Текст книги "Рублев"

Автор книги: Валерий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

…Исследователи будущего назовут потом «Троицу» Андрея Рублева «призывом к национальному единству русского народа». Вспомнят, что сделал Сергий, в честь которого она написана, для своих современников: и отшельническая жизнь, и монастырское общежительство – пример общего, «вкупе» бытия, и труды его по примирению русских князей, и благословение на решительную битву. Да, конечно, и это… Недаром ведь такая «Троица» явилась «памятью и похвалой» человеку, который принадлежал и во многом определял собой духовную и государственную жизнь светлой, героической эпохи, времени национального подъема Руси, ее воли к единству.

Но смысл и значение «Троицы» Андрея Рублева много шире. Он с гениальным совершенством воплотил в ней мысль о том, что любовь и единство святы, они – основа всего бытия, не искаженная злом идея жизни. Всегда, везде и во всем. И сейчас и во веки веков…

Был день, когда Рублев окончил «Троицу». Несказанным, весенним и тихим сиянием засветились ее краски. Наверное, старый Андрей чувствовал – в этом творении вершина и итог его жизни.

Последние годы

Работы на Маковце были окончены, Андрей с Даниилом вернулись в Андроников монастырь. Разошлась по своим обителям и градам наскоро набранная для срочных трудов дружина. Долго помнили троицкие монахи двух мастеров, которые «духовно братство и любовь к себе велику стяжали». Так писал об Андрее и Данииле по свежим следам событий и по воспоминаниям очевидцев где-то вскоре после 1438 года писатель Пахомий Серб. Из краткого этого упоминания можно уловить, чем привлекали к себе современников два старика художника. То было редкое единство, в котором они «друг с другом зде пожиста».

Пахомий вскользь упоминает, что оба вскоре после подписания Троицкого собора скончались, хотя точных дат не называет. Со временем, значительно расширив сочинение, посвященное жизнеописанию Сергия и его учеников, Пахомий засвидетельствует о возвращении художников в Андроников монастырь, тамошних их работах, смерти. Эта более поздняя, называемая теперь в науке пространной редакция жития Сергия – надежный и относительно подробный источник, который позволяет проследить жизнь Рублева последних лет – от начала 1420-х годов и до смерти.

Краткая же, более древняя редакция из-за отсутствия необходимых подробностей послужила даже основанием неверного предания о смерти художников на Маковце. Уже в XVI веке один миниатюрист, рисовавший изображения в рукописи, где были сведены воедино краткая и подробная редакции, запутался и к соответствующему краткому тексту сделал миниатюру, изобразив смерть Андрея и Даниила в Троицком монастыре. Это была явная ошибка. В другом месте той же рукописи, иллюстрируя уже подробный текст и противореча сам себе, он поместил… еще одно изображение смерти Рублева, на сей раз в Андроникове монастыре. Ошибка породила не изжитую доныне путаницу, несмотря на явное и подробное свидетельство самого Пахомия.

Окончание работ в Троицком соборе приходится на время раньше 1426–1427 годов – даты смерти игумена Никона. Более точный срок возвращения Андрея и Даниила к себе в Андроников установить затруднительно. Но они вернулись, и Рублеву суждено было прожить здесь несколько лет и завершить еще одну, на сей раз последнюю свою значительную работу.

Скорее всего монастырский Спасский собор ко времени их возвращения от Троицы был еще деревянным. Правда, время его построения до сих пор окончательно и твердо не установлено. Но не исключено, что художники принесли с собой полученные ими за работу у Никона деньги и смогли без всяких княжеских вкладов соорудить дорогостоящую каменную постройку – «создаста во обители церковь камену зело красну (красиву)». Во всяком случае, при упоминании ее создателей Пахомий называет по имени тогдашнего андрониковского игумена Александра и самого Андрея.

Старый художник окружен в те годы особым почетом. К тому времени он стал «соборным старцем» – одним из нескольких наиболее уважаемых иноков, которые совместно с игуменом управляли обителью, составляли при нем совет. Андрей опытен и мудр, его дар и великое мастерство художника внушают тем большее почтение, что голову его украшают седины. Пахомий пишет о старце «именем Андрее, всех превосходящем в премудрости… и седины честны имеющем…».

Началось строительство собора. Начинали солнечными весенними днями, как только обсохнет обнажившаяся из-под снежных покровов земля, зазеленеет на припеках трава, зацветут золотистым своим цветом первые цветы мать-и-мачехи. Возили тесаные брусы белого камня подводами или по реке – от Мячкова вверх по течению до устья Яузы. А там рукой подать, меньше версты до монастырской пристаньки под крутым прибрежным холмом. Месили мастера-каменщики крутой замес связующего, размерял зодчий, какой меры быть храму. Возводили под церковь из крупных белокаменных обтесанных глыб высокую подошву. А летом с каждым днем приметно: понемногу, но постоянно растет собор. Вот возвышается он уже над малыми кельями, виден становится из-за деревянной монастырской ограды.

Возводили к местам будущих трех входов каменные ступени с юга, запада и севера. С востока росли уже три полукруглых алтарных выступа – средний, широкий да высокий, а боковые много поуже и пониже. И стены с каждой из трех сторон имели тройственное деление. В средней части оставлялось место для входа. Выкладывались высоко над входами по одному окну, в боковых же узких и низких частях и окна устраивались много ниже. Вытесывали из белого камня украшения входов в виде вставленных одна в другую килевидных арок. А внутри поднимались вверх, росли в будущее подкупольное пространство четыре стройных столпа. Сводили, где округло, а где килевидно перекрытия, подбирались на растущих стенах к той суженной горловине, откуда выкладывали легкий верх – барабан с проемами для окон, перекрытый, как шлемом, главой.

А когда сняли леса, искушенные и неискушенные в делах художества диву дались. Вся церковь легко устремилась ввысь, к небу, как языки ровного пламени, только ослепительно белого. И внутри гудящее, готовое принять первое пение пространство, ровно освещенное светом из небольших, но точно распределенных окон, также набирало высоту, поднималось к залитой солнцем вершине. Потом покрывали снаружи главу и многоступенчатые своды лемехом – тонко тесанными небольшими дощечками, густо прокрашенными темно-зеленой краской – ярью медяной. Выкладывали ее так, что каждая досочка была частично перекрыта положенной сверху, и все покрытие напоминало молодую еловую шишку. Белое это здание с зелеными покрытиями было видно от самого города. Если смотреть от кремлевских Фроловских ворот, то прямо на восток за поймой Москвы-реки, верстах в трех отсюда, на крутояре левого берега Яузы высится, цветет оно, подсвечиваемое золотым пламенем восходящего солнца.

Окончание работ и освящение храма в обычае было приурочить, если не мешали какие-либо нежданные обстоятельства, ко дню храмового праздника. Наверное, и здесь, в Андроникове, это торжество пришлось на 16 августа – день Нерукотворного Спасова образа, которому посвящен был монастырь и его собор.

Августовским прохладным утром собрались вокруг готовой постройки строители в белых праздничных рубахах, иноки в темно-синих и коричневых мантиях, пришлый окрестный люд из слобод и из самого города. Впереди, рядом с игуменом – почетные соборные старцы. Среди них Андрей, Даниил и зодчий, неведомый нам теперь по имени, – мастер дружины каменщиков.

Есть предположение, возникшее уже в наши дни, что им мог быть андрониковский инок, а впоследствии игумен Ефрем, в миру Ермола – родоначальник династии зодчих XV века Ермолиных. Это предположение основано на миниатюрах, правда довольно поздних, где Ефрем изображен рядом с Рублевым в сценах постройки собора. Существует также гипотеза, выдвинутая архитектором П. Н. Максимовым, о том, что в архитектурном замысле собора принял участие и сам Андрей. Правда, документальные основания ее не только шатки, но и неточны. Анализируя текст Пахомия о том, что игумен Александр и другой старец именем Андрей «создаста во обители церковь камену зело красну», автор гипотезы делает вывод о творческом вкладе Рублева в планировку храма, его художественный облик. Однако форма «создаста» – утраченное в современном языке двойственное число от слова «создать». Значит, если речь идет об архитектуре, одним из авторов – зодчих собора должен считаться игумен Александр, на что не имеется никаких данных. Пахомий имел в виду идею построить храм и, возможно, денежный вклад на оплату строительных расходов. Как бы то ни было, собор был творением незаурядного, одаренного зодчего, который работал рядом с крупными художниками. В своих поисках архитектурной гармонии он мог испытывать их влияние.

Может быть, к этому торжеству Андрей написал снаружи собора, в арке над западным входом изображение Нерукотворного Спаса. Сохранилась миниатюра в рукописи XVI века. Присмотримся к этому изображению.

…Спасский собор уже выстроен, лишь с западной стены еще не убраны леса. Но, возможно, их возведи для особого случая. Наверх ведет высокая в десять студеней лестница. Сами леса из толстых жердей, перевязанных вервием или кожаными ремнями. Андрей наносит последние мазки на только что написанную фреску. Он работает сидя. Не только этим выражает миниатюрист почтенный возраст Рублева. Старческое кроткое лицо. Он облысел, лишь на затылке недлинные жидкие волосы. Но голова с огромным крутым лбом очень красива. Борода старца негуста и неокладиста, вьющиеся ее пряди слегка развеваются. Чем-то неуловимым напоминает это изображение Рублева лица стариков апостолов на его собственных фресках в Успенском соборе во Владимире. Андрей еще твердо и крепко держит длинную кисть правой рукой с засученным рукавом рясы. Перед мастером на небольшом возвышении сосуд с краской. Он только что обмакнул туда кисть и делает мазок в верхней части нимба «Спаса». Над головой самого художника, также окруженной нимбом, надпись скорописью: «Андрей-иконописец». Примечательно, что миниатюрист знает и помнит настроение рублевских образов. Он изображает рублевского «Спаса», быть может, несколько наивно и утрированно, но точно по духу – ласковым, открытым, как бы ожившим на стене и смотрящим в сторону Андрея радостно, почти с улыбкой. Уловлено создателем этой миниатюры и отношение окружающих к необыкновенному, «дивному» творчеству Рублева. Внизу, на земле, по обе стороны лесов – толпа людей. И монахи и миряне с уважительным вниманием наблюдают за работой художника. Некоторые из толпы оборачиваются к соседям и обмениваются с ними впечатлениями. Собор окружают деревянные кельи, а дальше, за монастырской стеной, – холм с одиноко стоящим на его склоне деревом…

Нельзя исключить и той возможности, что наружная фреска создана Рублевым не ко времени освящения собора, а несколько позже, вместе с остальными росписями. А тогда, в день освящения, и снаружи и изнутри сияли стены чистейшей белизной свежетесаного камня. Когда входили в собор, то белизна эта зрилась особенно нетронутой и ослепительной рядом с теплым свечением охристых керамических плиток пола, красочностью шитых пелен и икон, отчасти старинных, из деревянного первоначального собора, но, возможно, и новых.

Горело множество свечей, а посреди храма стоял новый горнец с огнем, из которого обильно курился благоуханный голубой дым. В песнословиях вспоминали подвиг мучеников, на котором, как на твердом камне, «вся утверждается».

Собор строился при большом участии игумена Александра – человека очень уже старого, поскольку Пахомий называет его учеником самого Андроника. Александр скончался в 1427 году. Не исключено, что освящение храма застало его еще в живых. Но, может быть, оно происходило уже при следующем игумене – Ефреме. Тогда понятно, почему на многих миниатюрах, в том числе на той, что изображает Рублева на лесах у стены собора, мы видим монаха с игуменским посохом, а над его головой читаем подпись: Ефрем. Может быть, при этом преемнике Александра и расписывался собор, потому что в обычае, прежде чем начинать роспись, было дать какое-то время для просушки стен.

Об этой последней работе Андрея имеется два свидетельства – восторженный отзыв Пахомия Серба и небольшие фрагменты, которые и сейчас можно увидеть в сохранившемся до наших дней монастырском храме. Пахомий дважды обращался к сему «подписанию». В ранней редакции жития Сергия, созданной между 1438–1443 годами, он говорит о Рублеве и иных «приснопоминаемых мужах», которые Спасский собор «подписанием чудным своима рукама украсивша в память отец своих». Из текста ясно, что над росписью работал не один художник, однако писатель, выделив среди них Рублева, не упомянул Даниила. Позднее, уже в 1450-е годы, он исправит этот недосмотр и будет повествовать о том, как оба художника, возвратясь из Троицкого монастыря, «в един от монастырей града Москвы, Андроников именуем, и тамо церковь во имя всемилостивого Спаса такожде подписании украсивше, последнее рукописание на память себе оставльше…».

Последнюю по себе память на земле…

Фрески эти до нас не дошли. Совсем недавно, уже при научной реставрации собора, когда освобождали от позднейшей кладки древние оконные проемы, неожиданно обнаружилось…

Нет, это не были целые композиции, фигуры или лица. Всего лишь орнамент. Но сколько и в нем тонкой красоты! Белые круги на темно-синем поле. В них вписаны листья и цветы, легкие и нежные, слегка подсвеченные дымчатой, серебристой празеленью и светлой прозрачной охрой. Они напоминают то свернувшиеся перед зимними заморозками уцелевшие на ветвях дубовые листья, то цветы, то трилистия земляники. Они как будто движутся по кругу, в вечном движении, и сами заключены в круг, венец вечности. Между кругами – вьющиеся, легкие стебли… Последняя для нас память, дальнее эхо, едва уловимый отзвук давно пропетой песни.

А время, когда создавалась роспись, было тревожным и нерадостным. Именно в эти годы зрели события, предвещавшие долгую жестокую войну за московский княжеский стол, в которой со стороны юго-восточных степей поднялся еще раз кровавый призрак Орды. Весной 1425 года умер великий князь Василий Дмитриевич. Он оставил по себе наследника – сына, который осиротел совсем маленьким «бе же тогда десяти лет и шестнадцати дний». Ранние княженья не были на Руси внове. Юный великий князь Василий Васильевич остался на попечении матери и дядьев, сыновей Дмитрия Донского. Его признал Андрей Дмитриевич, князь недальнего от Москвы Можайска. И другой дядя Василия – Петр, князь дмитровский, со всем богатым своих уделом готов был постоять за племянника. Крепка была поддержка и от Константина Дмитриевича, опытного в ратных делах, твердого князя, получившего от отца наследие в поволжском Угличе. Опекал Василия и митрополит Фотий, церковным благословением утверждал правопорядок и законность наследованной им власти. Но отказался признать великого князя-мальчика четвертый его дядя, звенигородский и галичский князь Юрий, не целовал креста в знак верности и покорности. На Московской Руси повеяло грядущей междоусобицей.

В 1425 году до открытого военного столкновения враждующих сторон не дошло. Митрополит Фотий спешно отправился для переговоров в Галич к Юрию Дмитриевичу. Главу церкви встретили с большим внешним почетом, но сама встреча была устроена так, чтобы показать Фотию несметную якобы силу галичского князя. Митрополит смог добиться лишь очень шаткого перемирия.

В начале лета того же года в Москве начался мор. Смертоносная его волна накатилась на сей раз из Западной Европы. «А с Троицына дни почат мор быти на Москве, а пришел от немец в Псков, а оттоле в Новгород, также и поиде до Москвы и на землю Русскую». Мор длился три года. Тревожно было и на русских рубежах. Литовцы осадили Псков, и Москва посылала своего посла для переговоров. 1427 год был годом скорби и смерти. Косила она острою косою и князей и простолюдинов. Наверное, не миновала и кельи Андрониковой обители. Не от этой ли «смертной язвы» скончался игумен Александр? «Мор же бысть велик в градах Русскых». В 1428 году умер князь Петр Дмитриевич. Год 1429-й отмечен в летописях внезапным появлением на Руси ордынцев. Учуяли, пронюхали нестроение и немирие на Руси. Внезапным набегом ринулись к Галичу, но не успели взять города. Ограбили волости и, преследуемые русскими, столь же стремительно возвратились в степи.

На эти-то смутные годы и пришлось последнее для Рублева «подписание».

Вновь поднялась над Русью «ненавистная рознь мира сего». Тайной останутся мысли и чувства старого художника при известии о происходящем за оградой обители. В историческую трагедию вовлечены были люди, которых он лично знал. Кому-то, быть может, он сочувствовал, к деянию иных не лежало его сердце. Или утвержден он был теперь в убеждении, что здесь, в этом мире, неизбывны вражда и скорбь?

Было еще у Андрея немного времени для роздыха утомленному жизнью телу, для внутреннего делания и созерцания. Быть может, пришла болезнь, тяжкое испытание терпению. Рядом находился Даниил, старый верный друг, с которым столько вместе пожито и прожито. Оставалось их совсем немного, этих тихих закатных старческих дней.

Зима 1430 года оказалась последней, весны он уже не увидел… Темная келья, тишина, снег за слюдяным окошком. Исполнен был неотменный долг покаяния: вспомнить все совершенное против совести, очистить душу. Было прощание с братией. И горела свеча в холодеющей руке, освещала тронутые уже холодным крылом смерти черты. Были последние, перед тем как угаснуть сознанию, прочитанные над ним негромкие и неторопливые слова: «От всякие узы разреши и от всякие клятвы свободи, остави ему и прости…»

Большего нам не узнать. Сгорели в пламени Смуты начала XVII века монастырские синодики – поминальники. Затерялась к началу XIX столетия среди множества иных и могила Рублева на местном кладбище. Но много времени спустя, уже в наши дни, стали известны все же некоторые, казалось бы, навсегда потерянные драгоценные сведения. Оказалось, что историк XVIII века Ф. Миллер видел надгробную плиту над могилой Рублева и списал надпись на ней. Сам автограф историка не сохранился, но в поздней копии она стала известна современному исследователю древнерусской культуры П. Д. Барановскому. Надпись гласила, что инок Андрей Рублев преставился 29 января 1430 года на день Игнатия Богоносца…

В те времена погребение совершали в самый день смерти или в крайнем случае на следующий. Лежал он в гробе-колоде посреди Спасского собора, с закрытым лицом, по обычаю погребения монахов, перевязанный по савану вервием, как спеленутый младенец. Как будто он только что родился для иной, нездешней жизни. Лежал под своими росписями, осеняемый написанными им самим святыми и ангелами, под кротким взглядом смотрящего сверху из купола, как будто бы с неба, Спаса. А рядом стоял оставшийся в живых другой их создатель, Даниил, друг и сопостник. Он же провожал впереди иных брата Андрея до места упокоения. Здесь пропето было от лица покойного ко всей братии: «Духовнии мои братие и спостники, не забудите мене, егда молитеся, но зряще мой гроб, поминайте мою любовь…»

Пахомий записал трогательный рассказ о последовавшей вскоре смерти Даниила. Тот ненадолго пережил своего друга. Старший по возрасту, он томился и скорбел без Андрея. Когда пришел и его черед «телесного союза отрешимся», в предсмертном томлении было ему утешительное видение. Даниил видел «возлюбленного ему Андрея». С радостным лицом призывал к себе Рублев умирающего друга. Даниил, по словам Пахомия, успел рассказать об этом явлении «братиям предстоящим». Не захотели они разлучать старцев иконников и после их смерти. Погребли их рядом друг с другом…

В 1960-х годах в Ярославском древлехранилище обнаружилась старинная рукопись. Холщовый крашенинный переплет этой большой по размерам книги скрывал в себе несколько строк о месте погребения двух художников на монастырском кладбище.

…Голубовато-зеленая бумага, на которой писали и печатали церковные книги во второй половине XVIII – начале XIX века. Старообрядческий инок Иона в одном из малых потаенных монастырей в заволжских керженских лесах вел для себя эти записи. По рукописям более чем столетней давности повторяет он сведения об иконниках Андрее и Данииле. В них нет ничего нового и неожиданного для биографа Рублева. Но Иона сделал драгоценную приписку и от себя. Он сообщает то, что узнал, скорее всего посетив своих единоверцев – старообрядцев, которые жили большой общиной на окраине Москвы, у Рогожской заставы, как раз неподалеку от Спасо-Андроникова монастыря. Оказывается, в то время в монастыре нещадно перестраивали древние постройки, ломали старое, строили на его месте иное, новомодное, в духе своего времени. Эти перестройки не пощадили и места захоронения художников.

«Святые же их мощи, – добавляет к общеизвестному Иона, – почивают в том Андроникове монастыре под старою колокольнею, которая в недавнем времени разорена, и место сравнено с землю, яко ходити по ней людям всяким и нечистым и тем самым предадеся забвению о тех их святых мощах… преставление их полагается в дето 1430-е…» Иона, по преданию, знает о почти одновременной, в один и тот же год, смерти Андрея и Даниила. Но никто до него не записал о месте погребения – «под старою колокольнею». Где же находилась эта колокольня, в подклети которой или у самой ее стены погребены были художники? В последние годы XVIII века в монастыре построена огромная колокольня (до наших дней не сохранившаяся). Для современников инока Ионы она была «новой». Что касается «старой», то ее местоположение и внешний вид никогда не были бы нам известны, если бы не сохранилось одно-единственное изображение монастыря до его перестройки – акварель архитектора Кампорези, написанная в XVIII столетии. На ней к западу от Спасского собора виден невысокий шатер старой колоколенки – исчезнувшего памятника над забытой впоследствии рублевской могилой.