Текст книги "Тигр, олень, женьшень"

Автор книги: Валерий Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Гость был в восторге: в первой чушке была и его пуля. Я сунул палец в рану и мазнул его по лбу, объяснив, что это – посвящение в кабанятники. Он счастливо улыбнулся и не стирал кровь до вечера.

Подбежал кореец, он, казалось, был довольнее всех. По очереди пинал каждого зверя, приговаривая:

– Ага, попались! Сколько за лето сожрали наших бобов, картошки, кукурузы?!

Мы стянули кабанов рядом. Бергман навел аппарат, я объяснил корейцу – куда смотреть, на что нажать. Он долго искал нас в объективе, слушал команды, но умудрился удачно заснять всю группу, хотя фотографировал впервые в жизни. Этот снимок навсегда запечатлел нашу охоту в книге Бергмана о Корее: два кабана, он в маскхалате и я в охотничьих доспехах из самодельной замши дикой косули.

Дня через три мы сделали очень большой круг по горам, издали видели огромного кабана, но подойти к нему не удалось. Перед закатом я взял молодого секача, однако слишком молодого для музея. Ночь застала далеко от дома, но, к счастью, полная луна позволила благополучно выбраться на лесовозную дорогу. Выйдя на нее, я свистнул своим попутчикам. Они брели тяжело, попросились присесть и отдохнуть. Я, стоя, служил переводчиком в их беседе. Швед глянул на меня с завистью:

– Мне кажется, вы чувствуете себя как на воскресной прогулке. И если б сейчас снова начало всходить солнце, наверное, легко могли бы преодолеть обратный путь!? Вот что значит образ жизни и тренировка.

Пожалуй, он был прав.

В Симподон добрались чуть не к полуночи. Ученый сильно устал и утром остался препарировать добытых птиц, делать записи. Мы с братом, как обычно, пошли поодиночке. В этот день высоко в горах я нашел желанный след. Шел недолго, но очень осторожно и поднял хозяина с лежки. Он рюхнул и вскочил, черный и мощный, как носорог. Остановился, стал прислушиваться. Даже издали я отчетливо разглядел его крупные белые клыки. Сраженный насмерть, секач скатился в глубокий овраг, к сожалению повредив о камень один «бивень».

На следующий день его вывезли на базу. То был отличный экземпляр матерого северокорейского кабана, и Бергман попросил уступить его целиком: череп, шкуру, весь скелет. Этот великолепный экспонат украсил собой коллекцию Стокгольмского национального музея.

Приближалось католическое Рождество, наша совместная охота подходила к концу. Ученый считал обязательным встретить праздник на базе, со своими сотрудниками. А на Новый год планировал съездить в Токио, чтобы поздравить жену и детей по телефону, связывающему прямым проводом обе столицы.

В свой последний выход мы долго карабкались на густо поросшую дубом и сосной скалистую, высоченную сопку Кабарга, почти отвесно нависшую над узкой долиной Симподона. Потом прошли хребтом далеко на северо-восток, но, ничего не обнаружив, расположились на привал. Разгребли снег, разложили жаркий костер. Уселись на поваленном стволе старого дуба, разогрели обед, натаяли в котелке снег, заварили чай. Вспомнив о приближающемся Рождестве, Стен сказал, что в этот вечер в Швеции принято иметь на столе поросенка. И вздохнул: ни одного поросенка нам взять не довелось. Спросил, едем ли мы на праздник домой?

– Нет, наш сочельник шестого января, к этому дню и прибудем, а Новый год решили встречать в тайге.

Он с сожалением покачал головой. Потом поднялся, оглядел уходящее в дымку море горных хребтов, обернулся:

– Да, нелегкая у вас работа, тяжелая и опасная. Но, знаете, я уверен – тысячи молодых шведов с радостью сменили бы свою комфортабельную городскую профессию на эту фантастическую романтику!..

Чтобы попасть в сумерках на тропу, нужно было преодолеть еще одну возвышенность. День шел к концу, было обидно, что он не принес результатов. Взобравшись на пик, я вынул бинокль. Великое дело – уметь правильно пользоваться этим достижением оптики, особенно в горах! Одним мановением этот кудесник подносит к глазам весь окружающий мир: склоны ближних и дальних гор со всеми недосягаемыми для невооруженного глаза тайнами… И чаще других на большом расстоянии выдает кабанов.

Распахивая в поисках желудей носами снег, они оставляют на белой поверхности причудливую, вытканную опавшими листьями вязь. Такие полосы и пятна видны в бинокль на километры и сразу заостряют внимание опытного охотника.

Я заметил этот табун километра за два. На таком расстоянии кабаны казались муравьями, копошащимися на облитом глазурью пасхальном куличе.

«Валерий позвал меня, – вспоминает Бергман в своей книге о Корее, – и я имел удовольствие наблюдать в бинокль стадо из семнадцати голов диких кабанов всех размеров, откапывающих желуди… Когда сквозь стекла мы разглядывали свиней на расстоянии еще около мили, Валерий произнес: „Надеюсь, ваш рождественский поросенок пасется среди них…“».

Начинало темнеть, нужно было торопиться. Мы обошли табун с двух сторон, но не совсем удачно: лишь один годовичок набежал на меня в сгущающихся сумерках. Однако основная цель оказалась достигнутой, через несколько дней этот поросенок украсил праздничный стол скандинавов.

А ночь мы провели в маленькой фанзушке, на счастье в полной темноте обнаруженной по лаю собачонки на дне глубокого распадка. Луна в эти дни вставала уже поздно.

«Это был великолепный отдых, – сообщает мой спутник в той же главе, – мы поужинали, а потом пили одну чашку чая за другой… При свете крохотной, впервые в жизни виденной мною лампочки, расходующей всего одну бутылку керосина за круглую зиму, старик хозяин рассказывал нам увлекательные истории о Четырехглазом Янковском – деде Валерия. Хозяин знал его в молодости, когда жил в России. Он описывал нам борьбу Нэнуни с маньчжурскими бандитами и тиграми, защиту первых корейских поселенцев, прозвавших его Четырехглазым за необыкновенно меткую стрельбу. Дед Янковских до сих пор живет в воспоминаниях старшего поколения корейцев».

Увлеченный воспоминаниями, хозяин извлек из окованного медными бляхами сундучка заветную бутылку сури и разлил ее в чашечки.

Бергман приложил руку к груди и низко поклонился.

– Переведите, пожалуйста: я очень благодарен и с удовольствием выпил бы этот напиток, но мой отец был председателем общества трезвости и из уважения к нему я за всю жизнь не взял в рот спиртного… Хотя вовсе не считаю, что пить в меру – какой-то грех. Объясните, чтобы он не обиделся.

Старик был вполне удовлетворен. Он просил ответить так:

– Гость дал глубокий ответ. Значит, в их стране, в Швеции, так же почитают родителей, как и у нас в Корее. Скажите гостю, что я очень уважаю таких воспитанных людей…

На следующий день мы вернулись в Симподон, а через два дня, наняв сани, захватив праздничного поросенка и разделанного секача, наш гость возвратился в Новину. Под Новый год поехал в Японию, однако с присущим ему вниманием не забыл прислать нам в лес замечательный новогодний сюрприз.

Позднее мы подружились еще теснее, и я принял его предложение участвовать в следующей экспедиции, намечавшейся через два года на Формозу (Тайвань) или в Маньчжурию. Однако этому помешала вторая мировая война. Через год, уже из дома, он написал примерно следующее: «К сожалению, намечавшаяся нами экспедиция должна быть отложена на неопределенное время. В Европе очень неспокойно, и, возможно, мне придется драться за свою страну»… Драться ему не пришлось, но война разрушила наши планы.

С тех пор прошел не один десяток лет, но мы не забыли друг друга. Я получил от него письмо, а следом четыре книги и узнал, что он стал доктором зоологических наук.

Книгу «В дебрях и селениях Кореи» я ждал с особым волнением. По времени написания она – самая давняя, в продаже ее уже, конечно, не было. Но внимание этого человека всегда оставалось беспримерным: через своих друзей он разыскал ее для меня в Лондоне… И она перенесла на много лет назад.

Необыкновенно радостно было видеть старые фотографии, в том числе ту, которую так удачно сделал носильщик-кореец, прочесть в главе «За диким кабаном в корейских горах» такие лестные строки: «Братья Янковские – Валерий и Арсений – являлись лучшими зверобоями Кореи. Я выезжал с ними несколько раз и был изумлен их необыкновенной эффективностью и способностями зверовых охотников…»

В книге автограф: «Моему дорогому другу и компаньону по охоте – Валерию Янковскому – с лучшими пожеланиями от Стена Бергмана».

Кавандо

Солнечным сентябрьским днем в нашу большую, крытую черепицей фанзу, прилепившуюся на холме над глубокой Сейсинской бухтой, ворвался переводчик Иван Чхон. На бронзовом лице корейского Мефистофеля сверкала золотозубая улыбка.

– Юрий Микаучи, моя олени насоу! (Юрий Михайлович, я оленей нашел!)

Кореец Иван – Чхон Чан Гын – мальчишкой сбежал от родителей в Россию, много лет прожил во Владивостоке. Служил дворником, потом матросом и рулевым на катере «Рында» владивостокского коммерсанта Бринера. Искал золото, находил, прокучивал, спускал в карты и вернулся в Корею ни с чем. Сказочник, балагур, фокусник, циник и авантюрист, неугомонный дамский угодник, Иван никогда не унывал, на любой случай реагируя ироничной и меткой шуткой. Чхон говорил по-русски бегло, без запинки, однако на том специфическом дальневосточном жаргоне, который почти непонятен коренному россиянину.

Сейчас честолюбец, но в общем очень добрый малый сиял потому, что не кто другой, а именно он первым узнал об оленях – давней мечте знатока пантового оленеводства, нашего отца. Ждал похвалы и благодарности.

Заметив сомнение, Иван, темпераментно жестикулируя, сыпал новыми интересными подробностями. То, что он сообщил, было сенсацией. Пятнистый олень в Корее стал уже редкостью, а отловленный – тем более. Как можно оставить без внимания такое известие?

Утром отправились втроем: отец, Иван Чхон и я.

Путь был неблизкий. Несколько часов поездом, потом по узкой каменистой дороге сквозь расцвеченные первыми осенними красками леса и поля, через прохладные броды светлой горной речки. Шли и сомневались: не ошибка ли? Увидим ли пойманных оленей или все окажется басней? Так уже бывало.

Солнце садилось, когда мы достигли усадьбы охотника Ким Чхун Бона. Подошли и некоторое время не могли поверить глазам: в тесных загородках из высоких жердей метались четыре красно-рыжих зверя с белыми пятнами по бокам. Они! Взрослый самец-пантач со спиленными уже рогами, двухгодовалый бычок – саендыш с первыми рогами-шпильками, взрослая матка и молоденькая дочка. Саендыш, самый дикий и буйный, при виде людей неистово бросался на ограду, никак не желая привыкать. Он уже сильно рассек нижнюю губу, обнажив длинные желтоватые зубы.

Мы отошли во двор фанзы, чтобы не тревожить животных.

Хозяин, плотный мужчина в домотканых шароварах и рубахе, с заметной сединой в коротко остриженных волосах и реденьких свисающих усах, степенно представился. Фанза одноэтажная, но он приглашает в «верхнюю» комнату – для стариков и гостей мужского пола.

Не успели помыться с дороги, как хозяйка внесла один за другим маленькие лакированные столики с сервированным на них ужином. Для каждого мужчины отдельный столик. На нем большая бронзовая чашка с крутой чумизной кашей, мисочка с острым соевым супом, чашка с водой – горячую сухую кашу, взяв на ложку, надо опустить на секунду-другую в чашку с водой, потом в рот; несколько блюдечек с закусками: вяленая рыба, остро приготовленный молодой папоротник, проращенные соевые бобы, кимчи – капуста или редька, квашенная с красным перцем и чесноком; плоская латунная ложка и деревянные палочки.

Обувь оставили на крошечке за порогом. Сели на отапливаемом полу, на циновке, скрестив ноги, каждый перед своим столиком, как принято, лицом друг к другу.

Нас больше всего интересовало – как поймали этих оленей? Зверовые ямы давно запрещены, да и упавший в яму зверь редко остается непокалеченным. Однако разговаривать о деле можно только после трапезы. И вот наконец ужин закончен, этикет соблюден, отец задал свой вопрос.

– Их поймали весной голыми руками. За самцами гонялись дней по семь, стельную матку взяли на третий…

Чхун Бон рассказывал спокойно, попыхивая трубкой с длиннейшим мундштуком и маленьким чубуком, который он часто набивал, вновь и вновь прикуривая от уголька стоявшей в углу жаровни.

Никогда, ни в каких описаниях самых прославленных следопытов, начиная с серьезных исследований, и кончая романами Фенимора Купера, не упоминалось случаев, когда бы оленя ловили голыми руками. Речь не идет о преследовании по насту, когда олень, пробивая твердую корку снежного покрова, способную держать человека, быстро ранит ноги, выбивается из сил и падает под ножом или копьем. И, даже взятый живьем, уже обречен: напрягая последние силы, в ужасе от преследования, он запален и в лучшем случае живет в неволе несколько дней, чаще – часов… То, о чем поведал хозяин, было совершенно ново и необыкновенно.

Корейцы выработали метод, который вряд ли мог быть придуман европейцами. Близкий к природе и наблюдательный восточный таежник заметил, что при появлении первой травки, лишь попробовав ее, олень бросает надоевший зимний корм – веточки и сухую траву. В эти дни он сразу быстро тощает, теряя обычную силу и выносливость. Но уже апрель, снег сошел; как найти, а главное, не потерять след? На влажной земле, даже густо укрытой упавшим листом, для опытного глаза свежий след еще заметен. Но земля и лист высыхают, а тогда начинается самое сложное. Следопыт с легкой палкой в руке, раздвигая на ходу опавший лист и сухую траву, замечая оттиск копыт там, где его не видит никто, преследует зверя от зари до зари.

Этот метод зародился в скалистом и диком крае Центральной Кореи, в районе Алмазных гор. Иссеченная высокими крутыми хребтами, провинция эта стала колыбелью классической ловли драгоценного оленя. Однако, научившись ловить и сохранять жизнь «торог сасими», жители не приручали и не разводили их. Стельных маток кормили до тех пор, пока полностью не развивался весенний плод, еще не родившийся олененок – «ноктхэ» – одно из самых дорогих средств тибетской медицины. Когда плод созревал, матку убивали. Изъятый эмбрион варили до состояния густой мастики, он шел по баснословно высокой цене. Мясо оленихи ели, из шкур выделывали замшу. Самца растили до первых пантов и тоже убивали. Так постепенно олени провинции Канвондо были истреблены, и следопыты стали продвигаться на север, где зверь еще сохранился. С годами слово «кавандо» – так произносили его северяне – стало как бы синонимом названия редкой профессии – ловца оленей.

Отыскав нужный след, кавандо не теряет его надолго нигде: ни среди каменной россыпи, ни в болоте, ни в речке, куда порой забегает преследуемое животное, и это еще не все. Настоящий кавандо так запоминает оттиск копыта, что отличает его от всех других. Бывает, преследуемый олень натыкается на своих собратьев и смешивается с ними. Следопыт, встав на колени, прощупывает отпечатки и безошибочно продолжает вести свой след.

Все дело рассчитано на измор. Чувствующий беспрерывную погоню олень волнуется, перестает есть, часто пьет, за короткую весеннюю ночь не успевает как следует отдохнуть и – начинает сдавать… Первые день-два охотники не видят его совсем. Потом замечают на большом расстоянии, но он мгновенно скрывается с глаз. На третий, четвертый видят все чаще: олень начинает ложиться, вскакивает при приближении людей. Все ближе, ближе… А люди не отстают. И наконец, совсем обессиленному, набрасывают веревочную петлю: самцу на сухие весенние рога, самке на шею, но так, чтобы не задушить. И ловят? Нет…

– Когда на шестой день, – продолжал Чхун Бон, – впервые нагнали на лежке моего саендыша и набросили ему на рожки веревку, он встал. Шатается, как пьяный, но идет. Я держу, боюсь выпустить конец, а Пак Чан Себи, главный следопыт, как рявкнет: «Пускай! Пускай, говорят тебе! Пусть идет!» Уже темнело. «Уйдет, – говорю, – вдруг потеряем завтра, шесть дней пропадет, столько сил…» А он смеется: «Уйдет, если за ночь крылья вырастут, а по земле от Пак Чан Себи еще ни один не ушел! Но если сейчас применить силу, он свернет шею или получит разрыв сердца. Вот тогда уже никто не поможет, и все наши труды пропадут даром. Кому он мертвый нужен?»

Я ночь не спал, переживал, что выпустили молодого самца из рук. А утром Пак его шутя нашел, взял голыми руками и связал. Тот только дышал тяжело и озирался, но на ноги встать не мог. Когда других ловили, я уже был спокойнее, поверил в эти чудеса. Наука, конечно, наукой, но и зрение надо особенное. Мы потихоньку можем следить без снега – час, два, три, но потом в глазах темно становится. А они чуть не бегом, да еще далеко вперед видят. Пак – настоящий лесной черт! Как-то сошелся след нашего оленя с другими, случайными, ну, думаю, теперь перепутаем, все пропало. А он прощупал, просмотрел все следы и говорит: «Этот наш. Видишь, у него створки копыт разошлись шире, чем у других? Это потому, что преследуем его три дня и он устал… Да я и без этого отличу от других. Каждый след чем-то отличается: формой, нажимом. Летом по следу могу определить высоту пантов на голове оленя. Как? Чем панты выше, тяжелее, тем заметнее по-другому начинает ставить копыта передних ног…»

Позднее и нам довелось встречать кавандо. По крутым склонам гор сквозь потемневший прозрачный весенний лес, когда молодые почки заставляют опасть последний прошлогодний лист, почти бегут странного вида люди. Обросшие, в неопределенного цвета одежде, с коваными кинжалами в ножнах из рыжей летней шкуры косули, с закопченным котелком, мешочком чумизной крупы и соли в сетке за плечами, с длинной палкой в руках. Впереди главный кавандо.

Вдруг зверь сделал петлю, неожиданный бросок, вскочил в речку. Секундная остановка. Первый и второй расходятся и, пригнувшись, обшаривают все вокруг: кромку каменистой осыпи, берега. Третий ждет, замерев там, где был виден последний отпечаток копыт. «Есть!» – кричит один из ведущих, и погоня продолжается. В это время они не боятся кричать.

Но когда идут, чтобы добыть летом панты, когда надо незаметно подойти к хитрому чуткому пантачу, тогда переговоры только шепотом, а больше на языке зверьков и птиц. Потерял след – пи-ик! – писк бурундука; нашел – тук-тук-тук палочкой, дятлом: «пошли дальше». А заметив осторожного старого самца на недосягаемом для выстрела расстоянии, раздеваются догола. Кожа человека – идеальный материал, не издающий никаких звуков при соприкосновении с травой и кустарником. Босая подошва чувствует могущие треснуть веточки, позволяя вовремя обойти их, и все это на ощупь, ибо глаза заняты, они смотрят только вперед. Голое тело натерто полынью или другими душистыми травами, отбивающими «дух» человека, который зверь чует издалека… Вот до каких высот доведено искусство этих легендарных следопытов, со школой которых нашей семье посчастливилось близко познакомиться.

Однако встречи с прославленными кавандо произошли много позже. В этот вечер мы слушали неторопливый рассказ Чхун Бона, стараясь не пропустить ни слова.

Дверь на крылечко раскрыта настежь, в проем глядела звездная ночь. Со двора тянуло осенней свежестью, подсыхающими кунжутом, тыквой, кукурузой, красным перцем, развешанными на плетне и соломенной крыше фанзы. Чхун Бон снова набил трубку, выпустил струю едкого самосада.

– Мне жаль оленей, их мало осталось в наших горах, и пойманных не сумеем правильно содержать, это непросто. У меня в загородке тесно, будут болеть без движения. Да и кормить зимой сложно, нужно еще знать чем. Вы знаете это дело и будете их разводить как положено, это хорошо. Я уступлю всех, буду приезжать в гости, смотреть…

На двухколесных арбах, запряженных неторопливыми волами, перевезли оленей на наш хутор Новина, построили капитальный оленник. Крытые каменные помещения – от зимней стужи и летних дождей – были обнесены высокой оградой из толстых лиственничных досок. Доски расположены горизонтально, с промежутками в несколько сантиметров. Это позволяет людям постоянно наблюдать животных и дает возможность оленям видеть людей, привыкать к ним. По верху ограды – кронштейны, увитые колючей проволокой, страховка от визитов нередких в этих краях барсов.

Через год поймали еще пару самок, потом еще. Олени быстро прижились, начали размножаться. Вскоре ограду пришлось расширить, загон поделить на большие и малые дворы: в одном – мамы с малышами, в другом молодежь; поодиночке содержались драчливые рогачи. Их не убивали, спиливали вовремя молодые рога. Желающие приобрести панты записывались на очередь с ранней весны.

Станок, в котором зажимают тело оленя, теперь широко известен на Дальнем Востоке. И все-таки сильного зверя должны держать за голову и круп четыре-пять крепких мужчин, пока один из них быстро спиливает маленькой ножовкой полумягкие, полные крови панты. Наконец операция заканчивается. На голову оленя выливают ведро студеной воды, станок открывается, и, уже комолый, бык, как отпущенная пружина, дугообразным прыжком вылетает во двор. Поступающая некоторое время кровь прекрасно дезинфицирует открытый срез без каких-либо лекарств.

Но все хорошо, когда олень нормально вошел в станок. Войти туда его заставляют из маленького соседнего отделения, в которое загоняют или заманивают заблаговременно. Из этого отделения в станок ведет постепенно сужающийся коридор. Как только пантач попал в устье коридора, его подгоняют криком и подкалыванием шестом через щель. Он не может повернуться в узком коридорчике и как ужаленный вскакивает в станок.

Однако, как и все смертные, животные имеют различный характер. Даже среди доморощенных самцов попадались смирные и ласковые, злые и непокорные. А что говорить о тех, которые родились, выросли на воле и попали в клетку совсем дикими? И все же старый бык, пойманный в зрелом возрасте, довольно скоро привык и вел себя удовлетворительно. Но тот, что был пойман двухлетком-саендышем, совершенно не терпел насилия. Еще у Чхун Бона безрассудно кидался на изгородь и рассек нижнюю губу так, что она не срослась. Когда сердился, задирал голову и шипел, грозно приближаясь к забору, сквозь щели которого на него глядели люди. При этом шрам расходился шире, обнажая десну, оттуда фонтанчиком летела слюна… Кто-то окрестил его Заячьей Губой.

В первые годы жизни в неволе он наделал немало хлопот. Не шел в станок ни под каким видом, как тигр бросался на корейца Тимофея Магая, когда тот пытался его загнать, несмотря на то, что именно Тимофей кормил его каждый день. Когда наступала очередь «пилить» Заячью Губу, все заранее бывали встревожены. И было почему: после очередных безуспешных попыток загнать оленя в станок приходилось вступать с ним в открытое единоборство.

Протекало это так. Его выпускали в маленький узкий дворик, самые отчаянные взбирались на стенки, а Губа, зная, к чему это ведет, начинал метаться. Кружа вдоль ограды, шипя и брызгая слюной, он становился на задние ноги, пытаясь достать копытами каждого, кто осмеливался спуститься. Проходило пять, десять, пятнадцать минут. Он продолжал кружить, постепенно утихая, но злобно высматривая и кидаясь на того, кто опускал ногу: опасная игра на притупление бдительности. Весь фокус заключался в том, чтобы, улучив подходящий момент, неожиданно прыгнуть и мгновенно схватить мертвой хваткой за шею.

Нужно прицепиться, повиснуть на нем, не дать себя сбросить и не попасть под его стальные копыта. Конечно, такое единоборство могло длиться несколько мгновений, весь расчет строился на безусловном доверии к товарищам. И действительно, не было случая – надежно или ненадежно зацепился первый рискнувший, – чтобы все, как горох, не сыпались с забора и не цеплялись за спину, круп, шею зверя, стараясь повалить его на пол двора. Сильное, горячее, издающее специфический запах скользкое тело вывертывается из рук, вырвавшаяся нога, как молния, со свистом чертит воздух, некоторое время вся группа – хрипящий катящийся клубок.

– Держи! Жми! Дави! Вали! Ноги – смотри, задние ноги!..

– Осторожно, панты!..

Нужно повалить и сейчас же садиться на ноги, держать их изо всех сил. Ибо самое опасное у оленя – ноги: когда стоит – передние, когда лежит – задние.

В конце операции, когда панты кем-либо уже переданы в щель за пределы двора, старший подавал команду: «Пускай!» Все разом, как кошки, кидались на стенки, где доски с интервалами позволяли мгновенно вскарабкаться подальше от страшных копыт. Губа вскакивал, описывал огромными прыжками несколько кругов и с маху вылетал через открытую с противоположной стороны дверь.

Нервно смеясь, люди начинали приходить в себя и выбираться за пределы оленника, где их приветствовали возбужденные зрители, с волнением наблюдавшие за этой своеобразной корридой. Правда, в определенном возрасте такие приключения приятно щекочут нервы. Особенно когда на «героев» в широкую щель глядит несколько пар испуганных и восхищенных девичьих глаз… И все же каждый раз, готовясь к схватке, все сильно волновались. Поэтому, даже зная, что едва ли получится, пытались загнать дикаря в станок.

И вот однажды, чудесным июльским утром, мы снова готовились к жестокой схватке. Защитили чем можно колени и локти, заняли свои места у станка и попросили Тимофея сделать традиционную попытку. Смолкли и притихли, разглядывая нашего мучителя в полутьме коридора. Тимофей замешкался, создалась пауза, еще больше взвинтившая нервы.

Затаив дыхание, все наблюдали за сумасшедшим быком. И удивились: сегодня он не метался. Напротив, долго, как изваяние, стоял в полумраке, широко расставив передние ноги и как бы в задумчивости низко опустив бунтарскую голову. Поведение было совершенно необычным. Мы безмолвно переглядывались, пожимая плечами в ожидании окрика Тимофея. Как вдруг – никто не поверил своим глазам – страшилище, приносившее столько хлопот и страданий в течение многих лет, спокойно, без принуждения, гордо подняв увенчанную прекрасными пантами голову, вошло в станок и остановилось.

Все были так поражены, что в первый момент забыли потянуть рукоятку зажима и нажать педаль, освобождающую пол. А он стоял и ждал. И когда, опомнившись, сдавили ему бока, опустили пол, взяли за спину и даже за уши – не шелохнулся.

Отдав панты, дал окатить голову холодной водой, раскрыть защитные устройства и не прыжком, а спокойно и невозмутимо вышел размеренным шагом…

С того дня в течение всей жизни, не колеблясь, входил в подготовленный станок, подавая отличный пример молодым пантачам.

Чем объяснить такой поворот в поведении животного? Очевидно, логичным выводом, что повиновение неизбежно, что раз в год он должен отдавать людям свою драгоценную корону. А раз так, легче делать это без жестокой борьбы и бессмысленного сопротивления. Понял и покорился раз и навсегда.

Олени часто пищат, стонут во время прикосновения к нежным рогам безжалостной холодной пилы. Заячья Губа при этой болезненной операции никогда не издавал ни звука. Кажется, это животное имело свой, ярко выраженный характер и, похоже, ум.

Когда олени начали нормально размножаться в домашних условиях, отпала, естественно, необходимость прибегать к услугам легендарных кавандо. Да и диких пятнистых оленей к тому времени в горах почти не осталось.