Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Валерий Брумель
Соавторы: Александр Лапшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
На третий день явился фельдшер. Пощупав мой живот, он дал мне каких-то таблеток, заставил что-то выпить – наутро хворь сняло как рукой. Я отчетливо почувствовал как в меня опять входит жизнь.
Я очень поразился этому. Как же так могло случиться? Ведь в деревне всегда говорили: «Если бог захочет кого-то к себе взять, ничем тому ее поможешь». Но он же хотел меня взять я действительно умирал – и вдруг оказался бессильным И только потому, что я принял какие-то таблетки. По всему выходило, что они сильнее самого бога. В общем, в это утро я поклялся себе, что стану врачом. Я тоже буду раздавать людям разные таблетки и спасать их от смерти. Потому что человеческая жизнь – это самое нужное и полезное на свете.
Так думал я тогда, еще больше уверен в этом сейчас.
На следующий год я окончил пятый и шестой классы. К этому времени у меня неожиданно обнаружились музыкальные Способности. За две недели я выучился лихо играть на гармошке, затем организовал в школе оркестр и стал его руководителем. Спустя полгода мы уже как заправские артисты разъезжали по близлежащим селам я выступали на концертах.
На одном из них я увидел гипнотизера. Это был маленький, невзрачной внешности человек. У него не горели глаза, не гремел голос, движения его были крайне скупы и обыкновенны. Я наблюдал за ним из за кулис и силился понять секрет его власти над людьми. По приказу гипнотизера они засыпали просыпались, отбивались от невидимых пчел, спасались от огня. Все, что хотел этот неприметный человек, то люди и делали.
Но более всего меня удивил не облик гипнотизера. Я поражался возникшей у меня уверенности. Непонятно отчего, но я вдруг ощутил, что способен на такое тоже. На все эти чудеса. И эта уверенность тотчас застряла во мне, как глубокая заноза.
Поначалу я прочел о гипнозе какую-то популярную статью. И сразу разочаровался – никакого чуда не было, стоило лишь овладеть определенной методикой – и, пожалуйста, гипнотизируй кого хочешь сколько хочешь. Однако это разочарование вселило меня прочную надежду.
С огромным трудом я нашел элементарное пособие по Гипнозу и изучил его от корки до корки. Затем мне удалось отыскать еще несколько книг, где уже более подробно раскрывалась вся методика. Через несколько месяцев, после длительного ряда тренировок, я решил попробовать свои силы. В качестве первых подопытных я избрал четырехлетних сестер. Я боялся быть посрамленным перед взрослыми, поэтому опыт поставил втайне, когда дома никого не было. Рассчитал я все верно. Во-первых, я никого не стеснялся, а во-вторых, для сестер я всегда являлся непререкаемым авторитетом, что для гипнотизера было крайне важно.
Сеанс мой удался.
– Вода! – внушал я сестрам. – Прыгайте!
Они тотчас соскакивали с лавки, падали на пол и изображали плывущих.
Я восклицал:
– Смотрите! Пропасть!
Сестры в ужасе замирали перед очередной половицей.
Вскоре я гипнотизировал почти все село. Люди сходились на мои сеансы, как на спектакли. Они охали, изумлялись, не верили своим глазам – их изумление доставляло мне большое удовольствие.
Над животными я приобрел власть тоже. Без особых сложностей я мог усыплять кур, голубей и свою кошку. Не поддавалась только коза. Гипнозом я пытался заставить ее давать нам побольше молока. Она упрямо выделяла нашему семейству три литра в день и ни капли сверху.
Умение гипнотизировать осталось у меня на всю жизнь. Позже как врачу мне это неоднократно помогало. Но с возрастом я уже не испытывал от него того тщеславия, которое было поначалу. Наоборот, постепенно я стал ощущать неловкость перед теми людьми, которые Глядели на меня почти как на колдуна. Я им объяснял, что в гипнозе нет ничего особенного, научиться ему может в принципе каждый – это всего лишь Обычная тренировка, умение сосредоточится и определенное знание человеческой психологии, – мне не верили. Впоследствии я с горечью убедился, что, чем проще какое-либо открытие, тем тяжелее его доказывать…
Вместе с Дмитрием я наконец добрался до своего дома.
Село было расположено на склоне горы – мы пришли к нему через перевал.
Димитрий спросил:
– Как вы здесь живете, тут же земли нет?
Я не ответил ему, первым зашагал вниз.
На окраине я встретил деда Махмуда. Он сидел завалинке сакли в своей вылинявшей черкеске, курил трубку. Я громко сказал ему:
– Здравствуй, дед Махмуд!
Он поднял на меня глаза, уставшие смотреть девяносто с лишним лет на жизнь, увидел мои босые, в ссадинах ноги и ничего не ответил. Потом оглядел моего товарища и вдруг, как будто видел меня только вчера, спросил:
– Ты пришел со своим другом?
– Да, дед Махмуд!
Я улыбнулся. Мне стало очень хорошо. Этот дед всегда внушал мне уверенность в прочности бытия. Прежде всего тем, что он так долго жил. Сейчас, глядя на него, я вдруг с удивлением почувствовал, что жизни все равно ничего не изменится. Война, голод, разруха – это всего лишь плохой сон. Все опять будет по-прежнему. Как этот дед. Спокойным, незыблемым и человечным.
Дед Махмуд произнес:
– Ты домой, Степа?
– Да! – Я опять улыбнулся. – Я хочу увидеть свою мать сестер и братьев! Потом я пойду обратно.
Дед несколько раз покивал головой, затем замер, а после паузы сказал:
– Не ходи, сынок.
– Почему?
– Потому, что ты и твой друг голодны.
– Да, дед, – подтвердил я. – Мы голодны. Но мы съедим совсем мало, мы уже договорились.
Дед повторил:
– Не ходи, сынок.
Я вскричал:
– Да как же так? Я дома! Не могу же я уйти, не повидав мать, не узнав, что с братьями и сестрами? Ведь нельзя же так, дед Махмуд!
Наклонив голову, дед молчал.
– Ты слышишь меня?
Он поднял лицо, ответил:
– Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры твои и братья – они живы тоже. И дом твой, смотри, стоит на том же месте. Ничего не изменилось.
Мой дом находился ниже сакли деда Махмуда метров на сто пятьдесят. Я отчетливо видел его, участок, на котором как обычно, росло немного ржи и картошки. Проследив за моим взглядом, дед сказал:
– Если ты туда спустишься, они зарежут для тебя и твоего друга козу.
Я подтвердил:
– Да. Они так и сделают.
Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом снова сказал:
– Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи.
Я подавленно кивнул…
Дед Махмуд позвал нас с Димитрием к себе в дом и накормил овсяной кашей. Мы съели целый чугун. В дорогу он дал мне свои онучи.
Я сказал:
– Дед, я обязательно с тобой расплачусь. Потом, ладно?
Махмуд ответил:
– Деньги, сынок, эти онучи, каша – ничто, Между людьми есть только один счет – добро Я сделал его тебе, ты – другому, он – третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем больше надежды у меня на это будет. Ты понял?
– Да, – сказал я ему.
Перед уходом я сел на землю за саклей деда Махмуда и долго глядел на свой дом. Я увидел своих подросших братьев – они без устали носили из-под горы в ведрах воду и заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры – они принялись стирать в чане латаные простыни, серые рубахи, тряпки. Иногда они баловались, хохоча, плескали друг в друга водой, Не было только матери… Я не уходил и ждал, когда она появится.
Ко мне подошел Димитрий, напомнил:
– Темнеет, надо идти.
– Сейчас, – ответил я. – Еще чуть.
Димитрий ушел.
«Мама, – стал молить про себя, – выйди, Я же тут, мама. Ты должна это почувствовать. Слышишь? Должна… Ты не можешь не выйти».
И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я замер. Я испугался, что мать меня может увидеть, потому что был уверен, что она действительно почувствовала мое присутствие.
Походив по двору, мать сделала замечание сестрам, чтобы они лучше отжимали простыни, заглянула в наполнявшуюся бочку, затем пошла обратно в дом. Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки. И вдруг она остановилась и обернулась в мою сторону. И долго смотрела на меня.
Я затаился, подумал, что малейшее движение может выдать меня. Прекрасно понимая, что на таком расстоянии, да еще в сумерках, мать могла различить только очень большие предметы, я замер, боясь вздохнуть. У меня так сильно колотилось сердце, что казалось, еще немного, еще секунда, и мать его услышит.
Мать долго, подслеповато щурясь, смотрела на меня, затем повернулась и вошла в дом согбенно и понуро.
Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Я часто спотыкался, потому что не глядел себе под ноги, – меня душили боль, слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз собственной матери.
Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную философию: «Человек рожден для страданий».
Вранье!
Человек рожден для человека. Для своей матери, для своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли, какой бы она ни была каменистой…
Институт мы догнали в Баку. Количество студентов явно уменьшилось. Кто подался к себе домой, некоторые остались на Кавказе.
На баржах мы переплыли Каспийское море, затем через Красноводск в течение двух недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска предприняли вторую попытку наступления на Сталинградском фронте. Сталинград находился на осадном положении.
Руководство института решило: мы остаемся в Кзыл-Орде. Местные власти выделили нам два больших обшарпанных барачных помещения. Мы их отремонтировали, в них мы и жили и учились. Когда дали еще один барак, институт произвел добор студентов из местных жителей – казахов, таджиков, узбеков… Больше всего в институте оказалось корейцев.
Однажды меня вызвал к себе Арепьев.
– Понимаешь, – сказал он, – нашему институту дали задание углубить километровый арык. Если все примутся за работу, с учебой ничего не получится. Пособий нет, каких-либо приборов тоже. Чтобы был хоть какой-нибудь результат, заниматься необходимо в два раза больше. Когда же тогда рыть арык?
– Действительно, – согласился я. – Когда?
– Позвал я тебя вот для чего, – сказал директор. – Ты парень крепкий, собери ребят поздоровее, человек тридцать, и ройте за всех. А мы станем вас подкармливать из общего котла. Подходит?
– А с учебой как же?
Арепьев развел руками, ничего, мол, не поделаешь, ответил:
– Это уж как сможете. В оставшееся время.
За то, что мы работали, нам каждый день присылали четверть мешка риса. Ширина километрового арыка равнялась пяти метрам, углублять его надо было на полметра. Слежавшийся на дне песок походил на камень. Ломами и кирками мы долбили его около полугода. Почти столько же шли бои под Сталинградом, после которых гитлеровцев наконец погнали обратно…
Нас поселили у местных жителей.
Я жил с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который быстро научил нас шить тапочки. Мы на них немного подрабатывали. Еды все равно не хватало. Особенно мяса.
Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть собачину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными студентами, которые в то время не голодали, потому что мясо собаки являлось у них изысканнейшим национальным блюдом.
Мы с Апазовым рискнули попробовать его.
Действительно, мясо оказалось сочным и нежным. Правда, когда готовили его, надо было немало повозиться, чтобы отбить запах псины, но зато потом на сытый желудок можно было долбить арык хоть до ночи.
Мой друг Димитрий собак есть не мог. Он заходил к нам в гости, брезгливо наблюдал, как мы с Апазовым аппетитно расправляемся с собачиной, и всякий раз, не выдерживая этого зрелища, прощался в выбегал из мазанки.
Как-то он признался:
– Если бы я не знал, какое это мясо, то, наверное, ел бы его. Но это же невозможно?
Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал.
Я сказал, что проделаю с ним один опыт. Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих намерениях. Он прекрасно видел, что над костром варится очередная порция собачины. Но он был так голоден!
Усадив Димитрия напротив костра, я приказал ему не шевелиться и сосредоточенно глядеть на пламя. Оп все послушно исполнил и замер.
Через несколько минут я положил ему на затылок ладонь, сказал:
– Теперь смотри на меня. Прямо в глаза!
Димитрий посмотрел на меня. Я проговорил:
– В моих глазах ты видишь язычки пламени… Они там… Внутри… Их все больше и больше… Тебе приятно от них… Тебе очень тепло и спокойно… Очень спокойно… Тебе так хорошо, что хочется спать… Спать… Когда спишь, нет голода… Сон… Ровный, нормальный… Ты погружаешься в сон… Медленно, постепенно… Очень хочется спать…
Глаза Димитрия стали понемногу затуманиваться. Поймав в них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:
– Спи!
Он заснул с открытыми глазами. Я приказал:
– Спи сидя! Сиди и спи! – И резко отнял от его затылка свою руку.
Димитрий чуть откачнулся спиной и вновь занял прежнее положение.
Мои товарищи по институту, Апазов и один кореец, испуганно, с полуоткрытыми ртами наблюдали за сеансом. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили его на тарелку. Тарелку с мясом я поставил на табурет прямо перед Димитрием. Кусок мяса дымился, от него шел чуть сладковатый запах. Мне самому сразу захотелось есть.
– Мясо! – громко произнес я – Запах мяса! Ты его чувствуешь! Тебе хочется есть. Очень… Ты голоден… Страшно голоден…
По горлу моего товарища заходил кадык – он начал быстро сглатывать слюну.
Я продолжал внушать:
– Телятина! Вкусная, сочная, нежная! Протяни руку!
Димитрий сразу поднял руку, я подставил тарелку, сказал:
– Бери! Бери самый большой кусок и ешь!
Он не взял, а судорожно схватил мясо и жадно стал его есть. Я приказал:
– Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет. Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек…
Димитрий стал есть неторопливо, как все нормальные люди. Я опять подставил тарелку:
– Возьми еще!
Он принялся за второй кусок.
Я пытался воздействовать на его пищеварение.
– Ешь с аппетитом… С удовольствием. В желудке у тебя постепенно теплеет… Там мясо… Постепенно Ты насыщаешься, тебе приятно!.. Все! – наконец распорядился я. – Хватит! Ты сыт, ты спокоен… Тебе больше ничего не нужно… Отдыхай… Ложись на спину и спи… Спи!
Димитрий безропотно подчинился.
– Спи глубоко! – произнес я над ним. – Спи долго!
Спал он около получаса. За это время мы сами поужинали, затем, затушив костер, вылили из котла воду, спрятали его, убрали остатки пищи.
Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил:
– Что я делал?
Я бодро ответил:
– Все! Ползал на животе, плясал, даже на голову становился!
Он недоверчиво полуулыбнулся, поглядел на Апазова и корейца. Те, подтверждая, кивнули.
– Да-а… – протянул Димитрий. – Интересно… Не знаю отчего, но мне почему-то очень хорошо.
Я соврал:
– После гипноза всегда так.
Он счастливо улыбался. От его улыбки мое сердце сдавила жалость, я вышел из юрты.
Отойдя немного, я сел на теплый песок, поглядел вверх. Над головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой.
Вдруг кто-то выскочил из юрты, и тут же, у входа, его стало рвать. Надсадно и продолжительно.
Это был Димитрий.
Я вбежал в юрту, заорал:
– Кто? Кто ему сказал?
Перепуганный Апазов указал на корейца.
– Вон! – закричал я. – Вон, убью!
Кореец моментально исчез.
Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему понравилась собачина, любимое национальное блюдо его народа.
Я вернулся к своему товарищу. Обессилевший, он содрогался всем телом, хрипло дышал, Я положил ему на плечо руку, сказал:
– Прости. Я не хотел, чтобы все так… Прости.
Димитрий отрицательно замотал головой.
– Нет, нет, – проговорил он. – Спасибо. Пусть. Я хоть несколько минут чувствовал себя сытым. Спасибо. – И слабо мне улыбнулся.
Я отошел, сел на землю, насыпав на газету махорки, свернул самокрутку, закурил и опять стал смотреть на звезды.
Неисчислимые миры взирали на нас сверху и равнодушно мерцали холодным блеском. Каждый мир существовал сам по себе, ни одному из них не было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей, как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну.
Я подумал:
«Почему так? Каждый миг всюду возникают неисчислимые страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно рождены для этого? Смиряться? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из дома, так и не показавшись на глаза своей матери? Чтобы сейчас давился собачьим мясом, которое съел под гипнозом, мой товарищ?»
В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.
БУСЛАЕВ
Старший тренер сборной команды Скачков на первой же тренировке опытным глазом сразу подметил во мне какие-то изменения. Я, опасаясь, что он тут же отошлет меня со сборов обратно к Абесаломову, неохотно рассказал ему о своей перетренированности и сердечных перебоях.
Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся и неожиданно для меня высказал мое же основное правило:
– Все, что ни случается, – все к лучшему. Пришло время, когда надо работать только над техникой прыжка. Поставишь технику – ты на коне. Нет – нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.
Всесоюзный сбор легкоатлетов, как и было запланировано, проходил в Грузии, в Лесилидзе. Поселились мы на спортивной базе в уютных домиках. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого моего дня. Он распорядился, чтобы меня кормили по специальному меню. Скачков посоветовал мне есть больше меда. По его словам, он содержал соли редких металлов, которые были необходимы моему организму. Кроме того, мед смягчал мой гастрит. В Лесилидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз, подходя к берегу, я уже на ходу раздевался и нетерпеливо залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло. И долго плыл под водой у самого дна.
Плавал я довольно хорошо, мог пронырнуть метров пятьдесят. Правда, все это делал в бассейне. Душа у меня была, что называется, самая сухопутная. Странно, что я так привязался к морю. Я разбегался и лихо врезался головой в волны даже в семибалльный шторм. Попадая в огромный вал, я изо всех сил греб под водой руками и уворачивался от его сметающего удара. Когда я выныривал, море начинало швырять меня из стороны в сторону, как щепку, – оно было недовольно, что я его перехитрил. Это льстило моему самолюбию.
Плывя обратно, я использовал очередной, опять самый огромный вал, который стремительно выносил меня к берегу. Однажды он меня просто вышнырнул на пляж. Я не успел в последний момент сгруппироваться и разодрал в кровь грудь и живот – море протащило меня по гальке пляжа. С этого момента шутить с морем я прекратил.
В Лесилидзе росли кипарисы, за изгородями домов – лавровые кусты, хурма и мандарины. Сладковатый воздух, густо настоянный на запахах этой диковинной растительности, создавал у меня такое впечатление, словно ни за что ни про что я неожиданно попал в рай. Но более удивительным оказалось другое – прежние тяготы вдруг показались мне такими далекими, почти призрачными, точно их никогда и не существовало. Будто их мгновенно покрыла какая-то плотная и приятная пелена. Что-то наподобие меда на стенках моего желудка.
Скачков не спускал с меня глаз и пока вроде бы был мною доволен. Не очень быстро, но неуклонно, крупица за крупицей я осваивал новую технику прыжка.
Позже Скачков как человек, знавший меня довольно близко, скажет:
«Своей неотесанностью он поначалу чем-то напоминал мне пень. Тугой, медлительный – казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места.
Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я начал уже отчаиваться, нервничать, раздражаться на его нерасторопность и даже откровенно подтрунивать по поводу его сообразительности. Но более всего поражало его поведение. Он абсолютно не обращал внимания на мои колкие выпады и как-то очень по-своему, непонятно для меня все же умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других моих учеников… Механика его усвоения дошла до меня позже, В отличие от многих прыгунов у него был иной принцип: „Чем труднее войдет, тем труднее выйдет“. Чем-то овладев, он доводил то до автоматизма и никогда уже не терял».
Так ли оно тогда было или: нет, я уже точно не помню. Но в одном Скачков прав – когда мне хотелось добиться значительной цели, я никогда не стремился казаться умнее, чем был в действительности. Перед такой целью я отбрасывал всякую позу. Но позером мог быть тоже. Особенно впоследствии. Но опять же лишь при обстоятельствах, от которых не зависело главное.
Новую технику я отрабатывал на высоте 180–190 сантиметров. После месяца занятий у нового тренера мой лучший результат – два метра – не вырос ни на йоту. Меня это не огорчало по двум причинам:
Во-первых, в Лесилидзе я попросту забыл и думать о каких-либо соревнованиях, в во-вторых, увлекся.
Стройная, с бронзовой кожей, она была старше меня года на четыре. Тоже прыгунья. Как только я ее увидел, во мне тотчас сработало своеобразное реле. Я как бы сразу к ней подключился. Притом помимо своей воли. Она где-то ходила, купалась, тренировалась – любое расстояние между нами уже не имело значения. Я, будто подсоединенный к ней не видимым проводом, четко ощущал, чем продиктованы тот или иной взгляд этой девушки, ее интонация, какой-либо жест. Меня не покидало ощущение, что я ее знаю уже несколько лет…
Было воскресенье. День выдался теплый, яркий, однако на горизонте уже собирались облака. Я только что вылез из воды и, лежа на гальке, смотрел, как солнце постепенно испаряет с моей загорелой кожи влагу. Она подошла ко мне и просто сказала:
– Сегодня вы должны мне помочь.
Я сразу сел спросил:
– В чем?
Она пояснила:
– Я хочу съездить в Гагру. Родители просили прислать овощей, фруктов, в общем, килограммов десять а, мне, не донести. Потом, знаете, там кавказские люди, я их побаиваюсь.
Я сразу забормотал:
– Ну да ну да…
Я вскочил и суетливо стал просовывать ноги в брюки. Странно, в мыслях я был давно готов к этой встрече, даже представлял себе, что мы скажем друг другу, но сейчас, когда она неожиданно подошла, вдруг ощутил полную растерянность…
В Гагру мы поплыли на катере. Только я и она сели на палубную скамейку, пошел мелкий, бисерный дождик. Все пассажиры сразу спустились вниз, в общую каюту. Я спросил:
– Пойдем тоже?
Она отрицательно помотала головой, и чуть прислонилась ко мне спиной. Ощутив тепло ее плеч, я замер. На душе неожиданно стало так хорошо, как никогда еще не было. Было такое ощущение, что внутри меня кто-то мягко погладил по сердцу ладонью. Я боялся, что сейчас она отстранится и все кончится. Но она не шевелилась.
Ровно тарахтел катер, вспарывая своим носом зеленоватое море, по нашим лицам струились тонкие нити теплого дождика. На этом катере мне захотелось сидеть вечно… Когда катер, стуча затихающим мотором, причалил, бросили трап, мы сняли сандалии и босиком пошли по мокрому, холодному, пирсу. Укрывшись от дождя пиджаками и пляжными подстилками, нас обгоняли пассажиры. Я остановился и поглядел на нее. Стройную, сильную девушку плотно облегал сарафан, отчего она казалась очень тонкой и гибкой. Я протянул руки и обнял ее. На глазах у всех. И так естественно, как будто обнимал ее уже много лет. Она притихла, зябко прижалась ко мне, я явственно ощутил, что согреваю ее.
Странно, но именно от этого я неожиданно почувствовал, что в жизни смогу сделать все, взять любую вершину.
Неподалеку от причала мы увидели небольшой, под брезентовым тентом, ресторанчик. Там мы отыскали свободный столик, сели друг против друга. Она коснулась моей руки, улыбнулась:
– Теперь скажи свое имя. Я Светлана.
– Дмитрий, – сказал я.
– Дмитрий… – повторила она и как бы прислушалась к моему имени. Потом сказала: – Тебя зовут хорошо.
– Может, – согласился я.
Неожиданно оборвался дождь. Мы сразу услышали запахи. Они мгновенно ожили, запахи всего живого, их душистый дурман стал быстро кружить голову.
Мы забыли все, забыли, что приехали в город купить фруктов, забыли, что надо возвращаться в Лесилидзе, – мы просидели в ресторанчике до темноты.
Мы что-то друг другу говорили – я не помню никаких слов. Сейчас я вижу одно – мы все время смотрим друг на друга, часто беспричинно смеемся, я накрываю ладонью ее длинные пальцы…
И вдруг мы разом замолчали. Я встал, взял ее за руку, мы вышли из ресторана. Я повел ее темными узкими переулками, пропитанными духотой юга, шел, не понимая, куда я веду Светлану. Потом я потянул ее сильнее… Мы побежали…
В эту ночь я долго не мог уснуть. С открытыми глазами я лежал в постели, вспоминая поездку, все переживал заново.
Известно, что на свете ежесекундно рождаются новые «миры». У нас со Светланой образовался свой мир. Но просуществовал он чуть более двух недель. Как водится, в него сразу «застучали и стали просить открыть дверь» посторонние. Первым явился Скачков.
Он вызвал меня к себе в кабинет, усадил на стул, долго молча ходил по комнате. Наконец сказал:
– Ты парень молодой, понять тебя, конечно, можно. Но дело есть дело, так что хватит валять дурака.
Я спросил:
– Вы о чем?
Он указал пальцем за окно, жестко пояснил:
– О Светлане. Ей это, кстати, не на пользу тоже. – И приказал: – Прекратить! Ясно?
Я вдруг вспомнил, как нес в первый раз портфель Рябого по улице своего городка. Рядом шли его холуи, наперебой горланили:
– Собачонка! Бобик! Шарик, на сухарик!
Наклонив голову, я старался не реагировать на них, с трудом сносил унижение…
Скачков подытожил:
– В общем, так. Не одумаешься – вылетишь со сборов. Она вслед за тобой!
Как тогда, я опять наклонил голову и, ничего не ответив, вышел. Спиной я так и чувствовал взгляд Скачкова – «достаточно я припугнул этого влюбленного юношу или нет?».
Он, конечно, просто «давил» на меня. Выгнать нас было не так просто. Светлана стояла первым номером в женской сборной, а я уже приобрел репутацию «молодого, подающего надежды». Чтобы отчислить меня со сборов, одного слова Скачкова было уже недостаточно.
В этот день я впервые почувствовал к Скачкову неприязнь.
Однако я поймал в себе и отрезвляющую мысль: «А если меня действительно прогонят?» Я вспомнил свои изнурительные тренировки у Абесаломова, кургузое пальтишко, общежитие жиркомбината… и понял, что я действительно увлекся чересчур.
Но поделать с собой я ничего не мог. Светлана тоже.
Целый день я с нетерпением ждал наступления сумерек, чтобы вновь оказаться с ней наедине на окраине поселка, где нас никто не мог увидеть.
Однажды я, как обычно, залез в свою комнату через окно, которое всегда предусмотрительно оставлял открытым, и в темноте наткнулся на какого-то человека. Он неподвижно сидел на стуле. Я включил свет, это оказался Скачков. Он исподлобья поглядел на меня, спросил:
– Что сегодня так рано?
Я ничего не ответил, стоял молча. Помолчав, мой наставник тяжко вздохнул, поднялся, некоторое время в упор смотрел на меня жесткими холодными глазами. Затем сказал:
– Вызовем обоих на собрание команды – и с треском! Подумай.
И ушел.
Все разрешилось само собой.
Однажды, встретившись на окраине поселка, мы, спрятавшись в густом кустарнике, долго ненасытно целовались. И вдруг, разом похолодев, вместе поглядели в сторону. Там стоял мужчина. Он откровенно разглядывал нас и гадко улыбался. Затем хихикнул и исчез.
Я и Светлана – я это знал точно – внезапно увидели себя как бы его глазами. Мерзкий взгляд мужчины, похотливый смешок все нарушил.
Мы отодвинулись друг от друга. Светлана смущенно поправляла прическу, я попытался пошутить. Вышло очень натянуто – никто из нас не засмеялся.
До базы мы шагали в полном молчании. Расставаясь, она не протянула мне руки, но, как: всегда, сказала:
– До завтра.
– До завтра, – ответил я.
Каждый направился в свою сторону. Но оба уже знали – не будет ни завтра, ни послезавтра.
Так и случилось…
На следующий день Светлана не появилась на тренировке. Ее тренер сказал, что она вроде бы чуть приболела.
Мне совсем не хотелось, но почему-то я пошел к ней. И напрасно – к Светлане меня не пустили ее подруги: Я не стал настаивать, было понятно, что они выполняли просьбу самой Светланы.
И своей комнаты она не выходила еще двое суток. Я к ней больше не ходил.
Неожиданно меня послали на Соревнования в Нальчик, а оттуда – сразу же на другие состязания, в Тулу. В отъезде я был неделю.
Вернувшись, я в первый же день столкнулся со Светланой у входа на: стадион. Она опустила глаза, отчужденно проговорила:
– Здравствуйте…
– Здравствуйте, – тоже на «вы» ответил я.
Она прошла мимо. Не оглядываясь, я пошел дальше. Было ясно – это конец.
После этого мы старались избегать друг друга.
Иногда я задумывался: «Куда все делось? Тот наш прежний „мир“… Он исчез так же внезапно как и возник. И самое непонятное – исчез помимо нашей воли. Как это произошло?»
Однажды я стоял на берегу и долго наблюдал, как в песок уходят волны. Каждая из них с плеском накатывалась на берег, жила блестела под солнцем, а спустя две-три секунды ее уже не было. Она беззвучно уходила в песок. Я невольно подумал: «Как у нас со Светланой».
Внезапно мне пришла в голову очень простая мысль: каждому явлению в природе предназначено свое строго определенное время. Одному его Отпущено меньше, другому – больше, И как бы мы ни противились этому, ничего не изменится. Так заведено природой, Она никому не позволяет вмешиваться в ее раз и навсегда заведенный порядок.
Прав я был или нет, во именно так мне тогда было удобно думать…
На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 2.07 я перелетал так свободно, как эта высота была для меня разминочной. Здесь же я впервые обыграл своего именитого соперника, чемпиона страны Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме, выступать на этих соревнованиях его просто заставили, так как не за горами были уже Олимпийские игры в Риме.
Картанов, который считался первым номером в сборной команде, на тренировке порвал ахиллесово сухожилие на левой ноге. Теперь все надежды возлагались на Габидзе, в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.
Я очень огорчился за Картанова. Мне было искренне жаль кумира своего детства – после такой травмы в спорт редко возвращаются, Кроме того, я мечтал обыграть его на крупных соревнованиях. Теперь это было уже невозможно. Однако, к стыду своему, я почувствовал и некоторое облегчение – одним сильным соперником стало меньше. Пока очень зыбко, но передо мной впервые замаячила реальная надежда попасть на олимпиаду третьим номером.
