Текст книги "Сказание о синей мухе"

Автор книги: Валерий Тарсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

«Сказание о синей мухе», уже с весны 1962 года ходившее в Москве и в Ленинграде по рукам в списках, стало известно и Н. Хрущеву, который распорядился отправить В. Я. Тарсиса в психиатрическую больницу. 23 августа 1962 года писателя схватили и доставили в больницу им. Кащенко в Москве, где он пробыл 7 месяцев.

В. Я. Тарсис

Сказание о синей мухе

РОКОВАЯ ВСТРЕЧА ГЕРОЕВ

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

ПРОСТОТА, КОТОРАЯ ХУЖЕ ВОРОВСТВА

ОПРАВДАНИЕ ДРУГА

АПОСТОЛОВ

ПОСЛЕДНЯЯ МУХА РАССЕЯННОЙ СТАИ

СВОИ ЛЮДИ – СОЧТЕМСЯ

Я И СЕЙЧАС НИЧЕГО НЕ МОГУ

Часть вторая

СЖИГАЮ И ПОКЛОНЯЮСЬ

И СНОВА – ЖИЗНЬ

ИЗ ЗАПИСОК СИНЕМУХОВА

РЕКВИЕМ

В. Я. Тарсис

Сказание о синей мухе

«Сказание о синей мухе», которое мы печатаем в этом номере нашего журнала – произведение своеобразного жанра. Это философская сатира на послесталинское общество, прежде всего, на правящий коммунистический класс.

Уничтожительная характеристика современных «вождей» и «глашатаев» коммунизма, во всей наготе показанные коммунистические нравы, логически доведенная до беспросветного тупика коммунистическая идеология – всё это придает произведению страшную разоблачительную силу.

Негодование и отчаяние, потрясающий своей откровенностью самоанализ героя превращают это произведение в человеческий документ, редкий даже для нашего времени.

Талантливость автора ставит «Сказание…» в ряд лучших произведений современной отечественной литературы. Даже некоторые недоработки и публицистические отступления не снижают сколько-нибудь существенно его художественный уровень.

Рукопись «Сказания…» была передана редакции в начале этого года, но по техническим причинам только сейчас публикуется. Очевидно, это одна из копий манускрипта, так как известно, что по Москве ходят другие экземпляры.

Мы публикуем «Сказание…» в полном соответствии с желанием героя книги, Ивана Синемухова, которого единственным стремлением было сделать свои мысли доступными всему народу.

Пастернак, Вольпин-Есенин, Нарица… в этот ряд стал еще один человек. Его имя, рано или поздно, станет известно и придаст народу новые силы в борьбе за свободу, в борьбе, которая требует героев.

Редакция

Сказание о синей мухе

Господа, земля – круглый вал, люди – отдельные шпеньки на нем, разбросанные, по-видимому, в беспорядке, но всё вертится, шпеньки цепляются, то здесь, то там, издают звуки – одни часто, другие редко, получается чудесная, сложная музыка, называется всемирной историей. Итак, мы начинаем с музыки, переходим к миру и заканчиваем историей; последняя делится на положительную часть и на шпанских мух. Гейне

РОКОВАЯ ВСТРЕЧА ГЕРОЕВ

Спору нет, – синяя муха обладала резко выраженной индивидуальностью.

Наконец ей надоело пренебрежительное отношение окружающих, и особенно философа, мнящего себя, по-видимому, хозяином вселенной. Он в одиночестве трудился на своем поприще. Он писал:

«Глупость всесильна, разум беспомощен. Что может сделать двуглавый орел против миллионноголовой гидры?

Глупость одержала решительную победу над миром еще в тот гибельный день, когда первый дурак покорился первому злодею. И власти своей над миром не уступит до скончания века…»

Как видите, философ тоже был ярким индивидуумом в своем роде, поэтому скажу несколько слов о его поприще.

Разумеется, муха об этом представления не имела и даже не представляла себе ясно, что это за пища – философия. Из этого иной сделает вывод, что вряд ли может случиться занимательный сюжет из столкновения философа с мухой, поскольку других персонажей пока в кабинете не заметно. Да и философ любил убивать мух, уничтожал их великое множество, так что герой мой рискует остаться наедине с самим собой.

Но, может быть, дело в других или в другом?

Известно, что философия – если буквально перевести это слово на русский язык – означает любомудрие.

Так считают все люди.

Но муха думала иначе.

Что́ именно думала она, станет очевидным из ее дальнейших трагических переживаний, борьбы не на жизнь, а на смерть, описанных добросовестно и тщательно, а также из мыслей и чувств самого философа.

Чтобы окончательно не сбиться с пути и цели нашего рассказа, – что весьма свойственно автору, спотыкающемуся на каждом шагу, – целые груды фактов, мыслей, соображений загромождают его путь к цели и порой даже его заставляют забыть о ней, – я перейду к позиции философа на избранном им поприще, а также постараюсь выяснить его собственное неотъемлемое отношение к этому поприщу.

Наш философ, – кстати, назовем его, хотя многие справедливо считают, что назвать человека – это еще ничего не значит, но мне думается, что все же лучше назвать; по крайней мере, если он окажется темной личностью, то уж не меня будут громить, тащить и не пущать критики и участковые надзиратели, а его самого, его сожителей, соседей, родственников до пятого колена, парторганизацию, в которой он состоял, – итак, его звали Иоанн Синемухов.

Ну, теперь, когда вы обо всем предупреждены, можно решительно перейти к раскрытию тайн и животрепещущих переживаний моих героев или, выражаясь научно, к раскрытию темы…

Но если бы автору известно было, какая у него тема… Если бы он это знал, он бы ее точно сформулировал, запланировал, подобрал бы материал…

Но в том-то и беда, что темы у него решительно никакой не было, а только одно-единственное, событие, которое скорее может показаться смехотворным, чем типичным, как это положено в добропорядочной литературе, – ха-ха! – Человек и муха, – но погодите – смеяться, ибо известно, что кто смеется над собой, потом непременно плачет.

Быть может, вы уже злорадно утешаетесь, что речь идет не о вас – ведь фигурирует только философ и муха. А поскольку вы не философ, значит…

Но извольте еще доказать, что вы не муха. А мне думается, что это доказать не легче, чем то, что вы не верблюд. Все философы почему-то это усердно доказывают. И я никак не пойму, зачем и кому это понадобилось, не говоря уже о том, что верблюд – одно из самых благороднейших созданий, – терпелив, вынослив, может обойтись без всего, не только без хлеба, но даже без воды. А сколько героизма проявляют они во время труднейших экспедиций!

Но я слишком много отвлекаюсь во все стороны. Попытаюсь на время отвлечься к главному, – если не к теме, то хотя бы к тому, о чем я хотел рассказать. Ведь я несомненно о чем-то хотел рассказать. Замечу только, что по тому, как расскажешь, будет оцениваться и то, что расскажешь.

Удивительное дело, – это звучит почти парадоксально, однако верно, как то, что день это не ночь, что белый день – это не черная ночь, а белая ночь – не черный день, что вещь, интересно рассказанная даже о мухе, становится значительной, увлекает вас, хотя вы вовсе не склонны делать из мухи слона. Но это факт, что муха может конкурировать, и не без успеха, с африканским слоном, если о ней расскажет художник, да, да…

Но я всё же отвлекусь от отвлечений, и на этот раз окончательно… Хотя не сомневаюсь в том, что отвлечения и отступления – самое увлекательное и в жизни и в искусстве.

Вот теперь-то я и отвлекся окончательно и перехожу к поприщу моего главного героя, поскольку моя синяя муха, хотя и не отличалась скромностью, всё же не претендовала на роль главной героини. Впрочем, это была ее добрая воля, – к незавидной роли ее вынудила недобрая воля автора, завзятого гуманиста и любителя философов.

За что так мне полюбились философы, я и сам не знаю. Но признаюсь, – прямо до смерти люблю эту породу людей, которая всю жизнь размышляет о жизни, не имея о ней даже такого ограниченного представления, как, скажем, синяя муха, об одной из которых будет речь впереди.

Но есть большая отрада в занятиях философией – то ум вскружится, то затмится, то взлетит, то провалится в пучину. Выводов никаких можно не делать, сказать, что всё относительно, абсолютной истины нет, и на этом основании взять под защиту любое злодеяние.

Один мой старый приятель, упраздненный король одной из не очень великих держав, проявивший себя главным образом там, что извел чуть ли не половину своего народа, не повинного ни в каких преступлениях, так себя оправдывал:

– Всё относительно на белом свете. И оценка исторического деятеля может быть беспристрастной лишь в том случае, если стать на точку зрения руководившей им идеи. Обычные мерки и сантименты здесь не применимы. Какая у меня была идея? Сделать жизнь совершенной, справедливой, создать образцовое общество. Но для этого надо было, прежде всего, следовать мудрому правилу земледельца, который для того, чтобы вырастить хороший урожай, выпаливает сорняки и очищает поде. С этого я и начал. Всем известно, что мое поле находилось в окружении врагов, заражавших своим тлетворным влиянием мои стада. Ну, естественно, я не мог хорошо разобраться, кто чист, кто заражен. Начав полоть, я заметил, что повсюду высятся сорняки, что им предела нет. Потом вдруг оказалось, когда меня уже сбросили с престола, что все они не сорняки, а цветики. Ну пусть они не виновны в сорном происхождении, согласен, но это еще не означает, что они вообще не сорняки, что у них не было сорнячных замыслов заглушить мое поле и вместе с ним и меня. Мне-то хорошо известно, что все ненавидят начальство – одинаково плохое и хорошее. Мне это очень хорошо известно. Потому что я сейчас живу непрописанным в опереточной державе, передергиваю в картишки довольно крупно, и мне в тысячу раз лучше, чем в то ужасное время, когда я был королем.

Ну вот теперь я уж вволю отвлекся и приступаю к тому, каково же было поприще героя.

Сразу вас огорошу, а уж потом буду приводить в чувство.

Свое поприще – философию – наш герой называл не любомудрием, а любоглупием или филокретинией. Он даже утверждал, что философы, кроме глупости, еще ничего не придумали, будто они тем и заняты, что болтают маловразумительную чушь и поэтому ничем не отличаются от обычных кретинов – юродивых, святых, пророков, одержимых и прочих психопатов.

В описываемый нами трагический для синей мухи день она вовсе не предполагала той страшной развязки, которая вскоре наступила, – то ли в силу своей недальновидности, то ли потому, что мухи вообще привыкли к короткой жизни и мгновенной смерти без мук, докторов, воздыханий и самоанализа.

Она купалась в солнечном золотисто-лазурном океане, и если бы ее не привлек пряный аромат левкоев в синей вазе, стоявшей на подоконнике кабинета, возможно ничего не произошло бы.

Но залетев в мастерскую философа и вдоволь насытившись нектаром, хранившемся в белых чашечках левкоев, синяя муха, то ли из озорства после обильной трапезы, то ли потому, что мухам свойственно приставать к людям, особенно занятым важными делами, – но наша синяя муха стала весьма энергично заигрывать с философом, обладавшим чрезвычайно чувствительной кожей и, вопреки общепринятому твердолобию этой породы, особенно нежным лбом, младенчески розовым теменем, переходившим без всяких заметных рубежей в щекотливую плешь так же стремительно, как улица Горького в Ленинградский проспект.

Философ как раз был занят разработкой волнующей проблемы о границах разумной дисциплины, и в эту минуту метал грозные филиппики против идеалистов и субъективистов, смешивавших сознательную дисциплину чуть ли не с овечьим тупым смирением и рабской покорностью.

Он писал о том, что осознанная дисциплина формирует социалистическую личность, становится могучим стимулом, и под ее влиянием человек чувствует настоятельную потребность творить добро для всеобщего блага и не только не причинять зла другому индивиду, но даже мухи не обидеть.

Синяя муха, описав несколько спиралей по кабинету с мерным и независимым жужжанием, села на философскую плешь.

Иоанн Синемухов смахнул ее привычным жестом и продолжал невозмутимо покрывать глянцевитую бумагу крупными каракулями, очень походившими на мух, замерших на липучке.

Должно быть, это привлекло внимание синей мухи, а, может быть, она обиделась на пренебрежительное обращение с нею философа, считавшего, что его жест не мог обидеть муху, поскольку он был человеком социалистического склада.

Но муха была далеко не безобидной. У нее была своя амбиция и поразительная настойчивость в достижении намеченной цели.

Руководясь своей идеей, она неустанно садилась на руки, щеки, лысину, нос, лоб философа, усердно давая ему знать о себе, напоминая о том, что она не какая-нибудь мушка, а синяя муха, величиной с осу, целая мушенция с синими крыльями.

Но Иоанн Синемухов терпеливо отгонял ее, продолжая свои изыскания.

Наконец назойливость ее вывела философа из себя. Муха явно не понимала вежливого обращения. Кроме того, не обращала внимания на изящно оформленный плакат, висевший на стене над письменным столом:

«Ты пришел к занятому человеку – не мешай ему!»

Он бросил в раздражении перо, встал и в течение получаса гонялся за синей мухой. Но она не давалась ему в руки, словно ветреная и коварная кокетка; он же, продолжая думать о своей работе, досадовал на строптивый дух, так неожиданно проявившийся в обыкновенной мухе, лишенной элементарной дисциплины.

Стоял знойный летний день, воздух звенел, муха жужжала с дьявольским однообразием и неутомимостью, спина у философа взмокла, запотели стекла очков, он уж готов был свалиться от усталости, как вдруг злосчастная муха очутилась в его влажных ладонях.

– Ступай! – начал он торжественно, бессознательно цитируя Стерна, ибо всю свою предыдущую сознательную жизнь привык, прежде всего, цитировать (для того, чтобы у него родилась самостоятельная мысль в столь неожиданной ситуации, потребовалось бы не менее года).

– Я тебе не сделаю больно, – еще тверже и назидательнее зазвучал его голос, так как синяя муха упрямо билась об его ладони, не внимая словам.

– Я не трону ни единого волоска на твоей голове, ступай на все четыре стороны, бедняжка, мне не к лицу обижать тебя. Свет велик, в нем найдется немало места и для тебя и для меня!

Однако урок благожелательства и мухолюбия не возымел никакого воспитательного воздействия на синюю муху, и на отменное мухолюбие философа она ответила явным человекофобством.

Не успел философ усесться за письменный стол и вновь погрузиться в мысли о разумной дисциплине, доброй воле и прочих превосходных вещах, как синяя муха, с явным злорадным жужжанием, опять влетела в окно и, ударившись с размаху в розовую плешь философа, пребольно ужалила его в самую макушку.

Тут Иоанн Синемухов позеленел, швырнул перо, которое обычно клал с чрезвычайной осторожностью, будто оно было сделано не из прочной пластмассы, а из хрупкого стекла, и поддался самому ненавистному для него аффекту злобы и негодования.

Здесь я должен сделать маленькое отступление.

Меня к этому вынуждает добропорядочность человека, который волей-неволей оказался в щекотливом положении судьи, но должен одновременно выполнять также обязанности прокурора и адвоката, – ибо никто больше не хочет, да и не обязан, заниматься конфликтом, возникшим между философом и синей мухой..

Иные даже недвусмысленно заявляли, что автор злонамеренно сочинил этот конфликт, тем самым оклеветав и философа и синюю муху, вовсе не проявлявшую агрессивных тенденций, – с тем, чтобы косвенным образом подорвать теорию разумной дисциплины и доказать, что в нашей социалистической действительности наличествует разгул стихии.

Но всё это, конечно, злостные наветы.

Как вы увидите из дальнейшего, автор вполне объективен, ничего не утаивал и ничего не приукрашивал, нашел в себе силы рассказать до конца эту печальную повесть.

От роли судьи я вообще отказался, ибо не считаю себя вправе судить другого человека, а тем более синюю муху. По этой же причине я отказался и от роли защитника – ибо я никогда не уверен в правоте одного или другого и не знаю, кого мне надо защищать. Ведь преступник – всегда и потерпевший. Раз его поймали и ему предстоит кара по закону, он уже тем самым страдает гораздо больше, чем потерпевший, который по большей части ничего особенного не потерпел и даже торжествует, как это вообще свойственно добродетельным персонажам. К примеру, человек прикончил гнусную старушонку-процентщицу. Ему бы за это благодарность объявить; а его на каторгу ссылают. Я и воров всегда жалел. Ведь не легкая эта профессия. А какой риск. Но это к делу не относится, я перехожу к дальнейшим событиям, которые изложу с протокольной достоверностью.

Конечно, у иных могут возникнуть сомнения. Скажут, что я, сам того не замечая, как известный гуманист, невольно стану на сторону человека и оправдаю его преступление, сделав глубокомысленный экскурс в его психику, в то время как муха будет мной пренебрежительно обойдена, – ибо какая может быть у мухи психика?

Но не забегайте вперед. Ведь само название повести, в котором философ даже не упомянут, показывает, что, будучи гуманистом, я могу сочувствовать и мухам, особенно синим, с незаурядным темпераментом. Не исключено, что именно переживания мухи как твари живой, но бессловесной меня больше всего и занимают, потому что бессловесные не могут ни лгать, ни изворачиваться, каковыми преимуществами человек обладает в превосходной степени.

И, признаться, меня до сих пор мучает неразрешенная проблема: кто же виноват?

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

И дабы упомянутая… имела свободный вход и выход без каких бы то ни было помех, возражений, придирок, беспокойств, докук, отказов, препятствий, взысканий, лишений, притеснений, преград и затруднений. Снерн

Энергичные, непомерно сильные, изобилующие целыми каскадами цветистых, брызжущих, взбитых, как белковая пена, слов, проклятия, которые философ посылал синей мухе по столь незначительному поводу, очевидно и возымели на него самого то сильное воздействие, которое и привело к дальнейшим роковым поступкам. Нет ничего удивительного в том, что слова, произнесенные в состоянии запальчивости, взбудоражили его, душа взлетела на легких мотыльковых крыльях, приобрела жалобную певучесть скрипки.

– О, муха! Синяя муха, проклятая муха, укусившая меня! Прогнавшая мои светлые просторы, муха, лишенная элементарной справедливости, человечности и разумной дисциплины! Полная докук, беспокойств, помех и притеснений!

Но на синюю муху слова эти действовали значительно слабее, чем ее равнодушное жужжание на философа. Она с изяществом увертывалась от липких ладоней незадачливого ловца человеческих душ и простодушных мух. Но стоило ему только в изнеможении упасть на стул или на диван, как она тут же садилась на его макушку. И вновь начиналось бешеное кружение по комнате. Так продолжалось в течение часа.

Муха, разумеется, не подозревала, что это ее предсмертный час. Она была весела и задорна, как солдат, хвативший кружку водки натощак перед большим сражением, о котором ему еще ничего неизвестно, хотя через час он будет уже лежать ничком на бруствере окопа – спокойный и бездыханный.

И когда философ, наконец, прихлопнул синюю муху, уставшую от забав, двенадцатым томом своих сочинений о разумной дисциплине, она, конечно, не успела сообразить, что гибнет – единственное счастье мух, погибающих от руки человека, а не от лап паука.

Вообще обо всем этом не сто́ило бы и рассказывать, если бы именно с этого часа не началась трагедия философа Иоанна Синемухова, никогда не обидевшего ни единой мухи. Магия слов сделала свое дело, как только он с отчаянием безнадежности воскликнул:

– Убита!

Он вовсе не был схоластом. Но последовательность считал главным в поведении человека.

В конце концов важен принцип. Если сегодня он убил муху, то почему он завтра не может убить жену, которая гораздо сильнее мешает ему работать, уже много раз жалила его куда больнее, чем синяя муха, и не в макушку, а в сердце. Он ей простил студента, с которым она успела провести вечер, и вовсе не предсмертный, в их спальне – студент пришел к нему сдавать зачет и не застал его дома.

А почему бы не убить заведующего кафедрой, который упорно сопротивляется публикаций его новой работы, непохожей на прежние?

И где же его собственная разумная дисциплина? Да полно – существует ли вообще на свете дисциплина, хотя бы неразумная?

Дальше – больше.

В эту ночь Иоанну Синемухову уже казалось, что все на свете шатко, нет ничего незыблемого, никому не нужна философия, да и он сам.

Синяя муха так же несправедливо погибла, как и его товарищи, невинно осужденные. Очевидно они тоже кому-то мешали, как мешала ему синяя муха.

Вообще если допустить в принципе, что можно убить живое существо потому, что оно кому-то или чему-то мешает… Или потому, что другому его хочется съесть…

Внезапная мысль:

…точь-в-точь как выращивают и обучают молодых людей, чтобы они потом на фронтах – тех же бойнях – убивали друг друга, так как, видите ли, русские мешают немцам – немцы мешают французам – китайцы мешают японцам, – так давайте все передушим друг друга, чтоб уж никто никому не мешал.

Вот его сына убили на войне, его товарищей расстреляли (его сын и еще товарищи кому-то мешали), а он сегодня задушил синюю муху, а завтра хлопнет по башне заведующего кафедрой. Честное слово, этот профессор мешает ему в тысячу раз больше жить и работать, чем синяя муха.

Вот какие неожиданные идеи пришли в голову Иоанну Синемухову на смену размышлениям о разумной дисциплине – ведущей идее мира.

Он неожиданно заорал благим матом:

– К чёртовой бабушке все идеи! Отныне я больше не философствую. Я становлюсь синей мухой, которая так любила жизнь, и которую я убил. Теперь я буду на всё смотреть просто, как синяя муха… Эти страшные бредовые идеи сделали из меня преступника. Нет права на убийство. Нет ни одного оправдания. Оправдываться умеет всякий.

«В голове каждого здорового человека происходит регулярная смена тех или иных идей, которые следуют одна за другой, как вереница бредней».

Иоанн Синемухов вновь прочел это признание Тристрама Шенди несколько дней спустя после убийства синей мухи. Теперь он как новообращенный подыскивал себе евангелие по сердцу и плечу.

Все что-то утаивали, приберегали на всякий излучай, а, может быть, у них и мозги были подобны дымовой вертушке непрочищенной, в которой мысли гудели, как ветер, но он все их сбыл с рук, так же, как бредни о справедливых убийствах, благородных темницах, санаторных каторгах, рабской свободе, лакейской критике и тошнотворном счастье.

С той поры философ Иоанн Синемухов жил, как синяя муха в свой предсмертный час.

Очистка ума – дело гораздо более сложное, чем очистка совести.

Совесть податлива. Она охотно идет на любые сделки, покладиста и не очень разборчива. В душе она присутствует только формально, как почетный президиум на торжественном собрании. Другое – ум. С ним поладить трудно. Он упрям, не выносит лести, неподкупен, справедлив до жестокости. Он не знает снисхождения, как геометрическая фигура. Даже самый незначительный ум всё же велик и чудесен. Недаром должны были пройти миллионы лет, пока в мозгу питекантропа мог образоваться самый маленький ум, примитивный как вздох, однако уже способный поддаться соблазну Змия.

Поэтому Иоанн Синемухов довольно скоро очистил свою совесть торжественным обетом, что отныне будет прост и не лукав, как синяя муха, не пожелает зла ближнему и не сделает его. Для этого, правда, ему пришлось совершить ряд поступков, требовавших волевого напряжения. Но тут разум оказался его надежным помощником, а не коварным другом, как на следующем этапе, когда Синемухов попытался проделать с ним ту же манипуляцию, что и со своей совестью.

Некоторые из его бывших цитатно-твердокаменных единомышленников утверждали, что трудность очистки разума от мусора и заблуждений заключается в том, что он защищен от постороннего вторжения бастионами убеждений.

Иоанн Синемухов потратил немало времени для проверки этого положения опытным путем как на себе, так и на других, и вскоре убедился в том, что бастионы эти, названные убеждениями, в действительности являются заслонами, сквозь которые почти никогда не могут проникнуть никакие подлинные убеждения, обычно недолговечные, закономерно изменчивые. Зги же были обыкновенным камуфляжем, за которым хранился всякий мусор, выдававшийся его владельцами за драгоценные сокровища.

Иоанн Синемухов, – кстати, по паспорту Иван Иванович Синебрюхов, уроженец Орла, пятидесяти лет от роду, профессор, один сын убит на войне, второй – двадцати лет, студент кинематографического института, жена Евлалия Петровна, сорока лет с хвостиком, хвостику тоже девять лет, в меру сварлива, домашняя работница Катя, девятнадцати лет, неполное среднее образование, не переносит идиотизма деревенской жизни, дочь бригадира шабашников, соблазненная студентом-кинематографистом во время командировки в колхоз на съемки, – канитель продолжается… – Так вот, Иоанн Синемухов, как он теперь подписывался, – впрочем, его новый труд, подписанный этим именем, еще не стал евангелием от Иоанна, – так вот, Иоанн Синемухов, кстати, он вовсе не претендовал на роль Иоанна Предтечи, не желал, чтобы голова его была преподнесена на блюде даже Саломее, хотя и претендовал на роль пророка, после убийства синей мухи, но сугубо прозаическую…

Так вот Иоанн Синемухов, изобретя множество разных пророчеств, хотел проложить дорогу к людям, – а ведь это самое трудное на свете, – и меньше всего это умеют делать пророки…

Задумав сделаться простым, жизнерадостным, целеустремленным и незлобивым, как убитая им синяя муха в предсмертный час, и желая, прежде всего, очистить свою совесть и разум… – но накопилось уж очень много придаточных предложений, и я никак не могу подойти к главному, да и сформулировать его трудно. Однако я надеюсь, что вам уже ясно, в чем дело.

ПРОСТОТА, КОТОРАЯ ХУЖЕ ВОРОВСТВА

Самое примечательное, что захватывало сейчас Ивана Ивановича, когда он во всех деталях восстанавливал в своем воображении предсмертный час синей мухи, это была ее явно выраженная и ярко проявленная свобода воли.

В этой пламенной любви синей мухи к свободе он теперь видел не только мужество, но и героизм, потому что она не могла не заметить, как он гонялся за нею, стремясь во что бы то ни стало изгнать из своего кабинета, который, должно быть, казался ей обетованной землей, раем, а левкои на окне источали аромат древопознания. Пусть у нее было неправильное представление о мире, но разве у него и других оно правильное? Ведь он тоже представлял себе раньше институт философии, книгу, которую он напишет, уютную квартиру, жену – подругу и спутницу, сына, продолжателя его дела, – а что оказалось в действительности? Да и существует ли не то, что рай, а объективная действительность, одинаковая хотя бы для двух мыслящих людей? Говорят, белый свет, а почему он белый, а, может быть, черный? Красный? Или серо-буро-малиновый?

Он даже подскочил от удивления, найдя, наконец, уже не гипотетическую, а тачную причину происхождения идеализма. Конечно, пифагорейцы, схоласты, томисты, прагматисты – не идиоты или дети, не могут думать, что не существует объективного мира, и будто он не очень хитроумная комбинация философствующих иезуитов. Они просто деловые люди и понимают, с чем имеют дело. У каждого свой мир, тот, который он себе представляет, тот, из которого можно извлечь пользу, приспособить к своим интересам, а если не удастся, самому приспособиться к более удачливым. Поэтому идеалисты считают тщетными все коллективные потуги человечества. Каждый человек – гражданин неповторимого своего мира, конкурент прочим. И не может быть общих интересов или одинаковых стремлений – в мире каждого человека свои законы, свои цели, свое счастье. Единственное благо, равноценное для всех, это – свобода действий, независимость, как у диких зверей, которых потому и называют дикими что они не желают покориться человеку и быть им съеденными, а предпочитают сами съесть человекообразных тварей.

Он, Иоанн Синемухов, чтобы приобрести благоденствие, написав трактат о разумной дисциплине, пока убил синюю муху, другие убивают миллионы людей. Но кому нужен его трактат, да и эта хваленая разумная дисциплина, которая по сути дела – известная теория о согласии большинства жить для блага немногих, то есть добровольно уступить им все прелести жизни во имя будущего, которого они не увидят, и которое вообще вряд ли будет?

И даже если существуют такие люди, то он, Иоанн Синемухов, уже им не верит. Они хотят его поймать так же, как он поймал синюю муху, которую, как фальшивый гуманист, сначала изгнал из рая, а потом загнал в ад.

Равенство возможностей и судьбы – для людей, коней, собак и мух!

Так думал Иоанн Синемухов в эти решающие дни.

В развернувшихся событиях, кроме уже известных вам лиц, приняли участие товарищи Ивана Ивановича по институту – Акациев, Дубов и Осиноватый. Все они были ровесники, всех звали одинаково – Иван Иванович. Все трое обладали примерно одинаковой наружностью, более или менее плотные, с умеренными животиками, солидной плешью, стыдливо прикрытой зачесами жидких волос, одинаковыми взглядами, идеями, окладами, положением в обществе… Все, как они сами говорили, были рядовыми членами партии. Но характеры при всем том были у них настолько различными, что по звучанию речи можно было догадаться, кто из них говорит. У Дубова был характер неукротимо-положительный и устойчивый, как у эталона, хранящегося в палате мер и весов. У Акациева – порывисто-восторженный, но не опасный ни для общества, ни для него, поскольку эта черта не проявлялась в самостоятельном творчестве, а лишь в упоительном и самозабвенном цитировании текстов, которые Дубов произносил в оптимистически-назидательном тоне, а Осиноватый – трепеща и припадая, как лист, напоминающий его фамилию.

Их ученая деятельность состояла только в выуживании цитат, их засолке, хранении, а также в комментировании и в отдельных случаях – в смаковании цитированного текста на страх врагам, подобно тому, как человек высасывает мозговые кости под аккомпанемент враждебного и завистливого урчания псов и котов. Высказывание самостоятельных мыслей они считали выходками ревизионистов и нигилистов.

Впоследствии, став изменником, как его названии столпы, Иоанн Синемухов ядовито писал:

«Эти философы, клявшиеся на каждом шагу Марксом, как правоверные – бородой Магомета, твердившие, как попугаи, что марксизм не догма, а руководство к действию, доказали на практике, что их марксизм – каменная скрижаль, руководство к бездействию или к злодейству.

Необходимо также отметить трусливую беспринципную позицию профессора Ивана Синебрюхова, который развивал свою теорию разумной дисциплины и, как слепорожденный, не увидел, что социалистическая дисциплина ничего общего не имеет ни с свободой, ни с равенством, ни с справедливостью. Получилась пародия, да еще злостная…»