Текст книги "Город в законе: Магадан, триллер"

Автор книги: Валерий Фатеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

ДЯДЯ КОЛЯ

Как всегда мой приезд вызывает маленький переполох. Как-никак единственный брат, к тому же из Магадана. У моей сестры, когда она говорит о Магадане, делаются такие глаза, словно речь идет о том свете. И тогда Зина жалеет меня и при встрече всегда плачет, сотрясаясь своим большим рыхлым телом.

– Ну-ну, Зин, успокойся. Не умер пока.

– Занесло тебя, чертушку. Люди вон и тут устраиваются. А это разве жизнь.

Из своей комнаты выходит Аленка, моя племянница. В девятом классе девка, а ростом скоро меня догонит, – а во мне как-никак сто восемьдесят четыре.

– Все растешь, Аленка. Ох, будут твои женихи плакать.

– Отстаете, дядь Валер, от жизни. Я в классе самая маленькая.

– Да неужто, – удивляюсь я. – Ну, если ты самая маленькая, то вот тебе самый большой на свете шарф.

Ослепительно белой шерсти, он так велик, что им можно обмотаться с головы до ног.

Аленка упорхнула к зеркалу.

Сестре – панно, красивое, из кусочков меха сделано.

– Надо было тебе деньги тратить, – ворчит Зина.

– Ты только Верке не отдавай, – предупреждаю я. – Для нее у меня само собой есть.

Но знаю, что предупреждаю напрасно. Такая уж у меня старшая племянница – все выцыганит у матери. И откуда это – в нашем роду вроде не было. Может, отпечаток профессии – она в торговле работает. Кооперативная квартира, всего в ней хватает, а Верка тащит и тащит. Муж – видел я его всего один раз – был наладчиком пианино, так она его погнала на автобус – зарабатывай, мол, деньги.

– А Василий где?

– Спит. Ждал-ждал тебя, чекушку уговорил и улегся. Он слабый стал, Валер, на водку. Стареет.

Спит и ладно. А то бы сейчас: "Давай разливай! Не хочешь со мной, да, зазнался!" Шум, гром, пьяные пустые разговоры. Сколько помнил Василия, трезвым не видел его ни разу. И иногда думаю – какие же силы потратила Зина, живя с ним, чтобы дом вести, дочек на ноги поставить. Да и мне, в нищей моей юности, чем могла помогала.

– Куда сейчас? – спрашивает сестра. Знает, что в столице я бываю или по делам, или проездом.

– В Чебоксары, там у нас семинар.

– От Павлово это далеко?

– Кажется, нет. Аленка, а ну-ка, дай географический атлас.

По карте выходит километров двести.

– А зачем тебе Павлово?

Сестра задумывается. Потом говорит:

– А ты знаешь, что в Павлово наш дядя живет?

Сказанное не сразу доходит до меня.

– Что еще за дядя?

– Дядя Коля, родной брат матери.

Вот те раз!

– А… почему же я о нем никогда не слышал?

– Да так… Как уехал он в сорок девятом, так и порвалось все.

– А откуда ты знаешь, что он в Павлово? – что-то, кажется мне, недоговаривает сестра.

– Он тете Марусе пишет.

Я молчу, соображаю. День заезда на семинар – понедельник. Сегодня пятница. На дворе осень – с билетами проблем не должно быть.

– Билет я тебе на завтра на пять взяла, – читает мои мысли сестра. Я не удивляюсь, слишком хорошо она меня знает. – До Горького, а там час автобусом.

Признаться, планы у меня на эти дни были другими. Повидать друзей, походить по магазинам – жена заказов надавала.

– Что тебе надо купить в Москве? Ты списочек оставь и деньги.

– Ну, Зин, ну, сестренка, – я растроганно и неловко чмокаю сестру в щеку. – Куда Кулешовой до тебя.

– Это кто еще?

– Да так, телепатка одна.

Утром меня бесцеремонно будит Василий. Сестры уже нет, она поднимается в пять утра – два часа на дорогу. Трамвай, автобус, метро. Я иногда удивляюсь, неужели нельзя работу поближе найти.

– Привыкла, – объясняет сестра, – четверть века на фабрике.

Недавно медалью ее наградили "За трудовую доблесть". Я горжусь, я-то знаю, чего это ей все стоило.

– Ты что, спать сюда приехал?! Давай-давай, поднимайся.

– Василий, еще восьми нет – магазин закрыт.

– Для меня открыт. Эт-та моя Москва!

Приходится вставать. Впрочем, сейчас финансирую его и наверняка полдня не увижу. Вытаскиваю червонец.

– Не надо. Ты пока закусь приготовь.

И исчезает.

Это что-то новое. В прежние приезды Василий стрелял у меня безбожно, да и Зинка держит его в черном теле.

Не проходит и получаса, как Василий возвращается с бутылкой.

– Василий, ты сейчас в каком министерстве работаешь? – выражаю я изумление.

– На хлебовозке.

Все становится ясно. Водку дала продавец ближайшего гастронома, куда он поставляет хлеб, а деньги… деньги тоже от хлеба.

– Понятно, – говорю я Василию. – Грузчики на хлебозаводе дают на три-четыре ящика больше, чем записано в накладной. Ну а в магазине за эти ящики ты получаешь наличными. Так?

– Во, угадал.

– Засыпешься – три года.

– Шиш, – говорит Василий, – Я и с охраной делюсь. Ну чего телишься, наливай. Я в отгуле нынче.

Я разливаю и, дождавшись пока Василий опрокинет свой стакашек, лицемерно вздыхаю:

– Эх, жалко, улетаю я в обед. Сам знаешь, как в самолет – выпивши не пустят.

Раньше бы Василий не отстал от меня – пей и все. А сейчас, похоже, даже доволен – больше достанется. Торопясь и расплескивая, наливает еще.

Я гляжу на его красное опухшее лицо, помутневшие глаза, наполовину уже седые волосы и вспоминаю летний день, когда Зина со своим мужем, с ним то есть, приехала в деревню.

Широкоплечий веселый парень в тельняшке, с лопата– ми-ручищами сразу полюбился мне. Он подарил мне невиданный фонарик-жужжелку, вместе с отцом перекрыл свежей соломой крышу избы, а потом вообще подвиг совершил – опустился в колодец и отремонтировал его. Заодно выбросил оттуда новенькое цинковое ведро, неделю назад упущенное мной. За ведро мне уже влетело, и я пожалел, что Василий не приехал чуть-чуть раньше.

Я даже спать порывался на сеновале вместе с Зинкой и Василием, но сестра, не церемонясь, оттуда меня выперла.

А пил как! Ведрами, и никакой хмель его, казалось, не сокрушит.

Но, как говаривал мой отец, "нет молодца, чтобы одолел винца".

Когда я ухожу, Василий уже дремлет, грузно навалйв– шись на стол. Проспавшись, он опять пойдет в магазин и опять купит вина – и так будет до тех пор, пока не кончатся деньги.

И пока не кончится жизнь…

На материке я езжу только поездами. Люблю сидеть у окна, слушать перестук колес и смотреть, смотреть на тихие поля, зазолотившиеся перелески, на белые церкви, призраками мелькавшие на дальних холмах. Соскучился я по этой земле.

И хотя уже давно не пишу стихи, как-то сами собой начинают складываться строки:

"Мне снятся все чаще и слаще – боюсь даже' веки разнять – поляны с травой настоящей и звонкий сквозной березняк. Я думаю: что за провинность меня завела в эту даль – где радость бедней вполовину и вдвое печальней печаль?.."

Громада Горького, вольно раскинувшегося в долине, поражает меня. Эх, было бы время – побродить, посмотреть.

Надо торопиться. Вперед – к дяде Коле. Кто он, этот неожиданно объявившийся родственник?.. Что он расскажет мне о моей матери, слишком рано ушедшей из этой жизни, о моем детстве? Подгоняемый нетерпением, от Горького я беру такси. Смешно, но это удовольствие обходится мне почти вдвое дешевле, чем от Домодедово до Москвы.

– Переулок Кирпичный, дом семь, не подскажете? – обращаюсь я к седоголовому грузному, рослому мужчине лет под шестьдесят. Присев на корточки, он докрашивал дверь гаража, и мои слова заставили его распрямиться.

– А кто вам нужен?

– Николай Федорович Щедрин.

Какое-то мгновение, охваченный догадкой, я вглядываюсь в его спокойное усталое лицо и…

– Валерка, что ли, – неверяще выдыхает дядя.

И крепко обхватывает меня.

Как, как мы смогли угадать друг друга! Ну я-то ладно – ехал к нему, ждал этой встречи. А он?!

– Я гляжу-гляжу, – после улегшейся суматохи в который раз рассказывает дядя Коля, – что-то знакомое в лице. Ну прям Нюра-покойница. И сердце, сердце как током – племяш.

И опять счастливо обнимает меня. И в этой искренности, открытости я опять угадываю наше родовое, и мне становится легко, будто попал я в свою семью. Родня.

Жена его, тетя Тина, вовсю хлопочет, собирая на стол. Пошептавшись с ней, дядя Коля поднимается:

– Я сейчас, на минуточку.

Идем вместе. Не могу я отпустить его – столько вопросов! И просто – хочу на него смотреть.

В магазине расплачиваться я ему не позволяю. По обстановке дома, по одежде понял: не густо живут. Знаю я эти стариковские пенсии.

– Ну смотри, – смиряется дядя Коля, и что-то гаснет в его лице.

И хотя по магаданскому времени уже утро, сна у меня ни в одном глазу. И долго, как на исповеди, рассказываю о своей жизни. Ни с кем, даже с сестрой, не говорил так никогда.

А дядя Коля спрашивает и спрашивает, как будто всю жизнь мою до самой мелочи хочет понять и узнать.

– Дядя Коля, – осторожно начинаю я о самом главном, – а как же так получилось, что мы только сейчас встретились?

Лучше бы я не спрашивал.

… Листок, вырванный из ученической тетради, мелко исписан химическим карандашом. Отдельные буквы расплылись, стерлись. Это письмо моей матери, незадолго до ее смерти:

"Жизнь наша не дюже веселая, Коля. Я уже третий месяц не встаю, и кружку воды некому подать. Видно, уже не встретимся. И Валерий мой без меня тоже не жилец. Боже, и зачем я его только рожала".

Потрясенный, я поднимаю глаза на дядю Колю. Ничего, ни одной мелочи не осталось мне от мамы, и вдруг это письмо… как с того света.

– Я тогда сразу собрался и поехал к вам. Нюру уже похоронили. Что творилось у вас дома – не расскажешь. Вас четверо – мал мала меньше. Голодные, грязные… Тебе чуть больше года было…

– Четверо? – вопросительно смотрю я на него. – У меня две сестры.

– Была еще Мира – года на три старше тебя. Она в тот же год умерла. Ошиблась Нюра. Не выдержал я тогда, – продолжает он, – обидел Мишу, убийцей прилюдно назвал. И уехал. И с тех пор все. Потом-то я понял, что не прав был. Не прав. Вас вытягивал отец, сутками на работе пропадал. А сам-то инвалид. Какой уж тут уход за больной.

Мы бы, наверное, помирились, да тут еще удар. У нас– то с Тиной к тому времени уже четверо ребятишек было. А в день на всех иногда стакан жмыха да лепешки из мякины с корой. Про одежонку, обувку – и не говори. Из голенищ своих сапог придумал я им сшить тапочки – на все времена года. И вот, помню, сижу, шью, а сосед заходит, посмотрел и спрашивает:

– А сапоги сможешь стачать? Заплачу.

– Было бы из чего, – говорю.

Принес он материалу. Сшил я ему, не помню, пар шесть или семь. И откуда же знать, что кожа та – ворованная. Как соучастнику, дали мне пять лет, и на ордена не посмотрели. Тогда с этим строго было. Ну, а после отсидки и гордость, и стыд; словом, откачнулся я от всех. Да и они, – усмехнулся он, – не очень-то стремились… Отец твой партийный был, зачем ему в анкетах такой родственник…

Так и не спали мы в ту ночь. А там рассвет забрезжил за окнами, и уже пора было мне собираться. До Чебоксар я решил добираться на "Ракете". Мы потихоньку шли через сонный утренний город. Дядя Коля часто останавливался, виновато поглядывал на меня, передыхали. Я знал, что он перенес инфаркт.

– Эх, посмотрела бы на тебя Нюра, – в который раз сказал он уже на пристани. – Ну неужели нельзя им оттуда хоть одним глазком на деток своих, а, Валер?

Я молчал.

– Ну ладно. Вот скоро увижу ее – сам расскажу.

– Ну что вы, дядя Коля. Вам еще жить да жить.

Ни он, ни сам я не верили сказанному.

Матрос бросил сходни, и редкие пассажиры пошли на посадку.

– Деньги-то, деньги у тебя есть? – засуетился дядя Коля. Вчерашние неизрасходованные бумажки толкал мне в ладонь.

– Дядь Коль, – горло у меня перехватило, и я ткнулся лицом в его колючую щеку. – Мы обязательно, приедем… в отпуск, посмотрите на моих…

– Дом твой – хоть весь занимай. А пляж какой летом… золотой, Валера. На югах разве так…

И что-то еще, беспомощное, срывал с губ холодный речной ветер.

Отдали швартовы, и "Ракета", разворачиваясь, медленно пошла на стрежень реки.

Удалялся причал, на котором, прощально подняв руку, стоял старик в старом черном пальто. Так неожиданно обретенный родной мне человек.

Вцепившись в поручни, не отрываясь смотрел я на него. "Ракета" поддала ходу, и вот уже отодвинулся берег, причал, черная одинокая фигурка, и не взглядом – сердцем угадал я последний прощальный взмах.

…В Москву я опять возвращался поездом. Соседями моими оказались тоненький совсем юный парень и смешливые, шумливые девчонки. По туристическим путевкам ехали они из Удмуртии во Францию.

И, конечно же, всю дорогу распевали песни. Особенно хорошо пел Володя.

– Володя, Володя, – стали просить девчонки, – а спой нашу.

Володя не отказывался. Специально для меня он перевел, о чем песня:

– Если у тебя в доме праздник и у души вырастают крылья, вспомни, где сейчас твой брат. Не холодно ли ему, не грустно… Вспомни свою сестру – весна ли в ее сердце. Всех родственников, далеких и близких, созови в дом, на свой праздник. Никого не забудь. Ведь они – родная твоя кровь.

Как он пел!

И без перевода я бы понял – о чем. Была в песне тревога за близкую душу, тоска птицы, отбившейся от стаи, боль ручья, пробивающегося к реке…

Я отвернулся к окну и снова увидел, как неумолимо отлетает в заплаканную дождями даль стариковская фигурка в длинном черном пальто. Вот она становится меньше, меньше, превращается в каплю и исчезает совсем.

Капля родной крови.

…С московскими заказами моими Зинка справилась отлично, даже слишком. Ворох пакетов, коробок, свертков возвышался в углу прихожей.

Как же я это повезу?

Верка, старшая племянница, примчалась сюда прямо с работы. Если что не возьму – ей останется. Ну что ж – приятно доставить человеку радость.

Я стал перебирать покупки, освобождая их от коробок, бумаги, откладывая не очень нужное и громоздкое.

Зинка помогала мне упаковывать чемодан.

О дяде Коле я рассказал ей еще вчера. Она помолчала, а потом мягко посоветовала:

– Ты не суди их, Валер! Нам сейчас их не понять.

Судить-то как раз я никого и не собирался. Но иного, видно, старшая сестра, верная хранительница наших семейных традиций, и сказать не могла. Она не подозревала, что существует иное.

…Торопясь сами и меня подхлестывая, вприпрыжку помчались дни, недели, месяцы. Время от времени от дяди Коли приходили письма, где он передавал всем приветы и рассказывал о своей жизни. Я отвечал ему в том же духе. Поговорил я и с сестрой, по телефону.

– Я тебя понимаю, – невесело говорила она в трубку, – но жизнь сейчас такая, Валер. Мы хлебнули, помнишь, пусть хоть наши дети порадуются.

Голос ее звучал отчетливо, будто между нами и не шесть тысяч километров с хвостиком. Раньше этому факту я не придавал значения, теперь только дошло, как далеки мы друг от друга.

– Ты тоже хочешь радоваться жизни? – поймал я за рукав сына. С футбольным мячом в руках он уже собирался на улицу. – Ну, готовься, поедем в отпуск… на Волгу, к дяде.

– Сейчас? – Сын отбросил мяч и уже порывался вытащить чемодан.

– Да не сегодня, Вань. Недельки через две – иди гуляй.

Говорил с ним, а сам поглядывал на жену. У нее были свои планы на отпуск, и Павлово в эти планы не входило. "Сложно добираться, незнакомые люди, там плохо со снабжением… чем детей кормить будем?"

– А где сейчас хорошо, Люд. И в Молдавии за мясом в очереди постоять надо, а в Крыму что – забыла? И потом – я же обещал приехать.

– А я хочу отдохнуть. Там хоть мама поможет – устала я.

Дело дошло до слез, и мы полетели в Молдавию. Съездили и на Черное море, и у друзей в Киеве погостили – северный отпуск большой. Загорали, купались, наедались впрок витаминов, в дождливые дни отсыпались.

И однажды мне приснилось, будто со сцены громадного концертного зала голосом давнего моего попутчика и на его языке пел дядя Коля. И как тогда горькое и одновременно сладкое чувство подкатило к сердцу и, наверное, я всхлипнул во сне, потому что жена разбудила меня и велела перевернуться на другой бок… Сон переменится.

А дома, перебирая накопившуюся за отпуск корреспонденцию, я увидел письмо из Павлова.

Уже адрес, написанный не угловатым стариковским, а незнакомым округлым почерком, заставил насторожиться: "У нас горе, Валерий Михайлович, 22 августа умер папа. Вечером копался в огороде, потом сел на скамеечку. Мы думали, уснул. Мама пошла звать на ужин, а он уже мертвый… А он до последнего все ждал вас в гости… Вот Валера приедет, посмотрю, какие там у меня внуки на Севере есть… Две комнаты наверху для вас велел убрать и никому не разрешал заходить…"

Я не суеверен, но сразу же вспомнил сон и понял, что то была последняя весть от дяди Коли.

Он со мной, значит, попрощался.

Перечитала письмо и жена, виновато помолчала, вздохнула:

– Ну что же теперь делать, Валер…

– Как что, – хрипло выдавил я, – продолжать радоваться жизни.

КРИЧАЛА КОШКА

Примерно в тринадцать тридцать по местному времени старпом китобойца «Звездный» Иван Иванович возвращался с берега. Был он слегка подшофе – кореша встретил, когда-то вместе в Новую Зеландию ходили, но подшофе так, самую малость. Ни со стороны, ни вблизи ни за что об этом не догадаться… Несмотря на молодые еще годы, ходил старпом так, будто каждой ногой печати ставил, говорил редко и медленно, а действовал хотя и быстро, но опять-таки после некоторого раздумья.

За это да еще за феноменальную силу его Иван Иванычем и звали. В прошедшее воскресенье китобои с торгашами в волейбол схлестнулись, на пять ящиков пива. Играли торгаши лучше, да это и понятно – на их сухогрузе свой спортзал имелся, хоть весь рейс тренируйся. Но пива китобои хотели больше, и потому игра шла на равных. Особенно когда на первую линию, к сетке, выходили старпом и радист и маркони выбрасывал старпому короткий, точный и такой низкий пас, что чужая защита и глазом моргнуть не успевала, как мяч гвоздем втыкался у ее ног.

Рядом с площадкой блестели рельсы заводской узкоколейки, и договаривались в ту сторону не бить, но в горячке игры договор попрали, и был момент когда, поднимая "мертвый" мяч, Иван Иваныч с криком "Советский штурман рельсов не боится" на рельсы эти грудью и бросился.

Мяч отбили, партию выиграли, и только тогда старпом нашим просьбам внял и задрал тельник. И мы ничего не увидели… так, розовая полоса поперек бочкообразной груди.

– Н-да, – оценили соперники и пять ящиков выставили беспрекословно, а сначала, наверное, зажать хотели. Но и китобои в грязь лицом не ударили, торгашей на борт пригласили да еще и брикет вяленой корюшки выставили к пиву.

Протопал-пропечатал Иван Иваныч проходную порта, а тут в аккурат у третьего причала толпа рыбаков и мяуканье кошачье слышится. Отчаянное, как SOS.

Старпом в толпу внедрился, смотрит – метрах в шести от берега между высоченными бортами двух "бармалеев" кошка плавает, совсем котенок, и по стальной обшивке царапает.

С берега и палуб советы подают, но в воду никто не лезет: холодная в ноябре водичка в Охотском море.

Иван Иваныч тоже в море бросаться не стал, огляделся, увидел в стороне к погрузке приготовленный штабель досок, разворотил его играючи и запустил одну корабликом под днище траулера. А кошка, умница, все поняла и, когда доска с ней поравнялась, цап-царап и оседлала ее.

А дальше прибой вынес к причалу доску с кошкой, и сердобольные рыбообработчицы утащили ее отогревать. Старпом тоже собрался путь свой продолжить, его коробка у седьмого причала обреталась, но тут какой-то мужичонка в форме за рукав его прихватил.

– А доску? – говорит.

Доска тем временем опять в море отплыла, и Иван Иванович плечами пожал, но мужичонка пуще прежнего в рукав вцепился и заблажил:

– Держи вора!

Отмахнулся от него старпом как от мухи, но сил не рассчитал – вохровец кувыркнулся с причальной стенки. Для рыбаков опять развлечение – бедолагу вытаскивать.

Развлечением, однако, не кончилось. Пострадавший рапорт подал по команде, и… завели на Иван Иваныча дело. Трудно сказать, чем руководствовался следователь – очередная кампания или, может, тоже на бутылку с кем поспорил, а скорее всего, не понравился ему лично при первой встрече сам Иван Иваныч.

За точность не ручаюсь, но разговор так примерно происходил…

После всякого рода процедурных вопросов – родился, учился, судился – "следак" пугнуть захотел и прямиком в лоб: вам грозит статья такая-то за попытку хищения и еще такая-то – за нападение при исполнении…

Иван Ивыныч подумал-подумал, а потом сочувственно спрашивает:

– Вам что, делать нечего?

И, на беду свою, угадал!

Ну, вправду, нечем было заниматься в этот день начинающему следователю, студенту-заочнику Юрию Юрьевичу. Серьезных дел ему как-то еще не доверяли, а тут случай подвернулся. И нахала проучить надо – на кого он это хавку раскрывает! Власть распирала Юрия Юрьевича: вчера он был слесаришкой Юркой, за пузырем для старших бегал, а сегодня ого-го!

Не портной был Юрий Юрьевич, а дело на старпома сшил.

Почти полгода работал, китобоец в море дважды выходил без своего старпома – визу не открывали, а весной суд состоялся.

И присудили Иван Иванычу, учитывая его упорное нежелание раскаяться и признать свою вину, два года условно!

Самое страшное, что с китобоя списали, товарищей потерял Иван Иваныч. Скорее всего, они и раньше товарищами только притворялись, а все равно обидно. Но нашлись и хорошие люди – посоветовали, подобрали адвоката опытного. И года не прошло, другой суд, более высокий, вчистую оправдал старпома, во всех правах восстановил и заодно веру было утерянную в нашу социалистическую справедливость вернул.

Веру Иван Иванычу вернули, а на китобоец он не вернулся. Перешел даже на другую базу, на обыкновенный рыбацкий сейнер.

Рыбацкая жизнь к воспоминаниям не располагает. Сходили мы к Австралии, а потом в Чукотское море и в Ледовитый океан – надо было чукчам праздник кита обеспечить. Хотя, между нами, обеспечивали мы не чукчей, а зверофермы и колотили в год не меньше сотни кашалотов вопреки всем международным конвенциям и соглашениям. Но наше дело маленькое: прикажут – делаем. Забыли, словом, о старпоме.

И вот после удачной экспедиции в Чукотское море бежали мы домой в Находку.

И уже после Лаперуза маркони дверь рубки открыл и зовет:

– "Туркмения" просит помощи!

Крутнул верньер, и четко послышалось:

– Пожар на борту. Всем судам в квадрате… просим оказать помощь! На борту дети!

Мы далеко, к нам не относится и остается, затаив дыхание, слушать, как развиваются события.

– "Вашгорск" принял! Уточните координаты! Похоже, я рядом!

– Что "Вашгорск", – пробурчал наш капитан, – сейне– ришко. А там человек триста!

Выясняется, что сейнер находится в двух часах хода от горящего теплохода. Капитан "Туркмении" решает:

– Высаживаю детей и часть экипажа на плавсредства. Огонь распространяется на верхнюю палубу!

Уже известно, что там (теплоход терпит бедствие в шестидесяти милях от мыса Поворотный) волнение три балла. Не страшно, но дети…

Еще полчаса – все в шлюпках и ботах. Огонь охватил надстройку!

Еще час – подошел сейнер. Да, теперь поднять всех на борт тоже не простая задача.

В эфире тесно. Откликнулись плавбазы "Прибалтика", "Советская Бурятия", "Рыбак Камчатки"…

Капитан "Прибалтики" предлагает пересадить детей к нему! Капитан "Вашгорска" в резкой форме:

– Вы что, того… ночью – детей! Иду на Находку!

– Это что же он, в трюм их?.. Но прав, прав, – вздыхает наш дед.

Подошли спасатели, начали тушить.

Потом мы уже узнали, что "Туркмения" осталась на плаву, а "Вашгорск" благополучно доставил детей в Находку – 292 школьника!

– Э-э, – кричит нам радист. Капитан-то на "Вашгорске" Иван Иваныч!

– Ну! – изумляется дед, – то-то я чую голос похожий.

Потом мы слышали, что за эту операцию Иван Иваныча наградили орденом. И еще доходили слухи, что на борту сейнера не терпит капитан никакой живности. Особенно кошек.

Ну что ж, на море что ни судно, то свои правила, и у каждого свои странности. Но если когда кричит кошка ли, другая ли живая душа – надо помочь. Что бы там не думал по этому поводу Юрий Юрьевич.

Хотя сейчас он уже в чине старшего советника юстиции и возглавляет городскую прокуратуру.