Текст книги "Скальпель, пожалуйста!"

Автор книги: Валя Стиблова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, пан профессор, уже не поднимусь…

Я старался его разуверить. Каждый доктор умеет провести этот акт милосердия. Но и тогда еще мне показалось, что он не поверил.

– Когда вы ему сказали, что он не поправится? – спросил я, чтобы подтвердить свою догадку.

– Сразу, как только он проснулся после операции. Он хотел знать правду, ну как было ему солгать, мы все слишком любим друг друга. Гораздо тяжелее, пан профессор, не знать о себе правды, а лишь подозревать плохое. Теперь все разъяснилось. Придется расставаться…

– Вы окончательно решили обойтись без помощи больницы?

– Окончательно. Дайте на это ваше позволение. Ведь он совсем не спит, боится разбудить соседей по палате, если застонет во сне. Мы даже не смогли бы взять его за руку, когда придет последняя минута. Уходим и не знаем, застанем ли его еще в памяти. Мученье и для него, и для нас.

Я снял телефонную трубку и набрал номер сестринской на втором этаже.

– Пан Царда поедет домой. В каком он состоянии, мне, разумеется, известно. Закажите санитарную машину на утро.

– Санитарную? Для чего? – вклинился в разговор старший сын.

– Это не требуется, мы хоть сейчас его перевезем, у нас машина, – обступив меня, заговорили они наперебой.

Я переложил трубку к другому уху.

– Санитарную машину на утро, – повторил я сестре. – Да, с ним поедет кто-нибудь из родных.

Кладу трубку и объясняю, почему нельзя хоть сейчас и на своей машине. Поняли. Старший сын произносит традиционные слова благодарности, все учтиво прощаются. Еще раз заверяют: дома у отца будет все, что потребуется, – могу не опасаться.

Я верю им. И думаю: какая нужна сила, чтоб знать о себе худшее и терпеливо ждать конца. Знаменательно, что простым людям это дается легче. Чем больше человек знает о болезнях, тем больше их боится. Обычно думают, проще всего в этом случае медику. Если болен, сам себе поставит диагноз и станет лечиться, как найдет наиболее рациональным. А между тем сколько сомнений и домыслов одолевает врача при одном тревожном симптоме или сомнительном биохимическом анализе, если дело касается его или кого-нибудь из близких!..

– Ну как ты? – спросил я однажды коллегу, у которого за год до того были неполадки с желчным пузырем.

– Не говори!.. – махнул он рукой. – Перенес последовательно рак желчного пузыря, толстой кишки и, наконец, прободение язвы желудка.

– Да ну! Тебя, значит, оперировали?

– Не оперировали, – смеется. – Просто в тот период психанул. Выдумывал себе болезни. Теперь вот наплевал на все анализы – и порядок.

Заверяю его, что он никогда еще так хорошо не выглядел.

– Да брось! – перебивает он меня. – Я все равно тебе бы не поверил. Но я прибавил в весе три кило и чувствую себя отлично.

Не утерпев, я поднимаюсь наверх посмотреть на Царду.

– Сыновья уже тут побывали, – объявляет мне сестра, – он знает, что выписывается.

На Царде шелковая пижама, он чисто выбрит. Улыбается, и улыбка у него никак не грустная, скорее торжественная. На столе – свежий букет чайных роз.

– Пан профессор, благодарю вас от всей семьи.

Лицо у него желтое, но оживленное. Резкие линии бровей, темные искрящиеся глаза. Дышит тяжело, первичная опухоль – у верхушки правого легкого. Должно быть, давит на плечевое сплетение – значит, больной испытывает сильную боль.

– Вы все равно ведь не могли бы мне помочь. Дети здесь днюют и ночуют, а это тревожит больных.

– Если хотите, я отпущу вас домой. Но так не нужно говорить, увидите, вам станет лучше…

Он остановил меня движением вытянутой руки. Было в этом жесте что-то от давних веков – что-то, присущее лишь старейшине рода.

– Я знаю, вы хороший человек. Но я не тужу. Прожил красивую жизнь. Дети благодарные, они меня не оставят. Еще так много надо нам сказать друг другу… – кончил он теми же словами, какие произнес недавно его сын.

Оставалось только пожать ему руку. Я спустился на первый этаж. Перед глазами все еще стояло торжественное лицо Царды. Как бы себя чувствовал в подобной ситуации я? Тоже хотел бы, чтобы у постели собрались в последнюю минуту мои родные? Или легче было бы со всем покончить самому, как сделал недавно один наш доктор из поликлиники, когда узнал, что у него рак легкого?

Я даже вспомнил стихи Галаса:

 
Я умереть хотел бы в лопухах,
что крупным листом своим
заслонят от глаз посторонних мой страх
быть малодушным таким…
 

Может быть, легче умирать в одиночестве? Однажды мы с Иткой дали друг другу обещание, что в этом вопросе никогда не станем лгать. На миг я представил себе, что у нее неизлечимая болезнь. Сказал бы я ей правду?

Никогда! Придумывал бы прямо фантастическую ложь, только бы не лишать ее надежды. Однако медики в подобных случаях не верят уже из принципа. Это заколдованный круг. Что, если прооперирован был бы я сам? Итка меня уверяла бы, что это банальная язва желудка. Все приятели утверждали бы то же, и, быть может, с полным основанием. Но я бы им не верил. С тем же успехом это мог быть рак желудка. Ищу симптомы, слежу за весом. Переубедить меня может только время. Такова оборотная сторона нашей профессии.

Ну, хватит! Как реагировала бы на эти погребальные размышления Итка?

«А все твой юбилей, – сказала бы она. – Всякий юбилей – тошнотворное мероприятие: самый здравомыслящий человек от него размякает».

В приоткрытой двери показалась голова Ружковой.

– Ушли все? Будете диктовать реферат?

Конечно, с удовольствием, хоть часик, если получится. Сегодня после обеда заседание Общества Пуркине.[1]1
  Пуркине, Ян (1787–1869) – чешский биолог и общественный деятель, основатель первого медицинского журнала на чешском языке.


[Закрыть] Перед тем надо еще поговорить с Кртеком о плане научных исследований на будущий год.

– Пан профессор, могу я зайти к вам на две минуты? – спрашивает по местному телефону старшая сестра.

– До завтра это не подождет?

– У меня неотложное дело!

Верушка – мы зовем ее Эльвира – очень энергична и предприимчива. Напоминает мне, что завтра операционный день, так что времени я все равно не нашел бы. Отделение в такой критической ситуации, что она готова сложить с себя обязанности старшей сестры.

– А Румл не может вам что-нибудь посоветовать? Для чего у меня заместитель по лечебной части?

– Он мне посоветовал. Принять мепробамат!

– Ну хорошо, зайдите.

Через минуту она врывается в мой кабинет. На щеках красные пятна, до того взбудоражена.

– Я решила подать заявление об уходе, – задыхаясь, выпаливает она с места в карьер. – Главврач Румл совершенно не вникает в положение со средним медперсоналом. До завтра надо представить график отпусков. Летом я просто не в состоянии обеспечить клинику сестрами. И это при том, что все процедурные возьмут суточные дежурства. И еще операционные обещали помочь…

– Погодите, Эльвира, – называю ее этим именем, – ведь какое-то решение надо все же найти…

Она сокрушенно опускается на стул. Уголки рта ее начинают подозрительно вздрагивать, голос срывается:

– Честное слово, я уже не в состоянии! Просила пана Румла зайти к главной сестре – не хочет. Говорит, что и так превратился в хозяйственника, и все к нему лезут с просьбами. А почему тогда не присылают выпускниц? Каждый год та же история. Две пришли показаться, я стала им рассказывать, как у нас хорошо, а их перебросили на ликвидацию прорыва в новой точке. Руженка еще в позапрошлом году должна была уйти на пенсию – летом ее не будет. Пять сестер едут в отпуск по туристической путевке за границу, там нельзя менять сроки. А две идут в декрет… У Яны годовалый ребенок, должна была в этом году выйти, но передумала.

– Где список, покажите, – прошу я, только чтобы выиграть время.

Просматриваю график по отдельным летним месяцам. Как всегда, самое трудное положение в июле и августе.

– Что, если кто-нибудь возьмет отпуск уже сейчас, в июне? Ирена, например, или Ганка?

– Не выйдет, – отвечает старшая сестра, шмыгая носом в платочек, и вид у нее при этом как у дамы с камелиями. На прошлой неделе у Евы из лаборатории была свадьба, и обе они пили кока-колу.

– Кока-колу? Какое это имеет отношение к нашей проблеме? – изумляюсь я.

– Очень большое, – говорит она подавленно. – Вместо вина пили кока-колу, значит, обе они в положении. В июле уже не выйдут на работу. Как только я это заметила, я отвела их в сторонку, и обе признались, что реакция на «ХГ» у них положительная.

– Гос-споди боже мой, – вздыхаю я, хотя меня и разбирает смех.

Моя растерянность трогает старшую сестру. Она понимает, что я едва ли чем помогу, но довольна, что хоть излила душу.

– Ну ничего, – начинает она извиняться. – Простите, что побеспокоила напрасно. Просто не знаю, что делать, никогда еще так не бывало. На прошлой неделе сама отдежурила сутки, потому что было всего две сестры и третьекурсники. По ночам даже просыпаюсь от страха, как бы в клинике чего не случилось.

– И как на это смотрит муж? – пытаюсь я спасти ситуацию шуткой.

Красивые серо-голубые глаза влажнеют.

– Вчера за ужином швырнул в меня тарелкой. «Не для того, – говорит, – я женился, чтобы есть старые, заветрелые кнедлики». А они и стояли-то с воскресенья, и я на них вылила ему три яйца…

Она еще пытается крепиться и наконец не выдерживает – плачет.

– Как ни возьму ночное дежурство, так уж он невесть что думает… Не может понять, какая тут работа.

– Это очень обидно, Эльвира. Но ведь как старшая вы можете действительно не выходить в ночь.

– Вам хорошо говорить, пан профессор, – всхлипывает она. – Девушки уже дежурят по двенадцати часов, мы раньше делали это только летом. Нельзя им не помочь! А муж требует, чтобы у него был горячий ужин – конечно, он имеет на это право, за день так наломается – он работает в ЧКД у станка. Детям я тоже нужна. Парень в восьмом, дочка на год младше. Мы с мужем никогда не ссорились, а теперь не знаю, что такое стало. Наверно, потому что меня уже не хватает на все. Муж зарабатывает достаточно, но за меня-то ведь никто не купит и не сварит…

Проблема работающей женщины в сжатом изложении. Я слушаю и представляю себе сестер, каждую в отдельности. Врачей, Итку – всех, кому так же тяжело. Что ей сказать в утешение? Она еще говорит некоторое время, но будоражащие каденции ее голоса постепенно слабеют, как волны во время отлива. Я знаю: из клиники она не уйдет. Ни сегодня, ни в другой день – слишком любит свою работу, чтобы на это решиться. Тем обидней, что я ничем не могу облегчить ее положения. А она этого безусловно заслуживает. Работник она способный и предана делу.

– Попробую поговорить с директором, – прерываю ее.

Она мотает головой:

– Что это даст? Схожу опять к главной – может, о чем-нибудь договоримся.

Она улыбается, но улыбка нерадостная. Еще раз просит извинения за беспокойство. Допускает, что всему виной нервы. Из-за семейной ссоры, вероятно. С графиком что-нибудь придумает – в конце концов, это ее обязанность.

Не утешительно все это. Пани Ружкова между тем села к машинке и стала вкладывать в нее чистый лист. При этом перебрасывается со мной репликами о вечной проблеме нехватки сестер в клинике. Тут как раз появился доктор Зеленый. Nomen omen.[2]2
  Здесь: «Не нашел более подходящего времени» (лат.).


[Закрыть] Это он умеет. Из докторов он у нас самый младший, весной только был аттестован. Наши доктора зовут его «зелененький». Вид у него испуганный.

– Могу я с вами посоветоваться, профессор?

– По какому вопросу? О больном? – недовольно спрашиваю я.

Он утвердительно кивает. Секретарша вопрошающе оборачивается.

– А вы с доцентом Кртеком говорили?

– Он в министерстве. А главврачу необходимо было пойти в паспортный стол.

Могу дополнить эту информацию: у Ружички академический отпуск для завершения докторской диссертации… Я вздыхаю. Пани Ружкова понимает и скрывается в приемной.

– Дело идет о том пациенте из терапевтического, которого мы обсуждали на пятиминутке.

– А, это внезапное кровотечение?

– Да, ему стало хуже. Потерял сознание.

– Но мы решили срочно сделать ему артериографию, предполагаем кровоизлияние в левом полушарии мозга.

Да, так оно и есть, артериография уже сделана. Они спрашивают, можно ли оттуда привезти его прямо сюда.

– Вы видели снимки?

– Снимки я смотрел. Там ограниченный очаг, считаю, что его следует срочно удалить.

– Кто там дежурит с вами?

– Кроупа и доктор Ираскова.

Главврач районной больницы Кроупа проходит здесь курс повышения квалификации. Такого рода операции у них еще не внедрены. Ираскова у нас большей частью «на подхвате», как говорят о ком-то, кто все время ассистирует.

– А что Вискочил или Гладка?

Зеленый учтиво улыбается:

– У доцента Вискочила на руке повязка, а ассистентка Гладка взяла два дня за свой счет – дочь с ребенком приехала из роддома. Надо ей первые дни помочь.

Прелестно, мысленно говорю я. Румл до полудня занимается личными делами, даже не сообщив мне об этом. И оставляет в клинике бригаду, которой нельзя доверить сложный случай. Вискочил со своей повязкой может дать разве что полезный совет. А Гладка? Вместо того чтоб ухватиться за возможность проявить себя в отсутствие более сильного хирурга, стирает дома пеленки. Доработались!

Мы с доктором Зеленым встречаемся взглядами. Он смотрит на меня немного напряженно – понимает, что я рассержен. И тут… в лице у меня что-то дергается, и оба мы начинаем смеяться. А что еще остается?

– Приготовьте его к операции, – говорю я. – Сделаю ее сам. Ассистировать будете вы.

– Я? А как же главврач Кроупа и…

– Да, вы! А то, я вижу, кроме вас, тут в один прекрасный день вообще никого не останется. И надо, чтоб вы знали, что вам делать.

Он вспыхнул от радости. Пообещал, что не пройдет и часа, как больной будет в операционной, и бросился из кабинета в коридор. Наконец-то начну диктовать реферат. Остается на это какой-нибудь час.

2

Быть может, молодому журналисту показался бы занимательным именно Узлик. Тогда пришлось бы вспомнить, что было почти два месяца тому назад. Впервые я услышал о нем на «бирже», как с незапамятных времен называем мы наши консультационные совещания, куда приходят врачи из других больниц предлагать нам своих пациентов для операции. Мы «торгуемся» с этими врачами долгие часы. Они сплошь и рядом не отдают себе отчета в том, что хотят от нас невозможного. Доцент Кртек встречает этих коллег латинской цитатой: «Timeo Danaos et dona ferentes».[3]3
  Остерегаюсь данайцев, даже дары приносящих (лат.).


[Закрыть] Гости этой остроте улыбаются – сами понимают, что их случаи иногда оборачиваются дарами данайцев.

Как раз таким случаем был Узлик. Детский врач пришла к нам на совещание где-то в конце апреля. Она была у нас на «бирже» впервые. Робко улыбалась и напоминала мне гимназистку Марушку Шибрабову, которую мы называли тогда «божья коровка Янинка» – по книге Карафиата «Жуки».

Она все доложила нам по памяти. У мальчика уже с двух лет начались приступы с отключением сознания, которые в последнее время участились. Он реактивен, умственно хорошо развит, никаких нарушений двигательных функций и других неврологических симптомов у него не обнаружено. Это внебрачный ребенок. Мать осталась где-то на чужбине, а он живет у деда. Фамилия мальчика Узел, такая же, как у деда.

По рентгеновским снимкам видно, что речь идет о большой опухоли. Провели ангиографию, пневмоэнцефалографию и даже томографию. Наш рентгенолог вынимает снимки из конвертов, систематизирует и кладет на стекло негатоскопа.

Мы долго молчим. Только Кртек не может удержаться от своего «timeo Danaos». Сейчас это действительно очень к месту. «Божья коровка» не сводит с меня умоляющих глаз. Тяжело ее разочаровывать.

– С этим решительно ничего нельзя сделать, – говорю я. – Не потому, что это эпендимома, и даже не из-за ее локализации, а потому, что она слишком велика.

Рентгенолог меня поддерживает:

– Действительно, ужасно она разрослась. Заполняет весь четвертый желудочек и, безусловно, давит на мозжечок, а может быть, и на ствол мозга.

Доктор из детского отделения не спускает с меня глаз, синих, как цветы на модранских кувшинах. Не останавливаясь, продолжает докладывать дальше, словно меня не слышала.

– Теперь ему уже пять лет, – говорит она монотонным голосом, будто рассказывает сказку в детском саду. – Неделю тому назад был очень сильный приступ с остановкой дыхания, мы его еле привели в себя.

– Вот видите, значит, уже явно задет дыхательный центр, – использую я это как аргумент. – Если мы станем его оперировать, эта область была бы поражена еще больше, развился бы отек мозга.

– Без операции он, может, протянет еще годик-другой… – подыгрывает мне Кртек.

«Божья коровка» покрывается румянцем:

– Кроме этого ребенка, у деда никого нет. Это такой… патриархальный лесник из Высочины. Никогда он не смирится с тем, что внука нельзя было спасти. Я полагаю, он к вам придет, профессор.

Обрадовала, ничего не скажешь! Наверное, сама и подбивала. Ей-богу, остается только руками развести. Коллег моих все это забавляет. Они-то знают, как трудно мне кому-нибудь отказать.

– Поверьте, – начинаю я убеждать молодого специалиста, – будь хоть капелька надежды, я бы не колебался ни минуты, вы такой красноречивый адвокат… – пытаюсь я обратить все в шутку.

Но она не желает ее понимать.

– На лекциях вы всегда говорили, – воинственно распрямляется она, – что при любой опухоли имеется какой-то процент надежды. Даже при метастазе, если он единичный.

Из «божьей коровки» она неожиданно превращается в Жанну д'Арк.

– Не можем мы списать этого ребенка, – теряет она самообладание, – год назад вы тут оперировали одного мальчика. Зика его фамилия, Вашек Зика – и как удачно! Зика здоров, ходит в школу.

– Это была спонгиобластома, – вспоминает Вискочил. – Ее убрали целиком.

– Слышите, коллега: убрали целиком. Здесь же будет кистообразная, сильно кровоточащая опухоль, хрупкая настолько, что едва ли позволит к себе прикоснуться. Доцент Кртек прав, не будем ее трогать – так он, пожалуй, протянет еще годик. Зачем напрасно мучить ребенка!

Но молодая коллега не соглашается с тем, что мы кончили обсуждать ее случай.

– Если бы это был мой ребенок, – говорит она взволнованно, – я бы настаивала на пересмотре решения. Для деда мальчика гораздо тяжелей год или два быть в ожидании смертельного исхода. Гуманнее прибегнуть к операции.

– Никоим образом! – обрываю я. – У вас нет опыта в этих вопросах.

Теперь она уже не домовитая божья коровка Карафиата, а какая-то меднолобая старая дева. Я сделал над собой усилие и заговорил насколько мог доброжелательней:

– Если бы он был ваш ребенок, вы никогда бы на такое не пошли. Уверяю вас, что это – вариант с ничтожнейшим процентом надежды.

– Я бы пошла на риск, – упрямо тряхнула она головой. – Мальчик такой красивый, такой умненький…

Я беспомощно развожу руками. Пусть объясняются с ней мои коллеги.

– Дело ясное, – прогудел Кртек, – я уже свое мнение высказал.

– Да мы и права не имеем решать по-другому, – подал голос Вискочил.

Ружичка нетерпеливо кивнул. Неужто еще тратить время, когда все так ясно? Один доктор Зеленый поднял руку.

– Я думаю… собственно, предполагаю…

Все недовольно оглянулись на Зеленого. У врача детского отделения блеснула в глазах искорка надежды.

– Что вы предполагаете, доктор Зеленый? – холодно спросил я.

Меня разбирала досада. Надо заслушать еще нескольких врачей, а мы торгуемся о невозможном.

– Я думаю, что стоит попытаться. При достаточном снижении давления, при нейролептиках…

– Пан Зеленый, уймитесь, – вполголоса пытается его образумить Румл, – взгляните на часы…

Зеленый не обращает внимания. Я его уже немного знаю. Кажется, тихий, но, если в чем-то убежден, не послушает и отца родного. Он откашлялся.

– Мне хочется напомнить о больном с цистицерком в четвертом желудочке. Он тоже казался безнадежным. У меня нет большого опыта… но ведь и тогда никто не верил, что мы его вытянем. У него падало давление и даже останавливалось сердце…

Я хорошо помнил того пациента. Сам его оперировал. Не только начали сдавать жизненные функции, но еще было обильное кровотечение. Кроме того, мы знали, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта паразитирующая киста лопнула – она бы инфицировала мозг. Кругом были сращения, проникавшие в стенки желудочка…

– Вы правы, – сказал я Зеленому, – эти два случая сопоставимы.

Перед глазами у меня стоял тот пациент. Мясник. Среднего возраста. При поступлении весил почти сто килограммов, а при выписке – неполных семьдесят. Я отчетливо вижу его, в смешном марлевом колпачке, какие наши операционные сестры делают для больных сами. Он был похож на Бивоя. Даже после операции щеки его не утратили пунцового румянца. Когда я высказал по этому поводу удивление, он засмеялся:

– А это, пан профессор, оттого, что мы привыкли пить сырую кровь!

Вот это здорово, подумал я. Мы его спрашиваем, не ел ли он плохо обработанного мяса, чтобы узнать, откуда у него солитер, а он, оказывается, пил сырую кровь!..

– Придется вам от этого отвыкнуть, – сказал я ему. – В другой раз может кончиться хуже.

– Сырая кровь еще никому не повредила, – не отступался он. – Мой дед дожил до девяноста, а отец до девяноста четырех, и оба пили ее каждый день. Мы все одной профессии.

– Пан доктор, – попытался я полемизировать с Зеленым, – вы вспомните, как выглядел этот мясник. Вы думаете, у малолетнего ребенка те же шансы?

– Я не хочу задерживать собравшихся, – неожиданно сказала Гладка, – но Ирка Зеленый заронил мне в душу сомнение. Что, если в самом деле рискнуть?

Она начала долго и нудно припоминать разные случаи желудочковых опухолей, как они проходили у нас в клинике. Вспомнила и фамилии больных – память на пациентов у нее феноменальная. Кртек с мученическим видом возвел глаза к потолку.

Я дал ей выговориться. Потом нанес удар из-за угла:

– Пани ассистентка, положа руку на сердце – вы сами взялись бы прооперировать этого мальчика?

Она парировала мой удар.

– Нет, пан профессор, – сказала она с типичным для нее мягким и вкрадчивым ехидством, – не взялась бы. Я знаю, как скептически вы смотрите на женщин в нейрохирургии, а тут нужна уникальная операция. Я же в таких вещах не имела возможности приобрести достаточного опыта.

Так прямо и сказала. Перед всеми, да еще в присутствии посторонних. В сущности, она права. Специалист Гладка уже немолодой и не идет дальше шаблонных операций. А положиться на нее в работе можно. Не оставалось ничего, как только рассмеяться.

На помощь мне поспешил Румл.

– Иржинка! – обнял он Гладку за плечи, – а почему бы тебе в самом деле не соперировать этого мальчика, раз пан профессор предлагает? Попробуй. Я у тебя буду ассистентом. Удивим мир! Хоть доцентуру получишь на старости лет…

Она рассмеялась. Высвободилась из-под его руки.

– Уйди, нахал! Нельзя уж и мнения своего высказать… – смотрела она на Румла помягчевшим взглядом.

Они понимали друг друга. Когда-то, много лет назад, был между ними коротенький и совершенно безнадежный роман. Теперь все это позади. У Румла семья, а Иржинка ждет первого внука.

Врач из педиатрии уже понимает, что потерпела фиаско. Встает, извиняется, что не может остаться. Снова спрашивает, можно ли прислать ко мне деда.

– А то он не поверит, что вы отказались заниматься его внуком, – с горечью добавляет она.

Ну разумеется, пускай приходит. Я знаю, что всегда все должен выносить на собственных плечах. Представляю, что ему «божья коровка» напела: «Нейрохирургия делает чудеса, все, разумеется, будет отлично!» Дед небось думает, что это чуть сложней, чем вытащить занозу.

К тому же она нас задерживает. Подает каждому руку. Врачи наши с ней церемонно прощаются, соперничая друг с другом в галантности, – комедию ломают. Черти! Ружичка демонстративно прикладывается к ручке. Вискочил кланяется чуть не в пояс, прижав ладонь к сердцу. Румл успевает даже игриво шлепнуть пониже спины. Безобразие!

Слово берет хирург районной больницы. Он не знает, потребует ли его случай хирургического вмешательства, хотел бы с нами посоветоваться. К ним пришел больной… вернее, приехал на своей машине из близлежащего леса после попытки застрелиться. Причина? Недостача на предприятии. Пуля прошла навылет слева от височной кости. Он сам добрался до поликлиники, еще успел все рассказать и потерял сознание. Его подробно освидетельствовали, сняли электроэнцефалограмму и даже сделали ангиографию, но никакой патологии не обнаружили. Изменения произошли только у него в характере. Жена утверждает, что раньше он был беспокойным, то и дело впадал в депрессию, грозил покончить с собой. Теперь ему все трын-трава, сидит и улыбается. Когда из службы безопасности пришли его допрашивать, он так острил, что они даже обиделись. Требует ли этот случай нашего вмешательства?

Мы посмеялись – случай действительно курьезный.

Иногородний хирург поставил на негатоскоп снимки. В обеих височных костях – аккуратные круглые отверстия.

– Не может ли там все-таки быть кровоизлияния?

Наш рентгенолог смотрит ангиограммы. Никаких изменений; кажется, все нормально.

– Но ведь было же пулевое ранение, – еще сомневается хирург.

Наблюдалась ли утрата движений или речи? Был ли он беспокоен? Появлялись ли судороги? – засыпают его со всех сторон вопросами мои врачи.

– Нет. Только эйфорическое настроение, как я уже сказал. На него еще повлиял разрыв с женщиной, ради которой он растратил эти деньги. В общем, неудивительно, что он хотел над собой что-то сделать. Зато теперь ведет себя как бравый солдат Швейк.

– Знаете, что произошло? – говорю я за всех. – Этот больной, собственно, произвел сам себе фронтальную лоботомию. Пуля нарушила обе лобные доли. В сущности, тот же эффект, который получается при оперативном разрушении белого вещества с целью вывести больного из состояния депрессии и страха.

– Убил двух зайцев одним выстрелом, – дополняет меня Кртек. – Совершил попытку самоубийства, что будет расценено как смягчающее обстоятельство, и излечился от депрессии, произведя самому себе лоботомию. Вот это я понимаю, счастливое попадание!

– Так, значит, его можно так оставить?

– А что с ним можно сделать? – говорю я. – Одного только следует опасаться: пройдет эта блаженная эйфория вместе с контузией. Но между нами говоря – чертовски повезло!

Затем идет ряд случаев выпадения межпозвонковых дисков. Докладывают как по конвейеру. Диагнозы не оставляют никаких сомнений. Передо мной ежедневник, который был целиком заполнен еще до начала конференции. Приходится назначать операции чуть не на июль месяц. Врачи пытаются выторговать у нас более близкие сроки. За одного просят, потому что молодой, у другого невыносимые боли, не может шевельнуться. А тот – культурный атташе, должен как можно скорее выехать за границу. Ну конечно, я вспоминаю, за него уже несколько человек ходатайствовало.

Я беспомощно оглядываю атакующих нас гостей.

– Друзья, подумайте, сколько нас тут всего-то оперируют! И какая у клиники пропускная способность. Ведь мы теперь после операции диска выписываем больного уже на шестой день.

Соглашаются, учтиво кивают. Разумеется, это ужасно, мы понимаем, но одного, вот этого, куда-нибудь уж пристройте!

Молоденький невропатолог из соседнего городка несмело обращается по поводу больного с выпадением диска, который уже второй день не мочится. Сколько ему лет? Двадцать четыре года? Бог мой, немедленно везите. Румл обещает прооперировать его в свое дежурство.

– Но дело в том, что пациент отказывается ехать, – растерянно признается молодой врач, – не знаю, удастся ли урезонить. Боится: говорит, у него трое детей, которых надо кормить.

– Так ты скажи, что он забудет о супружеских утехах, если этого не сделает, – говорит Румл. – Если упустит первые дни – не только мочеиспускание, но и половая функция нарушится.

Молодой врач стремительно встает:

– Сейчас же все устрою. Еще сегодня будет здесь. Он, собственно, подготовлен. И анализы сделаны…

– Вот давай торопись! – кричит ему вдогонку Румл. – Я такой грех на душу не возьму, хоть неврология и не моя специальность…

Мы смотрим друг на друга. Сколько еще сильных ощущений предстоит нам испытать!

Когда я был маленький, меня пугала сказка о девятиглавом драконе. И во сне виделось: одну голову отрубают, другая вырастает… Теперь у нас тут нечто подобное. Иногда я вижу во сне переполненный операционный зал. На столах оперируемые, а в предоперационной ждут все новые и новые…

Теперь на очереди эпилептики. Доктор Вискочил ожил. Диски его ничуть не трогают, но, едва открывается возможность вмешательства на коре больших полушарий, волнуется, как гончая, учуявшая дичь.

Идут пустые номера. Долголетний эпилептик без выявленной локализации – не подходит. Ребенок с врожденной эпилепсией и снижением интеллекта. Пожилая женщина с явной сосудистой аномалией. Все это не для операций. Вискочил снова погружается в летаргический сон.

Пражская невропатолог начинает сообщение об интересном случае. У больной бывают приступы, всегда начинающиеся с того, что она слышит одну и ту же мелодию. Вспомогательные исследования не показали опухоли, и только энцефалограмма говорит о поражении коры правой височной доли. Приступы начались после травмы.

Вискочил дождался наконец:

– Там явно глиозный рубец. Следовало бы провести кортикографию и в зависимости от размеров – вмешательство. Что это была за травма?

– Открытый перелом приблизительно за полгода до того, как появились эти приступы.

– Я был бы за резекцию всей эпилептогенной зоны.

– Постойте, Вискочил, – осаживаю я его. – Вы видели, какая у нас программа?..

– Это не терпит отлагательств, – заявляет он упрямо.

И задает невропатологу наводящий вопрос:

– Теперь эти приступы участились?

Невропатолог колеблется:

– Вообще-то да. Безусловно, они теперь чаще, – спохватывается она, сообразив, что это аргумент в ее пользу. – У нее даже испортился музыкальный слух. Прежде она будто бы хорошо пела, а теперь не в состоянии воспроизвести ни одного знакомого мотива.

– Смотри, как бы это не оказалось симптомом опухоли, – пытаюсь я заронить в Вискочиле сомнения, – вот был бы сюрприз при обследовании…

Но он не поддается.

– Тогда тем более надо быстрее поставить диагноз.

Наши доктора смеются, а Вискочил напыщенно произносит:

– Как вам угодно. Я свое мнение высказал.

Румл хлопает его по плечу:

– Послушай, ты еще не сказал пану профессору, что это был бы превосходный случай для демонстрации на лекции! Тогда бы уж он его безусловно не отвел.

Наконец засмеялся и сам доцент. Вздохнув, включаю больного в расписание. Со следующей недели будем оперировать каждый день допоздна. Ничего не поделаешь.

– Может, кто-нибудь отпадет? – размышляю я над раскрытым ежедневником.

– Скорее, прибудет, – отзывается Гладка.

– Еще что-нибудь есть?

– Спросил пан профессор, подняв пистолет, – острит Румл.

Окидываю взглядом наших гостей. У каждого, конечно, есть в запасе два-три случая, с которыми они не решаются обратиться.

Ружичка возле меня грозно таращит глаза и делает руками такое движение, будто сворачивает шею куренку. Нет, ни у кого уже ничего нет, можем заканчивать.