Текст книги "Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба"

Автор книги: Валерий Саморай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Ворота распахнулись, и девушка вошла в просторный коридор, в котором тонкие колонны поддерживали длинный готический свод. Колонны и стрельчатые арки были украшены резьбой из белого мрамора и бирюзы. Стены за стойками были выполнены из чёрного мрамора, и создавали ощущение, что это не камень, а стекло, через которое просвечивается непроглядная тьма морских глубин. Солана шла по этому коридору, ощущая себя песчинкой во дворце великанов. На гладких стенах световыми отливами играла вода, будоража фантазию. От этих движений девушке казалось, что там что-то или кто-то есть. Вдруг она услышала крик: дикий, громкий, неутихающий. Её нервы были на пределе, как сжатая пружина, и она молниеносно обернулась на шум, но всё, что она увидела – лишь длинный пустой коридор. Крик не стихал – наоборот, к нему примешивались множество других голосов, в которых она разбирала отчаянную мольбу о помощи. Солана всмотрелась в стены, но ничего в них не видела. Она закрыла от страха глаза, и её напуганное воображение стало рисовать там, за кажущимся стеклом дворца, тонущие суда, попавшие в бурю. И чем чётче она представляла себе кораблекрушение: лица людей, их одежду, окружение, мебель и прочие мелочи, тем конкретнее и разборчивее становились крики. И вот на стенах, как будто рисунки, стали проплывать призраки затонувших людей. Они кричали Солане что-то, но каждый это делал на своём языке. Единственное, что она смога разобрать – это то, что людям – всем без исключения – виделись испуганные глаза молодой девушки. И все её называли ведьмой за то, что она их потопила. Тогда пленница бездны поняла, что страхи, рождённые её фантазией, где-то в океане только что потопили корабль. Осознав весь ужас, который она сотворила, Солана побежала по коридору прочь от царившей в этих стенах и колоннах чёрной магии. Но один за другим, крики с мольбой о спасении накрывали её, и невольно от этих душераздирающих воплей страшные картины представлялись ей. Опять и опять сцены кораблекрушений и людской боли всплывали перед глазами, вызывая на стенах сотни потерянных душ, проплывающих мимо и смотрящих на неё со злостью и ненавистью, хотя единственное, чего она заслуживала – это сочувствие и жалость. Одна катастрофа сменялась другой, другая – третьей, третья – четвёртой… и так продолжалось до тех пор, пока страх под натиском сотен несчастных и погибших не был выжат из неё, как сок из апельсина. До конца коридора она дошла бледная и бесчувственная: ни ужас, ни сострадание, ни жалость не тревожили её душу. Единственное, что её на тот момент беспокоило – это голод – животный неистовый голод.

Из мрачного готического коридора Солана попала на огромную круглую арену. Купол, состоящий из бесчисленного множества синих, бирюзовых и изумрудных кристаллов накрывал этот зал. Казалось, будто небо из лёгкого, воздушного и привычного превратилось в тяжёлое каменное одеяло. Под ногами вместо пола был плотный непрозрачный лёд. Гладкость и безупречность его поверхности входили в контраст с грубыми каменными сводами. В центре зала, будто подвешенное за невидимую нить, висело яблоко. Не раздумывая, Солана бросилась к нему, ведомая первобытными инстинктами, в надежде хоть как-то усмирить свой голод.

Но когда она попыталась откусить кусок от парящего яблока, оно проходило сквозь лицо, было лишь миражом. Но оно не было галлюцинацией – девушка держала его, чувствовала своими пальцами, которые не в состоянии были обмануть глаза. Не в силах оторваться от призрачного фрукта, она с жадностью пыталась съесть его. Лёд под ней вдруг стал зеркальным, и она увидела в нём своё отражение: сумасшедшие глаза, растрёпанные и развивающиеся в воде волосы, напряжённые щёки и дрожащие губы – после всего, через что она прошла, в ней не осталось ничего, что могло бы напомнить человека. И в этот момент изо льда, как из воды, вырвалось морское чудовище, до ужаса напоминающее её искореженное отражение в полу. Его тело было огромным, плавники – мощными, лик – страшным. Когда оно выныривало, осколки льда медленно, как при заторможенном времени, отлетали во все стороны, образуя фейерверк из острых льдин, не спеша падающих на холодный пол и сливающихся с ним. Рыба покружилась над Соланой, описав несколько кругов, и ринулась вверх. Купол открылся над головою, как распускающийся цветок, и выпустил наружу монстра, рожденного льдом и больным воображением проклятой. Она опустила глаза на яблоко, и чувство страха вновь уступило место голоду. Она бросилась к еде и опять увидела своё безумное лицо, и вновь изо льда появился монстр – уже другой, с другими пропорциями, с другими крыльями, хвостом, но всё так же похожий на изнеможённую мученицу, на её бешеное и голодное отражение. Остальных она видела лишь боковым зрением. Снова и снова она пыталась откусить от яблока кусок, но в ответ во льду она видела очередное голодное страшилище, которое тут же вырывалось из пола, как магма вырывается из вулкана. За ним следовало ещё одно, и ещё одно, и ещё… Осколки льда разлетались во все стороны по воде, и тем страшнее были эти создания, чем яростнее и упоре Солана старалась вырвать хотя бы кусок из проклятого яблока. Каждый взгляд на своё отражение в зеркальном льду порождал на свет новое ещё неведомое этому миру создание. И, казалось, не было этому конца.

Но всё закончилось. Всё закончилось тогда, когда, взглянув в очередной раз, девушка увидела в полу не себя, а какую-то женщину, похожую на неё. Не было в ней ничего страшного, напротив – лишь жалость рождалась в измученном сердце. Женщина в отражении плакала. Яблоко медленно опустилось на лёд и подкатилось к Солане. Она взяла его и в нерешительности дотронулась до гладкой кожицы губами, боясь спугнуть представленный шанс насытиться. Яблоко было реальным. Девушка надкусила его и в этот миг поняла, что готова была отдать душу, только бы её не лишали этой скромной трапезы.

Съев яблоко, пленница бездны вышла из круглого зала в небольшую комнату. На центральной стене была нарисована большая дверь, а вокруг дверной рамы располагались осколки мозаики. Портал, некогда украшенный цветными стёклами, теперь был разбит, и у его подножия было рассыпано неисчислимое множество обломков витража. Стараясь не наступить на осколки, Солана подошла к двери и попробовала её открыть – та не поддалась. Кроме неё никакого другого входа не было. Девушке не пришлось долго гадать – она быстро поняла, что от неё требуется: это было очередное испытание, которое ей следовало пройти. Рассмотрев рисунок двери подробнее, она разглядела на нём слабый рельеф, так что смогла представить себе картину, которую следовало собрать из рассыпанных всюду кусочков мозаики. Она протянула руку к одному из них и, едва дотронувшись, обожглась, как будто его только что достали из раскалённой печи. Солана потянулась к другому и снова отдёрнула руку – на этот раз осколок рассёк пальцы чем-то невероятно острым. Она взглянула на свою ладонь, готовая увидеть на ней увечья от ожогов и порезов, но та была чиста, будто вся та боль ей только привиделась. Следующий осколок уколол сильным морозом, ещё один судорогой сковал руку. Что-то странное происходило с этой мозаикой: когда девушка ступала по ней, касалась локтем или коленом – она чувствовала лишь лёгкий и гладкий кусок стекла. Но стоило ей прикоснуться к ней пальцами рук, как её пронзала нестерпимая боль. Но иного пути не было. Один за другим Солана стала отбирать кусочки разбитого витража.

По мере того, как картина собиралась, с каждым правильно вставленным осколком на стене начинали проявляться рисунки. На них были изображены сцены свадьбы посреди морской бури – её свадьбы. В качестве жениха выступало странное существо – тело у него было человеческое, но на худых пальцах располагались перепонки, а на вытянутой шее находилась рыбья голова с большими глазами, тремя ртами и длинным пышным хвостом на затылке. Чем более чёткими становились рисунки, тем ярче вспыхивали её воспоминания о том жутком дне. Она знала своего жениха – именно он был причиной её заточения здесь, и именно к замужеству с ним она готовилась всю свою жизнь.

Наконец, через боль и терпение, картина была собрана. Стоило Солане поставить на место последний осколок, как изображение ожило, и волны шторма на мозаике рванулись на девушку, с шумом распахивая дверь на ту сторону. Хоть пленница и была под водой, но накативший поток снёс её к противоположной стене. В этом мире мог быть ни один и ни два, а великое множество слоёв воды. И как глубоко бы Солана ни ушла, каким бы плотным не был океан вокруг, всё равно будут существовать течения, по сравнению с которым всё вокруг напоминало бы воздух.

Уставшая и измученная, она вошла внутрь, не задумываясь, что ждёт её впереди: новое испытание, долгожданный отдых, смерть или что-либо ещё. Для неё было главным на тот момент, что она, наконец, закончила сборку картины и хотя бы мгновение может дышать свободно. Когда она прошла в хрустальный зал, на неё тут же накинулись странные существа: морские пауки, люди-черепахи, многорукие медузы, крабы с множеством огромных щупалец. Всё вертелось вокруг неё, кружилось, а она стояла посреди зала, расставив в стороны руки, как манекен, будто так и надо, будто так было всегда, будто так и должно быть, хотя всё это ей было в новинку и казалось диким. Все эти существа прямо на ней плели свадебные одежды. Через несколько минут её оставили в покое. Перед ней задом стояло громадное плоское насекомое, а его спина была, как овальное зеркало. Солана увидела в нём своё отражение: на ней было белое лёгкое ажурное платье. Кружева и узоры были выполнены с таким искусным мастерством, что ни один ткач в мире не мог бы похвастаться такой работой. Рисунок на рукавах и воротнике повторялся в каждом элементе узора, но только в более мелком виде. Складывалось ощущение, что всё платье было вышито этим рисунком, да и сам рисунок многократно дублировался в себе самом. Покрутившись у гигантского гибрида богомола с тараканом, любезно подставившим свою спину-зеркало, налюбовалась собой вдоволь, Солана кивнула уже ожидавшим её морским уродцам, и те провели свою госпожу в главный зал.

Там её уже ждали все участники торжества. По периметру стен располагались столы. Вместо карниза и плинтуса можно было увидеть плывущую стаю мелких рыбёшек. Освещался зал огромными глазами чудовищных рыб, наблюдавших за праздником из окон. Глаза те горели бледно-зелёным светом, так что стены зала, выложенные из рыбьей чешуи, казались изумрудными.

Солану посадили за главный центральный стол слева от человека с рыбьей головой. Чешуя его была ярко-синего цвета, и под светом зелёных рыбьих глаз она отливалась каким-то чужим оттенком, созданным явно не в этом мире. Именно это существо было изображено женихом на её свадьбе в комнате с мозаикой. Он представился, как О’Уир Хессер, но этим именем к нему имели право обращаться лишь смертные. Бессмертные же, а так же отпрыски божественного происхождения обращались к нему иначе – они называли его Хэт’Ксу. Это звучало, как шипение, доносящееся из глубин первородного страха, предвещающее смертный приговор всему живому. У этого существа было два начала, два истока: земное – бренное – и божественное – нетленное, вечное – из-за чего ему и было даровано два имени. На рыбьей голове – синей, как ультрамарин, располагались два глаза. Они бегали по залу, рассматривая гостей и, казалось, каждый из них живёт своей жизнью независимо от другого. Солана заметила, что, не взирая на чрезмерную их активность, ни один взор не упал на неё. Но не глаза в этом существе поражали больше всего, а три рта, которые очень гармонично вписывались на его животном лице. Первый рот находился, как и положено, под большими сумасшедшими глазами. Второй, обращённый прямо на свою невесту, пристроился между жабр на правой щеке и постоянно улыбался девушке. Третий рот располагался на лбу морского чудища, образуя небольшой гребешок, от которого впоследствии начинал расти плавник. Недовольство и хмурость читалось на опущенных складках его губ. Именно эти три рта являлись главной чертой жениха: ни глаза, ни плавники, ни тело – именно к ним был прикован взгляд Соланы. Что-то жуткое было в сочетании трёх одновременно существующих выражений его лица: в холодном спокойствии, довольной ухмылке и разочарованном пренебрежении.

Невеста невольно опустила глаза. Человеческая часть его тела была одета в чёрный фрак. На ногах блестели лакированные туфли, заостряющиеся к носу. Сбоку от него была подвешена в воде старинная трость с золотым наконечником, а по всей её длине была выполнена тонкая резьба по дереву, повествующая о сценах жизни морского бога. На рукоятке трость была увенчана головой молодой девушки, чьи волосы развивались изящными линиями, вплетаясь в волны, искусно выполненные из слоновой кости, инкрустированные на своих гребнях мрамором, имитирующим морскую пену. Но лицо её, запрокинутое наверх, было объято то ли ужасом, то ли мучениями.

Когда Солана села рядом с Синей Рыбой, в центр зала вышли существа в цветных костюмах – своего рода актёры. Они поприветствовали каждого зрителя, при этом их головы, будто разрезанные на части расходились в разные стороны, кланяясь каждому из столов. Представление началось.

Перед невестой стали разыгрывать спектакли из её жизни. Сценки были сделаны очень красиво и реалистично. Актёры распадались на множество мелких рыбёшек, после чего складывались в фигуры людей и театральные декорации. Всё это было похоже на движущиеся картины, написанные в технике пуантельной живописи, а персонажи этих картин были созданы сотнями разноцветных полупотухших звёзд.

Главным действующим лицом была сама Солана. Но во всех сценах её жизни она представлялась гостям глупой, неумелой, недостойной. Из раза в раз она совершала ошибки на потеху публике. Морская невеста смотрела на всю эту постановку и сгорала от стыда. Нет, ей не было дела до того, что подумает о ней весь этот морской сброд. Но переживать все самые унизительные моменты своей жизни ей было больно. До слёз. Но она не плакала – лишь чувствовала слабый солоноватый вкус воды около своего лица. Девушка не замечала, как сыгранные факты из её жизни стали постепенно вытесняться событиями, которых не было, но которые были куда более гадкими и унизительными, чем на самом деле. Они врезались в её голову ложными воспоминаниями, принося ещё большие страдания.

Она тонула в потоке насмешек и издёвок, оскорблений и едких колкостей. Все норовили сказать что-то обидное. Все, кроме одного. Солана заметила среди гостей странное существо. Его толстое тело было похоже на желе с многочисленными складками жира, которые вздрагивали и расходились волнами от любого незначительного толчка. Глаза его были жалкими – в них читалось не столько самоотвращение, сколько боль за то унижение, которому Солана подвергалась со всех сторон. Существо то, наверное, и радо было бы закрыть глаза, чтобы ничего не видеть или вовсе отвернуться, но не было у него век, которые можно было бы сомкнуть. И тело его было настолько раздутым, что без посторонней помощи это существо не то, что повернуться – пошевелиться не могло. На этом празднике был ещё кто-то, кому тоже было плохо – тому, кто вынужден был вот так вот сидеть и смотреть на всё происходящее в зале вечность, если не дольше – до той поры, пока не проснётся у гостей этого тёмного бала милосердие, никогда доселе не рождавшееся в их холодных сердцах. Солане было стыдно себе в этом признаться, но боль другого успокаивала её. И как будто бы вот его спасение – она – единственный нормальный участник этого балагана, у которого должно было бы родиться сострадание к столь печальной судьбе, но из-за переполняемой девушку горечи на тёплые чувства в её душе просто не осталось места.

Тем временем, спектакль продолжался. И пока он шёл, Солана слышала постоянный шёпот со стороны своего супруга. Если он сидел прямо и смотрел на представление, то его рот на правой щеке говорил голосом знакомых и близких ей людей. С уст его срывались самые обидные вещи, которые девушка слышала от своих любимых – они говорились ей когда-то давно: из злости, обиды, по глупости или от предательства. Её сердце сжималось, когда она слышала эти слова опять, но больнее всего было, когда Синяя Рыба говорил её голосом, напоминая собственные ошибки и низость, до которых она опускалась.

Время от времени Хессер поворачивался к ней лицом, и разговаривал своим передним ртом. Он молвил, что жизнь, которую Солана проживает сейчас, с ним – это лучшее, чего она могла бы для себя желать. Он описывал эту жизнь, как дар, и дар этот ей нужно научиться принимать, ибо жизнь эта – единственная возможная, и другой у неё не будет. Всё, что было до него – лишь ожидание, всё, что будет после – мифическое воспоминание. Он говорил, что все последующие годы жизни будут, так или иначе, сходиться к тем дням, проведённым здесь, под водой, будут сравниваться с ними и… проигрывать. И он был прав. И с этой жизнью нельзя смириться – с ней можно только бороться. Бороться, и побеждать в каждой битве. Бороться, и проиграть в войне. Это судьба. Потому что по окончанию последней битвы именно эта жизнь и будет для Соланы победным призом.

Когда же её супруг наклонялся к столу, то рот на его лбу начинал шевелиться. Девушка в ужасе гадала, что же за гадости на этот раз вырвутся из этих губ, но слова его были безмолвными. И, тем не менее, в сознании рождались депрессия и отчаяние. Солана переставала себя ценить, думала, что она ничтожество, ни на что не способная бестолочь, безвольная тряпка, об которую все всегда вытирали ноги. Ей казалось, что она – грязь на стекле, которую нужно как можно скорее оттереть, что она – гадкая книга, которую давно пора сжечь. В эти минуты ей хотелось встать, остановить спектакль и закричать, чтобы каждый из гостей подошёл к ней и вырвал её прошлое из переполненной муками души, разорвал его или сжёг, подобно письму, не имеющему ни адресата, ни содержания, и пустил остатки по ветру или по морю, чтобы не было никогда человека по имени Солана. Но в самый пик её волнения голова Синей Рыбы поднималась, и отчаяние угасало. Иссякала с ним так же и любая вера в себя.

Как только все спектакли были сыграны, а столы опустели, невесту вывели в центр зала. Ведущие свадьбы стали заставлять её петь. Но она молчала: её скромность, робость и чувство подавленности сделали её немой, как рыба. Но главное: она не хотела для них петь – для этих скотов, уродцев, что имели власть над ней, для этих полоумных сатиров, обожравшихся на её свадьбе. Тогда хозяин глубоководного дворца встал и произнёс повелительным тоном, смотря в её испуганные глаза:

– Пой!

При этих словах безмолвные губы на его лбу произносили то же самое.

Она не могла ослушаться. Она вспомнила песню, которую слышала ещё в младенчестве, укачиваемая в колыбели.

Как выйду в лес я малой девкой неуклюжей –

Там для меня все сосны будут до небес,

А ямы – пропастью, и морем – лужи,

Трава – высокая! И бесконечен лес.

И будет шаг мой лёгок и воздушен,

Водица в речке будет мягче и теплей.

А мир вокруг – весь правильный и дружный

Споёт романс, чтобы душа была светлей.

      Как выйду в лес я девушкой красивой,

      Цветы сорву, сплету себе венок,

      И на ромашке погадаю, чтоб счастливой

      Меня однажды сделал добрый паренёк.

      И окунусь в прохладную водицу

      Реки прозрачной и с румянцем на щеках

      Я побегу влюблённая резвиться

      В объятьях запаха цветов с улыбкой на устах.

Как выйду в лес я матерью усталой

Собрать грибов да наколоть дрова.

Ещё травы лечебной бы нарвала,

А то без устали кружится голова.

В реке набрать бы ледяной водицы –

Как низко наклоняться до неё.

И поскорей домой бы возвратиться:

Воспитывать детей, кормить зверьё.

      Как выйду в лес я, выйду в лес заброшенный

      На старость лет и с палочкой в руке.

      Заковыляю по траве сухой, нескошенной

      Вдоль пней обрубленных по высохшей реке.

      И заверну я на тропу заросшую –

      Там, где темно и птицы не поют.

      Иду, гляжу – тупик. Скамейка сложена.

      Присяду – тяжело стоять. Останусь тут.

Солана замолкла. Все вокруг смеялись, а она стояла и ревела. Её душу вывернули наизнанку и использовали в качестве половой тряпки. Достали из глубин памяти самое сокровенное и выставили на всеобщий показ, чтобы поднять на смех. Её заставили раскрыть своё сердце, а потом ударили в него со всей силы.

Синяя Рыба обнял её и повёл прочь из зала. Как в тумане, она следовала за ним. В ней ещё бушевала обида и злость на себя саму и свою слабость, доверчивость. Она прокручивала пережитые сцены у себя в голове снова и снова и пыталась себе доказать, что все эти пошлости и оскорбления ничего не значат для неё, что на них не стоит обращать внимания. Ей хотелось уверить себя, что все эти уродцы не играют в её жизни никакой роли, но вопреки здравому смыслу, её чувства воспринимали ту компанию, как давно знакомых и будто бы единственно близких ей существ, с которыми она прошла большую часть своей жизни. Они были для неё, как школьный класс, как дворовые друзья, как родственники, с которыми она встречала праздники. От того все эти унижения были ещё обиднее, и обида эта мёртвой печатью была выдавлена в её судьбе. С ней теперь приходилось просто смириться, приняв её, как неизбежное зло.

Очнувшись от раздумий, она нашла себя блуждающей со своим палачом среди множества комнат и коридоров, сплетающихся запутанным лабиринтом в теле принявшего её глубоководного дворца. Все эти повороты, двери, интерьеры были настолько однообразны, что рождалось чувство, будто она – маленькая рыбёшка, которая бьётся о стеклянные стенки аквариума, желая либо выбраться из него наружу, на свободу, которую ещё помнит измученное сознание, либо, наоборот – слиться с ним, стать его частью – пусть столь же гадкой, уродливой и низкой, но никак не его пленницей.

После долгих блужданий Хессер проводил её в комнату, напоминающую по своей форме ракушку или раскрытый женский веер. Интерьер был уставлен картинами, вазами, небольшими скульптурами. В полукруглых нишах помещения, которыми заканчивался каждый сегмент веера, красовались ковры и гобелены. Их искусная работа превосходила шедевры всех мастеров, которых Солана видела на земле. Но у всех этих предметов искусства была одна общая черта: они не были закончены, как будто творца в пик его вдохновения схватили за руку и вышвырнули за дверь. Судя по тому, насколько разными были их произведения – творцов было много. В центре комнаты располагалось кресло, окружённое множеством нитей. Но нити эти не лежали на полу и не свисали тяжёлыми стрелами – они волнистыми узорами, словно корни деревьев, зависшие в воздухе, расползались по комнате, собираясь в пучок вокруг кресла, как вокруг ствола многолетнего дуба. Красные, жёлтые, белые, зелёные, синие – все эти цвета колыхались при малейшем волнении наполнявшей весь этот город воды. Без слов, девушка села в единственное кресло, и её муж назвал тему, которую она должна была отразить на будущем гобелене. За всё время заточения тем и сюжетов было много. Зачастую, это были темы кораблекрушений, потопов или наводнений.

Солане стало страшно: она так устала от трагического конца человеческой жизни ещё в галерее криков, что казалось ещё одного душераздирающего ора, молящего о пощаде, она не выдержит. Но криков не было. Были слёзы. Когда она прикасалась к нитям и начинала вышивать ими сцену трагедии, то чувствовала слёзы тех людей, которые навсегда потеряли своих близких. Их горе передавалось ей через извилистый узор шёлка, что она перебирала в своих пальцах. Могло показаться, что сами нити представляли собой череду несчастных людей, убитых потерей кого-то дорого или близкого. Они хватались друг за друга и склеивались между собой мёртвыми слезами единого горя по навсегда ушедшей из их жизни улыбке. И подобно тому, какой богатый выбор цветов окружал её своими изящными завитками, столь же разными были люди, горевавшие по любимым. Это были и чёрные пираты, заливающие потерю соратника или друга ромом; и завешанные золотом короли, выписывающие письма соболезнования родственникам; и желтолицые аристократы, пытающиеся не показывать в силу положения своих чувств и лишь сбитым тяжёлым дыханием выдающие свою горечь. Не обошлись внимания и священники в небесно-белых одеяниях, отпевающие покойников молитвой и искренне верующие, что их ждёт лучший мир. Самыми горькими, самыми тяжёлыми и самыми болезненными были красные нити, ибо, взяв их, на Солану опускалось отчаяние материнского несчастья. Не приведи господь какой-либо женщине пережить своего ребёнка! Но самыми противоречивыми чувствами наполнялась её душа, когда она брала толстую прядь серых ниток, потому как, дотронувшись до них, она не чувствовала ничего. Это было сострадание тех, кому всё равно. Да, это было облегчение, когда она делала очередной стежок по полотну, и ей не передавалась злоба людей на несправедливый рок или их отчаяние, от которого ум превращается в заплесневевшую кашу. Но каким же пленница наполнялась презрением, вышивая нитками, потерявшими свой цвет, будто в её руках только что побывала мёртвая птица.

Солана выходила из этой комнаты только тогда, когда полотна становились монохромными, серыми, бесцветными. Позже два из созданных ею полотен она видела висящими в главном зале. Другие так же нашли своё место на стенах морского дворца.

По окончанию её вышивки комната в виде ракушки открывалась так, что потолок над ней превращался в купол планетария. Мраморная плитка с шумом отрывалась от пола, образуя лестницу, ведущую в неизвестность. Уже привыкшая к тому, что не стоит противиться открывающимся перед ней дорогам, Солана послушно начала подниматься. Из всего времени, что она провела в подводном царстве, эти минуты были самыми приятными. Наворачивая круги по винтовой лестнице, она видела, как мрак бездны, окружавший её, пробивался маленькими огоньками света. Это были сотни рыб с яркими фонариками, которые блуждали, как и она, в поисках надежды и спасения из заточения холодной и безжалостной тюрьмы. Но как же там было красиво: она была будто бы высоко в небе, где звёзды исполняют для неё свой ночной танец. И это происходило везде: над её волосами, под её ногами – везде! Созвездия, которые менялись вокруг с каждым шагом, начинали петь ей песню и играть какую-то музыку не из её мира, которую она никогда прежде не слышала. Но музыка эта, как тёплое одеяло в заснеженную зиму, согревала, будто мудрый в своём треске огонь из камина. И уже казалось, что весь мир вокруг – это лишь её воображение, а лестница, по которой она ступала, лишь приснилась ей – и это единственная причина, почему она существует. И среди этого магического ничто – она. Кроме неё нет ничего – только пустота. И всё, что может заполнить это ничто – это её мысли, её чувства. Но что осталось в ней после того, как из неё выжали всё прекрасное и всё страшное, что наполняло её сердце? Лишь слабые искры мечтаний блуждали в одиноком пространстве, не находя для себя точки опоры.

Усталая и обессиленная, она поднялась по придуманной лестнице среди призраков своих желаний и, выйдя на круглую площадку, в самой высшей точке её путешествия встретилась с ним…

Её муж, оперившись на длинную белую трость, наблюдал, как двигаются звёзды вокруг. Мраморный диск, на котором они стояли, начал постепенно сужаться. Они стали совсем близко. Синяя Рыба положил руку на бедро своей невесты, и девушку пронзила дикая боль. Солана опустила глаза и увидела, как тонут в её теле пальцы супруга, будто она была сделана из плавленого сыра. Огни вокруг закружились с ещё большей скоростью, постепенно превращаясь в светящиеся круги. Кисть О’Уир Хессера вновь потянулась к Солане. Когда он взял её за руку, пульсирующая боль снова охватила тело, будто через её ладонь пропустили струю кислоты. Они завертелись в вальсе, и везде, где касался её супруг, они начинали сливаться, и пленница бездны получала очередную дозу страдания. Но в этой дозе мистическим образом угадывались нотки мазохистского удовольствия. Это было похоже на конец вечности, как будто космос вокруг переживал последние минуты своей жизни. Морские светлячки, закончив очередной виток вокруг них, безжизненно падали во тьму, тускло мерцая, как будто они своими блеклыми вспышками света делали последние глотки воздуха. Звездопад почти погасших огней тонкими капельками серебряного дождя опускался в глубины бесшумной бездны, унося за собой последние отзвуки чарующей мелодии и образовывая под ними эфир несбывшихся надежд. Если бы не Хессер, слившийся со своей невестой, та бы, не раздумывая, кинулась вниз – к остаткам уходящего света. Но их танец продолжался. И вот, когда последний светлячок затих в безмолвной буре, Синяя Рыба наклонился и впился в Солану губами. Все три рта целовали её.

Боли тогда не было. Но туман, медленно рассеивающийся под ногами, теперь заполнял все её мысли и чувства. Она сливалась с морским палачом, растворяясь в его объятьях, в его грозном величье, как молоко растворяется в чашке чёрного кофе. Ещё через мгновение в ней сочетались безмятежность эфира и суета прошедшего мимо дня со всеми его сумасшествиями. Девушка уже не знала, кто она: человек или рыба, одно существо, два или несчётное множество. Её белое платье превратилось в липкую паутину, и страх вокруг, подобно пауку, начал опутывать её. Безумие заволакивало её, разум отключался и… она заснула.

Солана остановила свой рассказ, и в комнате на несколько мгновений поселилась тревожная тишина. Никто не осмеливался её нарушить. Лишь едва не догоревшая свеча играла неустанным пламенем. Могло показаться, что она – единственное живое существо среди угрюмых и бездушных каменных статуй, погружённых в нерушимую грусть.

– Я проснулась. Вокруг – мрак, холодный океан, подо мной – бездна, а внутри меня – вода. И я вновь задыхаюсь. Я вновь падаю. Всё повторялось заново – с самого начала. Менялись только детали: на аллее некоторые пустые постаменты уже были заняты новыми творениями, подобными тем, кого я видела, жадно пожирая призрачное яблоко; менялся близкий мне человек около врат; менялись сцены кораблекрушений; менялись чудовища, выныривавшие изо льда; менялся витраж, спектакли, поручения на празднике, задания в комнате-ракушке. Но в целом, дни повторялись бесконечной чередой монотонности, наполненной болью и унижением, пока я ни родила Юну. В день её восемнадцатилетия Он обещал прийти за ней. А я должна буду воспитать её достойной палача подводных глубин, как воспитывали меня, а до меня – мою мать. И ни дай бог я не справлюсь с тем бременем, что обрушилось на мои плечи – эти года мучений покажутся сказкой по сравнению с тем, что будет ждать меня и мою дочь. Напоследок Хессер сказал, что если на всей земле отыщется хоть один человек чистый душой – проклятье будет снято, и моя дочь будет свободна. Я не знаю, зачем ему этот человек, но у любого чудовища чудовищные цены. Не хотела бы я, чтобы ценой моей свобода было чьё-то жертвоприношение.