Текст книги "Тигр, олень, женьшень"

Автор книги: Валерий Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Потом в чаще они далеко не уходили; вся роль своры сводилась только к тому, чтобы предупредить внезапное нападение. Молодые откровенно топтали нам пятки. Увы, все лучшие псы, которые шли хоть на черта с рогами, или уже сложили свои храбрые головы, или состояли во второй своре – у младшего брата Юрия и его друга Валентина Валькова, промышлявших самостоятельно далеко от нас.

Тигр, несомненно, не раз видел нашу группу, но нападать на четверых не решался, а мы настойчиво шли за ним все дальше и дальше.

После полудня ненадолго выбрались на относительно открытый склон горы, и здесь убежавшие вперед собаки подняли небольшого медведя-муравьятника. Он сопел и ворчал, пробираясь между деревьями и обгорелым валежником, но видно его было плохо, он вскоре скрылся.

Раненый тигр продолжал вести сквозь непролазную чащу, но постепенно забирал все левее, описывая большую дугу. Когда стало темнеть, мы сообразили, что, проделав по горам более двадцати километров, оказались не так далеко от своего лагеря. Посоветовались и решили, что лучше прошагать час-другой в темноте, но ночевать в тепле и завтра со свежими силами продолжить погоню. Потным, голодным и уставшим совсем не улыбалось провести эту ночь у костра при тридцатиградусном морозе и леденящем ветре.

Тихий табор и мирно жующий жвачку бык, лежавший перед палаткой, встретили нас как родной дом. Невозмутимый вид нашего вола успокоил корейцев. Их не покидала мысль, что тигр назло обязательно задавит нашу мирную скотину; мы слышали, как они с остекленевшими глазами шептались об этом; и сейчас Понджуни сразу потащил волу охапку соломы.

Быстро растопили печку, разделись, поужинали, вычистили винтовки и с наслаждением растянулись на мягкой подстилке. Не лег один Чигони. Он надел на воткнутый в земляной пол прутик свечу и расположился у печки чинить изорвавшиеся за день брюки. Мирно потрескивали дрова, по своду палатки бегала тень от его руки, тянувшей иголку с ниткой. Я незаметно уснул.

Проснулся от дикого, нечеловеческого крика, яркого света, дыма и ледяных брызг, летевших непонятно откуда. И первое, что увидел, – звездное небо над головой. Окантованная багровыми тлеющими краями дыра в кровле палатки быстро увеличивалась, впуская жуткий холод, звездное небо росло на глазах…

Бедный Чигони! Он вопил не своим голосом и суматошно разливал вокруг запасы воды с кусками льда, наколотого с вечера для таяния: опустошил все – чайник, кастрюлю, ведро!

Общими усилиями пожар был потушен. Распоротыми по швам мешками заделали зияющую дыру, расшуровали печку, снова сбегали на ключ за льдом, подсушились. Чигони совсем охрип, объяснялся больше жестами, но мы поняли, что произошло. Занимаясь починкой штанов, он, смертельно уставший, уснул. И то ли сбил в солому свечу, то ли она, догорев, свалилась сама, но сухая подстилка вспыхнула, сразу лизнув кровлю палатки. Чигони завопил и пустил в ход весь имевшийся, к счастью, запас воды. В общем дело могло кончиться куда хуже.

Остаток ночи прошел спокойно, но утром оказалось, что повар для похода не годен. Хотя он честно и вовремя накормил людей и собак, но был совсем без голоса и выглядел настолько больным, что решили оставить его сторожить палатку и быка.

Вышли с той же сворой втроем, поднялись на юго-западный склон Татудинзы, где вчера оставили след, начали его распутывать. Сильно помешал табун кабанов, перепахавший накануне огромную площадь. Копанина подмерзла, след тигра почти не отпечатывался, кровь на третьи сутки, как обычно, незаметна. Но мы распутали эту головоломку и около полудня подняли тигра с двадцать восьмой по счету лежки. Он залег на скалистой, заросшей кедрачом возвышенности; при нашем приближении вскочил и прыгнул в заросли.

– Вот он! – успел выдохнуть брат, вскинулся, но выстрелить не успел, и мы как ужаленные помчались сквозь чащу по свежему следу. День стоял ясный, и хотя утром градусник показывал минус 27, всем скоро стало жарко. Но что это? Лес стал редеть, впереди показалось голубое небо. Впервые за два дня тигр вдруг покинул зону сумрачных кедровников и бросился в дубняки южного склона горы.

Выскочили на кромку излома. Внизу открылась длинная, уходящая на юг падь, раскинулось милое сердцу, прозрачное зимой редколесье. Лишь на боковых стрелках кое-где виднелись желтые пятна молодого дуба и орешника. Но эта падь упиралась в главную, а за ней снова синела уходившая в бесконечность хвойная тайга; если зверь утянет туда, погоня станет крайне сложной.

Впервые за два дня можно было видеть на сотни шагов вперед, ничто, казалось, не мешало бежать под уклон, и решение родилось как-то стихийно: я с собаками бегу по следу, Понджуни – за мной, Арсений – параллельно, по гривке, тянувшейся справа. Может быть, перехватит? И, позабыв о всякой опасности, помчались, как за зайцем…

Напуганные за эти дни собаки семенили впереди в двух десятках шагов. Понджуни с тяжелой котомкой отставал. Брата я скоро потерял из виду, хотя знал, что он бежит где-то по хребтику справа. Все внимание было устремлено вперед, вдоль тянувшейся по дну распадка цепочки круглых следов.

Так, почти бегом, мы отмерили более километра, как вдруг собаки сбились в кучу, что-то обнюхивая. Потом разом повернули головы вправо, к хребту, по которому должен бежать Арсений, и я услышал приглушенный гребнем выстрел! За ним второй, третий!

Собаки, взвыв на разные голоса, метнулись вверх по склону; я за ними, почти не отставая. И только сейчас меня потрясла мысль, что, как старший, я не имел права соглашаться на то, чтобы разделиться в такой критический момент. Что там сейчас происходит? Что я увижу? Дурак! Идиот! Убить тебя мало!

Казалось, я вижу, как тигр рвет окровавленное тело брата…

Не помню, как взлетел на гребень, дыхания уже не было, но почти сразу увидел всю группу. В светло-серой куртке и мохнатой шапке Арсений стоял среди деревьев с винтовкой у плеча. А на небольшой полянке, окруженный собаками, растянулся оранжево-полосатый зверь, рядом с которым собаки казались мышами. Вздыбив на загривках шерсть, они лаяли отрывисто и звонко, но приблизиться к поверженному гиганту не решались. Я подбежал, скинул рукавицу, мы обменялись рукопожатием…

Да, у меня были все основания переживать эту финальную встречу. Тигр, конечно, сделал засаду. Вскочив с двадцать девятой лежки, рявкнул и бросился на Арсения. Случилось это в такой чаще, что брат угадывал приближение только по вершинам качавшихся дубков и ждал, чтобы выстрелить в упор. Почему-то в последний момент зверь не решился смять охотника: не добежав несколько шагов, взял круто в сторону, внезапно открывшись на прогалине, где сейчас лежал.

Но вот наконец собрались все вместе; красный счастливый Понджуни, едва отдышавшись, скинул котомку и помчался на табор за санями. Арсений принялся разводить костер, я подтаскивал хворост. Однако по привычке начал присматриваться к собакам – нет ли раненых? И вдруг не обнаружил Ласки.

– Слушай, а Ласки-то не видно. Не задавил ли он ее в последний момент?

Мы растерянно шарили глазами между кустами и деревьями, но видели только троих: черного Ларго, пегого Севера и сероватого, с черными подпалинами молодого сеттера Пегаса. Все лежали кружком на снегу, старательно выгрызая намерзший между пальцами лед. Ласки среди них не было.

Я машинально оглянулся на тушу тигра и расхохотался. Какая сообразительная сучка! Она взобралась на могучую спину десятипудового кота, растянувшись вдоль хребта, положив морду на вытянутые вперед лапы и блаженно щурясь от тепла и сознания победы, так слилась своей рыжей шубкой с тигром, что представляла с ним как бы одно целое. А он лежал свободно, вытянув хвост, и янтарные глаза были все еще полураскрыты.

– Бросай костер, давай сфотографируемся, уж больно он хорош!

Я срезал вешку, пристроил аппарат, установил на автоспуск. Брат присел позади тигра. Ласка спрыгнула на снег, все остальные собаки тоже примостились для позирования. Я нажал на кнопку, и пока рычажок пел свою восьмисекундную песенку, успел приткнуться к группе и взять Ласку за нос. Этот снимок жив и поныне.

Оказалось, в этот день тигр привел нас к палатке ближе, чем накануне. Прошло меньше часа, и мы увидели вынырнувшего из-за мыска рыжего бычка и обоих помощников. Они торопливо шагали по обе стороны саней, порозовели от подъема, запыхались. Но если Понджуни держался относительно спокойно, то Чигони ликовал как ребенок. Маленький, кривоногий, он счастливо улыбался во весь свой широкий рот, то пытался что-то выкрикивать, то хрипел и в восторге бил себя по ляжкам. А приблизившись, долго тряс нам руки, обнимал и закончил плавным национальным танцем, медленно кружась с воздетыми и покачивающимися в такт ладонями.

В окружении почетного эскорта, на мягкой подстилке из дубовых веток с листьями вез наш рыжий бычок этот трофей номер один. А к вечеру красавец грабитель висел на мощной ветви векового дуба в нескольких шагах от палатки, где тоже остался запечатленным на фотографии.

Весной на Чукотке

Старый приисковый трактор «С-80» рванул так, что сидевшие в санях люди повалились со скамеек, хватаясь за борта и друг за друга; кубарем покатились мешки и рюкзаки. Звякнуло металлическое водило, увлекая высокие сани в мутную воду. Обычно спокойная чукотская речка Млелювеем, которую на летней рыбалке переходили в простых резиновых сапогах, сейчас, в весеннее половодье, бесилась и кипела, унося к Северному Ледовитому океану выдранные с корнем кусты рододендрона, карликовой ивы и березки, толстые серые льдины. Перебраться на другую сторону можно было только по воздуху или вот так; риск, конечно.

Трактор неотвратимо волок свой воз в пучину, и все понимали, что стальное водило, зашплинтованное мощным болтом, не сорвется ни при каких обстоятельствах, значит, оставалось одно: сжав зубы ждать и верить, что тягач преодолеет глубину. Через щели хлынула ледяная вода, заливая ноги, и пассажиры почувствовали, как бешеное течение оторвало тяжелые сани от дна, их стало разворачивать, они всплыли. Все вскочили. Трактор по-прежнему полз к противоположному берегу, но с каждой секундой погружался все глубже. Скрылись в кипящей воде гусеницы, потом подножка, начала уходить кабина. На глазах, как закатное солнце, таяло заднее смотровое окошко, а за ним смутное очертание головы тракториста Петьки в замасленной кепке.

И вдруг…

Нет кабины, только бурлящая поперек течения водяная воронка. А на желто-пенистой, ускользающей поверхности, как перископ подводной лодки, едва заметен кончик выхлопной трубы, через которую еще дышит с усилием железное чудовище. Урчит под водой двигатель, отлетают вверх серо-голубые колечки отработанных газов. До верхнего среза тонкой трубки остается пустяк; сейчас двигатель захлебнется, и тогда уже «труба» всем…

Никто не вскрикнул, не вымолвил слова, только посерели лица и губы, а феноменальный стальной краб продолжает ползти под водой! Но вот труба начала расти. Почудилось? Обманывает волна? Нет, растет, растет!!!

Показалась черная слезящаяся крыша кабины, сверкнуло стекло; оно так запотело, что сквозь него ничего не видно. Наконец забурлили гусеницы, заскрежетали о береговую гальку. Мокрый, дрожащий трактор выполз на берег, вытянул за собой сани и остановился. Вся сцена заняла минуты, но показалось – прожито полжизни.

Тракторист распахнул дверку, спрыгнул на гальку, но покачнулся и, чтоб не упасть, прислонился к борту машины. Кепки на голове не было, вода ручейками текла из карманов ватных брюк, из-за голенищ кирзовых сапог. Мы медленно приходили в себя, прыгали на сухое, принимали от товарищей подмоченные котомки. Петро заглушил двигатель и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Баста. Пока вода не спадет, назад не поеду. Жизнь – одна. Прошлым летом сколь раз здесь переправлялся, а тут… Кто его знал, чертов Млелювеем. Вырыл за весну этакую траншею! Собирайте плавник, ребята, щас разведем костер, заделаем чифирку, просушимся, а то несдобровать. Эх, спиртику бы…

Часа через два, подсохшие и подогретые – кто чаем, а кто разведенным мутной водичкой спиртом, пожав руку герою-трактористу и приладив неудобные еще сыроватые мешки, группа в десяток человек ступила на тропу, ползущую вверх к водоразделу, за которым в весенней дымке притаился загадочный обетованный Ичувеем – цель нашего похода.

Вышли на ночь глядя – экономили время. Впрочем, выше семидесятой параллели северной широты весенняя ночь – понятие относительное. Она больше походит на пасмурный день с каким-то сиреневатым оттенком маленького затмения. Здесь ее еще усиливают горы, а на берегу моря ночи уже нет вовсе: солнце только приспускается над горизонтом, плывет туманно-кровавое вдоль границы океана с небом и вновь начинает ползти вверх. Когда проснешься, даже глядя на часы, невозможно понять: утро это или вечер?

Долог путь на Ичувеем и тяжел. Шестьдесят с лишним километров подъемов и спусков, ключей и болот с высоченными кочками. А когда весь груз на плечах, тридцать километров за переход доводят до отупения; серо-белые к этому времени песцы, зайцы и стаи белых куропаток оставляют охотника равнодушным: только бы дойти, скинуть опостылевший рюкзак, сесть, а лучше лечь, вытянув ноги…

Утреннее солнце уже позолотило вершины каменистых чукотских сопок, когда наш отряд плотным табунком заполнил низкую землянку охраны геологической партии. И все, кроме двух сменяемых солдат, глотнув по кружке чая, улеглись вповалку на полу.

Проспали как убитые несколько часов, поели и снова в путь. Прибывшая с нами охрана осталась в землянке, дальше отправились восемь человек: четверо охотников и четверо рабочих прииска, откомандированные за диким луком, который еще предстояло найти по рассказам геологов и чукчей.

Теперь мы спускались уже одним из притоков Ичувеема, однако вокруг ничего не изменилось: те же каменистые холмы с карликовыми кустиками и брусничниками, серые сланцевые осыпи да бесконечные болота, усеянные высокими, похожими на тумбы кочками с торчащей на них блеклой прошлогодней травой. Ничего нового, никаких сказочных перемен, о которых столько говорилось и мечталось. Солнце спряталось за высокими вершинами, снова опускалась сиреневая полуночь, а мы, вяло переговариваясь, все шагали и шагали.

Но вот обогнули последний мысок, сделали шаг, другой и замерли. Почудилось, что нежданно-негаданно распахнулась потайная дверь в иной мир, мир фантастического острова «Земли Санникова». Пахнуло весной, потянуло теплыми, талыми болотами, распускающейся зеленью, донесся гогот гусей… Впереди, в широкой пойме, струилась с плывущими льдинами свинцовая река в нежно зеленеющих берегах! Ичувеем!

Если на всем северном побережье ни один кустик не поднимается выше колена, то здесь стояли давно позабытые в Заполярье заросли прибрежной ивы; они скрывали с головой, казались настоящими рощами. А рядом просторные отмели мелкого темно-серого песка, словно возделанные руками трудолюбивого огородника, щетинились куртинами полуметрового зеленого лука!

Чем объяснить такой контраст, о котором мы слышали, но в существование которого никогда до конца не верили? Составом почвы? Цепью гор, преградивших студеное дыхание Ледовитого океана?.. Не веря глазам, все ринулись к луковому полю, опустились на колени, сорвали по пучку, сунули в рот. Настоящий, живой! А ведь на Чукотке люди годами ели все консервированное и сушеное.

Теперь, весной, после долгой, темной, морозной зимы население нашего прииска «Южный», особенно женщины – два десятка молодых и чуть старше дам: старых там не водилось, – жаждало увидеть на столе живой, полный витаминов лук и свежую гусятину. На танцах в клубе они не скупились на улыбки, сулили охотникам спирт и особое расположение…

И вот он, лук, в наших руках, и гуси, правда, еще в небе, но тоже живые, гогочущие.

Пока мы ставили палатку, четверо молодых ребят, едва передохнув, нарвали огромные охапки лука, связали в пучки, доверху набили мешки и, помахав на прощание, тронулись в обратный путь. Стало еще тише и таинственнее, простор и безмолвие как-то оглушали.

На заре втроем отправились вверх, туда, где Ичувеем стеснен прижимом: здесь вода бежала заметно быстрее. Я замаскировался в кустах на излучине, где, заметил еще издали, время от времени тянули одиночки. Николай с Володей ушли выше.

Стараясь не делать лишних движений, осторожно посматривал по сторонам и вдруг на фоне голубовато-розового неба заметил приближавшегося гуменника. Гусак летел невысоко, не торопясь, забавно выворачивая голову боком, как бы что-то высматривая. Подпустив, я выделил почти по носику, ударил нулевкой. Гусак остановился, сломался в воздухе и рухнул на открытую вытаявшую полянку, на чистый серо-зеленый мох в нескольких шагах от скрадка. Лежал так красиво освещенный первыми лучами, что я не стал переносить его в тень на снег. А вскоре снял второго и бросил рядом. Третий гусь утянул довольно далеко. Притащив, я уложил его в тени под кустом на осевший снежный сугроб.

Солнце поднялось, стало припекать, занимался тихий, очень теплый и ясный для Чукотки день. На нашем берегу пролет прекратился, зато на противоположном, пологом, в полукилометре от реки, гуси устроили настоящий базар. Несколько стай нашли что-то привлекательное: они галдели, садились, взмывали, кружились и опускались вновь.

Я услышал отдаленный разговор, выглянул. Над кустами мелькали две серые шапки, сверкнули стволы ружей. Ребята подошли, и честолюбивый Николай Беляков пробурчал ревниво:

– Ого, целых три, сегодня только на тебя и летит. – И, оглянувшись на противоположный берег: – Видал, что там делается? Вот бы перебраться… Знаешь, мы с Володей нашли на берегу брошенные геологами тракторные сани, почти целые. Что, если отодрать борт и устроить плот? Возьмем шесты и – раз! – на тот берег! А?

Крупный, мешковатый Володя поддержал:

– Там и ломик гнутый валяется, за час можно управиться. Ты как?

Меня ли было уговаривать? Я сам бывал зачинщиком подобных авантюр. Тронулись не мешкая.

Высокие добротные сани только слегка перекосились – лопнул полоз, крепко засели в гальке. Огромные борта были совершенно целы, желтели толстые сухие доски – чем не плот? Не учли одного: то была крепчайшая и очень тяжелая даурская лиственница, заготовленная, вероятно, на Колыме. Но об этом не думали; засучив рукава принялись отдирать от стоек боковую стенку. Не помню, чем пользовались кроме старого ржавого ломика, однако намаялись досыта; исцарапали руки, перемазались в смоле, но в конце концов тяжеленный борт рухнул на берег. Провозились не час, а целых три, но зато обрели солидный плот.

Радуясь, как мальчишки, перетащили его к воде, опустили в заливчике на мелководье. Плот легонько покачивался и выглядел очень надежно. Снесли, сложили на середине рюкзаки и гусей, захватили выбранные из плавника палки, взошли на свой паром и оттолкнулись. Под весом трех взрослых мужчин и вещей плот заметно осел, сквозь щели забила фонтанчиками вода, но мы были счастливы, как герои кинофильма «Верные друзья»! Смеялись, шутили и, упираясь шестами в дно, старались направить свой ковчег к противоположному берегу.

Однако корабль слушался плохо, начал рыскать и кружить. А когда мы выбрались на фарватер, где мимо проносились ноздреватые льдины и шесты едва цепляли дно, плот совсем потерял управление. Все стояли уже по щиколотку в воде, а он шел туда, куда его несло бурное течение. Поняли, что влипли в историю, лишь тогда, когда предпринять что-либо было поздно. Теперь старались только устоять на ногах, не свалиться за борт. А плот все набирал скорость, и наш плес стремительно уходил назад: сто, двести, триста метров и никакой перспективы, кроме той, что в конце концов налетим на камни и опрокинемся…

– Что будем делать, а? – кричит как-то сразу осунувшийся Николай. – Что предлагаешь?

– Подождем, когда поднесет к островку и – прыгать, – кричу ему в ответ.

Володя угрюмо молчит и безнадежно смотрит на ускользающий, так глупо покинутый солнечный берег. И вдруг – поворот.

Нас несет к противоположной стороне, проносит мимо мыска. Беляков, не говоря ни слова – своя шкура прежде всего, – напяливает рюкзак, хватает ружье и – как кошка – прыгает к прибрежным кустам. Но до берега не дотягивает: подняв тучу брызг, уйдя по уши, все же достает ногами дно и успевает схватиться за поникший к воде тальник, карабкается на мысок. Мы видим все это мельком, нас проносит мимо, гонит на длинный голый остров, вдоль него. Я швыряю на косу шест, рюкзак, связку гусей, кричу:

– Володя, прыгаем, затормозим плот!

На всякий случай на одном конце закреплена длинная прочная веревка. Мы на отмели хватаемся за нее, упираемся, но это больше похоже на то, как два ребенка пытаются остановить катящийся вагон. Бежим, нас дергает, тащит, веревка со свистом обжигает руки, мы падаем; вскакиваем и видим, как плот мелькает на солнце минуту-другую – и навеки скрывается среди сверкающей воды и льдин… Все! Мы – как робинзоны на необитаемом острове.

Оглядываемся и видим – Николай на той стороне стаскивает сапоги и ползает, собирая хворост. Вскоре там взвивается дымок. А на нашем острове дров нет, да и сушиться нет смысла, нужно как-то выбираться, и побыстрее.

Стоим, смотрим. И определяем, что плот ушел по главному руслу, значит, по глубине, а между островом и нашим берегом рукав хотя и шире, но, чувствуется, помельче, можно пройти вброд. Ледяная вода? Но лишь бы ее одолеть, на берегу разведем большой костер.

Думать долго некогда. Беру на плечи груз и, опираясь на палку, вступаю в реку. Бреду, слегка подпрыгивая на волне, наискосок течения, так, чтобы оно помогало, подгоняло. Вскоре вода по пояс, сводит мускулы, отзывается в костях. Слышу, как Володька, ойкая по-бабьи, бултыхается следом. На глубоком месте вода подошла под грудь, перехватило дыхание. Подумалось: а вдруг яма и сейчас с головой? Встал на носки, шаг, еще шаг, уже по пояс, по колено. Выбрались, как связанные, добрели до кустов, сбросили груз, кое-как с потоками воды стянули сапоги, принялись за костер. Благо под шапками завернутые в просаленную бумагу спички остались сухими.

Мы, голые, прыгаем возле своего костра, а Колька в длинных белых подштанниках там, на другом берегу. Его положение серьезнее: и дальше, и, разумеется, глубже.

Сложив ладони рупором, кричу:

– Коля, не тяни, плыви, другого выхода нет. Если будет трудно, кричи, встретим!

Николай Беляков – решительный малый, этого не отнимешь. Затолкал в рюкзак отжатое белье, привязал на голову, повесил за плечи ружье, вошел в воду, вскрикнул как от ожога и поплыл…

За сто метров было видно, как его лицо меняет цвет. Из розово-загорелого стало белым, начало синеть. Он вскрикивал, будто его били под ребра. И хотя вскоре встал на ноги, все равно, увертываясь от льдин, жалобно подвывал. Мы следили за каждым его движением, и, когда я рассмотрел какое-то мертвенное выражение лица, не выдержал, бросился в воду навстречу, снял с него ружье; он оперся о мое плечо, так и выбрались рядом. Володя шуровал костер, подбрасывал сушняк, пламя гудело.

Все довольно быстро обсохли, а согревшись, вспоминая подробности, начали хохотать; бегали, прыгали, прокалялись у огня, выпили чайник крепкого чая, и никто не простудился, не нажил даже насморка!..

Весна на Чукотке развивается бурно, торопится жить. Ибо лето скоротечное и непостоянное: сегодня тепло, завтра бело. Шагаешь по тундре, а следы разноцветные: первый – белый, второй – фиолетовый, третий – красный, то ступил в снегу на спелую голубицу, то раздавил бруснику…

На обратном пути снега не осталось и в помине, весна закипала на глазах, поражало обилие цветов, которые распустились как по волшебству – за три дня и три ночи. Казалось, в мареве невидимых испарений бескрайние дали колеблются и плывут, как сквозь волнистое стекло, а среди, них колышутся поля белых, желтых, голубых и сиреневых, нежных и недолговечных, трогательных цветов Заполярья. И кто говорит, что они без запаха? Это неверно. Только их аромат так же хрупок, как сам цветок. И видно, доступен не каждому.

Впрочем, как и сам Север.