Текст книги "Тигр, олень, женьшень"

Автор книги: Валерий Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Аха-Чирон

За снежным гребнем мелькнула радужная тень; показалось – освещенная солнцем пушистая голова зверя. Но в следующий миг стало ясно: меховая шапка, а там и розовое от мороза лицо брата Юрия. Мы столкнулись нос к носу совсем неожиданно, ибо утром вышли в совершенно разных направлениях. Так случается, вероятно, только на охоте, где поведение зверя диктует свои неисповедимые пути. То уводят в непредвиденную сторону следы, то вдруг выдаст лесную тайну полевой бинокль: «высветит» на далеком косогоре рыжее, серое или черное живое пятнышко. И зверобой спешит и крадется в негаданном направлении. Так случилось и в это яркое февральское утро.

– Ого, какие панты! Если б не зима, можно было бы подумать, что настоящие!

Юрий довольно улыбался. Сквозь ячейки сетчатого рюкзака за плечами проглядывала крупная голова козла с покрытыми серым пушком весенними рогами. Косульи, конечно, во сто крат дешевле оленьих, но все же представляли известную ценность у корейских аптекарей.

Настроение у обоих было приподнятое. Еще бы: небо бездонно-голубое, солнце яркое, влажный южный ветер насыщен терпким запахом не замерзающего у берегов Кореи моря. Мы закончили сезон большой охоты в суровой маньчжурской тайге, и эта февральская вылазка на коз казалась прогулкой. Покрытые сосной и корявым монгольским дубом хребты сбегают здесь до самого берега моря, неподалеку автомобильное шоссе, часты крестьянские фанзы с теплыми канами и приветливыми хозяевами, – это не затерянная в таежных дебрях бязевая палатка с жестяной печуркой, хотя температура часто минус 20–30 с ветром…

Мы решили, что пора поворачивать к дому – к фанзе старого знакомого, Кима, по кличке Аха-Чирон. Ходить вдвоем у нас было не принято – лишний шум. Я взял левее, он параллельно, справа, ниже. Расстояние между нами постепенно увеличивалось, как вдруг впереди, совершенно неожиданно, с лежки, как встрепанный, вскочил небольшой кабан. Рюхнул, метнулся вперед и скрылся в глубоком овраге. Мы опрометью бросились вдогонку, рассчитывая увидеть зверя, когда он станет взбираться на противоположный склон. Мчались, прыгая через валежины и камни, взрывая снег. Краем глаза я видел мелькавшую шагах в пятидесяти мохнатую шапку брата, как вдруг заметил, что он запнувшись за что-то, ласточкой летит в воздухе! Сразу потерял его из виду, но расслышал совершенно спокойное:

– Когда отстреляешь, вернись, я, кажется, руку сломал…

В тот момент я как-то не уловил смысла этих слов, вернее, истолковал слово «сломал» как ушиб, поэтому, мол, задерживаюсь. Но по мере того, как приближался к кромке оврага, стал доходить смысл фразы: «Сломал, сломал…» Почему не бежит следом?

Черно-бурый кабанишка появился не близко и мелькал между деревьями резво, но в другое время вряд ли ушел бы. Однако сейчас я сделал четыре торопливых выстрела и сразу кинулся обратно. Подбежал, едва переводя дыхание, и остановился в растерянности. Очень бледный, брат сидел в снегу, положив руку на невысокий пенек. Шапка и рукавицы неизвестно где, длинный дедовский винчестер со взведенным курком торчал из снега прикладом вверх. Пригляделся, и меня замутило: рука на пеньке выглядела безжизненной плетью, она свисала под прямым углом.

– Что, что случилось??

Он ответил ровным, лишь слегка осевшим голосом:

– Понимаешь, запнулся за что-то, полетел головой вперед, подставил руку и врезался в этот дурацкий пень. Видно, и ногу вывихнул, подняться не могу. Хорошо, ты быстро вернулся, холодно. А как кабан, убил?

– Да ну его, ушел, черт с ним. Давай посмотрим, что можно сделать!

В этот день удача чередовалась с неудачей. Мы услышали свист и заметили далеко на горе третьего компаньона, Колю Гусаковского, который с утра тоже ушел совсем в другую сторону и вот неожиданно появился.

Через несколько минут невысокий, но кряжистый Николай в запотевших очках-окулярах пришагал к месту катастрофы. Посоветовались. Мы с Колей впервые выступали в роли хирургов-костоправов, однако здравый смысл подсказывал, что сломанную кость надо вправить и руку забинтовать. Но как?

Я взял брата за руку, засучил рукав. Он тихо застонал и отвернулся. Сломанная кость бугром выпирала сквозь кожу. Ясно, прежде чем бинтовать, нужно поставить ее на место. Коля придерживал Юрия за плечи, я взял за кисть и дернул. Парень охнул, но кость встала на место. Я срезал молодую липку, расколол короткий обрезок, мы осторожно наложили самодельные лубки, забинтовали чьей-то рубашкой, обвязали сверху шпагатом. Устроили перевязь через шею, всунули туда укутанную руку. Вправили ногу, вывих оказался не столь болезненным.

Помогли встать, взяли Юрия под руки, повели. Но спуск был настолько крутым, что сорвались и покатились друг через друга, и… многострадальная кость снова выскочила из гнезда. Пришлось все повторять сначала.

К счастью, когда в сумерках добрались до фанзы, на стареньком «шевроле» подкатил наш дядька Виктор, который каждые три-четыре дня привозил продукты и доставлял в город Сейсин добытых и замороженных коз. В ту же ночь брат попал к японскому хирургу, руку положили в гипс, но не совсем удачно, поправлялся он довольно долго.

Со следующей машиной Коля тоже уехал в Сейсин, я остался в фанзе Аха-Чирона один. Так почему же все-таки Аха-Чирон? Это давняя история. Мы ездили в его фанзу, приютившуюся под перевалом между двух озер, давно. Сначала, пока были целы приведенные из Приморья лошади, приезжали верхом, потом приплывали на вельботе, а позднее, когда обзавелись «фордом» и «шевроле», зачастили сюда на машинах. Весной на перелет – на гусей и уток, осенью на фазанов, на коз. Однако в один из первых приездов состоялся разговор, послуживший появлению этого необычного прозвища. Отец убил крупного козла. Ким, присев, долго его рассматривал, щупал, потом спросил: «Ольмя?» (Сколько?)

Папа ответил: «Чирон». Правильно следовало сказать «чиль вон» – семь иен (иены служили единственной валютой в Корее тех лет). Ким понял, но был шокирован такой ценой. В самом деле, поденщик получал тогда за день работы менее одной иены, а за одну иену можно было купить пять бутылок корейской водки – сури. В общем, потрясенный этой суммой, хозяин фанзы изрек: «Аха, чиль вон!» Задумчиво качал головой и повторил себе под нос еще несколько раз. Наблюдательный и острый на язык брат Арсений сразу подхватил эту сакраментальную фразу, и так слово «аха-чирон» стало нарицательным на долгие годы. Позднее сам старик посмеивался над своим прозвищем.

…Утром я поднимался гребнем горы, когда впереди мелькнула серо-рыжая косуля. Я ринулся на высотку, чтобы иметь лучший обстрел, как вдруг мне обожгло стопу, да так, что потемнело в глазах! Охнул и сел в снег. Понял: проткнул острым пеньком таволожки резиновую подошву японской походной обуви джикатаби. Острый, толщиной в карандаш, косо срезанный корейским серпом кончик, пройдя между костей, проткнул стопу насквозь. Нога оказалась пришпиленной к обуви: ни стянуть, ни встать. Нужно как-то извлечь занозу, но она обломилась почти вровень с подошвой, не за что ухватиться. Я сбросил рюкзак и карабин, вынул нож, вырезал в подошве углубление, врезался в занозу, подцепил и рванул! Как зуб! Окровавленная шпилька полетела в снег, я смог подняться. Вырезал палку и на одной ноге запрыгал домой.

Старый Чирон присыпал рану каким-то порошком, соорудил компресс из морской капусты, но все равно стопа опухла и болела. Я провалялся дня три, изнывая от безделья. Выручал рассказами хозяин. В то время я уже свободно понимал простую корейскую речь, а рассказывал он интересно.

– Вот вы говорите, весной здесь много гусей. Разве это много? В годы моей юности от них вокруг было черно. Как налетят, сядут на рисовые или бобовые пашни – земли не видно! Тучами! А орут – ничего кругом не слышно. Если б тогда ваши ружья! Вон, вы на лету их пом-пом – под небесами, и, смотришь, валятся, а тогда… Какие у нас ружья? Еще и пистонных-то не было: кремневые да фитильные. Порох из селитры, серы и угля сами мололи и смешивали, а дробь? Теперь она у вас ровная, гладкая, тяжелая, летит, конечно, далеко. А мы чем заряжали? Там, где котлы чугунные льют, капельки в воде осаждаются – это и дробь. Вся разной формы и веса. Забьешь в ствол такой заряд, подкрадешься с той фузией, а пока полз, порох-то с полочки и рассыпался. А то фитиль погас. А то кремень искры не высек. Но все-таки немного, но били. Я на коленки кожу нашивал, потому что все больше ползком… А тигры, барсы? Барсы-то хоть больше собак да свиней таскали, а тигры, те по ночам. Сорвет, бывало, дверь, цап спросонья хозяина или хозяйку – и в лес! Соберемся всей округой с самопалами и пиками искать пропавших, да только одни клочки одежды и находим. Были, правда, королевские команды из числа удальцов и богатырей, уничтожали иногда хищников, но редко.

А кабаны? Заявится ночью стадо – пашне конец: что чумиза, что кукуруза, что картошка. Как отбивались? Всю ночь жгли костры, колотили в бубны, в жестяные банки. Собаки гавкают, а ночью от людей не идут…

После обеда дед начинал урок. В школах ребят учили только японскому, а Ким преподавал внуку родную письменность. Носил он старинную прическу, сплетенную из собственных волос высокую, в кулак, шишку на макушке, заткнутую длинной серебряной иглой. И конечно, национальный белый халат. Сидя на циновке, скрестив ноги, попыхивал аршинной трубкой. Рядом шмыгал носом уже стриженный под машинку внук.

Перед ними – старый, пожелтевший учебник. «Учитель» водит мундштуком сверху вниз по страницам с черными непонятными мне письменами, читает нараспев. Внук вторит: «Чогури, пад – чогури, пад»… «Рубаха, штаны – рубаха, штаны», – как я улавливаю. Дальше – непонятное. Вдруг ученик ошибается, и дед меланхолически стукает его металлическим чубуком по стриженой голове: ошибся, повтори. Я замечаю, что у внука от частых «повторений» уже образовалась плешинка. Но он не плачет, просто изредка потирает ее рукой.

На третий день старый ушел навестить соседей и явился вечером взволнованный. Снял на крылечке галоши, поставил посох, перешагнул через высокий порог, скинул домотканый халат и остался в такого же качества широких шароварах, рубахе, бархатной жилетке и белых стеганых чулках-посонах. Сел и заявил:

– На соседей кабан напал! Уже три дня разворачивает картофельную яму, сжирает по полмешка, остальную картошку давит, разбрасывает. А что открыто, за ночь замерзает. Беда! Просили, как охотник поправится, пусть приходит, помогут выследить. А я говорю: он сам не хуже вас выследит, да за последние дни все солнцепеки облезли, а земля мерзлая, следа не видно. Как нога? Пойдете? Людей ведь без еды оставит. Но секач, говорят, здоровый, надо с ним осторожнее…

Опухоль заметно спала, я и сам думал потоптаться, а тут и кабан. Но для крупного секача японский карабин показался недостаточно надежным: пуля хоть и длинная, в никелевой оболочке, но калибр всего 6,5 мм; бывало, прошьет навылет, а крови нет. И я решил взять оставленный братом дедовский винчестер калибра «30–40». Правда, патронов к нему было мало, большинство самоделки, фабричных всего несколько.

Утром Чирон проводил до соседнего хуторка из трех фанз. Его друг старик тряс головой, цокал языком: если русский охотник не поможет – беда, этот кюсин – лесной черт – оставит семью голодной. Скулили, голосили бабы.

Все вместе дошли до разграбленной ямы. Да, кабан постарался: все разворочено, от запасов картошки – одни слезы. Вокруг на вспаханной земле четко заметны отпечатки крупных копыт, но дальше, на мерзлой почве, никаких следов. За последние дни снег на открытых местах сошел совсем, остался лишь на северных склонах. Одно было ясно – налетчик являлся и прошлой ночью.

Я отпустил корейцев по домам, призадумался. Коль скоро он посещает этот склад уже несколько ночей подряд, далеко на день уходить не должен. Но как его засечь? Нужно начать с того, что обрезать след, установить входной и выходные, а тогда искать в замкнутом круге. Сделал большую петлю, все время придерживаясь кромки невытаявшего снега. На это ушло почти полдня. Определил трехдневный входной, но выходного не обнаружил. Где же он запрятался? На ближайших сопках мелкие дубки, орешник, редкие сосны. Вроде все просматривается.

Поднялся на соседнюю с пашней высотку, вынул бинокль и начал буквально обшаривать противоположный косогор. Казалось, там негде спрятаться даже зайцу. Только почти в центре росло несколько молодых дубков, не роняющих свой желто-коричневый лист до самой весны. Но и под ними ничего. Разве что какое-то темное пятно. Прячась за кустами, долго напряженно рассматривал эту точку, перемещаясь то влево, то вправо. И вдруг, показалось, заметил какое-то движение. Он! Из опавших прошлогодних листьев секач соорудил себе лежку, где отдыхал после сытных набегов. Ну, погоди! Я отступил за гребень, обошел и выглянул почти напротив лежки. Теперь нас разделяло шагов двести, я даже определил, в какую сторону он лежит головой. Сел, поставил локти на колени, подвел мушку под предполагаемую лопатку.

Щелк! Он вскочил как ужаленный, вылетел на хребет, но тут его настигла вторая пуля, и он сел. Повертелся и затих. Показалось, готов.

Я подошел к нему очень осторожно: винчестер в руках, курок на взводе. Ближе, ближе. Не шевелится, но лежит не на боку, а похоже, сидит. И видно – дышит. Над черными губами торчат мощные желтоватые клыки. Уже в трёх шагах заметил, что дрогнули присыпанные снегом ресницы. Добивать? Проверил магазин. В нем всего три фабричных патрона. Жаль расходовать последние – дорежу! Но бурая с сединой громада дышит, просто запрыгнуть на спину, чтобы всадить в нужное место нож, – опасно, может сбросить и запороть. Нужно сначала оглушить. Это не так сложно, следует только нанести сильный удар чем-нибудь тяжелым по переносице. Такой опыт был.

Огляделся по сторонам. Нас окружали старые кряжистые дубы, возле одного заметил оторванную бурей мощную, в руку толщиной, двухметровую ветвь. Эта подойдет. Без сучков, уже без коры, гладкая, удобная. Чтобы не мешали размахнуться, скинул рюкзак и бинокль, пристроил к ближайшему дереву винчестер. Шагнул, размахнулся и трахнул со всей силы! Но конец моей «палицы» с треском обломился. Очевидно, это ослабило удар, и даже напротив – привело в чувство и разъярило вепря. Он вскочил и бросился на меня. Я остановил его новым ударом, но окровавленный конец дубинки снова улетел в сторону. Еще и еще. С каждым ударом палка становилась короче, а кабан наседал вплотную. И главное, я с ужасом увидел, что уже отрезан от прислоненного к дереву винчестера. А секач, задерживаясь на миг при каждом ударе, пер уже напролом. «Дубовая орясина, очевидно, подгнила на земле, я этого не учел. Вот так по-дурному и погибают…», – мелькнула мысль.

Мы уже сошлись вплотную, и я в отчаянии что есть силы нанес точный удар пониже маленьких сверкающих глаз, и на этот раз уже метровый обломок выдержал, на секунду оглушил противника. В три прыжка я оказался возле своей винтовки, схватил, взвел курок и выстрелил под ухо обернувшемуся ко мне секачу. В этот момент я уже не думал об экономии патронов.

Он рухнул, как будто сраженный электрическим током.

К вечеру подморозило, но мне стало очень жарко. Я снял шапку и провел рукавом по лбу. Светлый рукав моей замшевой куртки потемнел от пота.

Хунхуз

Я с любопытством рассматривал впервые добытого горала. Коренастый, плотный козел, обитатель неприступных скал, был красив. Небольшая аккуратная голова с загнутыми назад бугристыми острыми рожками, роскошная розовато-пепельная шуба и совершенно необычный для диких копытных пушистый длинный, почти конский хвост! Погладил эластичный мех, запустил в него пальцы, но до кожи не добрался – такой плотной и мягкой оказалась подпушь. Шкура могла соперничать с волчьей. Я невольно представил знакомые бело-розовые прелестные ступни, которые будет ласкать и согревать этот роскошный ковер…

Мой спутник – пожилой, могучего телосложения потомственный корейский охотник Хан Тяджуни – заявил, что нам не следует потрошить добычу на месте, как это обычно делается со всеми копытными; мы доставим ее целиком в фанзу, где соберем драгоценную в тибетской медицине кровь. В Восточной Азии высоко ценится и сердце горала.

– Спустим его с этих скал к реке, там пообедаем и засветло будем дома…

Тяджуни скрутил трехпудовую пушистую тушу длинным сыромятным ремнем из кожи дикого козла, сделал лямки, продел в них руки и легко поднялся на ноги. Опираясь на свою неразлучную палку, проворно зашагал по головокружительно крутой каменной осыпи вниз к реке. Я был тренированным охотником, но, признаюсь, без ноши, если не считать рюкзака, винтовки и бинокля, едва поспевал за ним; хотелось поскорее покинуть угрюмые нависшие скалы и осыпи маньчжурского левобережья; мы забрались сюда на заре, по льду перемахнув реку Туманган.

Когда достигли берега замерзшей реки, было как раз обеденное время. Наломали сухого тальника, собрали плавник, разложили костер. Вскипятили из растопленного снега чай, разогрели свой незамысловатый обед. До вечера было еще далеко, до фанзы Тяджуни всего три-четыре километра, и мы не торопясь обедали у жаркого костра. Тяджуни отставил на камень кружку с горячим чаем и с восхищением разглядывал мой десятизарядный ли-энфилд.

– Здорово вы его: чер-кхакк – и закувыркался со скалы. Далеко было, я думал – не достанет. Хорошая винтовка. Английская? Да-а, а я начинал охоту с шомпольным.

– Я мальчишкой тоже начинал с шомполкой. Дробью било хорошо, а вот пулей, говорят, совсем слабо, а?

– Не говорите так. Старые ружья, конечно, заряжать было долго, и на далекое расстояние, как эти, они не доставали, но убойная сила была.

– Что? Убойная сила? Какая пробойность у свинцовой пули с дымным порохом?!

В моем тоне прозвучало пренебрежение к старому оружию, и это задело спокойного, казалось даже флегматичного, спутника. Но он не вспылил.

– Хя-га мансо – солнца много, – он сощурился, поглядев на небо. – Торопиться сегодня некуда. Я расскажу вам про старое ружье…

Он взял предложенную сигарету, вытащил из костра головешку, прикурил и подал мне не боящимися жара закопченными пальцами. Никакая папироса в мире не сравнится по вкусу и аромату с прикуренной от головешки прибрежного сухого тальника!

Чтобы не мешал дым костра, Тяджуни пересел на соседнюю валежину-плавник и со вкусом затянулся.

– Я начинал охоту с фитильным еще ружьем – выпрашивал у дедушки. Потом с пистонным. А когда подрос, удалось достать русскую трехлинейку. Вот была винтовка! Никогда не забуду, долго мне служила.

Как-то в начале лета приходит к нам старый охотник Пак, он еще с моим отцом охотился, пока его хунхузы не убили. И вот предлагает старик идти с ним на пантовку. Ты, говорит, молодой, винтовка у тебя хорошая, а у меня хоть и старая шомполка, но я места знаю и опыт есть. Сколько мы с твоим отцом исходили!

Я, конечно, согласился, и вскоре мы выступили. Зашли далеко на маньчжурскую сторону. Два дня шли едва заметной тропой, а на третий дед свернул целиной и вел по своим заметкам. Объяснил, что к избушке, которую он построил много лет назад, ни одной тропинки набивать нельзя. Подходить следует осторожно, по камням и валежинам, не оставляя следа. Иначе, мол, по заметной тропинке нас всегда могут выследить «темные люди». Это тебе не Корея, где можно спать под любым кустом.

Ладно. Протопили избушку, отдохнули. Начали охоту. Но уж когда не везет, то не везет, сами знаете. И солонцы неподалеку хорошие, и поляны в тайге с сочной травой, и следа много, а убить ничего не можем – как заколдованные! То веткой не вовремя хрустнешь, то ветерком твой запах нанесет – уходит зверь, как смеется над нами!

Лето есть лето: кругом чаща непролазная, колодник, лианы, все распустилось, местами в трех шагах ничего не видно. Зимой давно добыли б что-нибудь на мясо, а тут – ничего! Принесенные продукты к концу подошли: сколько на себе без лошади в такую даль притащить можно? Думали-то, мясо девать будет некуда, коптить, мол, будем, насушим про запас, ан нет.

Черемша – дикий чеснок – переросла, молодые побеги аралии – чертова дерева – тоже, а грибов и ягод еще нет. Несколько дней на рыбе прожили, ленок и форель хорошо брали, а тут дожди пошли, вода в речке поднялась, пожелтела, какая может быть рыбалка? Наводнение!

В такую большую воду и домой вернуться нельзя: по дороге броды, которые сейчас не перейдешь, а плавать мой дед и вовсе не умел. Одним словом, отощали мы скоро совсем.

Однако на третий день наводнения убил я козла, но на другом берегу нашей речки. Видно его, лежит рыжий на зеленой траве, а взять не можем. Раньше туда перейти по колено, а сейчас и плыть страшно, закрутит. Был у нас маленький топорик – летом большого не нужно, – так мы им по очереди с утра до обеда без передышки огромный кедр на своем берегу рубили, руки до кровавых мозолей набили. Думали: упадет – достанет вершиной противоположный берег, перейдем как по мосту за мясом. Заскрипел наконец кедр, рухнул в воду и… поплыл – на пол-аршина до того берега не достал!

Дотащились до зимовья без сил, совсем голодные и свалились на нары как подкошенные. Дело совсем плохо.

Но я молодой, к утру отлежался. На заре попил воды и пошел к ближайшему солонцу. Еле ноги тащу. Но только вышел на кромку поляны, а он тут как тут! Козел, рыжий, здоровенный, солонец лижет и головы не поднимает. Совсем близко, а у меня руки трясутся, боюсь промазать. Хорошо пенек рядом. Приложился с него, перевел дух – чель-кхакк!.. Козел брык вверх ногами и готов!

Ну, тут откуда и силы взялись! Ухватил за рога, тащу, где волоком, где как. Все предупреждения забыл, пру напрямую, мну траву, одним словом, целую дорогу за собой к нашему зимовью оставляю.

Старый на улице костер разводил, собирался воду вскипятить с какой-то травой съедобной. Как увидел меня с добычей, упал на колени, до земли поклонился. Не мне это, конечно, а Горному Духу. Перед этим все ему молился возле дуплистого дерева, просил выручить из беды. Кормить Духа уже нечем было, так он от одежды лоскутки отрывал и ему на дерево вешал. Хотел задобрить Сан-Сина.

– Вот видишь, – говорит, – он меня и услышал! Теперь – живем. Мясо закоптим, дождемся спада воды, смотришь, еще и панты добудем. И Сан-Сина теперь сможем угостить как полагается…

Дедово ружье у стенки зимовья возле двери стояло, свою винтовку я там же поставил. Ручеек, где мы воду брали, под бугорком, шагах в пятнадцати от избушки, протекал. Потащили туда козла, ножи, посуду, чтобы потрошить у воды: кровь собрать, потроха прополоскать, а после и умыться.

Начали потрошить – руки не слушаются. Выпили по кружке теплой крови, выдрали парную печень, режем на кусочки и глотаем… Дед говорит: нельзя сразу с голодухи много есть, заболеем. Вот сейчас обдерем, сварим…

И вдруг – нас как к земле чем пришибло, сзади от зимовья голос: «А ну бросай ножи! Давай ко мне по одному! Эй ты, молодой, подходи первым!..»

Мы оба по-китайски хорошо объяснялись, все понятно до единого слова. Встал я, обернулся. А тот стоит около дверей нашей избушки, одет в синюю дабу – хлопчатобумажная ткань такая. Не старый. Усики черные книзу опущены, улыбается криво, золотой зуб поблескивает. Посмеивается, а держит нас на мушке: мукденский маузер с толстым двойным стволом прямо мне в лоб смотрит.

Все у меня оборвалось внутри. Ну, думаю, конец. Как он подкрался, словно кошка? И вдруг осенило: это же по тропе, что я за собою оставил: моя волокуша его и привела. Прав был дед, предостерегал не оставлять следов! Да что уж теперь…

Так увлеклись своей добычей, что всю осторожность от голода забыли и слышать ничего не слышали. Положим, и шум ручья мешал, конечно. Но ружья-то, ружья в глухой тайге где оставили? Вот теперь и крышка…

Подхожу к нему, а он кричит: «Стой! Снимай патронташ, бросай сюда, сам ни с места! Шаг сделаешь – застрелю! Выворачивай карманы. Так. Снимай шапку, кидай сюда!» Это, может, у меня в шапке запасные патроны спрятаны.

Поставил меня в сторону, потом деда обыскал. Отобрал у него пороховницу, мешочек с пулями, коробочку с капсюлями. Осмотрел ружье, снял с рожка капсюль и швырнул в ручей. А ружье бросил на землю. «Вот так, – говорит, – теперь оно больше стрелять не будет…» Так оно и есть: хоть и заряд, и пуля в нем забита, а без капсюля теперь что оно? Палка палкой!

Засмеялся хунхуз своей находчивости. «Зачем, – говорит, – мне лишний груз тащить – старое барахло». И ногой отшвырнул его в сторону. А мою винтовку погладил: «пудали» – ничего, мол, хорошая. Пригодится.

А у меня как туман перед глазами…

Все, что только мало-мальски годно в таежном хозяйстве, он у нас забрал – топорик, ножи, посуду. И козла целиком забрал, приторочил за плечи поверх своей сумки. Мою винтовку на плечо повесил, а своя в руках, наготове, с нас своих змеиных глаз не спускает.

Тут старый стал просить. Оставь, мол, кусочек мяса. Мы уже столько дней голодали, до дому не дотянем, погибнем. Хоть голову нам оставь.

Даже руки ладонями вместе сложил, как на молитве. Но напрасно унижался: разве у хунхуза сердце есть? Только рассмеялся ехидно.

– Поскорее побежите, не подохнете. Да много вас тут, собак, бегает, еще останется!

Харкнул, плюнул в нашу сторону, взвалил козла со всеми пожитками на спину и пошел. Оглянулся. «Стойте, – говорит, – смирно, пока не уйду совсем. Увижу, что шевелитесь, перестреляю как зайцев!» И пробурчал еще: «Патронов на вас жаль, да и шуметь неохота, сами подохнете…»

Отошел шагов десять, оглянулся, потом еще раз. Мы стоим. А ему неловко вертеться с таким грузом, он и пошел дальше не оборачиваясь. Я стою смотрю вслед, и такая слабость на меня нашла: вот, думаю, теперь уже гибель, ни ноги ни руки не шевелятся…

Гляжу одним глазом на деда, а он как-то по-другому, напряженно наблюдает за бандитом. Потом, смотрю, потянулся и поднял с земли свою шомполку, значит, которую маньчжур выбросил. Поднял, поставил вдоль тела, как спрятал за себя. Смо-отрит, не моргая, на удаляющуюся фигуру, а сам шарит двумя пальцами у себя под мышкой. Ну, думаю, тронулся мой дед умом совсем, что это за игра?

А он усмехнулся этак странно, и глядь я – у него между пальцами капсюль! Потайной карманчик, оказалось, под мышкой был. Собственно говоря, и не потайной, а просто в таком месте любой дождь не промочит.

Старик вдруг перехватил ружье, взвел курок, надел капсюль на место и – навел в удаляющуюся среди зелени темную спину…

Что я пережил в эти мгновения – передать не могу. Помню, казалось, бесконечно долго целится мой дед, а выстрела все нет и нет! Сейчас бандит обернется, и нам конец…

И тут – ка-ак ахнет! Все дымом заволокло, а мы стоим, в землю вросли.

Сыроватое было утро, дым тихо поднимался, постепенно. Слаб я был, хотел бежать, а ноги не слушаются. Зажмурился и жду: сейчас получу пулю в лоб.

Вдруг чувствую, старик локтем меня толкает. Открыл глаза. Времени-то совсем мало прошло – это мне показалось, что долго; дед тычет ружьем вперед – ствол еще дымится; глянул, а хунхуз лежит в траве и даже не дрыгается!

Тяджуни помолчал, пыхнул сигаретой:

– Плохая, говорите, пробойная сила у старых ружей? Не-ет. И козла за спиной, и самого бандита та пуля насквозь прошила! – Он улыбнулся своим воспоминаниям, показав крупные желтые зубы, и начал ворошить костер.

– Ну а дальше что? Как вы с ним? А ружья?

– Как? Забрал дед на память трофейный маузер. Я, конечно, свою трехлинейку схватил, не помню себя от радости! Потом обыскал его, опий нашли: видно, он макосеев или контрабандистов ограбил. Вот и все.

Да, взял старик пятизарядный маузер, но только до смерти больше свое старое ружье любил; привык к нему с малолетства, да и от гибели выручило.

Тяджуни опять сощурился на запад.

– Ого, солнца совсем мало осталось, заболтался я, а к вечеру приморозит. Есть, Валери-сан, еще сигарета?

Богатырь прикурил от угасающего костра, взвалил на широкие плечи горала, и мы зашагали по льду на свой безопасный корейский берег, где действительно «можно спокойно спать под любым кустом».