Текст книги "Тигр, олень, женьшень"

Автор книги: Валерий Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

В долине Тумангана

– Здравствуйте, моя фамилия Ким. К вам большая просьба: возьмите меня в лес на охоту…

В нашей полуфанзе-полудоме, прилепившейся на горе над Сейсинской бухтой, стоял незнакомый щуплый человечек с нездоровым цветом лица, сильно побитого оспой. Он застенчиво потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, глядел просительно.

– Вы охотник?

Он ответил, очевидно, заранее подготовленной пространной тирадой. Нет, он мелкий лавочник. Ружья у него нет и стрелять не умеет. В лесу не бывал и боится зверей, но слышал, что потомки Нэнуни бьют хищников и прочих зверей, поэтому просит взять его с собой, чтобы… попить крови! Он возьмет на себя часть расходов, будет помогать на таборе, вытаскивать из леса добытого зверя, но, может быть, ему удастся поесть парной печени. Врач сказал, что лучшее средство поправить здоровье – ходьба по лесу, свежий воздух, простая здоровая пища, крепкий сон и всяческое воздержание… Но главное – если посчастливится – напиться крови только что убитого оленя, кабана, косули. Всем, конечно, известно, что самая целебная кровь у горала, но такое счастье вряд ли доступно, об этом он не смеет мечтать!

Мы переглянулись. Возьмем чудака, что от этого потеряем? В тихие дни будет сидеть в фанзе, а в ветреные пусть бродит позади на почтительном расстоянии. Сильно не помешает, а, может, чем-то поможет. И назначили день выезда.

До вершины долины Унгидон неблизко. Три-четыре часа поездом, потом целый день пешком, часто непроторенными тропами. На полпути – высокий крутой перевал. Уже на половине подъема мы пожалели, что согласились взять лавочника с собой. Взмокший, несмотря на мороз, в долгополом пальто, с шарфом на шее, бархатным наносником на носу и «баранками» из меха кролика на ушах, он едва держался на ногах, часто падал в снег. В конце концов пришлось усадить его на сани поверх поклажи.

В одинокую фанзу хромого Ю Мины компания добралась ночью. Перешагнув порог, Ким скинул пальто и повалился на теплую циновку, не в силах даже представиться хозяину, что является грубейшим нарушением этикета. Он пробормотал: «Нянсу…» (Воды…)

Живой, всегда искрящийся весельем Мина поднес ему бронзовую, пропахшую квашеной редькой чашку с водой, принял назад пустую и, сверкнув из-под разбойничьих усов золотой коронкой, подмигнул:

– Откуда такое чучело?

Мы бывали здесь каждую зиму много лет подряд, но такого странного спутника он видел среди нас впервые.

– Кровь пить приехал? Да он и на сопку не поднимется! Или надеется, что кабан сам приходит к Ю Мине во двор? Ну, ладно, пусть отдыхает, лишь бы не помер.

А Ким, сунув под ухо отполированный головами деревянный кубик, служивший деревенским корейцам подушкой, уже сопел носом, что-то бормоча. Утром он чувствовал себя настолько разбитым, что ни о какой охоте не могло быть и речи. Он едва передвигал ноги, но честно пытался помогать по хозяйству.

Шли первые, уже морозные дни декабря, лежал хороший снег, наступал самый разгар кабаньего гона. Настроение у охотников было приподнятое. С утра, как обычно, тянули жребий – кому куда идти, и вышли каждый по выпавшему направлению.

Хребет, по которому направил меня жребий, ломаной линией поднимался все выше на север, к становику, с которого, я знал, откроется великолепный вид: долина среднего течения Тумангана, а за ним – тогда еще недоступный и поэтому особенно интригующий далекий маньчжурский берег – высокое плато, поднимающееся сразу за рекой.

Я шел бесшумно, против ветра. До вершины оставалось совсем немного, когда донесся визг поросенка. Осторожно миновал кусты и на противоположном склоне заметил табун кабанов. Они дружно отрывали из-под снега желуди в старом дубняке. Но сразу бросилось в глаза, что пасутся звери как-то беспокойно, часто перебегая с места на место. До них было метров триста, но, когда я сел на упавшее дерево и навел бинокль, стадо голов в двадцать оказалось как на ладони.

Тут были три-четыре издали совсем черные старые чушки, несколько буроватых двухлеток и десяток сереньких и рыжеватых годовичков. Причиной же общего беспокойства оказались два матерых секача. Каждый из них пытался захватить власть над этим «гаремом», но, злясь на присутствие соперника, вымещал настроение на малышах, не давая им покоя. Как только кто-либо находил кучку желудей, разъяренный вепрь поддевал его носом так, что тот кувырком с визгом отлетал в сторону и пускался наутек. И тут же жертвой возбужденного кавалера становился другой.

Впервые за всю богатую практику довелось наблюдать интимную жизнь стада, не боясь быть замеченным или учуянным. Я так увлекся, что на несколько минут забыл об охоте; поняв, что претендентов на роль султана всего двое и они вот-вот должны столкнуться, терпеливо ждал. Это редкий случай: мало кому доводилось наблюдать с восьмикратным цейсом в руках на фоне яркого белого снега бой секачей.

Удивляло поведение взрослых чушек. Не обращая внимания на кабанов и визг поросят, мамаши меланхолично, деловито разгребали носами снег вперемешку с дубовым листом, покручивали хвостиками и, казалось, ухом не вели.

А кабаны издали присматривались друг к другу и маневрировали, стараясь занять наиболее выгодную позицию для нападения. Однако времени прошло достаточно, топтание и выглядывание из-за кустов пора было кончать. Кабаны остановились шагах в тридцати друг от друга и, низко опустив головы, застыли. Потом вдруг издали совершенно необычный, какой-то трубный «рюх» и двинулись друг на друга. Сначала шагом, потом рысью и наконец во весь мах!

Они сшиблись так сильно, что, имея примерно одинаковый вес, не, смяли один другого, но поднялись на дыбы и переплелись передними ногами, как два борца. Топчась на месте, не прерывая жуткий вой, оба пытались нанести удар клыками, странно выгибая шеи.

Это было захватывающее зрелище! О таком не доводилось слышать даже от стариков. Счастливое стечение обстоятельств: мне ничего не мешало, а события разворачивались как на экране.

Стоя, секачи топтались с полминуты. Но вдруг один оступился и упал. Второй мгновенно поддел его в незащищенный бок: раз, два, три… Я думал, тому конец, но поверженный вывернулся, вскочил и бросился наутек. Он летел вниз под уклон, а победитель преследовал его для пущего эффекта сотню шагов, потом остановился, постоял и гордо отправился к чушкам. Побежденный, убежав подальше, сделал петлю, забрался выше на гору, встал за желтым молодым дубком и долго осторожно выглядывал оттуда, но на повторный бой не решился.

Прячась, я быстро обошел вершину распадка и начал подбираться к стаду, как вдруг в соседнем овраге раздалось несколько выстрелов. Разумеется, выслеживаемое мною стадо мгновенно скрылось.

Разочарованный, я поднялся на пик, под которым шел бой, как вдруг услышал треск кустов, и на небольшой прогалине появились два секача: казалось, снова один преследовал другого. Они вынырнули из чащи на несколько секунд, но мне удалось свалить заднего. Когда подошел вплотную, обнаружил на его крутых боках глубокие, похожие на ножевые раны.

Вечером, узнав, что я добыл секача, а отец с Арсением – чушку, Ким ужасно расстроился. Какой шанс он упустил! И начал проситься завтра идти со мной. Пришлось согласиться.

Утром он выглядел презабавно: маленький, в коричневом вельветовом костюмчике, большой черной плюшевой шапке, в заячьих наушниках и кашне. Он расстался только с бархатным наносником. В руках держал палку, за плечи закинул рюкзак с флягой и завтраком.

Позади фанзы Макара высится крутая Рысья сопка. Когда мы одолели половину подъема, от Кима валил пар. Он пыхтел и вытирал лоб, хотя меховые бублики-наушники висели уже на руке, а шарф торчал из кармана. Просил подождать, пока скинет меховую жилетку.

Наконец перевалили через вершину Рысьей и начали спускаться в долину Тумангана. Бесшумно бредя по мягкому снегу, я часто осматривал в бинокль открывавшиеся склоны хребтов и у северного подножия горы заметил почти за километр лежащего в снегу козла. Невооруженным глазом увидеть было невозможно, заметна была лишь желто-серая полоска спины и голова. Я объяснил, как смотреть, навел бинокль, и Ким его разглядел. Он пришел в неописуемый восторг и вдруг заметался. Бежал то в одну сторону, то в другую, нагибался, что-то рассматривал, внезапно вытащил из кармана складной нож и устремился к нескольким пожелтевшим стеблям лопухов, торчащим из снега. Срезал одну трубочку, заглянул внутрь, продул…

Я недоумевал. Подошел и спросил вполголоса:

– Ким-собан (господин), ты что делаешь?

– Как что? Готовлю трубочку, через нее удобнее пить!

– Так козел еще за версту, может, вообще убежит…

– Что? Не-ет… Я видел сон: сегодня напьюсь крови косули; только пока ничего не говорил. Никуда она не уйдет! Где мне лучше ожидать?

– Стой здесь, до выстрела не вертись и не выглядывай. Я зайду во-он на тот пик и с него, если не убежит, буду стрелять. Когда дам два коротких свистка, беги.

Сон оказался в руку. Эта лежка для козла стала последней. На мой свисток Ким примчался как вихрь. Я перевернул тушу на спину, прорезал грудо-брюшную преграду. Открылось дымящееся на морозе бордовое озерко.

– Пей, Ким-собан, пока горячая, сколько душе угодно.

Он дрожал как в лихорадке. Руки так тряслись, что конец трубочки некоторое время не мог попасть в широкий прорез. Но вот он погрузил один кончик полого стебля, взял второй в рот и потянул. Лицо покраснело, дрожь-стала стихать. Сосал самозабвенно, с закрытыми глазами, так долго, что я испугался: не обопьется, не лопнет ли? Пытался урезонить, но он меня не слышал. Пришлось взять за плечи, оторвать силой, лишь тогда Ким начал приходить в себя. Вытер рот и постучал по животу:

– Вот это напился! Спасибо! Не меньше двух пивных бутылок. Да, на первый раз хватит, врач говорил, сразу больше нельзя. Теперь попейте вы, учитель. А потом поедим печенку!

Я уже пробовал. Когда привыкнешь, ни кровь, ни сырая печенка вовсе не противны. Кровь на вкус напоминает бульон, печень похрустывает на зубах как сырая устрица. Только потом лучше пожевать снег и обтереть губы. Я ел и пил не как лекарство – лечиться мне было не от чего, но утверждаю: после такого завтрака не знаешь усталости, не страшны ни крутые горы, ни глубокий снег; порою приходилось часами шагать по лесу после заката солнца, а усталости как не бывало…

Ниже по ключу заметили дымок. Проволочив с версту легко скользящего по снегу козла, оказались около спрятавшейся в лесу малюсенькой фанзочки. Единственный ее обитатель, сухонький седой старичок, радушно пригласил переночевать под его крышей. Декабрьский день короток; чтобы не продираться в темноте лесом, мы с благодарностью приняли приглашение.

Расположились очень уютно. Старичок угостил огромной – в два кулака – рассыпчатой картошкой и с удовольствием разделил с нами ужин, который Ким варил из осердия добытой косули. Хозяин рассказал, что охраняет от кабанов семейный урожай картофеля, спрятанный на пашне в нескольких утепленных ямах, но жаловался, что кабаны уже несколько раз сильно его ограбили.

– Чушки с поросятами еще туда-сюда. Как закричу на них, начну колотить в пустую банку или таз, они убегают. А вот секач…

На него он негодовал больше всех. Тот приходил нагло, средь бела дня и не думал убегать. Его не пугали ни банки, ни таз, ни надтреснутый голос, ни палка в руках деда. Секач поворачивался и шел к нему навстречу, страшно стуча клыками.

– Негодяй! Запорет, и никто не увидит. Пришлось мне убегать… Иронге! (Вот какой!) – старикашка вытягивал руку на уровне своего плеча. – Как двухгодовалый бык. Эх, если бы он пришел сегодня.

А Кима уже захлестнуло:

– Да мы его завтра…

Но я глянул, и он стих.

Переночевали без одеял и матрасов, но в тепле. Утром, оставив козла в дедовском сарайчике, вышли в обратном направлении, начав подъем на ту же Рысью сопку с севера.

Шел самый разгар кабаньего гона. К этому времени зрелые самцы стараются создать на боках мощный панцирь. Срезав на высоте своего роста кору сосны, ели или лиственницы, они натирают наиболее уязвимые для клыков соперника бока. Потом валяются в земле и снова накладывают слой смолы. Потом еще и еще. Так создается броня, способная уберечь даже от мелкой свинцовой пули или картечи.

В этот период вепрь зол как черт. Увлеченный поисками свободного стада, он заметно теряет бдительность.

Мы, не торопясь, след в след, поднимались на сопку, когда метрах в трехстах впереди я заметил бегущего наперерез здоровенного черного кабана. Он мелькал среди леса и вскоре скрылся в разделяющем нас овражке. Я обернулся к Киму, бредущему позади с опущенной головой.

– Кабан! Бежим вперед, можем встретиться…

Но не успели сделать и двух десятков шагов, как тот появился. Теперь он был всего метрах в ста. Заметил ли нашу группу, не знаю, но после первого выстрела ринулся прямо на нас. Раздумывать было некогда. Я пустил вторую пулю, но это как будто придало ему сил! Он перешел на полный мах, расстояние между нами стремительно сокращалось.

«Должен же я попадать, почему не берет?» – невольно мелькнула тревожная мысль. Третья пуля поразила кабана, когда он был шагах в десяти. Секач с прыжка встал на голову и, перекувырнувшись, растянулся на снегу во весь богатырский рост в трех шагах от меня.

Шум стрельбы и прыжков оборвался сразу, и в наступившей тишине я вдруг услышал позади над головой треск обдираемой древесной коры.

«Что еще там? Уж не медведь ли, проснувшись от пальбы, вылезает из дупла?» – прекрасно помню, что подумал именно так. Резко повернулся и опешил: Кима позади не было! Но в этот момент снова услышал треск, поднял голову и увидел… Кима! Обхватив руками и ногами шершавый ствол толстого дуба, он делал отчаянные усилия, пытаясь добраться до первых мощных ветвей. Но ствол был необхватным, и Ким с места почти не двигался. Кора с сухим треском осыпалась на снег, а он, дико озираясь, оставался там же, в полутора метрах над землей. Он не видел ни меня, ни поверженного кабана и вообще плохо соображал, где он и что делает.

– Ким-собан!

Он не двинулся с места, как будто меня не было. Я подошел, протянул руку и тронул его за ногу.

– Слезай, кабан готов!

Он дико взвизгнул, брыкнул ногой наотмашь, но при этом не удержался и съехал на снег. Поняв наконец, что все кончено, некоторое время еще стоял, держась за дерево, медленно приходя в чувство. И только попробовав кабаньей крови, окончательно ободрился и начал смеяться:

– Валери-сан, я думал, нам конец! Как прыгнул на дерево – сам не знаю и больше ничего не помню. А когда вы тронули за ногу, решил, что это он, чуть не умер со страху. Попейте теперь и вы.

Нет, я и пробовать не стал. Считаю, что кабан недостаточно чистое животное. Я задрал ножом кожу на нижней челюсти зверя, и, пока потрошил, Ким отпилил ее складной пилкой вместе с острыми, как бритва, длинными белыми клыками. С каждым годом у нас росла замечательная коллекция лучших экземпляров всевозможных рогов, черепов и клыков.

Каковы же были рассказы Кима вечером в фанзе Макара! Он ничуть не скрывал своего испуга и в лицах показывал, как лез на дерево, как кричал и готовился расстаться с жизнью. Меня же рисовал каким-то чудотворцем. И конечно, был глубоко убежден, что мы расправились именно с тем злым великаном, который безжалостно грабил и пугал бедного старичка. Я далеко не был в этом уверен, но разочаровывать Кима не стал.

Все уже начали укладываться на теплом полу, когда загавкали во дворе собаки и донесся успокаивающий их глухой голос. За дверью заскрипел снег, и в фанзу ввалился высокий человек с заиндевевшими бровями.

Тяджуни! Это было в его духе. Для этого человека не существовало ни времени, ни препятствий. Ночью, в непогоду, в любое время года он мог отправиться куда угодно. При этом редко ходил по дорогам, предпочитая идти напрямую – будь то лес, горы, овраги или скалы. Покуривая на ходу короткую трубочку, что-то бормоча, шел и шел, все равно – при луне или во тьме. Никогда не блуждал. В полночь, на заре ли, но всегда оказывался там, куда направился. Его появление бывало приятным сюрпризом, дружба наша длилась много лет.

Он поставил в углу кухни свою неразлучную палку, разулся и влез на теплый кан. Сбросил высокую темную шапку, отлепил от усов сосульки и пожал всем руки своей огромной лапищей.

– Услышал под вечер – прибыла партия Четырехглазых, и решил не откладывать: вас ведь днем дома не поймаешь. А пришел звать в скалы за горалами…

Хан Тяджуни – великий специалист по горалу, редкому зверю, живущему в особых, не свойственных другим дальневосточным копытным условиях. Охота на него тоже совершенно особенная, а трофей представляет значительный интерес.

– Ну как, пойдем? Или еще не всех обидчиков-кабанов перебили? Да они никуда не денутся, а на горалов самое время!

Отец, собираясь по делам домой, предоставил решать нам самим. Я смотрел на брата, но краем глаза увидел Кима. Тот был весь внимание: глаза сияли, он, как на молитве сложив ладони, ждал решения.

– Пойдем, конечно, ведь Тяджуни специально пришел за тридевять земель!

Ким облегченно перевел дух и помчался на кухню готовить угощение.

Сизым морозным вечером мы подошли к схваченной голубоватым льдом реке Туманган. Трудно вообразить больший контраст, чем два ее берега в среднем течении. Правый – нагромождение скалистых пиков и хребтов, поросших широколиственными лесами и сосной. Левый – как ножом срезанные плато, покрытые ковылем, мелким дубняком и орешником. И лишь там, где Туманган зигзагами прорвал каменный массив, по обоим берегам, как замки, теснятся черные скалы. Эти каменные щеки издревле служили большим домом горала.

Смеркалось. Наша тропа, сделав петлю, выскользнула к самому берегу. Перед глазами открылся низменный мыс, на нем прилепились три фанзы. Вечер стоял на редкость тихий, из высоких деревянных, установленных чуть в стороне от жилья труб поднимались прямые столбы голубоватого дыма.

На крылечке самой большой крытой черепицей фанзы рядами стояли резиновые чуни и красивые самодельные посохи собравшихся со всей округи почетных гостей.

Незнакомых вооруженных людей возле границы с Маньчжурией встречают настороженно; однако согнутый ревматизмом хозяин, узнав Тяджуни, сразу принялся стаскивать с нас рюкзаки. Оказалось, мы угадали на празднование его «хангяби» – шестидесятидвухлетия, которое отмечается в Корее очень торжественно. Ибо хангяби – завершение основного цикла жизни мужчины. После юбилея глава семьи сдает все житейские дела старшему сыну и уходит на покой, как на семейную пенсию. Отныне он просто почетный дед: дает советы, обучает внуков, ходит по гостям – словом, живет в свое удовольствие.

Подозреваю, Тяджуни давно знал о намеченном торжестве и ловко убивал сразу двух зайцев: наслаждался любимой охотой на горала и богатым угощением. Так или иначе, прямо с дороги мы оказались за именинным столом. В двух соседних комнатах, соединенных широким дверным проемом, шел пир. На низких столиках на блюдечках перед каждым гостем разложена нарезанная ломтиками отварная свинина, курятина, вяленая рыба, белые рисовые и оранжево-желтые чумизные лепешки, острейшие приправы. В чайниках – подогретая корейская водка сури.

Старики раскраснелись, разговорились. Толковали о видах на урожай, о скотине, о рыбалке, но больше всего, как все жители гор, об охоте. Разошедшийся юбиляр рассказывал:

– Для меня уже с двенадцати лет ничего не было слаще охоты. А ружье на весь дом одно – дедушкина кремневка. Ох и лупил меня старый, когда, бывало, стащишь ее без спросу да еще истратишь заряд понапрасну! В лесу-то мне хорошо, а возвращаться страшно: крепка дедова палка. Но все равно воровал эту шомполку – когда поймает, а когда и нет… И вот – мне уже пятнадцатый шел – посчастливилось добыть медведя. Он на дубе желуди с веток обсасывал, сильно занят был, я и подкрался чуть не вплотную.

Я уже знал, что самое дорогое у медведя – желчь. Выпотрошил, снял с печени пузырь, перевязал шпагатом – хороша, чуть не полбутылки! Несу домой, а сам трясусь: ружье-то опять без разрешения брал. Ну вот, спрятал его на всякий случай в стогу соломы до вечера, заглянул в дедову комнату, смотрю – сидит, набивает трубку. Но не кричит, не заметил пропажи. Подсел рядом, поднес ему уголек прикурить, расхрабрился и бормочу: «Деда, а я медведя убил…» Схватил дед по привычке костыль, я зажмурился и жду – сейчас даст по горбу! А он вдруг отбросил палку, тычет бородой в ухо и – полушепотом: «Желчь-то большая, внук?» Большая, говорю, вот она! С того дня разрешил мне старый пользоваться своей пушкой постоянно, открыто, хе-хе-хе…

Мы с Кимом залегли пораньше, а старики и Тяджуни гуляли до поздней ночи.

Чуть свет все были готовы к выходу. Охотой командовал прекрасно знавший эти места Тяджуни. По его указанию брат, Ким и я начали восхождение на восточный склон каньона, сам он с собаками – на западный. Все сразу разделились.

Наш с Кимом подъем был настолько крут, что страшно оглядываться назад. Вскоре фанзочки у реки стали совсем плоскими, игрушечными. А мы все лезли вверх. Несколько раз, пугаясь, со скал с шумом снимались огромные стаи сизых диких голубей; от сотен серебристых крыльев рябило в глазах. Описав круг, стаи снова прилипали к скалам.

Лишь часа через три выбрались на пики. Арсений на самый высокий, мы с Кимом на один из тех, что ближе к вершине каньона. Солнце уже ярко освещало поросшие дубами и соснами вершины, бросив черную тень в пропасть казавшегося бездонным ущелья.

Скалы – стихия горала. Можно с уверенностью сказать, что ни один дальневосточный зверь не пройдет там, где горал чувствует себя как дома. Этот плотный коротконогий козел с очень пушистой серо-коричневой или пепельно-розоватой шкурой обладает необыкновенными способностями скалолаза. Когда нужно, он буквально летит с одного незаметного выступа на другой, кажется, совершенно отвесной скалы. Летит, чуть втянув голову с гладкими, загнутыми назад рожками, вытянув, как руль, сивый, почти лошадиный хвост. Под копытом у него подушечки, которые не дают скользить. Между ними – железа, выделяющая желтое вещество. Корейцы утверждают, что оно позволяет зверю в нужных случаях как бы приклеиться к скале…

Сейчас, прячась за деревьями, мы пытались рассмотреть, что делается под нами, и с напряжением наблюдали за едва заметной группой на противоположной стороне пропасти. Богатырь Хан Тяджуни и пять крупных собак выглядели отсюда букашками и, казалось, ползли по отвесной скале. Они то появлялись, то исчезали в расселинах сверкавших на солнце замерзших водопадов, зигзагами преодолевая обрывы, выступы и щели. Их задачей было найти и выгнать зверя, поэтому Тяджуни старался производить как можно больше шума. Он отворачивал целые глыбы и крупные камни, обрушивая их вниз. Подпрыгивая и громыхая, они катились, как живые существа, порою до самого дна пропасти, а Хан сопровождал их полет диким криком, демоническим хохотом. Временами в тишине погожего утра до нас доносился визг отчаянно трусивших в непривычной обстановке собак. А загонщик еще шутил:

– Ого-го, как страшно! Совсем живот подтянуло! А ну, выскакивайте, где вы там есть?!

Казалось, кто-нибудь вот-вот сорвется и улетит следом за катившимися камнями. Временами вся группа совсем исчезала, но вскоре вновь появлялась на фоне то черных, то присыпанных снегом скал; мы неотрывно следили за черной шапкой. Зрелище было впечатляющим: над головой бледно-голубое зимнее небо, кругом покрытые лесом хребты и пики, обрывающиеся в пропасть скалы и далеко внизу, в ущелье, лента замерзшей реки…

На противоположной стороне пропасти Тяджуни столкнул темно-коричневую глыбу. Она закувыркалась вниз и вдруг, как показалось, разбилась на две части. Только одна продолжала лететь вниз, а вторая запрыгала в сторону. Мы еще не сообразили, что произошло, как снова донесся иерихонский бас:

– Ого-го! Горал бежит! Смотрите, вам виднее, куда он спрячется.

Собаки затявкали, но преследовать летучего козла были бессильны. А зверь вдруг исчез, будто проник в какую-то дырку в скале.

– Он там, под тобой, за выступом, дальше нигде не видно! Если можешь, приспустись правее!

– Ясно, ясно, там пещера, я знаю. Сейчас мы его…

Тяджуни скользнул по крутой скале, то прыгая, то упираясь палкой, то хватаясь за редкие хилые кустики дуба и орешника, прицепившиеся корнями к трещинам скал. На четвереньках подполз к едва заметному входу в пещеру и заглянул внутрь. Собаки сгрудились кучкой позади. Вдруг Тяджуни высвободил голову.

– Он здесь, я видел, в темноте сверкают глаза! Засел там, чтоб его… Сейчас. Ой! – и закувыркался в пропасть…

Мы застыли в ужасе, не в силах помочь, а он каким-то чудом ухватился за попавшийся под руку кустик и закачался на нем. В то же мгновение горал, нанесший ему удар рогами, выпрыгнул из пещеры. Собаки взвыли и кинулись было за ним, но куда там: расправив сивый хвост, он как птица порхал с одного невидимого выступа на другой, после каждого прыжка меняя направление, и скоро совсем скрылся из глаз.

Тяджуни вскарабкался к пещере, поднял сбитую шапку и еще громче загрохотал:

– Вот дьявол, чуть не убил! И нож любимый с пояса оторвался, улетел в пропасть… Придется искать весной. Эх я, старый дурак, надо было бить в норе в упор!

Смотрите, смотрите, в скалах под вами другой горал, загляните вниз, он между вами проходит!

Я видел, как Арсений выскочил на самый выступ скалы, на которой стоял. Мы с Кимом, выбравшись на кромку, тоже пытались заглянуть «под себя». И вдруг грохот справа. Целая глыба серого камня с росшими на ней кустами и большой сосной отделилась под ногами брата и с треском, подняв тучу пыли, низверглась у нас на глазах. Он сделал какой-то невероятный пируэт и повис, вцепившись в уцелевший на кромке дубок!

Одна авария за другой на протяжении нескольких минут! И тут мы увидели под обрывом серую, с темным «ремнем» спину горала. Я склонился, согнулся, как мог, и выстрелил. Но то ли был слишком взвинчен разыгравшимися событиями, то ли в возбуждении неправильно учел угол наклона, но увидел, что пуля подняла столбик скальных брызг за спиной козла. Он скрылся за выступом, а я ощутил, как кто-то тянет меня назад. В недоумении обернулся и увидел покрасневшее от натуги лицо нашего Кима. Ухватившись одной рукой за сосну, другой за ремень от чехла моего бинокля, он что есть силы оттаскивал меня от кромки обрыва.

– Вылезайте сюда. Черт с ним, с горалом, Валери-сан! Двое на глазах чуть не убились – и вы хотите? Не надо этих «санъянов» (горных козлов), пойдем домой, вон Арсени-сан свистит…

Я ничего не ответил, но оценил эту жертву Кима. Хотя горный козел был его заветнейшей целью, он непоколебимо отверг ее ради безопасности товарища.

Сойдясь с братом, поделились впечатлениями, развели костер, быстро пообедали. Тяджуни исчез и не давал о себе знать. Наметив два обратных маршрута, мы снова разделились, но на этот раз я попросил Арсения взять Кима с собой, а сам решил обойти неприступные «замки» и спуститься к реке, рассчитывая встретить Тяджуни и собак.

Солнце уже садилось, когда я заметил всю группу, завершавшую обход: она спускалась по противоположной стене. И почти тут же – пару горалов, выскочивших из расселины. Было неблизко, но они хорошо проектировались на заснеженной стенке, и я свалил обоих. Они скатились в ущелье, а наблюдавший издали Тяджуни издал победный клич. Примчавшиеся собаки с интересом обнюхивали незнакомых зверей.

Однако трофеи нужно было доставить домой, а этот последний этап оказался трудным. Скрутив пушистые туши, приладили их за плечи. Тяджуни взял большого и шел впереди, но от этого мне не было легче. Спускались, то опираясь на палки, то сползая, то ехали, теряя всякое управление. В узком ущелье стремительно покатились по руслу замерзшего водопада и лишь случайно задержались, угодив в наметенный на месте маленькой заводи сугроб; насобирали шишек, ссадин и синяков. Собаки, взвизгивая тонкими голосами, скатывались следом.

Когда, совсем выбившись из сил, оказались на льду Тумангана, взошла полная луна. Последний километр показался прогулкой по тротуару.

В поселке нас ждали, выбежали встречать за околицу. Первыми мчались навстречу вездесущие мальчишки. Шмыгая носами, пряча в рукавах озябшие ручонки, галдели хором:

– Смотри, смотри, еще два! Сегодня трех добыли! Учитель, ваш брат тоже убил большого горала во с какими рогами!

Арсений и Ким с помощниками уже свежевали на кухне крупного козла. Ким и хозяева были в неописуемом восторге. Еще бы, им досталась вся драгоценная кровь, сердце и две туши горалов. Третью наутро отправили на санях жене Тяджуни, а мы увезли домой три отличные шкуры и, для коллекции, загнутые назад черные и коричневые, в кольцах, рожки.

На обратном пути наш спутник совершенно преобразился. Он был неузнаваем, шагал со всеми в ногу, легко. Казалось, с него и впрямь слетели все городские болячки.

Вскоре Ким переселился из Сейсина на юг страны, написал, что чувствует себя отлично, посылал подарки.