Текст книги "Нерон, или Актер на троне"
Автор книги: Валерий Дуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Подобные разговоры особенно часто велись среди друзей Гая Кальпурния Пизона, вокруг которого постепенно образовалось ядро единомышленников, полагавших, что властвованию Нерона пора положить конец. Сначала это было не более чем салонной болтовней, но когда к ним присоединились военные, префект преторианцев Фений Руф, трибуны преторианских когорт Субрий Флав, Гавий Сильван, Стаций Проку, центурионы Сульпиций Аспер, Максим Скавр, Венет Павел и другие, общее направление разговоров изменилось, начали обсуждать вопросы уже конкретные: когда и где убить императора.
Самым неистовым из заговорщиков, по крайней мере на словах, был Субрий Флав, предлагавший – разные планы убийства тирана. Однажды ему пришло в голову поджечь загородную резиденцию Нерона и подкараулить его у выхода. Перепуганный и без охраны, принцепс устремится прямо на его меч, заверял Флав. В другой раз он воодушевился идеей умертвить императора на глазах тысяч свидетелей во время его выступления на театральных подмостках. Но всякий раз пылкого трибуна сдерживала мысль о собственной безопасности: он не знал, каким образом уцелеть самому.
Возглавивший заговор Гай Кальпурний Пизон был родом из знатной семьи и пользовался в Риме хорошей репутацией. Не обратить на него внимания было просто невозможно: он был наделен внушительным ростом и красивой наружностью. Многих людей привлекали его щедрость и ласковое обхождение с друзьями. Пизон занимался адвокатской деятельностью и охотно брал на себя защиту граждан в судах. Своим красноречием он уже давно снискал большую известность. Кроме того, он был непревзойденным рассказчиком. Строгостью нравов Пизон никогда не отличался. Склонный к пышности и порой к распутству, жизнь вел праздную. Впрочем, римлянам, отвыкшим от суровости отцов, нравился такой стиль жизни Пизона, пользовавшегося популярностью у самых разных слоев римского населения.
Вскоре число заговорщиков пополнили римские всадники, среди которых находился даже близкий друг Нерона, участник его юношеских беспутств Клавдий Сенецион. Затем к ним примкнули сенаторы Флавий Сцевин и Афраний Квинциниан. Обоих привело к заговорщикам чувство личной ненависти к принцепсу. Большинство из участвовавших в заговоре связывали с убийством Нерона надежды на достижение собственных целей, благом государства они лишь прикрывали свои низкие амбиции.
Так, поэта Марка Аннея Лукана в ряды заговорщиков толкнуло непомерное тщеславие и обида на императора, который в то время как он публично декламировал свои стихи, покинул зал, срочно вызванный по неотложному делу в сенат. Самолюбивый Лукан, еще недавно восхвалявший Нерона в своей эпической поэме «Фарсалия», оскорбился и затаил злобу. Не стесняясь в выражениях, он всячески поносил своего покровителя. Однажды, находясь в общественном отхожем месте, он, испустив ветры с громким звуком, произнес полустишие Нерона: «Словно бы гром прогремел под землей». Сидевшие поблизости пришли в смятение и бросились прочь. Мало того, разобидевшийся поэт распространял повсюду сочиненные им язвительные стихи против Нерона и в своей озлобленности дошел до того, что перед каждым встречным грозился убить императора.
По всей видимости, все ограничилось бы пустой болтовней и заговорщики не перешли бы к активным действиям, если бы среди них не появилась женщина, причем энергичная и волевая, которая привыкла действовать, а не вести праздные разговоры. Это была некая Эпихарида, подруга Аннея Мелы, отца Лукана и брата Сенеки. Ей быстро наскучили ни к чему не ведущие разглагольствования мужчин, и она решила проявить инициативу.
Находясь на отдыхе в Кампании, Эпихарида попыталась втянуть в заговор одного из командиров Мизенского флота Волузия Прокула, который принимал участие в убийстве Агриппины, но, не получив ожидаемого продвижения по службе, был обижен на Нерона.
– У тебя есть возможность отомстить принцепсу, причем не только за себя, но и за обиды других людей, – сказала Эпихарида. – Ни к чему перечислять его злодеяния. Они всем хорошо известны. Нашлись люди, которые не хотят мириться со своим угнетенным положением и готовы освободить отечество от ненавистного тирана. Ты окажешь им содействие, если найдешь единомышленников среди наиболее решительных и отважных офицеров флота. На этот раз награда тебя не минует.
Довольно прозрачно намекнув на готовящееся в Риме покушение на Нерона, Эпихарида тем не менее имен заговорщиков не назвала.
Вмешательство женщины привело к трагическим последствиям. Прокул, желая выслужиться перед императором, известил его обо всем услышанном. Взятая под стражу Эпихарида на очной ставке с доносчиком все решительно отвергала. Поскольку разговор велся без свидетелей, доказать что–либо было невозможно. Тем не менее, заподозрив неладное, Эпихариду заключили в тюрьму.
Когда заговорщики узнали, что Эпихарида арестована и содержится в темнице, они ужасно всполошились и приняли решение действовать без промедления. Слабая женщина, считали они, раньше или позже сознается и непременно выдаст их. И вот на тайном совещании выносится постановление: совершить покушение на императора в Байях на вилле Пизона. Нерон, влюбленный в красоту этих мест, часто приезжал сюда без конвоя и толпы провожатых, посещал здесь бани и пировал с друзьями.
Пизон был категорически против такого решения.
– Я не могу нарушить священный долг гостеприимства и убить императора у себя за пиршественным столом, – заявил он. – Если я пролью в своем доме кровь гостя, я покрою себя бесчестьем и оскверню богов и установленные ими законы. Почему бы не покончить с Нероном во дворце, этой цитадели деспотизма, или в каком–нибудь общественном месте? Патриотическое деяние следует совершать принародно.
Слова Пизона всеми были восприняты как нежелание взять на себя ответственность за убийство, ведь в этом случае любой человек смог бы обвинить его в злодеянии и лишить возможности овладеть верховной властью в государстве. У Пизона, как мы скоро увидим, были все основания опасаться такого поворота событий.
После продолжительных дебатов пришли наконец к соглашению, что лучше всего исполнить намеченное 19 июля во время цирковых игр, которые Нерон никогда не пропускал. Тщательно разрабатывается сценарий покушения. Первым к императору должен приблизиться Плавтий Латеран. Когда–то исключенный из состава сената за связь с Мессалиной, он был прощен Нероном и восстановлен в сенаторском звании, а теперь даже назначен консулом на будущий 66 год, Предполагалось, что он, человек рослый и сильный, к тому же пользующийся доверием принцепса, навалится на него всей тяжестью своего крупного тела и подомнет под себя. Затем с оружием в руках сбегутся остальные, которые и прикончат его. Пизон в это время будет ждать в храме Цереры, откуда после свершения задуманного его отнесут в преторианский лагерь и там провозгласят императором. Вместе с ним к преторианцам отправится Антония, единственная из детей Клавдия оставшаяся в живых. Ради императорского трона Пизон готов был развестись с женой и вступить в брак с Антонией, к тому времени овдовевшей во второй раз. Первый ее муж был казнен по приказу Клавдия, второй – Фавст Корнелий Сулла – пал жертвой происков Тигеллина.
18 июля заговорщики завершали последние приготовления к назначенному на следующий день покушению. Один из них, Флавий Сцевин, возвратившись домой, имел продолжительную беседу с римским всадником Антонием Наталом, также участником заговора, после чего составил завещание и поручил своему вольноотпущеннику Милиху наточить кинжал. Затем он устроил более пышный, чем обычно, ужин, во время которого одним рабам даровал свободу, других наделил деньгами. Все это вызвало у них удивление, тем более что не осталась незамеченной странная задумчивость хозяина, хотя он и старался скрыть ее оживленными речами. Когда же он поручил Милиху приготовить повязки для ран и останавливающие кровь средства, тот еще больше укрепился в подозрении, что замышляется нечто преступное.
Своими сомнениями Милих поделился с женой, которая настояла на том, чтобы он отправился в императорский дворец и сообщил о приготовлениях Сцевина.
– Если этого не сделаешь ты, – сказала она, – сделает кто–нибудь другой. Молчание одного ничему не поможет. Многие вольноотпущенники и рабы видели то же, что и ты. Награду же получит тот, кто всех остальных опередит доносом.
С первыми лучами солнца Милих поспешил во дворец. Но стража прогнала его. Уже уходя, он все же вернулся и продолжал настаивать на встрече с кем–нибудь из окружения императора. Наконец, его допустили к вольноотпущеннику Нерона Эпафродиту, который тут же оценил всю серьезность сообщения и не медля доложил принцепсу о нависшей над ним грозной опасности.
Нерон послал воинов схватить Сцевина и доставить его во дворец. Тот все отрицал. Кинжал, мол, похищен вольноотпущенником из его спальни, а в том, что он дал свободу нескольким своим рабам и пересмотрел завещание, нет ничего странного: он, обремененный долгами, нередко делает это, не дожидаясь особых обстоятельств; что же касается перевязочных материалов, то это злая выдумка Милиха.
Сцевин держался спокойно, твердо стоял на своем и отметал подозрения с такой непреклонностью, что все сочли Милиха негодяем и злостным доносчиком. Казалось, что тучи, сгустившиеся над заговорщиками, рассеялись и на этот раз. Но тут жена павшего духом Милиха вспомнила, что накануне их патрон о чем–то долго беседовал наедине с Антонием Наталом. Возможно, что–нибудь о заговоре скажет он.
Вызывают Натала. Спрашивают о предмете его длительного разговора со Сцевином. Ответы его и Сцевина не совпадают. Ясно, что оба лгут. Чтобы добиться от них правды, решают подвергнуть того и другого пыткам. Но прибегать к ним не пришлось. Увидев орудия палача, арестованные сразу заговорили. Сначала – Натал, назвавший имя Пизона, а за ним и Сцевин, выдавший остальных. И вот тюрьма заполняется взятыми под стражу заговорщиками, которые малодушно называют все новых и новых участников заговора.
Тут Тигеллин вспомнил о том, что в заключении содержится Эпихарида. Полагая, что теперь, когда ее тело будут терзать пытками, она окажется более разговорчивой, он велит подвергнуть несчастную женщину истязаниям. Однако мучители просчитались. Ни кнут, ни раскаленное железо не смогли сломить мужества женщины. Изувечив свою жертву на дыбе, обессиленные палачи так и не вырвали из нее признания. На следующий день измученную, но не сломленную Эпихариду притащили в застенок на носилках, так как ни передвигаться, ни стоять на ногах она уже не могла.
Улучив момент, Эпихарида сняла с груди повязку, сделала из нее петлю и, прикрепив к спинке носилок, повесилась. Простая, незнатная женщина нашла в себе силы уйти из жизни достойно, никого не выдав. Даже Тацит, недолюбливающий представительниц слабого пола, воздает должное ее доблести. «Женщина, вольноотпущенница, в таком отчаянном положении оберегавшая посторонних и ей почти неизвестных людей, явила блистательный пример стойкости, тогда как свободнорожденные мужчины, римские всадники, и сенаторы, не тронутые пытками, выдавали тех, кто каждому из них был наиболее близок и дорог».
Словно соревнуясь между собой в малодушии и низости, арестованные называли одного за другим участников заговора. Особенно старался Лукан. Его заносчивость и дерзость быстро исчезли. Трепеща за свою жизнь, он оболгал даже собственную мать Ацилию, хотя она ни в чем не была замешана. Дойдя до самых униженных просьб к императору, этот лощеный поэт шел на любую подлость, лишь бы спасти свою шкуру. Не лучшим образом вели себя и остальные заговорщики. Квинциниан и Сенецион обвинили самых близких друзей; наперебой называя имена, они надеялись предательством смягчить свою вину.
Слушая откровения сломленных страхом людей, Нерон был потрясен широтой заговора и числом его участников. Он объявил город в осадном положении и окружил себя охраной из германских солдат. В сложившейся ситуации он мог довериться только чужеземцам, которые к борьбе за римский престол относились с полным безразличием. На городских стенах были расставлены часовые. На всех дорогах в окрестностях столицы рыскали конные и пешие патрули. Подозрительных личностей хватали прямо на улицах и площадях. Солдаты врывались в дома и лавки. Тюрьмы были переполнены. Непрерывный поток закованных в цепи людей тянулся ко входу в сады, где под наблюдением Нерона и Тигеллина происходило дознание. Достаточно было быть другом или даже случайным знакомым кого–либо из заговорщиков, чтобы немедленно попасть в число подозреваемых.
Все это время Пизон выжидал. Его пытались убедить, что глупо надеяться на молчание допрашиваемых, рано или поздно его имя будет произнесено и скорее всего оно уже названо. Нужно действовать без колебаний и промедления: отправиться в лагерь к преторианцам и призвать их к мятежу. Если же гвардейцы его не поддержат, то лучше расстаться с жизнью героически, в борьбе за свободу, чем дожидаться бесславной смерти, запершись в своем доме.
Ко всем этим призывам Пизон оставался глух. Но вот настал день, когда к нему в дом явился вооруженный отряд новобранцев. Старым солдатам Нерон не доверял. Даже не попытавшись защитить себя или других, Пизон поспешно перерезал себе вены на руках и умер. Перед смертью он написал завещание, наполнив его отвратительной лестью императору. Опасаясь мести Нерона, он рассчитывал спасти таким образом хотя бы свою жену.
До сих пор в списки обвиняемых не попало ни одно имя военных. Ни Фения Руфа, ни Субрия Флава, ни других преторианцев арестованные не назвали. По всей видимости, это было вызвано тем, что преторианцы участвовали в дознании. Фений Руф вместе с Нероном и Тигеллином лично вел допросы, причем отличался особой жестокостью. Своей свирепостью он надеялся отвести от себя подозрения в соучастии в заговоре. Когда Субрий Флав во время одного из расследований взялся за рукоять своего меча и взглядом спрашивал стоявшего рядом Фения Руфа, не заколоть ли Нерона, тот отчаянными знаками остановил его порыв.
Не меньшую жестокость обнаружил и трибун Стаций, который собственноручно казнил Плавтия Латерана, не дав ему обнять напоследок детей и лишив возможности вскрыть себе вены. Он притащил свою жертву к месту, отведенному для казни рабов, и заколол сенатора как барана. Плавт умер, не проронив ни слова, хотя мог бы упрекнуть трибуна, который еще вчера был его сообщником.
Наконец, следствие вышло на Луция Аннея Сенеку.
Глава восемнадцатая. Прощай, Сенека
Как только Сенека вернулся из Кампании, к нему был послан трибун Гавий Сильван. Философ не стал въезжать в Рим и остановился в своей загородной вилле в шести километрах от столицы. Уже вечерело, когда к нему прибыл Сильван с отрядом воинов, которые не мешкая оцепили дом. Старый учитель Нерона возлежал за столом и ужинал в обществе жены Паулины и двух близких друзей: историка Фабия Рустика и врача Стация Аннея.
Увидев вошедшего трибуна, Сенека предложил ему возлечь и разделить с ним трапезу. Сильван отклонил предложение и, продолжая стоять, потребовал у него дать разъяснения по вопросам, интересующим принцепса.
– Император спрашивает, встречался ли ты недавно с Наталом? – начал допрос Сильван, явно тяготясь своей миссией.
– Передай Нерону, что Натал действительно был у меня, когда я лежал больной. Он осведомился о моем здоровье и попросил принять Пизона, желающего, по его словам, поддерживать со мной дружбу в личном общении.
– И что же ты ответил на просьбу Натала?
– Лишь то, что как в обмене мыслями через посредников, так и в частных беседах с глазу на глаз я не вижу никакой пользы.
– А что означали твои слова, что твое благополучие зависит целиком от благополучия Пизона?
Сенека ничуть не удивился такой осведомленности императора.
– В моих словах нет скрытого смысла. Это была всего лишь простая любезность.
– А как ты объяснишь свое внезапное возвращение из Кампании? И почему ты не въехал в Рим, а остановился у городских ворот? Ты ждал каких–то известий?
– Это уже плод твоего воображения. Мой приезд совершенно случаен и ни с чем не связан.
Сенека кривил душой. Он знал, что параллельно заговору Пизона существовал еще один – военный, возглавляемый трибуном преторианской когорты Субрием Флавом. Привыкшие к строгой дисциплине и порядку, военные считали, что в государстве не станет лучше, если место кифареда займет трагический актер. Нет смысла, говорили они, сажать на императорский трон поверхностного и тщеславного Пизона, который охотно выступает перед публикой в трагическом одеянии. На тайном совещании Субрия Флава с центурионами было принято решение после умерщвления Нерона тотчас устранить и Пизона, если понадобится, убить его. Императором же провозгласить Сенеку, который хорошо показал себя во главе государства в первое пятилетие правления Нерона.
Но обо всем этом Сенека, разумеется, умолчал.
– Передай императору, – сказал он, – что для меня всего важнее покой и что ни к каким приемам в угоду чьим–либо амбициям я не расположен. К лести же я никогда не был склонен, и Нерон, имевший немало возможностей убедиться в независимости моих суждений и поступков, прекрасно знает это.
И как ни в чем не бывало, философ продолжил беседу с друзьями, прерванную вторжением трибуна, всем своим видом показывая, что разговор с ним закончен.
Сильван вернулся во дворец и сообщил императору ответ Сенеки.
– Не собирается ли Сенека добровольно расстаться с жизнью? – спросил Нерон.
– Нет, мне этого не показалось. Ни в словах, ни в лице его я не уловил признаков тревоги и страха. Он был совершенно спокоен и сказал…
Нерон потерял терпение и перешел на крик.
– Меня не интересует, что тебе сказал выживший из ума старик! Неужели ты, болван, не понял, что от тебя требуется? Немедленно отправляйся назад и возвести его о смерти!
Помертвевший от страха трибун, как ошпаренный, выскочил из дворца. По пути, успокоившись и поразмыслив, он свернул к префекту Фению Руфу.
– Император приказал сообщить Сенеке о том, что он должен умереть. Следует ли мне повиноваться?
– Делай, что велено, – ответил перетрусивший Фений. – Приказ есть приказ, и для всех будет лучше, если ты выполнишь его без промедления.
Сильван, тоже участник заговора, не имел решимости вновь взглянуть в глаза старому философу и вместо себя послал одного из своих центурионов.
Появление центуриона в столь поздний час Сенека воспринял спокойно. Ни один мускул не дрогнул в его лице.
– Принесите мне завещание! – обратился он к слугам.
– Никакого завещания! – грубо вмешался посланец Сильвана.
– К сожалению, друзья, я не могу вознаградить вашу преданность, как вы того заслуживаете, – обернулся философ к Фабию Рустику и Стацию Аннею. – Но я оставляю вам лучшее, что у меня есть – память о себе. Я завещаю вам самое драгоценное из моего достояния – образ жизни, которого я держался. Мне же лучшей наградой будет ваша память обо мне и верность нашей дружбе.
Увидев, что друзья готовы разрыдаться, он поспешил удержать их:
– Не надо слез! Будьте тверды! Где ваша мудрость, которая учит быть стойким в бедствиях? Кровожадность Нерона ни для кого не тайна. После убийства матери и брата ему только и остается, что убить своего воспитателя и учителя.
В своем благородном порыве Сенека совершенно забыл о том, что в убийстве Агриппины он принимал самое непосредственное участие. Разумеется, никто из присутствующих не напомнил ему об этом.
– Затем он обернулся к жене и нежно обнял ее.
– Не плачь! Не поддавайся горю! Оно не вечно. Тоску обо мне тебе поможет облегчить созерцание моей добродетельной жизни. Постарайся найти в этом достойное утешение в скорби.
– О, нет! Я хочу умереть с тобой! Палач, за дело! – выкрикивала в отчаянии молодая женщина.
– Ну что ж, – тотчас уступил жене Сенека, – я не хочу противиться твоему желанию прославить себя достойной кончиной. Я указал тебе, как ты могла бы примириться с жизнью, но ты предпочла благородную смерть. Мне не должно препятствовать этому возвышенному деянию. Мы расстанемся с жизнью с равным мужеством, но в твоем конце больше величия.
Оба одновременно вскрывают себе вены на руках. Из ослабленного скудным питанием и старостью тела Сенеки кровь еле текла. То ли страшась яда, то ли вернувшись к вегетарианским привычкам своей юности, то ли став с возрастом более умеренным, он полностью отказался от мясной пищи и последние месяцы питался только овощами со своего огорода и пил исключительно проточную воду. Торопя смерть, Сенека надрезал себе вены на голенях и под коленями. Эффект тот же. Изнуренный болью, он, не желая своими мучениями причинять страдания жене, попросил препроводить ее в другую комнату.
Поскольку ему было отказано сделать распоряжения об имуществе, он пожелал оставить хотя бы духовное завещание. Вызвал писцов и продиктовал многое, что впоследствии было издано, но в настоящее время утрачено.
Когда Нерону доложили о намерении Паулины умереть вместе с мужем, он, не видя смысла в ненужной жестокости и лишней смерти, приказал не допустить ее гибели. Под наблюдением воинов рабы и вольноотпущенники перевязали ей запястья и остановили кровь. Находясь в бессознательном состоянии, Паулина уже не отдавала себе отчета в происходящем с ней. Она пережила мужа лишь на несколько лет, до конца своих дней сохраняя в лице мертвенную бледность, вызванную большой потерей крови.
Между тем в соседней комнате ее супругу никак не удавалось умереть. Смерть явно не спешила к нему. Агония затягивалась. Тогда он попросил Стация Аннея дать ему давно припасенную цикуту – яд, которым когда–то умерщвлялись осужденные к смерти афиняне и от которого погиб великий Сократ. Но и после того как яд был выпит, смерти не последовало. Тело, охваченное предсмертным оцепенением, потеряло восприимчивость и ни на что не реагировало.
Ослабевшего, обескровленного Сенеку погрузили в бассейн с теплой водой. Результат прежний. Жизнь никак не хотела покидать измученное тело. Пришлось перенести несчастного в раскаленную баню, и только здесь, в непереносимой духоте, он наконец лишился дыхания.
Такова была кончина выдающегося философа и писателя Рима. Задолго до своей смерти, в 58 году, в трактате «О счастливой жизни» Сенека писал: «При виде смерти и при известии о ней я буду сохранять одинаково спокойное выражение лица; я буду переносить тяжелые испытания, каковы бы они не были, подкрепляя телесные силы духовными; я буду презирать богатство независимо от того, будет ли оно у меня или нет; я не стану печальнее, если оно будет окружать меня своим блеском; я буду равнодушен к судьбе, будет ли она жаловать меня или карать; на все земли я буду смотреть как на свои, а на свои – как на всеобщее достояние; я буду жить в убеждении, что я родился для других, и буду за это благодарен природе, так как она не могла лучше позаботиться о моих интересах: меня одного она подарила всем, а всех – мне одному… Я ничего не буду делать для славы, а всегда буду поступать по совести. Мое поведение, хотя бы я оставался наедине, будет таково, что на него мог бы смотреть народ. Целью еды и питья будет служить мне удовлетворение естественных потребностей, а не наполнение и опоражнивание желудка. Я буду любезен в обращении с друзьями, кроток и уступчив в отношении врагов, оказывая милость раньше, чем услышу мольбу, и предупреждая честные просьбы. Я буду помнить, что моя родина – весь мир, что во главе его стоят боги и что эти строгие судьи моих деяний и слов находятся надо мной и около меня. А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою жизнь, или я сделаю это по требованию разума, я уйду, засвидетельствовавши, что я дорожил чистой совестью и стремился к добру, что ничья свобода, и прежде всего моя собственная, по моей вине не была ограничена».
Глава девятнадцатая. «Пет, не больно»
Уже простились с жизнью Пизон, Сенека, Эпихарида, а маховик репрессий лишь набирал свои обороты. Массовый характер казни приобрели только после того, как обнаружилось участие в заговоре военных.
Сначала задержанные безропотно сносили то, что префект преторианцев Фений Руф, их товарищ по заговору, участвует в допросах в качестве следователя. Но так как положение арестованных с каждым днем ухудшалось, а Фений свирепствовал с нарастающей силой, их ненависть к нему вырвалась наружу. Когда на одном из допросов префект угрозами вымогал показания у Сцевина, тот, усмехаясь, сказал:
– Почему ты спрашиваешь об этом деле меня, ведь о нем никто не знает больше, чем ты сам?
Заметив, что Фений побелел от страха, Сцевин продолжал:
– Что мешает тебе отплатить нашему доброму принцепсу признательностью? Откройся ему! Расскажи, что тебе известно о заговоре! Это гораздо лучше, чем выбивать показания из нас.
Тут уже Фений окончательно перетрусил. Вместо того, чтобы сделать вид, что слова Сцевина не имеют к нему никакого отношения, он начал в ответ что–то невнятно бормотать. Ни от Нерона, ни от Тигеллина не укрылся испуг Фения, который своим замешательством и бессвязным лепетом полностью выдал себя. Тигеллин уже давно хотел избавиться от Фения, с которым ему приходилось делить власть над гвардейцами. Нерон же недолюбливал префекта за его предполагаемую связь с Агриппиной. Так что ни тот, ни другой не были заинтересованы в выгораживании трусливого изменника.
Видя такой поворот дела, арестованные заговорщики бросились обличать Фения. Особенно был щедр на обвинения всадник Церварий Прокул. Из показаний стало совершенно ясно, что префект – одна из центральных фигур заговора.
– Заковать мерзавца в цепи! – распорядился Нерон.
Тотчас к Фению кинулся телохранитель Кассий. Отличавшийся необычайной силой, он неотлучно находился рядом с императором.
После задержания префекта показания посыпались со всех сторон, писцы едва успевали записывать их. В тюрьмах уже не хватало места для арестованных.
Только теперь Нерон смог полностью составить себе представление об истинном размахе заговора. О каком милосердии с его стороны могла идти речь, когда люди, с которыми он дружил, которым доверял и оказывал в затруднениях помощь, без жалости и зазрения совести готовили ему смерть? Теперь аресты и казни не прекращались даже ночью. Нерон действовал так, как на его месте поступил бы любой человек, наделенный властью, ведь еще никто на земле не лишал царей и императоров права защищать свою жизнь и карать террористов.
Вскоре под стражей оказался и Субрий Флав. Но в отличие от своего командира он держался мужественно и дерзко.
– Ты признаешь свое участие в преступном сговоре? – спросил его Нерон.
– Нет, – не моргнув глазом, ответил трибун. – Как человек военный, я не стал бы связываться с людьми изнеженного образа жизни, которые и боевого оружия в руках никогда не держали. Не таков мой нрав, чтобы подчиняться трусливому лицедею и развратнику Пизону.
Последовала очная ставка с Фением Руфом и Церварием Прокулом, которые постарались полностью изобличить Флава.
– Твоя взяла, – признался он наконец Нерону, – я был заодно с заговорщиками.
– Почему ты нарушил данную мне присягу в верности? Что тебя заставило забыть о своем воинском долге?
– Я возненавидел тебя. Я сохранял тебе преданность до тех пор, пока ты был достоин восхищения. Но я воспылал к тебе ненавистью после того, как ты стал убийцей матери и жены, возничим, комедиантом и поджигателем.
Еще никогда за всю свою жизнь не слышал Нерон таких резких слов в свой адрес. Привыкший лишь к славословиям и благодарственным речам, он был потрясен откровением трибуна. Только мать да Бурр позволяли себе время от времени говорить ему правду. Но они оба уже давно были в могиле.
– Казнить! – рявкнул разгневанный принцепс. Тут же неподалеку на поле вырыли яму и подвели к ней Флава. Взглянув на место своего последнего пристанища, он пренебрежительно бросил:
– Экая теснотища!
И обращаясь к воинам, оцепившим место казни, произнес с упреком:
– Даже могилу не могли вырыть, как следует, по уставу.
Но тут вмешался трибун Вейаний Нигер, которому было поручено совершить казнь:
– Не хорохорься, Флав, а смелей подставляй под меч голову.
– Лишь бы ты столь же смело ее поразил, – парировал неустрашимый Флав.
Только со второго удара дрогнувший палач отсек ему голову.
Не менее дерзновенно вел себя на допросе центурион преторианцев Сульпиций Аспер. Спрошенный Нероном, почему он покусился на его жизнь, он кратко ответил:
– Это был единственный способ помочь тебе в твоих гнусностях.
Затем последовало императорское повеление умереть Аннею Лукану. Вскрыв себе вены, истекающий кровью поэт фиксировал в сознании свои ощущения, сравнивая их с теми, которые он приписал воину, умирающему такой же смертью, в поэме «Фарсалия». Самомнение не покинуло Лукана даже в последние минуты. Он умер, декламируя свои стихи из «Фарсалии». О его матери Ацилии, которую он трусливо оговорил, забыли, а она сама постаралась, чтобы о ней никто не вспоминал.
В те дни руки у Нерона онемели от поцелуев всех тех, кто хотел воздать ему благодарность и поздравить с избавлением от смертельной опасности. «Если в городе не было конца похоронам, – свидетельствует Тацит, – то не было его и жертвоприношениям на Капитолии: и тот, у кого погиб сын или брат, и тот, у кого – родственник или друг, возносили благодарность богам, украшали лавровыми ветвями свои дома, припадали к коленям Нерона, осыпали поцелуями его руки».
Антонию Наталу, Церварию Прокулу, Гавию Сильвану, Стацию Проксуму и другим, раскаявшимся в преступном умысле и особенно ревностно разоблачавшим своих товарищей, Нерон даровал прощение. Многим была определена ссылка, многим – изгнание с конфискацией имущества. Ссыльных набралось так много, что они образовали целое поселение на островах Эгейского моря.
Преторианцев, не поддержавших заговорщиков, Нерон щедро наградил, раздав им по две тысячи сестерциев на человека. Сверх того, он освободил их от оплаты хлеба. Тигеллину, который более других усердствовал в расследованиях и вынесении смертных приговоров, были пожалованы знаки отличия: сооружена триумфальная статуя на Форуме и поставлено изваяние в Палатинском дворце.
В сенате принцепс выступил с пространной речью, в которой изложил результаты расследования. Кроме того, был обнародован указ и к нему приложены отдельной книгой показания и признания осужденных.
Сенаторы воздали благодарность богам и прежде всего богу Солнца, который своим присутствием пролил свет на тайные планы заговорщиков. На заседании сената было принято постановление о переименовании месяца апреля в нероней. Но когда один из сенаторов предложил соорудить за общественный счет храм богу Нерону, император отклонил это предложение, усмотрев в сооружении подобного святилища зловещий знак. И Цезарь, и Август, и Клавдий были обожествлены только после своей смерти. Преждевременное обожествление, полагал Нерон, может стать предвестием его скорой кончины.
