Текст книги "Зал ожидания"
Автор книги: Валерий Суров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Какая-нибудь одинокая женщина – а их в ту пору было полно – выплясывала, выкаблучивалась перед Батрашовым, уже чуточку хмельная, нахально кричала:
Гармонист, гармонист,
Положи меня под низ,
А я с низу погляжу —
Хорошо ли я лежу!
Батрашов масляно улыбался, словно от красоты этой женщины он на это время прозревал. А уже другая из-за стола взмахивала рукой:
С неба звездочка упала
Прямо к милому в штаны.
Ничего, что все пропало —
Лишь бы не было войны!
Эту тему тут же подхватывала плясунья (и откуда они брались и берутся эти частушки!) :
С неба звездочка упала
Синяя, хрустальная!
Полюбили мы Хрущева,
Как родного Сталина!
Господи! Сколько исхожено по тропам и дорогам с тяжеленной гармонью. Во скольких домах довелось часами напролет до седьмого пота наяривать сотни раз игранное... Мальчонке и платить не надо. Пирогов насуют за пазуху – братья дома ждут голодные. А тебя еще напоят брагой для смеху, а наутро – в школу идти, да башка трещит, да в глазах тоска зеленая, да уроки не сделаны по чистописанию...
Россия! Милая, родная, старушка, Родина моя. От голода и от морозов опять неможется тебе. И расплодились снова воры, они снуют, как тараканы, они как вши, как блохи лезут и поедом тебя едят. Лихие люди уж готовы продать тебя куда угодно, продать тебя за что угодно, продать тебя кому угодно. .. А важеватый покупатель брелоком брякает довольный. Зачем торги – тебя он чает совсем бесплатно получить. Уже посматривает косо – на что еще сгодиться можешь. Другой советует – прикончить. Зачем же, третий возражает, она и так почти подохла... Не верь, родная, глупо это. Все будет, мама, распрекрасно! А вы идите, злые люди – без вас уж тошно, очень тошно. Вина, конечно, в этом наша, что ты, Расеинька, хвораешь. Но мы ж пытались что-то сделать! Ничто нам делать не давали и по рукам пребольно били, и бить привыкли нас повсюду, и мы привыкли, что повсюду взашей, в загривок нас, по морде. И тут с отчаянья запили, и все копеечки носили в собачьи эти магазины на радость мерзостным людишкам, которым сыто, жирно жилось, за счет того, что мы пропились... Мамулька, маменька, роднуля – вот мы, пришли твои сыночки, пришли, очухались немного, теперь корявые, больные, иные слепы или немы, иные вовсе недожили, но мы-то есть, и верь, Россия, что о тебе все были думы. И' думы были горьки эти – ту горечь водкой заливали, гасить пытаясь жар душевный, и заливали водкой уши, и заливали водкой очи! И за тебя переживали. Открой глаза, испей водицы – смотри, уж до весны дожили, вон, хрупкий просяной росточек в щель подоконника пробился, найдя себе земли щепотку,– его еще погреет солнце – он подрастет еще немного ... Уж, говорят, прошли метели, потает, зазвенят сосульки. Смотри – уже совсем пригрело... Россия, Родина родная! Прости нас, мама, ради бога, что мы такие уродились! И ты не думай – мы с тобою, вот рядышком, смотри, с тобою. И, кажется, мы все вернулись, за исключением померших, и не дадим тебя в обиду. Мы выведем тебя на волю, мы выведем тебя на воздух, и ты посмотришь в сине небо, и слабо-слабо улыбнешься – там жавороночек летучий под удаляющейся тучкой свирелькой-горлышком играет, и струны солнца задевает... Все хорошо! Смотри-ка, дали! Какие дали приоткрылись... Еще тебе мы обещаем, что что-нибудь тебе подарим, на Первомай или на Пасху. Платок цветистый... Или, хочешь? Красивый крестик золотистый на шелковом витом шнурочке, а то ты крестик потеряла (а, может, сняли лихоимцы), пока ты тяжко болела, пока нас били, больно били, пока мы пили, сильно пили. Мы все подарим, только, мама, живи, живи на радость детям! Живи на радость нашим детям! Живи на радость детям внуков! Живи. Живи. Живи. Живи.
27
Господи! Куда веду я вас, через пустыри и колючие кусты? Говорили мне тут некоторые, не води читателей туда, куда никогда не водили, а то заведешь их туда, где Макар телят не пас. Ты-то – черт с тобой, но люди-то – о них подумай! А я и думаю, что о вас думать —у вас свои головы на плечах. Да и где рамки, законы, рогатки, которые мы не имеем права переступать, преодолевать? Нет их. Не знаем мы их, не знакомы. (Недурно бы было выяснить вначале – в гостях мы или дома живем? Почему скованы наши движения?) Я зашел в магазин юридической литературы и нашел на прилавке лишь книги типа «Правовые аспекты мелиоративных работ», «Комментарии к избранным статьям устава кооператива». Ни гражданского, ни уголовного, ни жилищного кодексов я там не обнаружил. На меня продавцы удивленно посмотрели, мол, не водилось у нас такого. Даже на макулатурные талоны. Чуть ли не как секретная эта литература – советский закон. Даже Конституции СССР не нашлось. Во как! А в законе, говорят, написано, что незнание закона не освобождает от ответственности. Так что – иди вперед, а нарушаешь ты закон или нет, тебе потом скажут. Может и тогда, когда закон уже будет безвозратно нарушен. Что творится, товарищи! Я уж не вопрошаю: «А судьи кто?» Этот вопрос задан еще в прошлом веке и ответа на него нет до сих пор. Тогда же все любили спрашивать: «А где же вы, отцы... которых мы должны принять за образцы?» – «Что делать?» – не раз уже спрашивали. «Кому на Руси жить хорошо?». Ни на что нет ответа и поныне. И не будет. Так что идите. А кто не хочет – не идите. Возвращайтесь обратно жить в прошлом. Я же все-таки пойду, ибо иного пути у меня нет к собственной норе, к собственному дому, к собственному уюту, кроме как через Австралию и Антарктиду – в Жмеринку или в Удельную.
Многого у нас нет, но зато многое у нас есть. Часть, например, людей уже давно живет при коммунизме. Платит, правда, за это собственной совестью, но живет. Есть в государстве свои закрытые магазины, какие-то удешевленные спецпайки, помимо привычного нашего рубля – есть золотой рубль, есть чек на рубль. Трое денег у нас, а говорят, что мы бедные! Вы говорите, что у нас застой, а у нас уже четвертая конституция готовится, четвертая программа партии готовится – вот как оживленно мы бытуем. Один знакомый, который выбился в брежневское время в номенклатуру (это класс такой жил в двадцатом веке – номенклатура. Они много говорили пустого вразрез с совестью, были между собой сильно повязаны, вроде мафии, но за это пользовались различными благами), рассказывал, что в гостинице, где он обычно останавливался, деньги с него брали. Но такие смешные, как за двухкомнатный номер – рубль тридцать, рубль пятнадцать и даже восемьдесят копеек; обед, обычно, представлял собой ресторанный обед приблизительной стоимости рублей пять-семь, а платил он копеек сорок. В трудовую книжку ему писали какой-то вредный стаж, чтобы, в случае чего, мог свалить на певсию пораньше. А потом эти люди выступали с высоких трибун и говорили о Ленине, о ленинской партии, о пролетариате. И полуголодному работяге, мучавшемуся животом от суррогатного портвейна и белковой колбасы, утвердительно толковали: "Ты – хозяин страны, а мы – рабы. Мы рабы пролетариата. А ты – хозяин, самый что ни на есть полноправный!" И раб в пыжиковой шапке товарищески пожимал руку своему хозяину в промасленной кепчонке. Хлопал его по плечу и говорил ободряющие слова. Говорил, что сейчас пока везде трудно, что в этом виновато предыдущее руководство, которое развалило, которое много болтало пустопорожнего, а дел не делало, что с трудностями можно справиться, только надо взяться всем вместе и как следует работать, и самое главное, не нарушать трудовую дисциплину и безоговорочно верить партии, каждому ее слову, как верили всегда без сомнений, и прочее... а трудно? Так везде сейчас трудно. А по его сытому виду можно было сказать, что не везде. И уезжал раб в лимузине, а хозяин шел давиться к заводской кассе за грошами, на которые все равно не хрен купить...
Стоп, хватит. Поукороти язычок-то, автор! Вовсе обнаглел! Про это же никто ничего... Ни гу-гу...
Чуть было, ребята, не написал про наше общество, разделенное на классы угнетенных и угнетаемых, на класс имущих и класс бедствующих. Во время удержался за кустик над пропастью. Не буду, не буду, ребята! Я больше так делать не буду! Честное пионерское... Господи, я ж пионером-то не был. Не приняли меня, видать, из-за отца. "Детство наше золотое" прошло у меня без красного галстука. Без. Ну и что? Что такого? Значит, предоставили мне в жизни возможность поменьше врать... Тут Петю готовили в пионеры, говорили, что пионер – всем ребятам пример. Он старательно учил клятвы и заповеди, знаки различия и прочую чепуху – он добросовестный мужичок. Молодец. Он ходил колотить на барабане. Но видно, хоть и маленькая голова, а работает. Как-то вечером он пригорюнился на кухне за чаем. "Что,– спрашиваю,– сынок?" – "Да, ничего..."—отвечает. "В пионеры готовишься, да?" – "Да ... " – "Молодец, как следует готовься. А что ты как-то уныло?" – "Да ... подумал, что у нас уже есть в классе один пионер..." – и горько усмехнулся. "Второгодник?" – догадался я. Он кивнул. Вот, братцы, и вся их школьная готовка в пионеры приготовила в пионеры сорок четыре души к тому, что у нас официально врут. И по радио врут. И с трибун врут. Как же он потом может быть примером, да и просто доверять нам, взрослым, своей стране, когда его с детства "золотого" так по мозгам?! Мальчонке-то! .. Я тоже горестно вздохнул и сказал: "Ничего, Петр, не поделаешь. Но все равно, раз пионер – то ты сам, именно сам должен быть примером. Не смотри на других, которые утратили свое значение из-за лени и двуличности. Не смотри".– "Как же не смотреть,– возразил он, ирония у него появилась.– А вон, в школе на Петроградской стороне, что для придурков, тоже пионерская организация есть. И придурки вам всем пример, да?" – "Им ведь тоже хочется... " – а больше мне нечего было ответить сыну. Что же ты, "Пионерская правда" паршивая? Где же ты, "Комсомолка"? Куда это вы в сторону от своего дела лытаете. Ваши же проститутки и фарцовщики, фашисты ваши и националисты, которым в школах комсомольские значки нацепили да до сих пор не сняли. Ликвидировать вас надо, как развращающие умы и сердца мальчишек и девчонок...
Опять занесло, опять! Простите, я больше так делать не буду!
Садитесь, передохните – я вам спляшу. Нет! Я лучше вам покажу очередной сеанс стриптиза. Во, балдеж! Подохнуть можно! (Да и безопаснее.)
Садитесь, садитесь, плиз!
Как-то сдавила меня судьба прессом забот, что захотелось пожить ну хотя бы недельку-другую одному, безо всех. Ну, я посетовал на злодейку приятелю Тойве Ктотолайвену. Он мне говорит – какой разговор! У меня домище пустует, а я все равно обожаю у любовниц жить. Дом рядом с Ленинградом. Так что – валяй, милости прошу. Сговорились ехать завтра. Поехали. Ехали час и больше часа перлись пешком по глинистой дороге. Домище – как Тойво мне его описал – оказался небольшим домиком.
– Что я тебе должен? – спросил я.
– Ничего,– гордо ответил он.
– Тогда ставлю,– сказал решительно я.– Где у вас тут сельмаг?
– Вон. Ближе, чем ты думешь.
Принесли сразу литр, чтобы дважды не ходить. Нашли всякой закуски в подполье: капусту, картошку, лук, сомнительной солености и происхождения грибы, бурду из черноплодной рябины и многое другое. Едва устроились, едва махнули по рюмке, как видим в окошко – из-за горизонта, по совершенно сельской местности идет явный иностранец. (Я не умею придумывать иностранные имена, так пускай он будет "Марчелло Челентаво", ладно?)
– А-а! Вон и Марчело Челентано! – обрадовался Тойво.
– Что за чертовщина! – воскликнул я.
– Да ... приятель. Видать, опять из своей макаронии приехал. Мы с ним в университете околачивались.
Марчело Челентано – молодой, лет двадцати человек – уверенно повернул к дому. Тойво вышел гостеприимно на крыльцо:
– Каким ветром, Марчело! – расцвел он в улыбке.
– А у меня этот твой адрес – больше нет никакого,– сказал резонно итальянец.– Это есть твой загородный дачка, да-а-ау?
– Ну, ладно. Водку будешь с капустой?
Итальянец потер руки. Мы принялись пить втроем. Потом Марчело снял куртку. И я сказал Ктотолайнену, после шестой стопки, что это тут за покой и тишина, когда прямо в окно теленок уже второй час мычит, да римляне шастают, как к себе!
– Брось ты! Он ко мне в три года раз приезжает, подумаешь... А теленок? Может, с нами тоже хочет побыть, а может – думает, что мы его папу едим,– показал он на кусок колбасы.– Дурачишка еще.
Итальянец сильно обиделся, что я назвал его римлянином. Оказалось, что он – чистокровный миланец. Тогда пришлось шагать еще за одним литром. А когда вернулись из-за того же горизонта, вместе с дождевой тучей, показалась странная процессия. По мере ее приближения я понял, почуял, что они идут в этот же дом. Тоже.
– А-а! Это сеструха моя, прикатила с Камчатки. Но они люди простые – выпьют и уйдут.
Сеструха – лет двадцати девица – привела с собой троих армян. При армянах было все, чтобы где угодно (хоть на Луне) делать шашлыки. Они взялись разжигать костер во дворе. Но пошел дождь, и Тойво гостеприимно предложил разжечь костер дома. Сняли чугунную плиту с печи и разложили шикарный костер. Вскоре все норовили прильнуть к полу, так как дышать уже стало нечем...
Пардон. Это предыстория, а я такой зануда, что всю дорогу отвлекаюсь. Я часто встречался в жизни с оживленными людьми. У нас, на Батрацкой, жил такой парнишка, Ленька. Он все любил прыгать с трамвая на ходу. Допрыгался – отрезало ему одну ногу до колена. Он вышел из больницы и стал жить с двумя костылями. Ну и что ж? Они ему ни черта не мешали. Он с костылями играл в чехарду и в футбол, лазил по голубятням и чужим огородам, и ничем по оживленности не напоминал калеки. И с трамваев он вскоре научился сигать, и так ловко это делал, что мог бы, думаю, работать инструктором по прыганью с трамваев на ходу. Лет в пятнадцать он опять неудачно сиганул с трамвая и ему отрезало на этот раз оба костыля. Я помню, он шкандыбал на обрубках костылей и ловко матерился. Прыгать с трамваев он перестал, зато через пару лет он заказал себе деревянную ногу и спустя время взялся жениться. Особенно часто он женился в молодости. Сейчас он женат или разведен – трудно сказать. Раз шесть-то он в загс схромал. И даже плясать наловчился на деревянной ноге. Вот характер! «Ленька,– мать ему говорила.– Зачем ты расписываешься с бабами – живи так!» – «Что мне – чернил жалко, что ли»,– отмахивался он от нее.
Так и армяне здорово проявили свою оживленность. Вскоре мы пили коньяк с водкой и ели шашлыки. Трое армян, итальянец, финн, его сеструха, почему-то хохлушка (Ктотолайненко) и я, по паспорту – русский. Но дело не в том. Это как бы увертюра к собственному падению, а заодно и к сеансу стриптиза. Тойво с итальянцем улеглись валетом на старом мускулистом диване. Армяне устроились у дверей другой комнаты, охранять честь сестры Тойво. На столе еще валялись шампуры и стояли бутылки водки. Мне, как самому старшему, было предоставлено право спать на кровати с никелированными шишечками. Но мне не спалось. Трещала башка от дыма и гари, от мерзостной водки череповецкого ядохимикатного завода – гадость, скажу вам откровенно. Казанская водка, после стакана которой в себя приходишь неделю, пионерка супротив череповецкой морилки. Да тут еще и армянский коньяк вступил с водкой в спор – что-то они не поделили внутри организма на межнациональной основе. Ночью, не выдержав, я поднялся и вышел вон. Дождя не было. Я хотел умыться, да не нашел воды. Пошел к бане. Увидел возле бани бочку воды и решил – а что там, гулять так гулять – истопить баньку. Покуда орда спит. Все равно глаз не сомкнуть. Вернулся в дом, наощупь отыскал спички, курево, выпил на ощупь водяры стакан для тонуса и отправился, жутко качаясь из стороны в сторону – топить. Баня была нагло заперта. Я сбил замок топором. Включил свет. Отыскал дрова и принялся топить, плеснув предварительно полведра керосина в печь. Налил воды в бак, натаскал еще дров. И вскоре, часа, может, через два, баня изомлевала жаром. "0-о, как тяжко на свете, о-о!" – стонал я, ощупывая опаленные керосиновым пламенем волосы. "Ну, может парком выбью хмель!.. И больше никогда ни за что – эту мерзость! Тьфу! Ска-атина-а! ". Вышел охладиться перед парением, стою, и вдруг вижу – из скворечника туалета торопится в белом привидение. Я схватил топор и погнался за ним (как атеист), на полдороге до меня дошло, что это просто-таки белая горячка. Но гнался. Было не остановиться. У крыльца догнал – оказалась девица, что привела армян.
– Пошли вмажем? – предложила она.
– Пшли,– сказал я.
– Нет, я лучше вынесу. А то народ проснется...– Она исчезла за дверью и вскоре вернулась с бутылкой и полным шампуром мяса.
– Пошли – в бане выпьем?
В бане она удивилась – было натоплено. Я объяснил, едва шевеля языком, что собрался париться.
– Вместе будем! – воскликнула она радостно.– А то что – зря я сюда тащилась, да?
– Конечно,– поддержал я и поставил топор в угол...
Мы выпили и принялись раздеваться. Сначала она, потом я.
Не скажу, чтобы я страстно ее жаждал. Мне было даже противно, но животный инстинкт поднял голову. Мы принялись парить друг друга вениками, ну в точности как та парочка с рекламы фирмы Хэгфорс, затем она сказала, что нечего париться без толку, а пора браться за работу.
– Вначале,– промолвила она деловито, беря каустическое мыло, – я как следует вымою твой хвост. – И принялась претворять свое решение в жизнь.
Я безвольно стоял у лавки и думал о себе, как о мерзопакостном существе, как о твари, но вскоре, по мере мытья моего хвоста, угрызения совести растаяли, замаскировались. Печка уже раскалилась докрасна, камни в каменке угрожающе потрескивали, и злорадно шипели, если на них попадала хоть капелька воды...
– Теперь все нормально,– сказала она, деловито укладываясь на полок спиной.– Пора приступать! Ну, что ж ты стоишь? Что же вы стоите?.. Ох ты – здравствуй! ..
(Здесь, товарищи, мне придется запустить руку в карман мировой литературы, ибо не выразить своими словами то, о чем сказано гораздо раньше и гораздо лучше, и приведу о дальнейших событиях строки из средневекового китайского романа "Цзинь, Пии, Мэй".)
Она гостеприимно раскинула ноги шире плеч, заранее томно заулыбалась и:
Детина, прямо скажем, лучший сорт:
То в обращеньи мягок он, то тверд:
То мается-шатается, как пьяный,
А то застынет, вроде истукана,
Привык он, забияка неуемный,
Туда-сюда сновать в пещере темной,
Ютится он в обители у чресел,
Два сына всюду неразлучны с ним.
Проворен и отзывчив, бодр и весел,
Красотками он ревностно любим.
После – красотка вскочила на меня верхом, пришпорила и скакала на мне, как ведьма на Фоме. Все бы ничего, да дело в том, что полок-то был всего метра полтора длины, и мои босые ноги то и дело срывались и попадали в раскаленную каменку.
Через некоторое время я почти бездыханный валялся на полу. Девица с размаху окатила меня из ведра ледяной водой – так окатывают в плохих кинофильмах жестоко избитых советских разведчиков, чтобы привести их в чувство – поставила ведро на лавку, и определив, что я уже ни на что не гожусь, поцеловала меня (неважно – куда) и вышла. Еще раз заглянула и проворковала:
– Спасибо, добрый человек! Я пойду, а то мою дверь аж трое стерегут,– и с сожалением ушла.
Потом я выполз в предбанник. Выпил еще водки, закурил, затем вышел, хромая, на улицу.
Все происшедшее казалось каким-то кошмарным бредом! Я подумал: что мы, собаки, что ли, кошки, что ли, твари животные... Потыкались – помыкались! .. 0-о, господи! Как противно! Это я! В вонючей бане, с какой-то похотливой девкой, пьяный-сраный... А мои дети, мои детишеньки спят сейчас в тешлых постельках, смежив мягонькие реснички, причмокивают губенками, а паша? Паша – сука! В бане, с пошлой девкой – Господи, прости! . . Господи, прости! Господи! .. В судорожном вое я опустился на колени, вытянул трясущиеся руки к небу – и в приоткрытые глаза хлынул на черном небе неяркий фисташковый свет! "Боже!" – вскричал я про себя. Боже, да это ж северное сияние – я знал его в лицо. Откуда оно здесь, в России? Откликнулся Господь на мои раскаяния? Оно таинственно змеилось, извивалось и по мере моего прозрения исчезало. Я поднялся с коленей и поковылял в дом. Там я тихо оделся и похромал на станцию. Я шел больше часа, шел и перерождался, а надо мною все еще текли далекие фисташковые отблески Господнего отклика... Я клялся себе во всем, и в главном – что больше я так жить не стану! Не стану, нет, нет!..
Дети, конечно же, меня спросили утром:
– Пап, у тебя ножки болят, да? Ты ножки поранил, да?
И знаете, товарищи, мне хотелось уйти в туалет, отыскать там, в шкафчике, веревку покрепче и тихо удавиться.
Но причудившееся сияние озаряло мою испоганенную душу, и я в это время верил, и клялся сам себе, и слеза поползла у меня из одного почему-то глаза. За что я их так? Где у них я? Боже, боже! ..
Но кто гнал меня, кто? Почему не хочется домой, а хочется из дому. Почему хочется уйти-уйти-уйти – и в нору. Чья в том заслуга? "Это моя квартира",– сказала теща. "Это мой дом",– сказала жена. А мой где? Где мой дом? Я – пристяжной ленинградец.
Ну, вставайте. Простите, люди добрые, за такой уж совсем грустный мой стриптиз. Вот ведь, и стриптиз бывает грустным. Добью уж я вас до конца: через два дня газета сообщила, что такого-то под Ленинградом приключилось явление необычное для этих мест, северное сияние! Боже, а я им жил – я думал, что небо откликнулось именно на мое раскаяние. За что?! Какой гад написал эту заметку, зачем он отнял у меня веру, вынул у меня малюсенький уголек из души? Я бы раздул его, я бы разжег его, а там! ..
Прочитав информацию, я зашел в коньячную, потом в другую, потом – в третью, потом с бутылками портвейна лез в окно к Великосветскому и Жорке на Ординарную и пил там вино, и пел во все горло: "Посеяли огурчики в четыре листочка, не видела я миленочка четыре годочка..." (Гутя ее, бывало, любила пищать.)
Кому еще не надоело – пошли, что ли?
28
Прослышав, что я гармонист, да еще неплохой, учительница пения заставила меня притащить гармошку в школу, где я играл со сцены. Наверное, всякую мешанину из моего репертуара. Сюиту, что ли. К тому времени я играл еще и вечерами, когда подростки в сатиновых шароварах, намеленных тапках и кепочках с резиновыми козырьками плясали на вытоптанной земле «Мишку», «Андрюшу» ... Учительница повела меня в музыкальную школу. Она не раз ходила к нам домой, пытаясь всеми силами выковать из меня Чайковского. Но мама воспротивилась, так как за учебу предстояло платить, а в семье каждая копейка уходила тут же на жратву, если она появлялась. Учительница (молодая такая, одержимая) соглашалась сама за меня платить, но мама меня на первое же занятие не отпустила, заявив, что мы не нищие. Так же она кричала, когда нас, всех четверых собирались упечь в детдом. Действительно, мы не были нищими. Нищие, думаю, жили получше.Потом, другая учительница, рисования, обнаружила во мне незаурядные способности живописца – я так ловко рисовал кастрюли и горшки, что по моим рисункам меня собирались зачислить сразу в четвертый класс художественной школы. Но надо было покупать альбом, кисточки, краски. И эта идея провалилась. В великой тоске я пытался сам изобрести ноты, на базе нераскрывшегося таланта художника: разрисовал клавиши гармошки в разные цвета, и на какой цвет нажимаю – таким цветом ставил точку в тетради. Потом учительница пения, увидев мои ноты, радостно рассмеялась, потом заплакала и взялась учить меня нотной грамоте. Но наши занятия вскоре прекратились. Я угодил в больницу довольно-таки надолго, а когда вернулся в школу – учительница уже не работала. Пытался сам научиться играть на пианино, оставался в школе после уроков, но уборщицы гнали меня всякий раз поганой шваброй вон. Тогда я насобачился играть на татарской гармошке – бишпланке. И не только русские песни, но и татарские. Впоследствии я переиграл в разных оркестрах самостийно, начиная от джаз-квартетов и биг-бендов, кончая сводным духовым оркестром горно-обогатительного комбината. В армии играл в ансамбле песни и пляски, а в роте – служил бессменным запевалой, чему имею документальное подтверждение.
После гулянки гости оставались ночевать, или расходились. Дунюшка уводила свой "выводок" на трамвай. Добираться им предстояло далековато. В то время хулиганья в городе было хоть отбавляй. Когда мама уговаривала старшую сестру не уходить, потому что много хулиганства, поножовщины, та отвечала, что у нее собственные бандиты, имея в виду Сергея и Лешку. И она несомненно была права. А если уж Лешка приводил своего младшего брата – слова его тещи подтверждались – затевалась драка у нас на огороде. Лешкин брательник и Сергей почему-то друг друга ненавидели, мечтали друг друга зарезать, хотя видимых причин не было. Впоследствии я узнал, что Сергей, будучи лагерным сапожником, ремонтировал иногда сапоги и начальству, что, по-видимому, считалось делом позорным и недостойным порядочного заключенного. Западло.
Думаю, все стремились жить как люди и выбиваться в эти люди, и торили тропинки по-своему в этот загадочный мир мифических людей. Вскоре Сергей женился. По соседству с нами жила большая безалаберная семья Сатинкиных. Отец, мать, два брата, три сестры. Старшая, Антонина, относилась к преуспевающим женщинам, к тем, кто с приданным, у кого в руках любая работа горит. Служила она в снабжении и умела жить как люди. Она-то и заглянула к нам в дом, когда у нас находился Сергей. Они тут же быстро сговорились, и Сергей увел ее с собой. Вместе с дочерью, которой тогда уже стукнуло восемнадцать лет. Свадьбу справлять не стали. Выпили – и все дела. Тем более, ни Сатинкиным, ни нашим такой брак не пришелся по душе. Сатинкины жили весело. Оба брата вскоре женились и привели жен в дом. Была у них сестренка Тамарка, уродка, но красивая, и здорово играла на гармошке. Уродкой она родилась потому, что мать ее захотела сделать выкидыш (в пору ее беременности был издан указ, запрещающий аборты) . Она целыми днями носила кирпичи на животе. Выкидыша не получилось, а получилась Тамарка с короткими ножками. Уже взрослой женщиной она оставалась росточком не выше метра. При коротких ножках с нормальным туловищем, Тамарка была очень доброй, отзывчивой. И еще – очень ловкой. Все ее на улице любили и считали нормальным человеком. Я и сейчас помню, как она возвращалась с работы, как двигалась утицей ее карликовая фигурка по земляной тропке, и как болтался на локте редикюль, задевая землю. Замуж она, естественно, не смогла выйти. Раз она сидела у окна и заплетала толстенную косу. Мимо шли два офицера. Пораженвые ее красотой, они взялись с ней заигрывать, уговаривать выйти к ним, на улицу. И, дураки, уговорили. Она вышла – они и бежать! .. Борька видел ее как-то, не так давно – ей уже к пятидесяти. Утверждал, что ничуть не изменилась.
Антонина была вдова. Говорить об этом стеснялась, потому что ее муж, во время мобилизации, чтобы обмануть медкомиссию, надышался сахарной пудры. В легких образовалось затемнение. На фронт его не взяли, но зато пудры он, видимо, передышал, потому что вскоре умер.Всюду снимали портреты Сталина. Помню, в школе мальчишки плясали на портрете Верни и плевали на него. Свергали многочисленные барельефы и статуи Великого Вождя. Отца народов. Благодетеля. Ученого. Преобразователя. Поговаривали, что его скоро выкинут из Мавзолея, где он лежал вместе с Ленивым. В Кремле творилась какая-то смута. То и дело радио сообщало тревожным голосом Левитана, что только что в Кремле раскрыта антипартийная антиправительственная группировка во главе с Маленковым, Булганиным, Когановичем и примкнувшим к ним Шепиловым. Спустя время – опять радио экстренно сообщало об очередной антипартийной группировке. Кремль был просто-таки насыщен врагами советского народа, словно Киевская Русь басурманами. Сквозь толпы врагов все увереннее пробивался в лидеры Хрущев, окрещенный позже в народе Никитой Чудотворцем.
У нас по улице шлялось полно безотцовщины. Иметь отца в то время – считалось роскошью. (Впрочем, и теперь, в эпоху повальных разводов – тоже). Наши голодранцы с детства курили, выпивали (если подворачивалась возможность) и ученостью не блистали. Понятно наше отношение к ребятам, когда посреди улицы Декабристов, или как ее еще тогда называли «Большая дорога» заключенные выстроили красивый пятиэтажный дом. Детей военных (дом принадлежал военным) приписали в нашу школу. Они явились наряженные, с кожаными планшетами, с деньгами на завтраки, с яблочками и пирожками, с толстыми бутербродами. Я не скажу, чтобы они задавались – это были неплохие ребята, и у нас с ними почти не было вражды. Но их матери знаться с нами не велели, с отрепьем, а наши матери не велели знаться с ними – как бы чего не вышло. Короче, собрали в одно стадо сытых и голодных. Дети военных, воспитанные в достатке (почти в каждой семье имелась домработница) , естественно, жаждали познать мир во всех его прелестях. Мы-то уже умели не только плавать, свистеть, драться, стрелять, знали где добывать курево и жратву, но и что-то мастерить полезное. На уроках труда проявляли особое рвение, но зато отставали в учебе. Они же – наоборот. Наверное, потому, что в учебу мы не верили, как не верили радиопередачам, которые ежедневно убеждали нас в том, что «краше нашей Родины нет в мире ничего» и что «под солнцем Родины мы крепнем год от года». Я, например, никак не мог понять, зачем нужно знать, как привить к дичку яблони почку роял-бергамонта (проще этих яблок наворовать), или же – какое практическое применение имеет геометрия. Мне бы поскорее научиться мастерить табуретки, чтобы толкать их на базаре. Я знал заранее, что учиться дальше семи классов мне не позволят, что мой путь – на завод, что родители никак не дождутся, когда мне стукнет шестнадцать...
Приятно осознавать, что знаешь и умеешь больше, чем твой сытый одноклассник. Мы научили своих товарищей материться, петь блатные и лагерные песни, рассказывали, каким образом делаются дети и чем, научили свистеть в два, три и в четыре пальца, и чуть ли не любым отверстием собственного организма, вытачивать из напильников финки, мастерить "поджиги" – самодельные пистолеты и стрелять из них по бородатым черепам, на Ямках. Научили драться, добиваясь быстрой крови противника, научили играть на деньги – в чику, в котел, в карты, и они преданно проигрывали нам на Ямках пирожковые денежки, которые мы тут же пускали в дело – покупали папиросы "Огонек" или же "Бокс", и великодушно угощали их – мы не жадные. Богатая шантрапа важно покуривала "Памир"... Безденежные тоже были игры. Наиболее популярной была игра в городки. Биты вырезали сами и сами же обшивали их жестью. Долго и старательно делали чушки, размечали поле.
