Текст книги "А смерть подождет"

Автор книги: Валерий Барабашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– КАПКАН 3АРЯЖЕН.

– Принято.

Там, в комендатуре, тотчас заработал оперативный механизм: по заранее обговоренному маршруту к известному адресу выехала группа захвата ОМОНа.

Потекли томительные минуты ожидания – самые нервные для оперативников. Ваха мог выкинуть уже в следующий миг что-нибудь непредусмотренное: уйти со своим напарником в ночь, с той, непросматриваемой, стороны дома, или завести свою «Ниву» и укатить, иди почувствовать наблюдение – значит, он успеет схватить автомат, а два ствола под защитой добротного кирпичного дома – это серьёзное препятствие для группы захвата.

Но – тихо в доме, отсюда, с крыши, где оборудован наблюдательный пункт оперативников, через разбитое слуховое окно не слышно во дворе Вахи Бероева ни звука.

– Шорохов и Шевцов со мной, Рыжков с Александровым – в гараж, – отдавал Смирнов последние указания. – Олег, повнимательнее там, в гараже. Пусть Линда хорошо понюхает.

– Понял, товарищ капитан.

Олег ответил также полушепотом – меры предосторожности сейчас не лишние. Ощутил вдруг, что пальцы, сжимающие автомат, слегка подрагивали – что ждёт их всех, и каждого в отдельности, уже через две-три минуты, как только подъедет группа захвата? Придется брать безвестного этого Ваху и его напарника штурмом или всё обойдется без выстрелов?

Омоновцы явились буквально в следующее мгновение. Оставили машину поодаль, бесшумно, цепочкой, пробежали вдоль заборов соседних домов, один из них перемахнул через ворота дома Бероева, открыл их. Остальные, всё также бесшумно, вбежали во двор, рассредоточились – кто стал у крыльца с автоматом наизготовку, кто у окна. Убежать теперь незамеченным из дома было невозможно.

Старший группы захвата застучал в дверь:

– Бероев, открывай! Милиция! Ваха, слышишь меня?!

Тишина.

Потом шаркающие шаги в коридоре, женский голос:

– Никого здесь нету! Чего барабаните по ночам? Какая ещё милиция?!

Это был голос матери Вахи, оперативникам он был известен.

– Откройте дверь! Или будем взрывать! – это уже приказывал капитан Смирнов, надеясь на то, что мать Вахи помнит его. – Дом окружён! Никто отсюда не выйдет!

В доме явно совещались. Потом в дальней комнате с грохотом распахнулись створки окна, в проём вывалился бородатый, в берете, человек, и угодил прямо в руки омоновцев. Это и был Ваха Бероев.

– Ответите за всё!… Найдём!… – злобно шипел он.

– Второй где?

– Никого больше нет. Женщины и дети!… Я домой, пришёл, почему задерживаешь?!

– В комендатуре тебе всё объяснят! – омоновец в чёрной маске прикладом подталкивал Ваху к воротам. – Пошёл!

А Олег с Линдой в это время осматривали гараж. Нашли два автомата с парными, скрученными изолентой магазинами. Оружие было запрятано в смотровой яме, да так искусно, что, конечно же, человек тайник не нашёл бы.

Второго боевика нашли в смешном для обученной собаки месте – в платяном шкафу. Вылез оттуда перепуганный, с трясущимися руками парень лет шестнадцати, затравленно смотрел на лающую на него собаку, на вопросы капитана Смирнова отвечал невпопад:

– В шкаф я так залез… просто. Живу рядом, зашел к дяде в гости… Я по комендатуре не стрелял… На вокзале был, да, но я там… просто смотрел… интересно.

– Как людей убивали – это тебе интересно?!

– Я не знаю… Я не убивал.

– Автомат в гараже… твой?

– Я не знаю ничего… Какой автомат?

– Правое плечо покажи!

Парень показал – следы от приклада, синяки, на правом плече были.

– А говоришь, не стрелял!… Граната зачем в кармане? Линда, вон, тебя по ней, и нашла.

– Я… я продать хотел… Это не моя!

– Зовут тебя как?

– Имран.

– Тоже Бероев?

– Да. Ваха мой дядя, я же сказал.

– Ну, иди в машину, разберемся в комендатуре.

Пошли толпой со двора Бероевых, за спинами омоновцев выли женщины, сыпали вслед проклятия:

– Русские, вам отомстят за Ваху!

– Сами бандиты!… Отпусти Имрана, он ещё ребенок!

– Наши вернутся в Гудермес! Они вам снова кровавую баню устроят!…

В ту ночь все эти оскорбления и угрозы воспринимались пустым сотрясением воздуха – мало ли что могли кричать разозленные женщины, у которых уводили в неизвестность мужа и племянника?!

А женщины, окружённые плачущими, проснувшимися от шума детьми, бежали за омоновцами до самой машины, всё пытались отнять Ваху и Имрана, а потом, когда грузовик тронулся, потрясали кулаками:

– Наши мужчины вернутся, русские!

– Имран, не говори им ничего, сынок! Я утром к прокурору пойду!

Лаяла в темноту, на оставшихся на улице женщин, возбужденная Линда, Олег гладил её по спине, уговаривал:

– Ладно тебе, хватит. Кричать они имеют право.

Ваха сидел мрачный, насупленный, зелёный его берет с оскаленной волчьей мордой сполз на самые глаза. Ни к кому конкретно не обращаясь, он уронил сквозь зубы:

– А вам, ментяры, за меня и правда отомстят!…

И согнулся под ударом, смолк, – чей-то увесистый кулак ахнул его сзади, в шею.

Глава седьмая

Ваха оказался важной птицей – ходил в заместителях у Рамзана Гадуева, надо полагать, много знал, и потому из ГУОШ дали команду: доставить Бероева под усиленной охраной в Грозный.

Пацана этого, Имрана, оставили в Гудермесе: нужно было провести очные ставки с задержанными боевиками, уточнить кое-какие моменты нападения на город, о которых юный этот Бероев мог знать. Но особых планов в отношении Имрана следствие не строило – слишком он был молод.

Ваху решено было отправить в Грозный уже на следующее после задержания утро. Сначала Коржов наметил снарядить целую колонну: БТР, «Урал» с омоновцами или собровцами. Подполковник вызвал командиров подразделений: мнения разделились. И Нуйков, и Смирнов, и собровец Маслов в один голос заявили, что это глупо. О том, что Бероев-старший задержан, боевики наверняка знают – его жена постаралась сообщить кому надо, и Рамзан Гадуев вполне мог уже дать соответствующую команду о наблюдении за воротами комендатуры и контроле на шоссе. Да и просто сама по себе небольшая колонна привлечет к себе внимание, ясно же, что БТР охраняет нечто важное. Стоит ли рисковать?

– Завтра в Грозный идёт мой «Урал», – сказал Нуйков. – По хозяйственным делам. Деньги надо получить, продукты, отчет повезём в ГУОШ. Я сам еду. Вот и давайте Ваху этим рейсом доставим. Кому в голову придёт, что такого важного боевика везут на неприметном грузовике?… Пусть Смирнов со своей группой сопровождает его, моих парней пару-тройку возьму, или, вон Маслов своих собровцев посадит.

Коржов помедлил.

– Мысль, конечно, интересная. Можно рискнуть, но с другой стороны есть приказ: одиночные военные машины на шоссе не выпускать.

– Иван Алексеевич, да я сколько раз уже ездил! – Нуйков театрально развел руками, – Забыл, что ли?

– Да не забыл я, Володя! – поморщился комендант. – Раз на раз не приходится, сам знаешь. Да ещё после всей этой заварушки в Гудермесе. Одно дело за тушёнкой съездить, а другое – приказ начальства выполнить, арестованного везти. Да ещё такого, как Ваха Бероев. Гадуев, не иначе, план уже разработал как его вызволить.

Нуйков загорячился:

– Во-первых, давайте дезу чеченам дадим – мол, увезли уже Ваху, вчера ночью. Во-вторых…

– И во-вторых, и в-третьих, товарищ майор, – перебил Коржов, – не будем рисковать. Никаких ночных поездок! Езжайте завтра утром, из Хасавюрта колонна идёт, у нас на блокпосту она будет где-то около десяти, вот с ними и катите.

На том и порешили.

– А насчет дезинформации… – продолжал комендант. – Смирнов, останься-ка, помозгуем.

Велел капитану, когда все вышли из кабинета: – Позвони-ка своему корефану, проинформируй насчёт Вахи.

– Понял!

Смирнов вызвал по телефону Залимхана, сказал ему, мол, задерживаешь сведения о нападавших на железнодорожный вокзал, срочно нужны фамилии для сверки, Ваха Бероев – а он уже в Грозном, сегодня ночью увезли… Так вот, Ваха назвал кое-кого, поторопись теперь ты, Залимхан, сведения нужны срочно, ГУОШ запросил.

– Вот, заодно, и проверим его, – Коржов глазами показал на трубку телефона, когда Смирнов положил ее.

Залимхан позвонил примерно через час, назвал несколько фамилий, и Смирнов похвалил его, намеренно коверкая язык:

– Маладэць! Прадалжай в том же духэ!

Оба рассмеялись и остались довольны друг другом.

… Утром явилась к воротам базы Марьям со своим лотком, увидела Олега, который направлялся к «Уралу», спросила:

– Уезжаешь, Олег? Покупать ничего не будешь? Я сигареты принесла, булочки свежие.– Нет, спасибо, Марьям. Начальство тут недалеко посылает, на блокпост надо сгонять… Потом, может быть, вечером.

– А-а… Ну ладно, я после обеда приду. Ребята мне минеральку заказывали.

Она так и сказала – «минеральку», очень мягко. И простодушно улыбнулась при этом, лицо женщины выражало заботу и заметное огорчение, что постоянный её покупатель куда-то уезжает.

Ваха – в наручниках и с мешком на голове – сидел уже в грузовике, у самой кабины, за спинами омоновцев и опергруппы капитана Смирнова, отсюда, от транспортного КПП, людей в кузове «Урала» не было видно, был прикрыт пологом и задний борт. Ждали, собственно, Нуйкова: – майор давал какие-то последние указания своему заместителю там, в здании. А Олег привязывал Линду у будки, иначе она могла бы побежать вслед за машиной. Он наказал ей на прощание: «Сидеть! Жди!» И Линда, как всякая служивая собака, дисциплинированно махнула хвостом – поняла, дескать, хозяин, будет исполнено.

Он побежал к «Уралу», на бегу оглянулся – Линда смотрела ему вслед жалостливыми, встревоженными глазами. Олег долго потом, много дней спустя, будет вспоминать этот необычный, какой-то умоляющий, взгляд Линды.

Ах, если бы собаки умели говорить и рассказывать о своих, предчувствиях! Линда сказала бы своему хозяину, что слышала и видела, как тихая эта торговка, Марьям, свернув за угол здания, совсем рядом с будкой, выхватила из кармана куртки маленький мобильный телефон и негромко доложила:

– Залимхан, это я. Ваха там, в «Урале». Они сейчас уезжают.

Если бы Линда умела говорить!…

* * *

Майор Нуйков не стал ждать автоколонну из Хасавюрта.

Связавшись с блокпоста с её головной машиной, он узнал, что один из автомобилей, а именно бензовоз, заглох в пути, сейчас с ним возится целый водительский консилиум, когда сделают – неизвестно.

– Поехали! – бросил Нуйков, садясь в кабину «Урала» и захлопывая дверцу. – Тут мы до вечера можем простоять. А в Грозном через полтора часа будем, так, Андреев?

Старшина, сидевший, за рулем, пожал плечами. Приказ начальника, как известно, закон для подчинённого. Но всё же старшина заметил:

– Туда-то мы всегда успеем.

Намёка и двусмысленности этого замечания Нуйков не понял, скомандовал: «Вперёд!», и «Урал» послушно покатил.

В кабине – тёплой и довольно просторной – трое: сам Нуйков, водитель Андреев и ещё один офицер, молчаливый, держащийся за щёку (ныл зуб) старший лейтенант. В разговоре он не участвовал – как решит командир, так пусть и будет.

День им выпал не солнечный, серый, но безветренный, тихий, шоссе – чистое, довольно широкое, федеральная трасса, идущая в Дагестан и далее, в Азербайджан. Военный их грузовик бежал напористо, педаль газа слушался хорошо. Мурлыкал что-то зарубежное, картавое, транзистор, примотанный скотчем к «торпеде», приборной панели, старшина, слушая музыку, машинально постукивал кончиками пальцев по колесу руля, но лицо его при этом было хмурым, заметно напряжённым; старлей задремал, пригревшись в уголке кабины, а майор Нуйков курил, беззаботно поглядывая по сторонам.

«Вечно Иван Алексеевич страху нагоняет, – думал о коменданте Нуйков. – Чеченам хорошо врезали в Гудермесе, Гадуев не скоро теперь очухается, прячется где-то, волчара… Ну, ничего, доберёмся и до тебя. Ваха у нас, некоторые из твоих ближайших тоже за решеткой. Так, по одному, и переловим, ничего. Побегай пока, Рамзан.»

В кузове – дорожный мужской разговор, анекдоты.

Один из омоновцев донимал Александрова расспросами о собаках:

– Слышь, Олег, а знаешь, почему кобель возле столба, или, там, у дерева, ногу задирает?

Чувствуя подначку, все в кузове заулыбались, насторожились.

– Ну… так ему нужду удобнее справлять.

– А вот и нет. В далекие времена, когда собаки ещё волками были, не приручены человеком, один кобель поливал дерево, а оно упало на него и придавило. С тех пор они его лапой и поддерживают.

– Го-го-го…

– Ха-ха-ха…

Смеялись все, даже Ваха, с головы которого сняли мешок, усмехался, анекдот ему, видно, тоже понравился.

– А вот ещё, про волка, – продолжал омоновец, поудобнее положив автомат на колени. – Пришел, значит, волк к бабушке, съел, её, потом лёг в постель, чепчик надел и ждёт Красную Шапочку. Та пришла, накормила бабушку свежими пирожками, легла рядом и спрашивает:

– Бабушка, а отчего у тебя также большие ушки?

– Это чтобы лучше слышать тебя, внученька.

– Бабушка, а отчего у тебя такие глаза круглые? И светятся.

– Чтобы лучше видеть тебя, внученька.

– Бабушка, а отчего у тебя такой твёрдый хвостик?

– Это не хвостик, внученька, – сказал волк и густо покраснел.

Тут уже весь кузов «Урала» зашёлся в дружном хохоте, а Нуйков в кабине обернулся к стеклу – чего они там веселятся?!

Посмеялись, закурили, кто хотел. За задним бортом убегала серая лента зимнего уже шоссе, обочины были слегка присыпаны снегом, мелькали голые кусты придорожной «зелёнки».

Олег думал о Марине – как она там? Чем занята сейчас, в эти минуты? Скорее всего, на питомнике, возится со своим Гарсоном, «повышает его квалификацию». Он улыбнулся при этом, вспомнив её же слова – Марина очень любила своего четвероногого друга, гордилась им. Да Гарсон этого и заслуживал, квалификация его действительно была высокой.

Вспомнил он и свои споры с Мариной – о дружбе, верности, преданности. Даже читал ей свои стихи на эту тему:

 
… Друг человека – только человек.
Ну а собака… Что же, раз я мент,
То пёс – оружие моё и инструмент.
Таков мой принцип и на том стою.
Возможно, точку зрения мою
Не разделяешь ты, но знаю я —
Помогут не собаки, а друзья,
Когда на сердце станет тяжело,
И ради них я буду жить всему назло…
 

Олег понимал, что стихи его несовершенны, что над ними надо работать и работать, но они были искренни, отражали то, что жило в его душе и рвалось наружу. Ему очень хотелось выразить свои чувства к Марине именно стихами, может даже целой поэмой, ведь так много хочется сказать любимой, а слова, тем более в стихах, подобрать непросто, ой как непросто!… Посоветоваться бы с кем-нибудь, знающих тайны поэзии, порасспрашивать: как, мол, написать одной-единственной, только ей, но так, чтобы она поняла и почувствовала всю чистоту и глубину его чувства, чтобы поверила и решила для себя: вот он, моя половинка, вот кому я должна отдать руку и сердце, с кем мне идти по жизни до самого конца!

Мысли унесли кинолога Александрова очень, далеко: вот Марина в белоснежном платье и фате, а он в черном костюме с бабочкой на рубашке стоят перед строгой официальной дамой, которая спрашивает их – готовы ли они назвать друг друга мужем и женой, и Марина – вся светящаяся счастьем, ни секунды не сомневаясь и не колеблясь, говорит: «Да! Согласна.», и он, не менее счастливый, тоже произносит это замечательное: «Да!» и надевает ей на палец обручальное кольцо…

'Урал» сильно тряхнуло на какой-то дорожной кочке, Олег вернулся в реальность, прислушался к разговору в кузове. Всё тот же неугомонный омоновец с лейтенантскими погонами донимал Ваху:

– Расскажи, Бероев, как парней наших убивал, а? В нападении на комендатуру принимал участие?

– Конечно. – Ваха был спокоен, только презрительно повел шикарной своей чёрной бородой, да тускло сверкнул на зелёном его берете волк-эмблема. – Я своё учебное заведение от вас хотел освободить. Педучилище.

– От кого это – «от вас»?

– От заблудших. Вы не понимаете за кого и за что воюете.

– А ты понимаешь? На русских, на старшего брата руку поднял! Мы вам, всем малым народам, города строили, учили, лечили, защищали… И что получили взамен? Ненависть, неблагодарность, пулю в лоб или в спину – кому как из наших парней повезло. Педучилище он от меня освобождал!

– Да, я там до войны работал, детей учил, историю преподавал. И никогда раньше не говорил своим студентам, что русские плохие, что с ними надо воевать. А теперь воюю.

– Что ж так быстро перекрасился? Был красный, теперь – зелёный. Вон, волка на берет свой нацепил.

– Кончится война – сниму берет, дальше детей учить буду. А насчет ненависти, лейтенант, я тебе вот что скажу: Ельцина вашего ненавижу, да. Всем своим нутром! Своими бы руками задушил. – Ваха в бессильной злобе шевельнул наручниками. – Это он нас всех в бойню втянул, на много лет вперёд ненависть в наших душах посеял!

– Дудаев ваш тоже хорош, – не удержался Смирнов. – Ичкерию ему захотелось, независимости…

Это были его последние в жизни слова: кузов «Урала» осветился вдруг яркой желтой вспышкой, в следующее мгновение раздался оглушительный грохот взрыва, грузовик дёрнулся и замер. И тотчас затрещал раздираемый автоматными очередями тент машины, закричали раненые омоновцы, все, кто мог двигаться, кинулись к заднему борту.

Олег увидел как беззвучно повалились на пол кузова капитан Смирнов и сидящий рядом с ним Ваха, охнул, схватившись за грудь Дима Шевцов, вскрикнул Лёха Рыжков. Омоновец-лейтенант, тот, что донимал Ваху, палил сквозь дыру в тенте из автомата, приговаривал: «На, волчара! На!…» А растерянный, визгливый сейчас голос Нуйкова кричал откуда-то снизу, из-под грузовика:

– Занять оборону! Стреляйте! Стреляйте же!

В первое мгновение Олег не почувствовал боли. Что-то ударило его в ногу, в правое бедро, он сгоряча не придал этому особого значения, сиганул через борт, охнул – на мгновение потемнело в глазах. Но уже в следующую секунду он лежал на земле, у большого колеса «Урала», и «Калашников» в его руках захлебывался нервной, длинной, почти беспрерывной очередью. По ним, тем, кто сумел выскочить из кузова и мог стрелять, вели прицельный огонь с противоположной стороны дороги, из припорошенной снегом «зелёнки». Наверное, нападавших было немного, человек шесть-семь, их почти не видно на снегу, белые маскхалаты хорошо прятали их на местности, в ложбине, в заранее подготовленных укрытиях. Но они были вооружены гранатометом и автоматами, они поливали свинцом уже вспыхнувший жарким костром «Урал» и всех, кто прыгал из него, кто не растерялся и также отвечал огнем.

Длинными очередями бил по нападавшим и Лёша Рыжков, он лежал рядом, у другого колеса, Олег слышал его учащённое дыхание. Омоновец-лейтенант ни от кого не прятался – выпрыгнув из кузова, он с колена бил по смутным этим белым фигурам в кустах, по-прежнему матерился, кричал: «Волчары! Гады! Исподтишка палите! На, собака!»

Правая штанина намокала кровью всё больше и больше, Олег, поняв теперь, что серьёзно ранен, отполз чуть в сторону, к кювету, сорвал тренчик, кожаный ремешок, удерживающий пистолет у пояса, туго перетянул бедро. В следующую секунду пуля ударила его в правую руку, и она повисла безжизненной плетью, не подчинялась, не хотела слушаться. Он стрелял теперь левой рукой, чувствуя, что дикая боль в ноге и в правой руке лишает его сил, что он вот-вот потеряет сознание.

– Лёша!… Мужики! Не бросайте, я живой! – кричал Олег, стараясь кричать громко, чтобы его услышали сквозь треск автоматов и уханье гранатомета, чтобы не оставили здесь, у полыхающего на дороге военного грузовика «Урал»…

Стрельба с той стороны, из кустов, враз стихла, боевики ушли, уволакивая с собой убитого и двух раненых, и скоро помчалась прочь, в сторону Аргуна, забрызганная грязью иномарка.

Последнее, что помнит Олег, – это склоненное над ним лицо Лёши Рыжкова, чьи-то руки, шприц, сочувственный женский голос:

– Да-а, крепко ему ногу разворотило!… Крови-то глянь сколько!… И рука висит. Не жилец, видать… И этот, второй…

– Да хватит причитать! – кричал Рыжков. – Везти надо, в госпиталь!… Дима! Шевцов, ты слышишь меня!? Димка!!! И ты, Олег, потерпи, дружище! Потерпи!… Да что же кровь так хлещет!?

Какие-то машины… Голоса… Туман… Бездна.

Глава восьмая

В этот день Нина Алексеевна не находила себе места. Не могла объяснить, почему невпопад отвечает на телефонные звонки и вопросы сослуживцев, вернувшись из столовой, с обеденного перерыва, обнаружила вдруг, что кабинет её открыт (забыла запереть), всё утро мучилась догадками – выключила телевизор, уходя на работу, или нет?

Телевизор для неё стал теперь не только источником информации. Нина Алексеевна была уверена, что именно он, этот бездушный электронный ящик, принесет ей дурную весть. И тем не менее, она включала его сразу же, как только возвращалась домой, к каждому выпуску новостей садилась перед экраном, звала мужа:

– Миша! Новости!

Михаил Яковлевич, если был дома, тоже смотрел все выпуски и каждый раз говорил:

– Нина, ну зачем ты так изводишь себя?! С ума можно сойти. Если бы с Олегом что-то случилось, нам бы сообщили.

– Ну кто, кто сообщит? – горячо, нервно возражала Нина Алексеевна. – Если он с Линдой где-нибудь на задании, а там стреляют и некому, помочь!? Или в плен попал… Разве скажут об этом по телевизору?

– Плен… стреляют… – не совсем уверенный в своей правоте говорил Михаил Яковлевич. – Наговоришь Бог знает чего! Сейчас пресса другая, всё рассказывает. Вспомни, дней десять назад, когда была эта заварушка в Гудермесе, – говорили же по телевизору, мы с тобой репортажи смотрели.

– Какие репортажи, Миша?! Дикторша пробормотала что-то невнятное, о каких-то «боестолкновениях». Что это такое – боестолкновение? Кто в кого стрелял? Кто ранен или… А, ну тебя!

– Зачем нам такие подробности, Нина!? Кто о них рассказывать станет? Репортаж – полторы-две минуты, сообщают только факты.

– Подробности – это человеческие жизни, Миша! Судьбы ребят, которые воюют в Чечне. А там и наш сын! И в него там стреляют! И я чувствую, что-то случилось!… Утром, чашка из рук упала, разбилась, на работе сама не своя, ничего в голову не идет, на звонки толком ответить не могу… И ночью сегодня – будто кто в бок толкнул. Проснулась и лежу, не могу спать, мысли одни и те же: как он там? жив? здоров? Не звонит, не пишет. А я с ума схожу, да! Схожу!

Михаил Яковлевич пытался успокоить, жену.

– Не звонит потому, что неоткуда там звонить, он предупреждал, вспомни. А вчера я звонил в УВД. Никаких «чэпэ» с нашими ребятами в Чечне не случилось, меня в этом заверили. Сказали, что в те дни, когда боевики напали на Гудермес, пострадал калининградский СОБР, минометчики из внутренних войск. Да, есть убитые и раненые, но Олега среди них нет.

– Вот видишь, всё-таки был настоящий бой, а не какое-то непонятное «боестолкновение»! Ребята погибли…

Нина Алексеевна, махнув рукой, ушла в спальню, закрылась, а как только прозвучали позывные «Вестей», она сейчас же оказалась у телевизора.

И так – каждый час. Первая кнопка, вторая, третья… И ещё радио на кухне, там рассказывали о всяких делах ещё чаще, с получасовым интервалом, но очень скупо, в двух-трех фразах. То ли этим московским дикторам не разрешали ничего говорить, то ли и, правда, никаких «чэпэ» больше не случалось. Но этому Нина Алексеевна не верила. Она, мать милиционера, воюющего в Чечне, должна была знать правду! У неё всё валится из рук, сердце её рвется на части, в голове – одно: сын, единственный, кровиночка…

Олежек, мальчик мой! Ну дай же знать о себе матери! Пощади её!

* * *

Он пришел в себя в военном госпитале, в Ханкале. Лежал в коридоре, на высокой каталке, весь в бинтах, страшно ослабевший, не в силах поднять и здоровую, левую руку. Ногу, правую, не чувствовал вообще.

Коридор госпиталя густо заселён; на всём его протяжении, у стены, стояли обычные солдатские койки, раскладушки, те же каталки, на них – стонущие, матерящиеся и молчаливые, покалеченные солдаты и милиционеры.

– Кто-нибудь… подойдите, – позвал Олег слабым голосом, и – о, чудо! – перед его глазами, возник Лёша Рыжков с толсто забинтованной рукой, прихрамывающий.

– Очнулся, Олег? Молодец. А я тут, рядом. Вижу, ты не реагируешь, ну, думаю, пусть поспит.

– Что со мной, Лёха?

– Старик, тебя сильно зацепило, не позавидуешь. Врачи что-то не очень в твою сторону глядят… Да ты не бери в голову, я тут говорю кое с кем насчет тебя, не думай. Меня тоже чиркнуло, видишь, рука? Да и ещё одна пуля, в тазу где-то.

– В тазу? – машинально, не понимая смысла, переспросил Олег.

– Ага, в какой-там дыре. Скелет наш, человеческий, помнишь? Когда в школе строение гомо сапиенс изучали…

Олег помотал головой, и было не понять: то ли он не помнил где в скелете эти самые «дыры», то ли просто хотел что-то сказать другое, но потерял мысль.

Лёха, явно утешая его, заверил легко:

– Ничего, эскулапы вытащат. Правда ходить больно, видишь, хромаю. А руку рикошетом задело, пуля уже на излёте была, отскочила от кузова.

– А как наши?

– «Урал» сгорел. Смирнов на месте погиб, ему осколок в сердце попал, грудь разворотило. Диму Шевцова не довезли сюда, он в дороге умер. Я с ним на «Жигулях» ехал.

– На каких «Жигулях»?

– А мы же потом, когда «духи» смотались, «УАЗ» остановили и «Жигули»-шестерку. Не помнишь разве?

– Нет… что-то смутное… Больно было, я никогда такой боли не испытывал, Лёха, поверь на слово.

– Чего тут не верить!? Ты стонал, что-то бормотал, потом сознание потерял. Тебя в «УАЗе» сюда привезли.

– А остальные?

– Кузьменков погиб. Который перед тобой сидел, за спиной!

– А-а… Трое, значит. Ну, я четвертый буду. Сил никаких, Лёша! Плывет всё перед глазами…

– Не спеши, старик, смерть подождёт, сам же как-то говорил. Раненый, да. Тяжело. Но ничего, выберемся…

– А те, что в кабине сидели?

– Побитые, но живы. Нуйков лёгким ранением отделался, старшину, правда, сильней зацепило, плечо левое. А старлей ещё там сидел – так ему – в щеку залепили, как раз больные зубы выбило. А он и ехал их дёргать, в госпиталь.

– Мудак этот Нуйков. Если бы мы подождали колонну там, на блокпосту…

– Чего теперь!… Знал бы, где упадёшь, соломку бы подстелил.

– А Ваха этот?…

– Его тоже сразу накрыло. Не копнулся. Я думаю, «духи» знали, что мы его везём. И не хотели, чтобы он в руки нашей разведки попал.

– Может быть… – Олег устало прикрыл глаза.

– Ты как себя чувствуешь? – забеспокоился Рыжков, оглядываясь по сторонам, ища врача. – Потерпи, старик. К тебе доноры из Грозного приехали, сейчас переливание крови будут делать… Потерпи. Старик! Ты слышишь меня?… Сестра, сюда! Быстрее!

Возле Олега засуетились врач и медсестры, каталку куда-то повезли, а двадцатишестилетний «старик» уже ничего не воспринимал. Не успел он узнать, что майор Бояров, зам командира их, Придонского ОМОНа, просматривая сводку убитых и раненых за минувшие сутки, наткнулся на фамилию – Александров. Но рядом стояло имя – Андрей. Андрей Александров – ни звания, ни должности. Кто в спешке заполнял эту сводку, у кого уточнить? Из какого подразделения этот парень, которого привезли в Ханкалу, в госпиталь, в беспамятстве?!

Бояров из Грозного, где стоял Придонский ОМОН, накручивал телефон в Ханкалу: уточните, почему «Андрей»? Может быть, Олег? Тогда это наш сотрудник, из Придонска!

Из хирургического отделения отвечал занятый мужской голос:

– Не знаю, так записано… И вообще, парень этот не жилец, майор. Разворочено бедро, перебита рука, болевой шок. Сейчас он без сознания. И вряд ли…– Так приводите его в сознание, чёрт возьми! Чего раньше времени человека хоронить?!

– У него огромная потеря крови, майор! И раны, несовместимые с жизнью. Всё! У меня операция!

Трубку бросили.

Бояров немедленно послал в госпиталь отрядного врача – разобраться во всём – и тот быстро на месте установил: это их офицер, Олег Михайлович Александров, кинолог.

Теперь летели телефонные звонка отсюда, из Ханкалы, в Грозный: нужна кровь, много крови! Погибает наш боевой товарищ, младший лейтенант милиции…

* * *

Поздно вечером, в «Вестях» Нина Алексеевна услышала:

– Сегодня на автомобильном шоссе Грозный – Хасавюрт совершено бандитское нападение на автомобиль Вологодского ОМОНа. Есть убитые и раненые. Ведётся следствие.

Нина Алексеевна схватилась за сердце.

– Миша!… Вологодский ОМОН! Олег же там, с ними! Он звонил тогда, помнишь?!

Михаил Яковлевич, одетый по-домашнему, в пижаму, уже стоял рядом с пузырьком корвалола.

– Нина, пожалуйста, успокойся. Нам бы сообщили…

Им сообщили буквально через четверть часа. Из далекого Грозного раздался резкий телефонный звонок.

– Это майор Бояров, зам командира ОМОН… Михаил Яковлевич? Пожалуйста, возьмите себя в руки…

– Что? Олег?

– Да. Он ранен. Тяжело.

Нина Алексеевна выхватила у мужа трубку.

– Алло! Это мама Олега!

– Я думаю, вам надо приехать сюда, Нина Алексеевна. Олег потерял много крови, мы ему помогаем, но…

– Мы приедем! Приедем! – рыдала она, а Михаил Яковлевич держался, сам хлебнул из пузырька, приказал себе «Спокойно! Думай и принимай, меры. Нельзя раскисать, нельзя! Сына надо спасать… Значит, там плохо, очень плохо. А слезами Олегу не поможешь.»

Да, мужчина не должен паниковать.

Мужчина обязан стиснуть зубы и действовать, искать выход из любого положения, из любой ситуации, какой бы она ни казалась безвыходной.

* * *

Что могут простые российские родители – экономист областного статистического управления и музыкант, преподаватель музыкального училища – если их единственное чадо попало в беду?

О-о, родители могут многое. Они могут всё!

Особенно солдатские матери.

В мгновение ока Нина Алексеевна превратилась в саму энергию. Сердце её, помыслы, воля, чувства – всё теперь было подчинено одной цели: ехать, лететь, мчаться в эту распроклятую Чечню, к сыну, который изуродован бандитами, лежит где-то в госпитальном коридоре, истёк кровью, неподвижен и нем. Майор Бояров, который звонил им и сообщил о состоянии Олега, конечно же, что-то скрыл, не сказал всей правды. Он понимает, что и такое известие для родителей – страшная вещь, но, видимо, не всё можно было сказать по телефону: у них, у родителей, должны остаться силы на то, чтобы ехать туда, в Грозный, помочь сыну. ещё он, Бояров, сказал, что кое-что предпринято для спасения их сына, ему уже перелили или переливают кровь, многие из омоновцев Придонска отозвались на призыв врачей, но всё равно положение серьёзное, нужны экстра-меры, вмешательство классных специалистов, иначе…

Фразу можно было не продолжать, ясно же что стоит за этим «иначе». Бояров пощадил их, родителей. И, конечно, помог, хотя бы тем, что разыскал Олега, сообщил о несчастье, организовал сдачу крови.

Далеко заполночь Нина Алексеевна позвонила Марине. Телефон долго не отвечал, но наконец в трубке прозвучало сонное, протяжное:

– Алё-о-о…

– Мариночка, это Нина Алексеевна.

– Что-то случилось, Нина Алексеевна? С Олегом?

– Да. Он…

– Он погиб?

– Его… Нам позвонил Бояров, майор… Олег тяжело ранен, Марина.