Текст книги "Не измени себе"

Автор книги: Валерий Брумель

Соавторы: Александр Лапшин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Я взял флакон, министр быстро вышел из палаты, Я не успел даже сказать «спасибо».

Через несколько дней Зайцев действительно собрал консилиум. Однако пригласил он не периферийных, а трех московских профессоров. Я не возражал – тут уж не до жиру, хоть такие изменения в моем положении.

Профессора меня тщательно осмотрели в пришли к выводу: чтобы прекратился остеомиелит, необходимо укоротить кость сантиметра на три.

Совершенно неожиданно для самого себя я спросил:

– А как же тогда прыгать?!

Профессора весело расхохотались. Я сообразил, что, видимо, сморозил глупость, поспешно поправился:

– Я хотел сказать, как я вообще буду ходить?

– Как все люди. Только чуть прихрамывать.

Я уточнил:

– С палочкой?

– Это уж как захотите!

Я озадаченно пробормотал:

– Ну да. Понятно…

Во рту стало сухо. Я не мог поверить в эту дикую реальность, которая обрушилась на меня, – остаться на всю жизнь хромым. Мне, самому прыгучему человеку на свете. Неужели это неизбежно?

Я напряженно проговорил:

– Я подумаю. Можно?

Профессора снисходительно разрешили:

– Разумеется. Только недолго.

От укорочения я отказался. Во-первых, было известно, к чему зачастую приводят подобные операции: больному отрезают три сантиметра кости – остеомиелит не прекращается; затем еще два – тот же результат; снова три – нога все равно продолжает гнить. В итоге нога укорачивается на восемь-десять сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказала, что придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с ним и иной способ моего излечения. Ну а, в-третьих, укоротить ногу я всегда успею.

Мой тренер вдруг пропал, он не приходил ко мне уже больше месяца. Однажды я увидел Скачкова из окна больницы, поскакал на одной ноге навстречу ему по коридору, обрадованно спросил:

– Ко мне?

И по растерянному лицу Скачкова сразу понял, что нет. Во мне все так и заныло. Скачков не сумел соврать, отведя взгляд, смущенно ответил:

– Я, собственно, к Лагунову. Он, понимаешь, связки совсем некстати потянул… А к тебе, вообще, тоже хотел…

Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я молчал.

Тренер осторожно поинтересовался:

– Ну как ты?

– Все так же.

– Да-а, – протянул он. И тут же, будто оправдываясь, добавил: – Я, понимаешь, с командой замотался, потому и не был…

Мне стало тягостно от его лжи. Я сказал:

– Ну, мне идти. До свидания.

– Да, да, – охотно согласился Скачков. – Я обязательно зайду к тебе.

Я отвернулся от него, на костылях поковылял в палату. Он меня вдруг окликнул:

– Мить!

Я приостановился, недоуменно обернулся. Тренер поколебался, затем сказал:

– Давай поговорим откровенно, Мить?

Я кисло улыбнулся:

– Зачем? Все и так ясно.

Скачков напряженно спросил:

– Что?

– Не можете же вы столько времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова будет прыгать? Вам дальше двигаться надо, Я вас понимаю.

Скачков отвел взгляд. Несколько секунд смотрел в сторону, затем неожиданно предложил:

– Я тебе в аспирантуру помогу устроиться, хочешь?

Чтоб окончательно его не расстраивать, я сказал:

– Хочу.

Он сразу повеселел:

– Ну вот и хорошо! А я еще приду. Выкрою время и приду.

Он быстро зашагал от меня по коридору. Я поглядел ему вслед, подумал:

«Не придет!»

И действительно, он больше не пришел…

Наконец появилась моя супруга. Не оправдываясь, она с порога объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю…

Я перебил ее:

– Я уже ничего не думаю.

Людмила чуть опешила, изумленно спросила:

– Почему?

Я спокойно ответил:

– Так лучше.

Она заплакала. Тихо и искренне. На жену подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие.

Людмила снова стала каждый день ходить в больницу, ухаживать за мной, носить продукты. Наши взаимоотношения вроде бы опять наладились…

В больнице было скучно. Мучаясь от безделья, я читал все, что попадалось в руки, – газеты, книги, журналы. Из газет я узнал, что одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги с производительностью в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль, теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым на борту… Я вдруг остро ощутил оторванность от мира, неприятную опустошенность. Я подумал, что, в сущности, я никому не нужен. Есть ли я или меня нет, в окружающем мире мало что изменится…

Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. И, наблюдая, я чувствовал – в моей душе что-то неуловимо переворачивается. Словно до аварии я ходил на голове, а теперь начал вставать на ноги. Все, что раньше было обыкновенно, привычно, неинтересно, вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Я ведь не видел людей. Когда они кружили вокруг меня восторженным роем, я видел только толпу. Что-то жужжит, наговаривает, хвалит, а я сам себе на уме… И вдруг этих людей не стало рядом со мной. Я задумался над этим и пришел к горькой истине: оказывается, кроме жены, у меня, по сути, никого и нет. Кислов, Воробей – да, они оставались самыми верными, но все-таки приятелями. Они не несли всех тягот, которые тянула Людмила на протяжении этих восьми месяцев. Именно она – я вдруг остро ощутил это – и осталась самым близким для меня человеком. Со своими скандалами, капризами, прихотями, но единственным другом. Ее жалость ко мне – то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, – превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий. Стыдно признаться, но я стал бояться, что она меня бросит.

Однажды ночью, лежа на своей больничной койке и раздумывая о наших ссорах с Людмилой, я подумал: «Пропади все пропадом – слава, деньги, известность! Была бы только рядом она».

Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю – может быть, напрасно?

КАЛИННИКОВ

Радость в жизни непостоянна, на нее отпущены минуты, а вот неудачи сопровождают нас всю жизнь. Видимо, на роду мне было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, под стук колес, один на один с собой. Как только я выходил из вагона, на меня сразу наваливалась куча неприятностей.

Я вновь почувствовал сопротивление. Было странное ощущение, что передо мною все время стоит некая стена. Причем стену эту возводят явно неглупые люди, все делалось тонко, терпеливо, расчетливо.

После решения ЦК КПСС создать на базе нашей проблемной лаборатории филиал одного из институтов по травматологии я столкнулся с массой препятствий.

На первом этапе строительства нужно было заложить и построить внеплощадные инженерные сети: водопровод, канализацию, энергоснабжение, радио, телефон, экспериментальные мастерские, котельную.

Техническую документацию по этим сооружениям нам выдали в недостаточном количестве экземпляров и вдобавок графически плохо выполненную. Это обстоятельство надолго затянуло заключение договора с генподрядчиками.

В строительстве я был почти профан, теперь пришлось вникать в самые его дебри. ОКСа пока не существовало, главного инженера, бухгалтера, инспектора по оборудованию тоже. Множество вопросов приходилось решать самому. Кроме основной профессии хирурга, я был уже инженером, слесарем, и вот теперь приходилось становиться строителем.

А мое основное дело? Постоянные операции, наблюдения за больными, работа с учениками над их диссертациями, проведение регулярных хирургических советов – разве кто мог за меня это сделать? Помимо всего, меня избрали депутатом районного Совета…

Иногда я, устав от бесчисленных своих обязанностей, жаловался жене на трудности, на нехватку времени. И всякий раз Таня спокойно отвечала мне:

– Ничего, ты крепкий.

И вправду, на работу я поднимался в семь утра, спать ложился в четыре ночи и не уставал. Донимало другое: такие на первый взгляд «непрофессиональные качества» отдельных ведущих травматологов, как тщеславие, зависть, обостренное самолюбие, играли в судьбе моего метода куда большую роль, чем официальное признание. Все постановления и приказы о внедрении моего метода встречали противодействие моих противников. Противодействие умное, тщательно продуманное и, как правило, скрытное. Меня глубоко возмущали действия моих оппонентов, которые, препятствуя распространению моего метода, лишали многих и многих больных исцеления.

Однако пеняй тут не пеняй, но и в самом деле, как говорила супруга, оставалось только одно: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж!»

Притом свой «воз» надо было тащить не еле-еле, а как можно активней в наступательней. Я не собирался вставать в какую-либо позу и изображать из себя обиженного или непонятого. Я готов был делать, совершать все, что угодно, лишь бы мой метод внедрился в повседневную медицинскую практику по всей стране.

На пути серийного изготовления аппаратов тоже возникли тернии. Поначалу долго пришлось искать завод, который бы взялся за их изготовление. Наконец он нашелся – с ним начались затяжные переговоры.

После выпуска первой партии аппаратов обнаружился большой процент брака. Снова встречи, уточнения, взаимные претензии – толку было мало.

Одновременно со всех концов страны в мой адрес беспрерывно поступали письма от хирургов-травматологов с просьбой выслать им хоть один комплект моего аппарата или, в крайнем случае, подсказать, где в как его можно приобрести за наличный счет. Пусть даже за большие деньги.

Что я им мог ответить? Ничего. Аппаратов мне не хватало самому.

На одной из всесоюзных конференций группа травматологов написала письмо в центральную газету.

«Уважаемый товарищ редактор!

Мы, группа врачей-хирургов со стажем работы от 10 до 30 лет, приехавшие на курсы усовершенствования врачей из различных городов Советского Союза, обращаемся к вам за советом и помощью. Суть дела сводится к следующему:

Врач из г. Сурганы С. И. Калинников еще в 1952 году изобрел аппарат, который сокращает сроки излечения самых разных переломов в 2–6 раз по сравнению с общепринятыми методами. Постановлением Минздрава РСФСР в 1961 году его аппарат был рекомендован для широкого внедрения в практику. О достоинствах метода доктора Калинникова неоднократно писала отечественная и зарубежная пресса. Им самим опубликовано около сорока статей.

И все же, несмотря на общественное признание заслуг травматолога Калинникова, в настоящее время (а прошло уже более полутора лет) все еще не осуществлен серийный выпуск его аппаратов. Зная их преимущества, врачи городов Челябинска, Уфы, Краснодара, Омска, Орджоникидзе, Свердловска и др. начали изготовлять их кустарным способом и применять в практической работе. Это недопустимое положение.

Просим Вас направить к нам опытного корреспондента для более подробного ознакомления с затронутым вопросом».

Корреспондента направили ко мне в Сургану. Лично я из-за большой занятости побеседовал с ним дважды и успел обрисовать ему положение лишь в общих чертах. Корреспондент ходил по палатам, расспрашивал больных, беседовал с моими учениками, медсестрами, ординаторами, ознакомился с целой кипой самых разнообразных писем; побывал в облздравотделе, в обкоме партии – в общем, корреспондент оказался человеком добросовестным и в суть дела влез очень дотошно.

Через две недели появилась его большая статья. Корреспондент затрагивал почти все болезненные проблемы нашего филиала, объективно, опираясь на документы, описывал ту сложную ситуацию, которая складывалась вокруг моего метода вот уже много лет.

В заключение статьи он спрашивал:

«…Я понимаю, можно годами оспаривать новое в науке, возражать, не стесняясь в выражениях. Доктора Калинникова за минувшие одиннадцать лет называли и „кустарем-одиночкой“, и „фокусником“, и „шаманом“, и „слесарем“, и даже „авантюристом“. Ничего не поделаешь – научная борьба есть научная борьба. Говорят, это естественно.

Я понимаю, можно не спешить с внедрением нового лечения. В медицине, прежде чем отрезать, приходится иногда мерить не семь – семьдесят семь раз. Это тоже естественно.

Но как можно публично провозглашать широкое внедрение в медицинскую практику нового метода С. И. Калинникова и тут же препятствовать ему – вот это я понять не могу. Это, по-моему, неестественно!»

Зато очень быстро все поняли мои «доброжелатели», В Минздрав, как из рога изобилия, моментально посыпались письма, в которых выражалось возмущение появлением подобных статей в советской печати.

Например, такое:

«Я обращаюсь к Вам по поводу возмутительной статьи „Заботы доктора Калинникова“.

Утверждения автора статьи о том, что больные зачастую не могут получить квалифицированную помощь по месту жительства, не обоснованны. Они сводят на нет большую и полезную работу, проводимую во многих уголках нашей страны бесчисленным отрядом ортопедов-травматологов, которые, кстати, с успехом применяют в своей практике тот же аппарат Калинникова!»

А вот письмо, которое получили мы:

«Началось это в девять лет. Ужасные боли в левом тазобедренном суставе, укорочение ноги на шесть сантиметров, остеомиелит. Лечусь уже восьмой год.

Недавно в журнале „Здоровье“ прочитала заметку о докторе Калинникове, о его аппарате. Я обратилась к нашему лечащему врачу. Он сказал, что таких аппаратов в нашей городской больнице нет.

Очень прошу, поставьте меня на очередь в Вашу клинику. Я готова ждать хоть двадцать лет, лишь бы опять стать полноценным человеком».

Письмо в Минздрав:

«Публикация подобных статей в открытой печати дезориентирует не только широкий круг читателей, но и всю медицинскую общественность. В результате подобной дезориентации и возникает тот огромный поток писем к С. И. Калинникову, которыми апеллирует автор».

Письмо этого же автора в наш филиал:

«Глубокоуважаемый Степан Ильич!

Прошу извинения за беспокойство и прошу не отказать в любезности помочь приобрести несколько аппаратов Вашей конструкции.

Институт берет на себя оплату по перечислению пяти комплектов аппаратов. Расчетный счет…»

Письмо в Минздрав:

«Подобная пропаганда метода Калинникова – в открытую, а не в среде профессиональных специалистов – может стать хорошей пищей для негативных выступлений за рубежом. Назрела острая необходимость определить пределы пропаганды его метода лечения и взять под контроль публикации по этому вопросу в непрофессиональных изданиях и несведущими людьми. В орбите калинниковской рекламы чернится русская наука».

Из итальянской газеты:

«Что касается аппарата Калинникова, то если данная ему характеристика верна – а именно посредством его можно удлинить кость на 15–20 сантиметров без операции и трансплантации, – то это совершенно особая, новая глава во всей мировой травматологии».

Письмо в Минздрав:

«Глубоко возмущен и считаю, что напечатанная статья носит чисто рекламный характер, направленный на прославление самого Калинникова. Подобные сообщения в прессе принижают роль советской науки и достижения большой армии ученых».

Сообщение в американском журнале:

«Может ли кость заживать, как рана, и регенерировать подобно мышцам? Учебники по ортопедии и работы знаменитых ортопедов настаивали на вечном определении: „Нет“. Казалось бы, что не может быть и речи о росте этой инертной ткани, пронизанной кальцием. Советский хирург Калинников вопреки самым огромным авторитетам один из первых посмел твердо сказать: „да!“ И разработал собственный метод».

Письмо в Минздрав:

«Побывав Сургане, посмотрев несколько удачных операций, почитав благодарности больных, горе-корреспонденты теряют объективность и „до небес“ начинают превозносить доктора Калинникова. А в первую очередь им бы следовало разъяснить больным, что совсем не обязательно ехать в Сургану и что большинству из них смогут помочь или по месту жительства, или в других специализированных учреждениях, которых в стране, кстати, более двадцати».

Здесь я не могу удержаться и хочу воскликнуть:

– Где же логика?!

Вот письма в Сургану одного из руководителей Минздрава СССР:

«Прошу Вас ускорить госпитализацию больной М. для лечения».

«Направляем Вам письмо гр. З. по поводу лечения ее сына 5 лет, страдающего укорочением нижней конечности, и просим вызвать ребенка на консультацию и при показаниях госпитализировать его».

«Просим в порядке исключения ускорить госпитализацию девочки К. 14 лет».

«Просим Вас решить вопрос о лечении больной В. в условиях Вашего института».

«В порядке исключения принять на стационарное лечение гр. Б.».

Было обидно в горько. И вдруг я решил:

«Да пошли они к чертовой матери! Бог их, может, когда и простит, а нервы надо беречь для работы. Я их и так уже немало потратил».

Потом я уже не один. Ученики, официальная поддержка и совсем немало весомых сторонников. К примеру, тот же Зайцев. Он позвонил, поздравил меня с днем рождения. Пожелал, чего в таких случаях желают, а по поводу статьи в газете сказал:

– Понимаете, к сожалению, она написана в не‚ допустимых тонах по отношению к нашим коллегам. Рядовому читателю не всегда надо знать о трениях среди врачей, если даже они и есть. А тем более самим больным. Но требования автора статьи о строительстве института хорошо аргументированы. Чувствуется, что это писал умный, знающий человек. По правде говоря, я несколько удивлен, что затянулось строительство вашего филиала. Я постараюсь вам чем-нибудь помочь, если вы, конечно, не будете возражать?

Я благодарно отозвался:

– Да, да. Конечно! Спасибо! Большое спасибо!

В конце разговора Зайцев убежденно сказал:

– Институт надо строить! Обязательно! Это польза всем. Всего доброго!

И повесил трубку…

Естественно, я был очень ободрен его звонком, но все же одно письмо в Минздрав не давало мне покоя:

«В этой вредной статье методы Калинникова буквально поставлены в центр нашей большой разносторонней науки ортопедии, а главное, создают ложное впечатление, что у нас больные испытывают многочисленные и бесполезные мытарства.

С нашей точки зрения, потребность внедрения метода Калинникова в травматологию составляет не более 3 процентов: Поэтому с целью установления истинной роли дистракции и компрессии, значения отдельных научных школ и ученых в развитии этого метода было бы целесообразно провести следующие мероприятия:

1. Войти в ходатайство перед соответствующими органами о недопустимости публикаций в популярных изданиях статей, посвященных медицине и заслугам отдельных лиц, без тщательного предварительного рецензирования специалистами-медиками.

2. Провести научную дискуссию на страницах одного из журналов хирургического профиля на тему „Значение компрессионно-дистракционного метода в ортопедии и травматологии и история его развития“».

У меня заныло сердце. Я тотчас почувствовал, что это будет за «дискуссия». Особенно по отношению ко мне. И не ошибся…

БУСЛАЕВ

Итак, на укорочение ноги я не согласился. Мне начали удалять секвестры, костные отломки, которые не прижились и, по мнению консилиума, способствовали развитию остеомиелита. Подобные процедуры больные называли «чистками». Таких «чисток» мне сделали около десятка. Всего за год я перенес около двадцати операций. Если бы все они проводились под наркозом (в больших дозах он вреден), сегодня я наверняка был бы уже калекой. Поэтому приходилось орать, стонать, скрипеть зубами.

На операционном столе я понял, почему именно человек превратился в «царя природы». Не только за счет мозговых извилин. Только человек может выдержать невероятные физические мучения, которые не способно перенести на одно живое существо на свете. Особенно, если у человека есть хоть малейшая надежда на благополучный исход…

Моя надежда с каждым днем убывала – свищи не закрывались, кость по-прежнему не срасталась. От костылей на ладонях и под мышками образовались мозоли. Мне уже стало казаться, что я просто родился в больнице…

Жена опять захандрила. Она не скандалила, но все чаще и чаще уговаривала меня согласиться на укорочение. Пытаясь не раздражаться, Людмила время от времени начинала:

– Ну сколько так можно, Мить? Неужели ты сам… сам не устал от больницы?

Я отмалчивался. Людмила после паузы кротко говорила:

– Ну, будешь чуть прихрамывать, ходить с палочкой. Что из этого? Ничего страшного.

Я усмехался:

– Тем более только что вышел указ о повышении инвалидных пенсий.

– Не глупи. Начнем просто жить, просто работать, – продолжала Людмила. – Как все люди… А? Я смотрел в окно. Она не отступала:

– Сын! Ты совсем забыл, что он существует. Он уже давно живет не с тобой, а с твоими фотографиями. А ему нужен отец. Как у всех… Ну что ты молчишь?..

– Потому что ты будешь смеяться.

Жена замерла:

– Почему?

Я напряженно выговорил:

– Может, это бред, но я еще надеюсь прыгать. Надеюсь…

Она изумленно воскликнула:

– Но как, Митя?

– Не знаю…

Я отвел от нее глаза…

И действительно не знал. Спорт просто выработал привычку упорствовать. Чем безнадежнее становилось мое положение, чем больше людей переставали верить в меня, тем сильнее во мне нарастало душевное сопротивление.

Меня здорово поддержала одна телеграмма. С большим запозданием она пришла от старого знакомого, бывшего соперника Ника Джемса.

«Вся Америка пишет, что ты навсегда покинул прыжковый сектор. Я не верю. Ты доказал, что способен выходить из самых тяжких ситуаций. Тебе достаточно вспомнить, сколько раз ты меня обыгрывал! Прости, но я ежедневно молюсь богу, чтобы он помог тебе преодолеть себя. Все мы чего-то стоим до тех пор, пока не перестаем подниматься перед самим собой еще на одну ступеньку. Все. До встречи в секторе. Я буду ждать. Год, два, три, четыре. Я у тебя в долгу. Следующие соревнования хочу выиграть я. Уверен, что так оно и будет. Ник Джемс».

Эту телеграмму я никому не показывал. Даже жене. Я превратил ее в тайный талисман для себя.

После ряда «чисток» меня вдруг опять забыли. На месяц. Продолжали только делать какие-то уколы, и все.

Я вновь стал просить:

– Разве нельзя сделать что-нибудь радикальное! Неужели невозможно? У вас столько всяких методов!

Профессора отвечали:

– От добра добра не ищут!

– Какое же добро?! Где оно?! – Я показывал на свои свищи. – Это?

Меня успокаивали:

– Главное, чтобы не было хуже. Не дергайтесь понапрасну, успокойтесь и ждите.

Я восклицал:

– Сколько же ждать! Прошло почти полтора года!

Ответ был очень «мудрым»:

– Столько, сколько будет нужно…

Надо было что-то предпринимать. Я вспомнил об одной знакомой, восторженной почитательнице моего таланта – как будто у нее был весьма влиятельный отец. В свое время, еще до женитьбы, я серьезно был увлечен ею.

Я ей позвонил она страшно обрадовалась, спросила, как мои дела. Я вкратце обрисовал ей свое незавидное положение и попросил помочь мне. Она пообещала.

Через неделю Зайцеву позвонили:

– Что у вас там с Буслаевым? Лежит второй год, и никаких результатов. Вы уж сделайте что-нибудь.

Вокруг меня сразу поднялся переполох. Опять собрался представительнейший консилиум, вновь пошли осмотры, рентгеновские снимки. Наконец в который уже раз меня повезли в операционную и зачем-то под наркозом удалили еще один секвестр. Произошла обычная помпа. Сигнал получили, на него немедленно отреагировали, и все это видели.

Через два дня из ноги опять засочился гной.

Я окончательно понял: «Все… В этом институте мне не помогут».

Наши взаимоотношения с Людмилой неуклонно двигались к разрыву. Повод к нему дал я.

Когда жена вошла в палату, я обнимал за талию смазливую медсестру.

Людмила взорвалась:

– Вон! Вон отсюда сейчас же!

Перепуганная медсестра мигом вылетела в коридор.

– Негодяй! Мерзавец! – Жена обрушила на меня все, что у нее давно рвалось наружу. – Я кручусь, мотаюсь, а он? И это вся твоя благодарность? Подлец! Всю жизнь ты думал только о себе! Эгоист, скотина!

– Все! Можешь гнить здесь хоть всю жизнь, с меня хватит! Калека!

Хлопнув дверью, Людмила выскочила из палаты.

На другой день я сбежал на своих костылях из больницы и подал заявление на развод.

Узнав об этом, Людмила явилась ко мне, разъяренно объявила:

– Раз так, то теперь тебе будет еще хуже! Я все отсужу и оставлю тебя нищим!

И опять исчезла.

И вправду – стало хуже. Не от болезни, не от ее угроз – прежде всего от одиночества. Я остро ощутил, что вот теперь я уже по настоящему один.

Через месяц я не выдержал и пошел мириться с Людмилой. Стоял канун двадцатилетия со дня Победы, на улицах ощущался праздник. Люди были оживлены, как и сама столица, нарядны. На фоне предстоящего празднества я со своими костылями выглядел как-то нелепо…

Войдя в квартиру, я остолбенел. В двух больших комнатах супруга врезала новые замки и перетащила туда почти всю мебель. В моей, двенадцатиметровой, стояли лишь тахта, письменный стол, стул, надо всем висела запыленная голая лампочка на проводе. Странно, эта лампочка меня сразила. Я вдруг увидел в ней как бы самого себя. Такого же одинокого и изуродованного.

Вернувшись в больницу, я лег на койку и долго лежал неподвижно. Во мне зарождалось отчаяние. Когда стало невмоготу, я поднял закованную в гипс и железо ногу в изо всей мочи трахнул ею по спинке кровати. От дикой боли меня прошибла холодная испарина. Сжав зубы, я с яростью колотил ногой, стремясь разбить этот ненавистный гипс в мелкое крошево. На грохот прибежала сестра-сиделка, увидев, что я делаю, вскрикнула и исчезла. В палату ворвались четыре санитара, они навалились на меня. Я бешено сопротивлялся, пытался ударить ногой хоть еще раз. Наконец меня скрутили, привязали к сетке. Быстро вошел Зайцев. Глянув на треснувший гипс и искореженную конструкцию, он холодно проговорил;

– Завтра же вас выписываем.

И ушел.

Да, это была настоящая истерика. Я, как говорится, дошел до кондиции. И вдруг пришла трезвость. Привязанный, тяжело переводя дыхание, я очень спокойно подумал:

«Все. Надо выйти отсюда с ногой. Хоть какой, но с ногой. И больше ничего».

Меня, разумеется, не выписали, заменили аппарат Шамшурина на гипс и оставили до тех пор, пока не заживут вновь образовавшиеся раны.

За это время, пока я оставался в больнице, я, практически не выходя из палаты, развелся с женой, разделил имущество и разменял квартиру. Все делал Кислов, единственный человек, на которого я мог положиться. За его помощь я ему благодарен и по сей день.

Разбитая нога наконец зажила, но остеомиелит, как и следовало ожидать, остался. Со свищами, в гипсе до колена, меня выписали. При этом благосклонно пообещали: если я буду хорошо себя вести, мне со временем сделают гомопластику – вместо моей кости поставят трупную кость. Я, больной почти с двухгодичным стажем, знал, что, кроме удачных исходов, бывает и так, что трупная кость, рассасываясь в организме, может вызвать вторичный остеомиелит. А мне это преподносили как «дар божий».

На костылях я приковылял в свою новую квартиру. Сел на стул. Вокруг тишина, пусто. Отыскав старую книжку, я позвонил одной из своих прежних подруг, Вике. Мы встретились, отправились в ресторан. В такси Вика без умолку болтала, рассказывала, как теперь живет какая-то Райка или Ленка, как кто-то с кем-то окончательно поругался, а их приятель уехал за границу… В общем, всякую чепуху, которую я, по ее мнению, должен был помнить. Я кивал ей, поддакивал и думал о своем.

В ресторане мы заказали коньяк, цыплят-табака, ассорти. В больнице я соскучился по хорошей пище. Вика случайно уронила нож, я поднял его, отложил в сторону. Подошел официант, я попросил принести другой. Он вежливо кивнул, удалился.

Через три стола сидела какая-то компания. Один из мужчин приподнялся, помахал мне рукой:

– Привет! Как здоровье? Я откликнулся:

– Нормально! Спасибо. Вика спросила:

– Кто это?

Я пожал плечами:

– Понятия не имею.

– А чего же отзываешься?

– Почему бы нет, если человек интересуется твоим здоровьем? Или не так?

– Вообще-то да, – согласилась она. – Правильно.

Вскоре тот же мужчина подошел к нашему столу, положил мне на плечо руку.

– Митек, – сказал он, – я тебя приглашаю за наш стол. На две рюмки, не больше.

Я благодарно улыбнулся:

– Спасибо. Но я не пью, а потом я не один…

Он оказался настойчивым:

– А я приглашаю с дамой.

Я повторил:

– Нет, нет. Спасибо.

Мужчина не отошел и долго смотрел на меня задумчивым взглядом. За ним с интересом наблюдала его компания. Наконец он укоризненно проговорил:

– У тебя такой вид, будто ты меня совсем не знаешь.

Я внимательно вгляделся в него:

– Если честно, то и вправду не знаю.

– А в Киеве? Помнишь?

– Нет.

Мужчина не отставал:

– В гостинице еще вашей?

На всякий случай я спросил:

– В коридоре?

Он обрадовался:

– Точно!

– Тогда и подавно не помню.

Человек с сожалением посмотрел на меня:

– Нехорошо так, Митек. Нехорошо. – И отошел.

Вика спросила:

– Зачем ты так?

– Как?

– Сначала поздоровался, а теперь…

– Но если я действительно его не знаю?..

– А вообще-то верно, – опять согласилась она. – Так ему и надо! Не будет хвастать перед своей компанией, что тебя знает. Да где же нож? Официант обещал принести. Забыл, наверное.

Я взял сложенные под столом костыли, поднялся и поковылял за ножом на кухню, слегка наступая на ногу, закованную в гипс.

Когда я возвращался, все тот же мужчина придержал меня за рукав, произнес:

– Может, ты посидишь с нами все-таки?

Я повторял:

– Извините, но не могу. А потом зачем?

Кто-то из компании ухмыльнулся:

– Побеседуем. Может, еще и память о тебе почтим.

Я холодно сказал:

– Спасибо. Но я еще не совсем покойник.

– Ну тогда скоро будешь!

Я покрепче перехватил костыль:

– Не думаю.

Мужчина, который подходил ко мне, зло выговорил:

– Ты ничто на сегодня! давно уже ничто! Понял?

Я напряженно произнес:

– Дальше?

Он ответил:

– Пошел отсюда!

– Это все?

Мужчина отвернулся от меня.

– Пошел, пошел!

Проводив Вику, я вернулся в пустую квартиру, не раздеваясь, сел в передней и долго сидел в тупой неподвижности. От тоски и обиды хотелось выть. Я никому не был нужен. Это оказалось пострашнее ран и болезней.

Не удержавшись, я отпустил себя «на всю катушку». Каждый день новые компании, вино, рестораны. Этим старался заполнить пропасть, образовавшуюся в моей душе. Как сказал тот мужчина, я действительно стал превращаться в ничто.

Длилось это около полугода. Однажды я проснулся среди ночи. Я ощутил какое-то тревожное сжатие в груди, сов мгновенно улетучился. Я лежал, бездумно смотрел в темноту и вдруг ужаснулся: «Что я делаю? Зачем?»

В это же утро я получил телеграмму: «Приезжай. Я ослеп. Воробей».

Я тотчас вылетел в Киев.

Полгода назад Воробей покинул большой спорт (ему исполнилось тридцать три года), стал работать преподавателем физкультуры в одном из военных училищ. По слухам, он сразу же начал пить. Почему? Вероятно, по той же причине, что и я.

Это была не только наша с ним трагедия. Немало в прошлом выдающихся спортсменов постигла та же участь. Рано или поздно приходит такая тяжкая пора – покидать спорт. Бывший чемпион мира в один день превращается в рядового человека, каких миллионы. К этому очень тяжело привыкнуть. Тебе не хочется смиряться, а поделать уже ничего нельзя. Эту психическую травму одни переживают внутри, другие на виду, но все глубоко и остро. После яркой, наполненной жизни существовать тихо невмоготу. Так думал я в тот момент, этим я оправдывал поведение Воробья и свое собственное. Здесь мне хочется остановиться и забежать вперед.