Текст книги "Рублев"

Автор книги: Валерий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Сейчас о культуре и мировоззрении, к которому принадлежал Рублев, об эпохе, современником которой он был, известно несравненно больше, чем могут сообщить немногочисленные документы и предания о самом художнике. Летописи повествуют нам о событиях, пережитых вместе со своим народом Рублевым. Произведения литературы, зодчества, живописи несут в себе мысли и идеалы, которыми жили его предки и современники.

Круг же биографических сведений о великом мастере давно замкнулся. Редкие упоминания о его работах и маленькие, но драгоценные штрихи, сохраненные исторической памятью о его замечательной личности, известны были еще в прошлом веке. За последние десятилетия почти не прибавилось новых сведений о жизни и личной судьбе Рублева. Вновь открытые документы внесли в основном некоторые мелкие дополнения в давно уже сложившиеся представления о его жизни.

Однако и в изучении биографии художника произошли значительные сдвиги. Подчас запутанные и противоречивые данные были сопоставлены друг с другом и с новооткрытыми произведениями живописи. Углубившиеся знания о культурной жизни Древней Руси заставили по-новому взглянуть на уже известное.

Сведений о самом Рублеве, по меркам нашего времени, совсем немного. И давно известные, и новонайденные, они могли бы легко уместиться со всеми своими подробностями на одной или двух книжных страницах. Дважды упомянули Рублева его современники-летописцы. Краткие сведения о нем содержатся в двух житийных произведениях. Около трех десятков упоминаний разной степени достоверности – в записях преданий как древнего, так и нового происхождения, да изображения – условные портреты самого художника в нескольких миниатюрах XVI–XVII веков и на одной иконе. Вот и все, чем располагает сейчас биограф. Много это или мало? Для жизнеописания человека нового времени – ничтожно мало! Для древнерусского иконописца это существенно, ибо русская средневековая живопись, за семь столетий своего существования воплотившаяся в десятки, а может быть, и сотни тысяч произведений, из которых лишь малую часть сохранило для нас время, была почти сплошь анонимна. Из сотен имен художников, живших ранее XVII века, известны лишь единицы. И то в нашем сознании многих из них – только имена, поскольку их произведения неизвестны. Быть может, их иконы уже не существуют, возможно, они влились в число анонимных созданий художества. Мал и краток список художников XIV–XV веков, чьи иконы или фрески мы сейчас знаем, – Феофан Грек, Рублев, Даниил Черный, Паисий, Дионисий…

Скудные, по представлениям нового времени, данные о жизни Рублева на самом деле – свидетельство его огромной известности при жизни и много времени спустя. «Рублев, – пишет М. В. Алпатов, – принадлежит к тем счастливым избранникам, столь редким в эпоху средневековья, особенно средневековья русского, чье имя уже современники произносили с благоговением, а ближайшие потомки окружили легендой…» Без этой почти исключительной известности иконописца имя его давно бы исчезло в небытии, а произведения, если бы они сохранились, считались анонимными.

Судьба Рублева погружена в жизнь и культуру его времени, слита с ними. Ключ к биографии средневекового художника – в его произведениях и событиях современной ему истории. Его жизнь может быть описана строго по имеющимся свидетельствам лишь на фоне исторических событий его времени. Рассмотрение созданных им произведений дается в связи с культурными течениями, обусловленными этим временем, а также в связи с мировоззренческими основами, характерными для всего восточноевропейского средневековья в целом.

Традиционность, большая в сравнении с новым временем статичность средневековой культуры, с одной стороны, и обрывочность документов, непосредственно связанных с Рублевым, – с другой, делают не только возможным и необходимым достаточно часто пользоваться методом, который можно было бы назвать «научной реставрацией». Подобно тому как архитектор-реставратор восстанавливает утраченную часть здания на основании аналогии с сохранившимися целиком подобными строениями более ранней или, наоборот, более поздней эпохи, биограф Рублева подчас должен использовать культурно-исторические или бытовые реалии и факты, общие для всего русского средневековья, но точно известные по памятникам или документам иного, чем рублевская эпоха, времени.

Подобная «реставрация», которая каждый раз должна быть строго обоснована и доказательна, по отношению к давнему прошлому широко применяется и в академической науке. В некоторых случаях возможны разные ответы на одну и ту же загадку, оставленную жизнеописателю историей. Он должен прямо указать своему читателю на подлинные и несомненные сведения, объяснить ход своей мысли при «восстановлении» недостающего в документах. Тогда точные и ясные там, где это возможно, и приблизительные там, где современные знания не допускают большой определенности, проступят из дали времен контуры жизни Рублева.

В какой-то мере читатель этой книги должен будет погрузиться в проблемы современной науки о великом иконописце древности, познакомиться с развитием и историей взглядов на его жизнь и творчество, поскольку за последние десятилетия «рублевская проблема» серьезно и многосторонне изучалась. Совершенствовался метод постижения, создавались различные, подчас остроумные гипотезы и концепции относительно неясных сторон его биографии.

В истории науки о древнерусском искусстве и собственно о Рублеве временами возникали большие трудности. Были годы, когда казалось, что вновь наступило «время молчать» о великом художнике, недавно возвращенном нации. «Левые» течения 1920-х годов шумно декларировали свое неприятие «наследия мрачного прошлого» и ненависть ко всему «древнему, церковному и славянскому», создавая в нашей стране атмосферу пренебрежения к традиционной национальной культуре. Эта атмосфера затронула в известной степени и науку о Рублеве. «Метод вульгарной социологии, распространенной среди части искусствоведов, мало способствовал постижению рублевского творчества. В работах этого типа живопись Рублева трактовалась как искусство, выражающее «идеологию московских феодалов на рубеже XV века», как «утонченный метод одурманивания масс». Не случайно, что в эти годы не появилось ни одной серьезной работы о художнике.

«Время говорить» о нем настало, когда наш народ должен был собрать все свои силы для смертельной схватки с врагом. Тогда особенно стало ясным, какую великую жизненную силу представляют собой историческая память нации, ее древние традиции, исконное культурное наследие. «Патриотический подъем, охвативший страну в годы Великой Отечественной войны, вызвал новую волну интереса к русскому прошлому, к древнерусскому искусству, и в первую очередь к искусству Рублева. Уже в 1943 году появляется небольшая книжка М. В. Алпатова – первая отдельная монография о художнике…»

В 1945 году в реставрируемой Троице-Сергиевой лавре начинается работа по окончательному раскрытию иконостаса Троицкого собора. В 1947 году Спасо-Андроников монастырь в Москве, где жил, работал, окончил свой век и был похоронен Рублев, объявлен заповедником. Здесь был создан Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева. С середины 1950-х годов одно за другим выходят исследования о художнике, в том числе ставшие классическими работы М. В. Алпатова, Н. А. Деминой, В. Н. Лазарева, Д. С. Лихачева. По решению Всемирного Совета Мира в 1960 году праздновался 600-летний юбилей со дня рождения великого художника. Отмеченный огромной прессой по всему миру, рублевский юбилей в нашей стране был ознаменован научной сессией, которая была посвящена творчеству художника, и большой выставкой работ Рублева и его современников, разместившейся тогда в залах Третьяковской галереи в Москве. К юбилею и после него вышло немало массовых изданий, книжек, брошюр, статей в газетах и журналах, в разной мере подробно и достоверно пересказывающих и перелагающих достижения «большой» науки. Некоторым из них присущ сильный упор на ту сторону в творчестве художника, которую мы назвали «динамикой», желание выделить и заострить черты, свойственные эпохе, времени, чем подчас обеднялось и искажалось наследие Рублева, которое уходит своими корнями в более чем тысячелетнюю культурную традицию, созданную многими народами. Односторонний крен в поиске лишь «черт героической действительности», присущий в прошлом и отдельным профессиональным исследователям, кажется, неизбежно должен был пошатнуть взгляды на Рублева в другую крайность – отрицание всякой «динамики» в содержании его искусства. В результате некоторые из зарубежных исследователей отказались видеть в свойственных искусству Рублева традиционных категориях духовный опыт эпохи и самого художника.

Наша отечественная наука о Рублеве, развиваясь, создает исторический, лишенный односторонности метод.

У науки есть только одна цель – истина. И одна благородная задача – не отступая от истины, как говорили наши далекие предки, «ни на единый аз», добыть и донести неискаженную правду о прошлом сегодняшнему и будущему поколениям людей, сделать их подлинными наследниками прошлого, ибо культурное наследие для нации – это не груз малопонятных, странных раритетов, уничтожаемых или почетно стареющих в пыли, а живой хлеб и живая вода, без которых нет будущего.

Встреча современного человека с Рублевым непроста. Стремление понять смысл работ художника, умершего пять с половиной столетий тому назад, сталкивается, а подчас беспомощно останавливается перед серьезными затруднениями – отдаленная эпоха, особенности неведомых сюжетов изображений и стоящего за ними плохо знакомого мировоззрения, малое количество биографических сведений о художнике, наконец, своеобразная, глубоко отличная от основных принципов эстетики нового времени живопись…

Цель этой книги – на основании всего того, что известно в науке, дать возможность читателю сделать шаг к Рублеву, к живому, личному общению с его удивительными творениями, рассказать о жизни художника, разделившего судьбу своего народа в одну из самых тяжелых и светлых эпох его истории и давшего России искусство, исполненное гармонии, добра и любви.

Детство

Никто не найдет среди многих тысяч древних рукописей, сберегаемых по большим и малым книгохранилищам России, никаких записей о детстве Рублева, поскольку их никогда не было. Источники молчат о том, что составляет обязательную принадлежность биографии самого заурядного человека нового времени – где, в каком году и в какой среде он родился. Навсегда сокрытым останется даже имя, данное будущему художнику при рождении, ибо Андрей – его второе, монашеское, имя…

Но не все исчезает с лица земли из кажущегося исчезнувшим. В описываемые нами времена верили, что и единое мгновение человеческой жизни оставляет навсегда свой след, иногда определенный, четкий, иногда почти невидимый для постороннего глаза.

И мы сейчас, отыскивая не по следам даже, а по едва примятым былинкам жизненные пути художника, не должны пренебречь и самым малым знаком, оставленным для нас временем. Тогда задача наша не покажется столь уж безнадежной – на карте прослеживаемого пути между белыми пустотами пролягут линии, местами прерывистые, иногда сплошные…

Последуем и в этом случае совету старых книг: «Рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему…»

Вопрос о времени рождения художника с той мерой точности, которая была при этом возможна, уже разрешен исследователями на основании косвенных соображений. Принято считать, что Рублев родился около 1360 года. Эта дата в достаточной мере согласуется со свидетельствами источников, что скончался он в 1430 году «в старости велицей». Правда, «старостью великой» древнерусские книжники определяли возраст и в восемьдесят и в девяносто лет. Устанавливая дату рождения, биографы исходили из того, что незадолго до смерти Рублев был полон сил, писал иконы и фрески, а последнее требует особенно значительной телесной крепости. Предполагая, что зрелость, не отмеченная еще чертами старческой усталости и упадка, приходится не позднее чем на седьмой десяток жизни, договорились об этой приблизительной дате. Отдельные попытки уменьшить его возраст общего признания не получили. В последние годы наметилось даже мнение о возможности его рождения несколько раньше 1360 года – скажем, в 1350-х годах.

Где была «земля рождения его», та земля, которая взрастила на своем лоне будущего великого художника? Все, что мы сейчас знаем о его личной и творческой судьбе, свидетельствует – Рублев уроженец средней полосы России, тех мест, которые мы называем теперь Подмосковьем. Здесь, и только здесь, сохранялись его произведения, и дошедшие до нас, и известные по древним описям. С подмосковными обителями связана его монашеская жизнь. И наконец, в своей живописи Рублев продолжал глубинные и давние традиции именно этого края – Ростово-Суздальской Руси.

Достоверных сведений, которые позволили бы точно установить место рождения, не существует. Мера сегодняшних знаний о жизни Рублева заставляет биографов удовлетвориться этой приблизительностью и признать ее более убедительной, чем гипотезы, стремящиеся уточнить местность, бывшую родиной художника, без достаточных оснований.

Окраина ли небольшой тогдашней Москвы или посад при стенах малого подмосковного городка, а может быть, монастыря, расположенного за деревянными стенами среди лесов и полей, – точно уже не скажет нам никто, но именно где-то здесь впервые увидел он свет и небо над невысокими, просторно расположенными домами, огородами, крестом ближайшей деревянной церковки, над пыльной летней дорогой среди ржаного поля…

Не существует никаких определенных сведений и о том, из какого сословия происходит чернец Андрей. Первым из русских исследователей, попытавшихся определить, как бы мы сейчас сказали, его социальное происхождение, был историк И. М. Снегирев. В 1849 году он выдвинул предположение, что Рублев родом из бояр, поскольку в конце XV столетия во Пскове жил боярин Андрей Семенович Рублев. Предположение это по мере исследования биографии Андрея Рублева было опровергнуто. В его искусстве не проглядывает ни одной черты, присущей псковской живописи, глубоко своеобразной и совершенно непохожей на среднерусскую. Ни древние свидетельства, ни предания не знают рублевских произведений на псковской земле.

Документальная несостоятельность «псковской версии» окончательно выяснилась, когда уже в наше время было установлено, что псковская фамилия Рублевых при жизни художника не существовала. Ее родоначальник посадник Семен еще в 70—80-х годах XV века носил прозвание Рубелка. Письменные источники не упоминают и дворянского рода Рублевых. В Северо-Восточной Руси люди с этим родовым прозвищем не занимали высокого положения в обществе. Рукописи конца XV–XVI века сохранили упоминания о Рублевых – торговцах, ремесленниках, крестьянах, «посельских» людях.

Известный свет на происхождение художника проливает само родовое прозвище, бывшее в те времена связанным с занятиями человека, его трудом. Ряд исследователей, и среди них крупнейший знаток древнерусского родословия академик С. Б. Веселовский, выводят значение этой фамилии от «рубеля» – инструмента, употреблявшегося для накатки кож, и считают, что это семейное прозвище может свидетельствовать о происхождении Андрея Рублева из рода ремесленников.

Принадлежность к ремесленной среде вполне согласуется с будущим выбором одаренного юноши заняться другим, нежели его предки, ремеслом – иконами. Но что же общего между ремеслом, создающим вещи на потребу дня, и высоким искусством, на века творящим? Можно ли назвать ремесленником художника, особенно столь прославленного?

Такие вопросы, при нашем теперешнем «возвышенном» взгляде на искусство вполне правомерные, требуют разъяснения. Время, отделившее нас от эпохи средневековья, изменило, иногда едва заметно, а иногда до неузнаваемости, многие понятия и представления. Даже слова, кажущиеся совершенно ясными, пятьсот лет назад могли иметь другие, подчас и противоположные значения. Неудивительно поэтому, что историку культуры нередко приходится обращаться к словарям родного языка, чтобы понять, что значило то или иное хорошо знакомое нам слово двести или четыреста лет тому назад. Словарь современного русского языка отмечает в слове «ремесленник» нечто связанное с понятием «несовершенный», «кустарный». Подобное значение появилось сравнительно недавно, исторические же словари свидетельствуют: ремесленный – значит искусный, ремесло – это искусство. Такое понимание входило тогда в самую плоть языка.

Из поколения в поколение грамотные читали в книгах и все, взрослые и дети, ежегодно слушали чтение истории об одном человеке необыкновенной судьбы, который был благочестив, стар годами, кормился же трудом своих рук, ибо «художеством был плотник». Плотник художеством! Древний взгляд на ремесло как на художество неразделим с пониманием искусства как высокого ремесла.

Воззрение более поздних времен, выделяющее и подчеркивающее в искусстве духовное начало, несколько затемняет несомненную истину о его рукотворности. В Древней Руси создание произведений искусства мыслилось неумаленным перед духовным творчеством и неотделимым от него. Творческая сила созидающих человеческих рук считалась даром того «всеумельца и художника», который «сотворил небо и землю и все, что в них…».

Рублев скорее всего был потомственным, коренным ремесленником. Если это так, то глубинные первоосновы творчества, искусства-рукомесла жили в его крови родовым даром, закрепившимся в первых же впечатлениях детства, еще раньше, чем обозначились черты особого таланта, который вывел его на путь иконописания.

Но все это было потом. Не ведая ни о каких путях, маленьким и беспомощным родился ребенок, по обычаю тех времен в жарко натопленной бревенчатой баньке, которую, какими бы важными и срочными трудами ни был обременен, должен был вытопить, наносив воды, непременно сам отец ожидаемого младенца. Была тут и баба-повитуха из тех, чье ремесло живет от века и чьи изображения на различных иконах «Рождества» же раз и не два придется сделать спустя много лет нашему новорожденному. Здесь вдохнул он впервые смолистые запахи земного мира и здесь же, говоря словами одной древней русской повести, впервые же «младенчески кричал безмерным воплем, изо всея крепости пружаяся зело». й была измученная, счастливая мать, и было с ней то, о чем сказано в книге: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, когда же родит младенца, от радости уже не помнит скорби, потому что родился человек в мир».

Никто не поведает нам теперь, в какой год, месяц и день он родился, какая звезда сияла над тем деревянным домом, но о событиях, ознаменовавших его первые дни на земле, можно рассказывать подробно и точно, потому что они не могли не произойти или произойти иначе, ибо, вступая в мир, ребенок входил в круг освященных веками обычаев и обрядов, в которых воплотились верования и убеждения его отцов и праотцев. Он вступал в этот круг, еще не помня себя, своим подсознанием, до-сознанием…

Говоря словами летописца, «по обычаю нашему из-старинному», сразу после рождения ребенка приглашался священник или просто кто-либо из знающих дело людей для чтения молитвы на освящение и утверждение дома, где новый человек пришел в мир. Чтобы дом этот со всеми живущими в нем был сохранен от всякой надвигающейся беды и беззакония, от всякого обмана и разорения. Чтобы защищен он был от злых людей и всякого зверя земного. Чтобы ничего не произошло в этом доме «на радость врагам и уничижение людям».

По столь же неотменному обычаю новый человек, вышедший из «сени», то есть тени, тьмы небытия на свет жизни, на восьмой день своего пребывания в этом свете принимал крещение.

Ярко горели свечи, прилепленные к краю налитой теплой водой купели. Со свечами в руках, в праздничной одежде торжественно стояли родные и близкие. Негромко и значительно звучало речитативное напевное чтение, изредка прерываемое строгим унисонным пением… Тут получил наш новорожденный неведомое теперь имя, с которым ему пришлось расстаться, чтобы принять монашеское – Андрей.

Монастырский обычай при пострижении давать имя, чаще всего начинающееся на ту же букву, что и мирское, свидетельствует нам, что при крещении нарекли Рублева, может быть, Алексеем или Александром, Афанасием или Антонием, или еще каким-нибудь уже редким именем – сто тридцать шесть мужских имен, начинающихся на первую букву алфавита, насчитывает древний русский календарь – святцы.

Наречение имени мыслилось людьми того времени первой связью с вечностью. Потому существовал обычай называть новорожденного именем того святого, чья память приходится на день его рождения или ближайшие дни, поскольку, получая имя святого и с ним вместе календарные именины, человек обретал в его лице своего покровителя и заступника.

Эта мыслимая связь представлялась началом еще более глубоких и таинственных приобщений к вечности.

Исконная жажда всех времен преодолеть зло смерти стояла за этим таинством. Его венцом было шествие по кругу – древнему символу вечности – участников обряда с зажженными свечами и ребенком на руках.

С этого шествия для Рублева, как и для бесчисленного сонма людей, его современников, живших за столетия до него или столетия спустя, начиналось вхождение в круг определенных воззрений, традиций, обрядов, впечатлений от чтения, от произведений искусства, вхождение в ту культуру, впитываемую «от младых ногтей», преемником, носителем и выдающимся творцом которой ему суждено было стать. Без этого основания, связующего огромную эпоху в жизни человечества, большинству современных людей не понять ни содержания, ни формы средневекового искусства вообще и Рублева в частности. Сейчас очень важно представить себе, как складывалось с детства сознание художника, какие впечатления его созидали. Но еще важнее понять прошлое страны, где ему суждено было родиться, потому что каждая человеческая судьба сплетена с историческими судьбами Родины. Рождаясь на свет, человек включается в движение, в поток истории, истоки которого теряются в дали веков.

Человек рождается на земле обжитой, в среде, которая хранит опыт, память, убеждения многих поколений. Он – плод, вырастающий, когда приходят ему времена и сроки, на древнем многовековом древе народной жизни. Он плоть от плоти длящегося веками единства – истории своего народа. Его предки, современники и потомки напитаны единой живительной влагой, добытой из глубин матери-земли. Одно солнце веками согревало сменявшие друг друга поколения и несло жизнь и свет, потому что без этого света, льющегося с небесной высоты, нельзя жить могучему древу…

Как бы ни разнились в частностях суждения историков об эпохе Рублева, общий знаменатель научного взгляда на ее сущность давно установлен. То было время напряженное и героическое, когда до самых потаенных своих глубин всколыхнулось и осветилось светом одной общей идеи все национальное бытие русского народа.

Рублеву суждено будет стать современником событий, подобных весеннему обновлению после холодной жестокой зимы. Эта весна, как и всякая весна, начиналась с почти незаметных, тихих примет. Синело ярче небо, малыми минутами, но неуклонно прибавлялся день. Наступало время звенеть первой капели… Суровой зиме уподобляли иноплеменное и иноверное ордынское иго. В те заглушные, темные десятилетия в русском народе не погас защищенный терпением и упорством огонек самосознания, верности прошлому и уверенности в будущем. Сохранив язык и культуру, веру прадедов, русские люди из поколения в поколение подготавливали час, когда таимое пламя, ярко вспыхнув, очистило бы землю от вражеской нечисти. XIV и XV столетия стали временем обновления и расцвета государственной и культурной жизни русского народа. Нелегко далось это обновление нашим предкам. Трагические и жестокие события потрясали Русь тех времен. Но вызревал зримый плод усилий и горения многих поколений. А прежде «бе скорбь и туга и печаль…».

Из глубины веков в прапамяти русского человека хранилось подтверждаемое опытом истории ощущение опасности, которая грозила самому его бытию с Востока, из степи. Хазары, печенеги, половцы, а потом «язык незнаемый», страшный – Орда.

Угроза со стороны степи, столь осложнявшая жизнь Киевской Руси, была если не самой главной, то, по Крайней мере, одной из несомненных причин того обстоятельства, что вдали от благословенного раздолья южных степей, за глухими лесами в северной дальней стороне выросла, обстроилась городами Северо-Восточная, Валесская Русь – родина Рублева. Уже к концу XII столетия это было сильное, единое государство со стольким градом Владимиром. Грандиозные творения каменного зодчества – городские соборы высились по приречным холмам. В городах под надежной защитой крепостных сооружений процветали торговля, ремесла, искусства. Церкви была украшены фресковыми росписями, иконами, многоцветными шитыми пеленами, творениями резчиков и ювелиров. Больших городов в этой стране было сравнительно немного. Ростов, Муром, Владимир, Суздаль… Среди незначительных городков-крепостей упомянута в середине XII столетия маленькая Москва… Сторона была лесная, обильная реками, которые и летом и зимой служили дорогами. Чистая, тихая земля. В голубые воды ее смотрятся зеленые холмы с белыми церквами. Это летом. А зимой – занесенные снегом поля и леса, клубы дыма из каждого деревянного дома, морозы. Климат, сравнительно с южными киевскими областями, нелегкий. Жизнь, требовавшая постоянного, упорного труда. Судя по летописям, лета были знойные, более жаркие, чем теперь, зимы же морозней, снежнее. Таким останется облик этой земли и при Рублеве, но приблизительно за сто тридцать лет до его рождения произойдет событие, которое надолго потрясет самые основы народного бытия – ордынское нашествие.

Тогда, в двадцатых годах XIII столетия, не ведая о грядущем, Русь жила, строилась, крестила своих новорожденных и погребала своих мертвых. Ссорились, грозились, а иногда и бились в сечах промеж собой малые и великие княжества. Перед лицом сторонней, привычной уже опасности – от волжских ли болгар или половцев – объединялись и общими усилиями побеждали врага.

А незадолго до описываемых событий в глубинах Азии совершалось то, что, оставшись тогда неведомым Руси, вскоре оказалось столь значительным для ее исторических судеб. Хан одного из монгольских племен Темучин стал единым верховным главой всех кочевавших в пустыне Гоби несметных орд и получил имя Чингисхана. Кочевники богатых азиатских пастбищ, которые жили в юртах и кибитках и не знали оседлости, двинулись стремительным, все сметающим на своем пути потоком на запад и юг. Иа неизвестности и немоты азиатских недр они вышли на мировые просторы и в необычайно краткие сроки создали великое кочевое царство, поглотившее многие народы, культуры. Захвачен Тибет, Алтай, северные китайские провинции. В 1219 году настал черед Средней Азии. Ее цветущие города разгромлены, земли превращены в пустыню. Орды завоевателей вышли к Каспийскому морю. Один из их потоков устремился на юг, в Индию. После захвата Азербайджана и Грузии – половецкие степи, Крым… Тогда впервые столкнулись кочевники с ничего не знавшей о грозящей опасности Русью.

В 1223 году в русских летописях появилось неизвестное прежде название степного народа… Повеяло тревогой от имени чужого, неведомого. Как наказание свыше за грехи восприняли русские это смертельное, горячее дыхание из степей: «По грехам нашим приидоша языцы (народы) незнаеми… приидоша бо неслыхании безбожные Моавитяне, рекоми Татарове, их добре ясно никто же свесть, кто суть и откуда приидоша, и что язык их, и которого племени суть и что вера их…» [2]

[Закрыть]Как и несметная сила войск, страшила неизвестность происхождения завоевателей. Они наголову разбили половцев. Чувство отмщенной обиды испытывал летописец, когда повествовал о разгроме половцев – давних врагов Руси. Это чувство было, вероятно, всеобщим, «много бо те Половцы зла створиша Руськой земли…».

Но остатки разбитых половецких войск «прибегоша в Русскую землю», в Киев и Галич. Тогда же великий князь половцев Басты высказал желание перейти в христианскую веру и принял крещение. Совет южнорусских князей вынес решение, как в сложившихся условиях вести себя по отношению к врагу: «Лучше бы нам встретити их на чужой земли, нежели на своей…» Русские впервые увидели вражеское войско на левом берегу Днепра, у острова Варяжского. Пришельцы вели себя крайне осторожно и по видимости мирно. Их посты утверждали, что войска их пришли только для усмирения своих «холопов и конюхов» – половцев. Они предлагали русским союз против «общего врага», половцы, дескать, «много зла и вам творят, и вы их бейте от себе, а мы отсель бьем. А с вами (русскими) рати нам нет, мы вашей земли не забирали, ни городов ваших, ни сел и на вас не приходили…».

Огромное объединенное русское войско вместе с половцами переправилось через Днепр, разбило противника и гнало его до берегов реки Калки. Но здесь 16 июля 1223 года общая сила Руси была побеждена: «бысть победа на все князи Русскыя, яка же не бывала от начала Русской земли никогда же». Одних киевлян в тот день погибло десять тысяч человек. Кочевники ворвались в русские пределы, их конница достигла Новгорода-Се-верского. Мирное население, не ведая нрава завоевателей, выходило навстречу с крестами, но избивали всех – детей, старцев, женщин… «Язык незнаемый» отошел в степи, и неизвестно было, куда и надолго ли…

Тогда еще никто не ведал, что звезда домонгольской Руси стремительно двигалась к закату. В лето битвы на Калке стояла сильная засуха, горели леса и болота, и дым застилал селения так, что трудно было видеть человека даже на малом расстоянии. Птицы не могли летать по воздуху, падали на землю и умирали…

Через тринадцать лет вражеские орды появились вновь у русских рубежей, и с такими силами, что сопротивление им было уже невозможно. В 1236 году «поплениша всю землю» волжских булгар, а в следующую зиму, предводительствуемые «царем» Батыем, лесами прошли в Рязанское княжество. Батыю с его трехсоттысячной ордой было поручено завоевание Европы. Когда пала Рязань, обнаружилась редкая жестокость захватчиков. Они не щадили, пишет летописец, ни мужей, ни жен, ни детей. Церкви, монастыри, села, города, предварительно ограбленные, предавались огню. Земля была покрыта пеплом пожарищ. В тот же год взяли Москву, избив почти все население – «от старец до младенец». Оставшихся в живых повели в полон зимой в мороз босыми и неодетыми. «Бе тогда страх велик…» Утром