Текст книги "Прогулки по лезвию"

Автор книги: Валерий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Тот появился злой, взмыленный, его "Жигули" застряли в сугробе.

– Бери лопату, пошли! – не сказал, а приказал он Игорю.

И Отраднов молча пошел. Игорь, Игорь... Он даже стал меньше ростом после приезда Блинова. Умолк поэт.

Машину втащили во двор, и пока Мария с Блиновым занимались закуской, Отраднов и Соловьев расчищали площадку для разгрузки "КамАЗов", которые с лесом завтра прибудут сюда.

За столом говорил один лишь Блинов. Говорил в основном о деньгах, о "наваре", о том, что это только начало. Глаза его при свечах маслянисто блестели, и Мария чувствовала его взгляд на себе, хотя сидела, почти не поднимая липа от тарелки.

Потом была ночь в сторожке. Вместо занавесок газеты, голая лампочка, засиженная мухами, кислый запах от узкой и жесткой постели Отраднова.

Утром Блинов всех собрал, усадил за стол завтракать. Сам больше не пил и объявил, что Соловьев остается, они с Игорем примут "КамАЗы", а сам он, Блинов, сейчас едет в Москву. И подбросит Марию.

Никто его ни о чем не просил, и Мария хотя была польщена, но ожидала от Игоря возражений. Но что тот мог предложить взамен? "Оставайся со мной в сторожке?"

– Решай, – сказал он.

Вот она и решила... И лежит теперь, стонет в подушку, вспоминая уютную сторожку с маленькой печкой, лохматого доброго Акбара.

Мария сочиняла молитвы. Она их сочиняла, забывала, вновь сочиняла и опять забывала... Этот бесконечный процесс, как и воспоминания, давал пусть слабое, но все же утешение в кошмарном безвременье, тускло подсвеченном никогда не гаснущими лампами. К тому же на молитвах она тренировала память. Она шептала:

"Господи! Если есть твоя правда на свете, то дай мне знать. Дай мне знать, Господи, что ты видишь и слышишь меня, что хоть ты ещё помнишь меня.

Я же раба твоя, Господи. Так неужели ты не хочешь услышать меня? Я же Мария. Ведь это имя говорит тебе что-то? Ладно, Господи, я все понимаю. Я буду терпеть и обращаться к тебе постоянно, и когда я сама узнаю, что ты рядом, что ты все слышишь, тогда ты и дашь мне знать о себе. Да, Господи? А пока я буду терпеть, как ты нас учишь. Я буду терпеть, потому что все, что со мной происходит сейчас, – расплата. Я ведь грешила... Родителей я не ценила и не очень любила, своего будущего ребенка я умертвила, судьбой посланного мне человека я предала. Но я все искуплю, Господи!

Я уже совсем другой человек и когда выйду отсюда с твоей помощью, то или уйду в монастырь, или просто буду жить по твоим высшим законам..."

Поначалу она шептала подобные молитвы, не очень-то веря в свои клятвы, но время все же текло, и однажды, стоя в углу на коленях и уткнувшись лбом в прохладную стену, она со страхом и удивлением поняла: все, что она сочиняет в молитвах, все абсолютно естественно и правдиво, все до словечка.

Да, не жила она, а грешила. Да, лицемерила, гонялась за тряпками, мечтала о больших деньгах, машинах и дачах, да, не думала о душе абсолютно. Да, с нелюбимым человеком жила, а любимого бросила. Да, хотела с нелюбимым расстаться, но боялась безденежья. Она молилась и давала зарок, что если Бог ей поможет и она выйдет отсюда живой, то ни за что на свете, ни за какие блага она не вернется к своей прежней жизни. Все, что угодно: монастырь, нищета, бродяжничество, но только не прежняя жизнь!

И от этого твердого решения, и оттого, что она расстается с прошлым без сожаления, Мария почувствовала такое необыкновенное облегчение, что, поднявшись с колен, долго ходила по комнате, пытаясь представит себя в будущем.

Другим утешением для неё было разрешение пользоваться душем в любое время. Вот уж не знала она, сколько спасительной силы в воде.

Особенно в ледяной! (Хотела простудиться и заболеть, а вместо этого получилась закалка.) И хотя дверь в ванную комнату не запиралась, и зеркала не было, и полотенце одно, вафельное, но это был такой праздник, что она иногда специально себя сдерживала, дабы не превращать обливание в обыденность.

Страшно угнетало незнание времени. Даже по дороге в ванную комнату не удавалось увидеть хотя бы матовый отсвет под кухонной дверью и узнать, например, что сейчас на улице день.

Лишить её ориентации во времени, видимо, было одной из задач тех, кто её здесь держал. Но зачем? Какой в этом смысл?

Когда-то она надеялась на свои месячные. По подсчетам до них оставалась неделя с того момента, как её сюда поместили. Но время шло, а никаких месячных не было. Однажды признаки появились, но тут же пропали. Так что и этого календаря она лишилась.

Но события случались и здесь. То у охранников что-то упадет на плите, то запоздалые комары залетят, то муха вдруг появилась. Не простая – крупная, светло-серая и лохматая. Она не вызывала отвращения, как, допустим, зеленые навозные мухи, а, наоборот, казалась вполне даже чистенькой. Мария ждала, когда муха, налетавшись с громким жужжанием вокруг лампочек, наконец сядет так, что её удобно будет рассматривать, глядеть, как она охорашивается, умывается, чистит лапки. Для мухи специально собирались хлебные крошки. С этой мухой, с Жужуней, хорошо было разговаривать, вспоминать свое детство. Жужуня, надо сказать, терпеливо слушала, а потом вообще стала ручной. Прилетала из темных углов, когда её звали: "Цок-цок-цок". А может быть, все это Марии только казалось.

Но главным событием последнего времени был второй приход человека в гражданском костюме. Второе пришествие. Мария готовилась к этой встрече и разработала план, как себя вести, что говорить, о чем спрашивать.

Первое. Понимая, что интересоваться, сколько она уже здесь просидела, бессмысленно, она твердо решила об этом не заикаться. Второе. Вариант тихого помешательства, о котором она также подумывала, был отброшен.как абсолютно бессмысленный. Она поставила себя на место вымогателей – какое им дело, что у неё поехала крыша? Наоборот, нужна спокойная, трезвая беседа, как в прошлый раз, и тогда, может быть, ей удастся хоть что-то узнать.

Справившись о её самочувствии, поинтересовавшись, как кормят, человек в маске сказал:

– У меня хорошие новости. Вроде бы ваш муж начал активно собирать деньги.

– Да? – спросила она, стараясь не смотреть собеседнику в глаза, мерцающие в прорези маски. – Какую ж такую сумму вы требуете, что ему приходится её собирать?

– Большую, – ответил мужчина.

– Если большую, то он её никогда не соберет.

– Зачем же он тогда нам сказал, что уже собирает?

– Затем, чтобы потом с чистой совестью сообщить: не собрал.

– Похоже, вы недооцениваете своего мужа.

– С некоторых пор он мне не муж.

И вам, прежде чем меня похищать, следовало бы об этом узнать.

– Мы это знали, – ответил мужчина. – Я все же надеюсь, что вы его недооцениваете и вскоре все стороны будут удовлетворены.

Миронова усмехнулась.

– Палач утешал свою жертву... Зачем вы отняли у меня крестик? – неожиданно спросила она.

– Не положено, – сухо ответил "гость". – Для вашего же блага. А то вскроете себе вены или ещё что-нибудь.

– Вены? Крестом? – Мария быстро взглянула в глаза собеседнику. – Я думаю, – тихо сказала она, отводя свой взгляд, – вы больной человек.

Вы, наверное, сами не знаете, насколько вы больны... Если бы вы были нормальным, вы поселили бы меня гденибудь на даче с охраной. Зачем весь этот садизм?

– Для того, чтобы ваш муж всетаки пошевеливался.

– Глупо. Неужели, сидя на даче, я не продиктовала бы то, что вы мне прикажете? Послушайте, если вы мне создадите другие условия, – тихо, но с расстановкой сказала Мария, – я обещаю лично вам приличную сумму... – Она сделала паузу. Сейчас был тот самый момент, к которому она так тщательно готовилась. – Я понимаю, что в этих условиях давать какие-либо гарантии невозможно. Только честное слово. Но вы, при вашей деликатной профессии, должны хорошо разбираться в людях. Похожа я на тех, кто обманывает в серьезных делах?

– Нет, – подумав, ответил мужчина, – не похожи. Но... – Он многозначительно показал на глазок телекамеры.

– Понимаю, – кивнула Мария, – вы не один. Так идите, посоветуйтесь, я дам столько, что хватит на всех.

Наступил кульминационный момент. Миронова напряглась в ожидании естественного вопроса: "Сколько?" Но вместо этого "гость" встал и спокойно сказал:

– Не унывайте. Думаю, не так много осталось.

И, не попрощавшись, направился к выходу.

Когда дверь закрылась, Мария попыталась что-то сказать или крикнуть, но лишь поперхнулась. Подступившие слезы сдавили ей горло.

Через какое-то время она поймала себя на том, что напевает какой-то мотивчик. В отличие от отца с матерью у неё не было ни слуха, ни голоса, и раньше, когда в компании начинали петь, она негромко подвывала, а тут откуда что взялось. Она вдруг запела:

Лишь только вечер затемнится синий,

Лишь только звезды зажгут небеса,

И черемух серебряный иней

Жемчугами украсит роса.

То ли от безысходности, то ли ещё по каким причинам вдруг и голос прорезался, и мотив она вроде бы не врала.

– Так, – сказала она, – теперь вступает весь хор.

От-во-ри потихо-о-оньку калитку

Ей понравилось петь. С того дня она пела почти постоянно с перерывами на молитвы, на сон и еду. И это пение предопределило её будущее.

Глава 4

Первый вечер прослушивания "дальнобойным" микрофоном не принес существенных результатов. Очевидным стало лишь то, что за освещенным кухонным окном сидят какие-то люди (судя по всему, два человека), без конца пьют то кофе, то чай, непрерывно гоняют телевизор и почти не разговаривают друг с другом.

– Смурные ребята, – заключил Веревкин, назначенный старшим группы наблюдения.

Муравьев к ним подъехал ближе к полуночи. Выслушав доклад Веревкина, бросил:

– И это все?

Он надел наушники и прикрыл глаза. Там, на таинственной кухне незаселенного дома, двое мужчин говорили о скорой смене. Но мало ли какие могут быть смены, думал сыщик. Может, у них там ликероводочный цех?

Ведь должны же они за долгий вечер хоть словом обмолвиться о Мироновой, если они действительно её охраняют.

Нет, ни слова о ней.

Зажегся свет в гостиной. Муравьев, не снимая наушников, перевел микрофон на это окно. Тишина, тишина...

Он нацелил микрофон на другое, темное, окно и застыл, сжав кулаки.

Затем улыбнулся и, к удивлению подчиненных, как бы запел:

На горке сидит девчушка

И плачет в три ручья.

Под горкой бежит речушка...

Хриплый, неумелый свой голос Муравьев пытался компенсировать жестикуляцией, показывая пальцами, как бежит речка по камешкам.

– Что с тобой, Степаныч? – настороженно спросил Веревкин.

Остальные сотрудники, рангом пониже, онемели. Потом кто-то тихо сказал:

– Спекся, что ли, наш командир?

Муравьев повернулся на вертящемся стуле к помощникам и продолжал хрипеть, притопывая:

Три кобылицы

Испить водицы

Пришли

Под горку на заре!

А дева плачет,

Ах, дева плачет,

Ей одиноко на горе!

...Потом все, включая водителя, слушали, как где-то вдали, словно бы на другой стороне планеты, девичий голос поет какую-то народную песню.

– Что за песня? – спросил ктото. – Никогда её раньше не слышал.

– Один мой знакомый поэт сочинил, – небрежно бросил Муравьев.

– Но почему так тихо? – спросил Веревкин.

Действительно, слышимость была гораздо хуже по сравнению с прослушиванием кухни. Стали гадать.

– Плотные шторы.

– Или металлические жалюзи.

– Может, окно шкафом заставлено?

Тем временем к подъезду подъехал какой-то автомобиль.

– "Филю", – приказал Муравьев и, не отрывая взгляда от той машины, протянул руку.

Тут подчиненные задергались в поисках "Филина", заматерились, оказалось, что все, занятые сверхценным лазерным "дальнобойным" микрофоном, забыли об элементарном приборе ночного наблюдения.

– Веревкин, – сказал Муравьев своему заму, – ты, кажется, марками увлекаешься?

– Есть такой грех, – опешив от неожиданного вопроса, ответил зам.

– И как? Времени на филателию хватает?

– Нет, конечно.

– Можешь радоваться, теперь будет хватать. Завтра половину уволю к едрене фене! Совсем, понимаешь, оборзели!

Через двое суток картина была ясна. В ноль часов происходит смена охраны. Двое прибывших открывают подъездную дверь, запертую на замок, и с солдатскими термосами поднимаются на шестнадцатый. Минут через десять двое отдежуривших спускаются вниз и уезжают.

Вопрос на последнем совещании стоял так. Есть три варианта: брать вновь прибывших и с ними входить в дом; или – брать уже отдежурившую, уставшую смену и с ней возвращаться в квартиру; или – врываться в квартиру через лоджию. Муравьев дал подчиненным поспорить, выслушал все мнения и в заключительном слове сказал:

– Лоджию заблокируем обязательно. Касаткин и Соколов. Подниметесь заблаговременно и тормознете на пятнадцатом этаже. Когда увидите, что внизу все нормально и мы вошли в подъезд, переходите на шестнадцатый. Наблюдайте! Как только один или оба охранника пойдут к дверям, действуйте. Мы должны одновременно с двух сторон войти. Надеюсь, все поняли, что нижняя группа будет входить со свежей сменой? Следующий вопрос. Где нам находиться до приезда "УАЗа"? Место открытое.

Вновь Муравьев терпеливо выслушивал всякие, порой наивные предложения типа переодеться в дорожных рабочих, начать ремонтировать тротуар у подъезда. Наконец начальник сказал:

– Отчего человек так по-дурацки устроен, что все время старается идти самым сложным путем? Короче. Всем быть в жилетах, оружие тщательно проверить, а то, наверное, забыли, когда стреляли в последний раз. В двадцать три ровно будем на месте. Первыми отправим Касаткина и Соколова.

Снизу их подстрахуем. Одновременно Фирсов попробует повозиться с замком. Допустим, он не сможет тихо открыть. Тогда через те же лоджии проникаем в квартиру второго или третьего этажа, через неё выходим на лестницу.

Остальное, надеюсь, понятно? Общий сбор в двадцать ноль-ноль. Теперь отсыпаться, забыть о прочих делах.

Всякие снотворные средства категорически запрещаю. Разрешаю на ночь немного спиртного. Немного! – угрожающе повторил Муравьев, обводя подчиненных строгим взглядом.

Сам Виктор Степанович в эту ночь долго не мог уснуть. Нет, его не тревожил исход операции – охрана Мироновой за полтора месяца монотонной работы наверняка расслабилась, да и всего-то их будет пять человек, включая водителя. Нет, Муравьеву не давало покоя предчувствие больших денег. Огромных. Таких, о которых он и не мечтал никогда. Он уже видел себя шефом разветвленной по всей стране сыскной структуры, мысленно он уже вел большие (не чета нынешним) дела: наркомафия, торговля оружием. Он видел себя участником совещаний на уровне МВД и ФСК, и офис у него будет отделан не хуже, чем у коммерческих банков.

Он понимал, для того чтобы мечты стали реальностью, мало освободить Миронову. Надо войти в полное её доверие – раз и, во-вторых, надо взять за жабры Блинова. Так взять, чтобы он начал ртом воздух хватать.

А этого без участия Мироновой сделать никак невозможно.

Муравьев пытался представить, что являет собой Миронова на сегодняшний день. Запуганная, обезволенная жертва? Или озлобленная бабенка, которая сама мечтает оттяпать у депутата солидный кусок? Или сумасшедшая наркоманка-алкоголичка – кто знает, чем они её пичкают?

...Все шло строго по плану. Легко обезоружив двух охранников, вошедших в подъезд, руки которых к тому же были заняты термосами, поднялись на шестнадцатый. По паролю, названному одним из новой смены, дверь открылась, тут же раздался звон стекла – Касаткин и Соколов нейтрализовали того, кто остался на кухне.

– Наручники всем! – приказал Муравьев и толкнул дверь в ту комнату, где, по его расчетам, должна находиться Миронова. Дверь была заперта. – Ключ! заорал Муравьев диким голосом. Ему тут же выложили ключ.

Он увидел глухое, тускло освещенное помещение, практически без обстановки, только топчан да маленький стул. Но в комнате никого не было...

Ночь. Моросит октябрьский дождь.

На обочине Кольцевой дороги Малков и Важин сидят в джипе и ждут окончания операции, непрерывно курят и, чтобы хоть как-то отвлечься, вспоминают Афонина. Не напрасно ли они вызвали его из деревни? И что ему говорить, если операция вдруг сорвется?

– Ничего не будем говорить, – как бы вслух размышляя, предлагает Важин. Денег дадим и отправим обратно. Он рад будет.

– Пожалуй, ты прав. – Афганец вздыхает, смотрит на часы. – Самый пик, двенадцать ноль две.

Мучительно медленно тянется время. Курить надоело, говорить надоело, слушать монотонный дождь надоело больше всего. Но вот где-то вдали прозвучали выстрелы.

– Дьявол! – Малков стукнул кулаком по "баранке". – Не получилось без шума.

– Запусти-ка мотор, – посоветовал Важин.

Но вот они видят, как по противоположной стороне мчится машина, непрерывно мигая дальним светом.

Малков отвечает тем же. И вот они уже различают "Жигули" Муравьева, Тот с двумя молодыми бойцами и с девушкой перебегает дорогу, и Важин распахивает для них заднюю дверь.

– Принимай! Ишь, под топчан спряталась, еле нашли! – кричит сыщик. Передаем под вашу ответственность до утра! Завтра в час дня.

Где? Где вам завтра удобно? – Муравьев возбужден, даже вроде бы зол, он кричит на помощников: – Дуйте отсюда, ваша миссия кончилась!

– Ну где-где... – ворчит Важин, помогая девушке устроиться поудобней. Приезжай в Дом литераторов, место тихое, там все обсудим.

– Идет. Завтра в час! Берегите нашу красавицу. Можете ей рассказать, кто организовал её похищение.

– Трудно было? – не удержался от вопроса Малков. – Что за стрельба?

– Потом! – отмахнулся сыщик, но не выдержал, начал рассказывать: Водителя малость недооценили. Он увидел толпу, когда мы выходили, все понял и начал стрелять. Пришлось ему вдогонку ответить... А так все нормально, но нужно быстро отваливать! Тем более что мы одного хотим с собой прихватить, поспрашивать кое о чем.

Афонин сидел в квартире Важина, пил крепкий чай, подливая туда "Смирновской", и смотрел телевизор.

Он не столько смотрел на экран, сколько размышлял о причинах, побудивших Малкова срочно вызвать его телеграммой в Москву. Измотанный нищетой, напрочь не приспособленный к нынешней жизни, Афонин невольно рисовал в воображении картины одну мрачнее другой.

Финны, наверное, отказываются от заказа. В самом деле, Карелия для них это одно, а Валдай, извините, совсем другое. На хрен им нужен этот русский Валдай?

Нет, может быть, они пока не отказываются, но просят для оценки часть материалов. Но разве настоящий художник будет кому-то показывать полуфабрикаты?

А вдруг у самих ребят что-то стряслось? Время такое, как знать, вдруг они разорились?

По телевизору начался очередной американский боевик, полный стрельбы, убийств и откровенного идиотизма. На остальных каналах визжали рок-группы. Афонин выключил телевизор, отпил своего северного "пунша", досадливо крякнул, махнув рукой, и налил чистой водки полную стопку. Хотелось забыться.

И вот он услышал, как открывается входная дверь. Он тут же бросился в коридор, включил свет... Перед ним стояла незнакомая женщина с распущенными светлыми волосами, в одном летнем платье. Афонина поразила её зеленоватая бледность. Они оба застыли и с минуту вопросительно друг на друга смотрели.

– Боже мой! – вдруг сказала женщина, закрыв лицо ладонями. – Боже мой...

Афонин засуетился, не зная, что делать.

– Что с вами? Вы кто, родственница Андрея?

Неожиданно женщина успокоилась, вытерла на щеках слезы и с болезненной, жалкой улыбкой спросила:

– Дядя Игорь, вы это или не вы?

И когда дни обнялись и Афонин

почувствовал, что и его глаза повлажнели, в дверь вошли Малков и Важин с довольными лицами.

– Как наш сюрпризик? – спросил веселый Афганец.

– Так, – по-хозяйски распорядился Важин, – выпиваем, закусываем, и полный отбой. Выражение чувств переносится на завтра.

Глава 5

В просторном холле Дома литераторов Мария вжалась в мягкий диван и замолкла. Чувствовалось, что её беспокоят большие пространства. Малков взял ей сухого вина, остальным кофе и негромко обратился к Афонину:

– Слушай, дело очень серьезное...

Нужно её спрятать на время. Сейчас охота начнется на нее, понимаешь?

Кое-кто убрать её хочет, такие вот, брат, дела. К тому же девку нельзя в таком состоянии оставлять одну или в окружении незнакомых людей. Она ещё не очухалась от своего заточения.

– От какого заточения? – спросил Афонин.

– Ее только что вырвали... Короче, у каких-то паскуд... Те продержали её месяца два в полной изоляции. В полнейшей! Она ничего понять не может, по её подсчетам, сейчас должна быть весна. Представляешь, что в её голове делается? Вот мы и подумали о тебе. Может быть, она поживет в твоей комнате, в коммуналке, а ты побудешь при ней?

– Не могу. Мне завтра надо вернуться в деревню. У меня там овечка, её кормить надо.

– Кого кормить? – спросил Малков, не расслышав.

– Овечку. Молоденькую, – пояснил Афонин.

Андрей, слушавший их разговор, опустил голову и рассмеялся. Потом сказал:

– А что, валдайские леса лучше Москвы в данном случае. Уж там-то она точно будет в полной безопасности.

Вскоре появился сияющий Муравьев, герой дня, и, узнав, что Марию решили спрятать в деревне Афонина, тут же сказал:

– Оставлю свой "жигуль" здесь, еду с вами! После вчерашнего нужен один глоток свежего воздуха. И два глотка чистой водки.

Посадив на заднее сиденье Афонина и Марию, а Важина на самое заднее, откидное, Малков рванул по Садовому.

– Привет тебе, "Рай на Садовом кольце"! – крикнул он, когда они проезжали мимо дома-"тюрьмы".

Вскоре за окнами замелькали домики и коттеджи ближнего Подмосковья. Мария легла, укрывшись камуфляжной курткой, положила голову на колени Афонину. Тот сидел одеревеневший и затуманенным взором смотрел вперед на дорогу. Остальные тактично молчали, как молчат иногда в присутствии безнадежно больного человека. Но вскоре Малков не выдержал.

– Ну вас всех к черту! – сказал он. – Будто помирать собрались. – И он включил магнитолу. Полилась мелодичная, даже какая-то ласковая музыка, джип летел как самолет.

– Я музыки, – сдавленным голосом сказала Мария, – я музыки сто лет не слышала... – И вновь неожиданно заплакала. Афонин неумело начал её утешать. Почему этот Блинов, этот поганец, так со мной поступил? – всхлипывала Мария.

– Прекрати реветь, – приказал Муравьев, – и давай разбираться.

Вскоре все узнали, что Миронова владеет огромным состоянием. Каким именно, уточнять не стали.

Андрей достал пачку "Мальборо" и закурил. Он думал о том, что до сих пор не понимал до конца, сколько пришлось пережить этой двадцатишестилетней женщине. Вроде бы и не били её, и не пытали, и голодом не морили, однако искалеченный человек.

Это тебе не сюжеты к романам, думал Важин, это самая что ни на есть наша сегодняшняя жизнь.

– Братцы, – сказал Афонин, – купите мне по дороге пачек пятьдесят "Примы"...

– Ты что, без курева там сидишь? – удивился Малков.

– Сижу. Сухой мох с махоркой смешиваю.

– Титан!

До избы Афонина добрались благополучно, без поломок и без "хвостов". По очереди погладили молодую овечку. Вокруг под ненормально теплым для октября ветерком шумели сосны и ели. Мария села на траву и сказала:

– Я останусь здесь навсегда. – Подумала (в этот момент все смотрели на нее). – Если, конечно, хозяин разрешит.

– Разрешит, разрешит, – ответил за хозяина Малков. – Ты, главное, не мешай ему над книгой работать. А то мы перед финнами опозоримся.

– Да нет, – сказал Афонин, – чем она помешает? Глядишь, ещё и поможет с готовкой.

– Знаем, как они помогают с готовкой, – тихо проворчал Малков и громче добавил: – Мужики, дельное предложение! Остаемся до завтра.

– Я "за", – сказал Важин.

– Если завтра тронем с утра, то согласен, – сказал Муравьев.

Мария легла отдохнуть, устав с непривычки, а мужчины, пока не стемнело, решили пройтись.

– Как вы думаете, – спросила Мария, – а не могут они явиться сюда?

– Сюда? – переспросил Муравьев и усмехнулся.

– Нет, – подтвердил Афонин, – сюда в ближайшие полгода никто не приедет. Здесь и летом негусто людей, а уж осенью да зимой... Пустыня.

Всего одна бабка-невидимка живет через дом.

– Как это невидимка? – мгновенно заинтересовался сыщик.

– А так. Она всех нас видит, а мы её нет.

Афонин стал подбивать мужиков на рыбалку. Долго уговаривать не пришлось, он принес с чердака просушенные сети, перекинул их через плечо, показал, где взять весла, и повел гостей к реке.

По реке они спустились в озеро, перед ними открылся безбрежный серо-голубой простор.

– О, какие у тебя тут моря! – сказал Муравьев. – Я и не подозревал.

– Это сейчас тихо, а вот подождите, задует, поглядели бы!

– Да видели-видели, – сказал Муравьев, – сами на флоте служили.

Они поставили сети, вошли обратно в реку, расположились на берегу, развели костер, достали бутылку. Выпили, закусили хлебом, лучком, закурили.

– Красота, мужики, – мечтательно произнес Малков. – Вот где должен жить настоящий писатель.

– Жить-то жить, – сказал Муравьев. – Но ведь тоже, ты понимаешь...

Ну, скажем, недельку. Но потом-то усохнешь.

– Ничего, не усохну, – сказал Малков. – Месяца три только так.

А ты как, Андрей?

Андрей молчал. Эти детские разговоры не интересовали его.

– О чем вы спорите? – наконец сказал он. – Каждому – свое. Одному и суток здесь много будет, а другой и за полгода не насытится.

– Это верно, – сказал Муравьев.

– А вообще, мужики, – по-прежнему мечтательно, глядя в чистое небо, произнес Малков, – что-то я в последнее время все чаще и чаще задумываюсь: а в чем оно, счастье? Вот вроде бы материально я обеспечен, на здоровье, тьфу-тьфу, тоже не жалуюсь, но счастья-то нету. Так где же оно? И вот носишься на своем джипе по белу свету, а счастья что-то не попадается.

– Надо знать, где носиться, – заметил Муравьев. – А счастье, как это ни банально звучит, в достижении цели. Не знаю, как у вас, у меня так.

Дело удастся, вот тебе полдня счастья.

Ну, а потом снова работа.

– У нас так же, – заметил Важин. – Точно также. Получится вещь, когда чувствуешь нутром, что получилась, и вот тут – мгновение счастья. Не полдня, но пара часов полноценного, здорового счастья.

– Нечто вроде первой брачной ночи, – сказал Малков. – Заметьте, мужики, никто из вас о любви даже не вспомнил. Стареем, мужики.

– Почему? – отозвался Афонин. – Я вспомнил... – Все одновременно подумали о Марии и промолчали. Затем Афонин добавил: – Только любовь – это вовсе не счастье...

– А что же это тогда? – недоуменно спросил Малков.

– Не знаю...

– Видите ли, – заметил мудрый Важин, – любовь хороша тогда, когда человек созрел для нее. Когда оба созрели. Оказывается, в этой жизни до всего нужно дозреть. Думал ли я в двадцать пять лет, что бриться хорошим опасным лезвием необъяснимое удовольствие? А послеобеденная, допустим, сигара или трубка. Разве двадцатилетний сопляк, тянущий сигарету за сигаретой, может это понять?

– А партия в шахматы у камина! – иронично подхватил Муравьев. – А марки, монеты, как у моего Веревкина. Да идите вы все к черту со своим эстетизмом, маниловщиной и ещё не знаю с чем. Дело. Дело! Вот в чем суть человека. Тем-то он и отличается от других теплокровных, что может кумекать и делать дело!

– Дело-то дело, – негромко сказал Афонин, – но и дело надо делать красиво. Ладно, на первом месте работа, а что на втором?

– Опять, что ли, любовь? – не скрывая язвительности, спросил Муравьев.

– Нет же, – отмахнулся Афонин, – я не о том. Надо уметь радоваться мелочам, без этого жизнь теряет половину смысла.

– Каким ещё мелочам? – саркастически спросил сыщик. – Часами на марки глазеть? Полчаса рожу мылить, вместо того чтобы побриться за пять минут? Радуйтесь, кто же вам запрещает. Ну а мы будем дело делать...

Тихо шурша, опадали листья с берез и осин, потрескивал сухими сучьями костер, вода в реке словно застыла.

Важин смотрел на неё и думал, что в целом повесть в его голове уже сложилась, что впереди трудная зима непрерывной работы, то есть прощай поездки, застолья с друзьями, и только кабинет, компьютер, сигареты, трубка да крепкий чай... "Вот тебе и все счастье", – про себя сказал он. И вдруг ему стало тревожно, вспомнились слова Марии "не приедет ли кто сюда", он заволновался, поднялся и сказал:

– Мужики, пойду гляну, как она там. Что-то не по себе.

– Брось ты, – остановил его Муравьев, – я бы почувствовал, если что.

– Я бы тоже почувствовал, – вставил Мал ков.

Но Важин все же ушел. До дома было всего метров триста, и он быстро вернулся, успокоенный, улыбающийся.

– Твоя молодая не спит, хозяйничает.

Они допили водку, ещё покурили и поехали смотреть сети. Рыбы мало попалось: несколько плотвичек, несколько окуньков, пара щурят.

– Извините, – сказал Афонин, – но жарить буду я.

– Давай-давай! – легко согласились все.

И пока хозяин растапливал маленькую печурку, рыбу почистили, передали ему. Он начал колдовать со сковородой, с маслом, луком и перцем, и в этот момент Важин увидел, что Муравьев и Мария вышли из дома. Он глянул в окошко – сыщик и девушка не спеша удалялись к реке, о чем-то беседуя.

Важин вышел на крыльцо, закурил. Рядом на ступеньку присел Малков, покачал головой.

– Не очень-то он мне нравится.

– Брось, – возразил Важин, – мужик ничего.

– Ничего-то ничего, да слишком себе на уме.

– На то он и сыщик. Просто вы разные люди.

– Дело не в этом, – Сказал Малков, – дело совсем не в этом. Чего он терзает ее? Ты догадываешься, о чем он сейчас говорит?

– Догадываюсь, – неопределенно ответил Важин. – Видимо, успокаивает...

– Эх ты, писатель. О деньгах он сейчас говорит!

– Мнительный ты стал, Сашка.

Болезненно мнительный.

– Ничего я не мнительный, – ответил Малков и ушел в дом.

А между тем Афганец был прав, Муравьев обрабатывал Марию. Он говорил:

– Ты понимаешь, что он хочет у тебя все отнять? Ты понимаешь, что мы не должны этого допустить?

– Мне ничего не нужно, – отвечала она. – Ничего. Я теперь совсем другой человек.

– Это так кажется, – убеждал Муравьев. – Ты же только первый день на свободе. Подожди, пройдет неделя-другая, ты вернешься в нормальное состояние, тебе захочется жить, а для этого нужны деньги, деньги и ещё раз деньги. А у тебя их не будет! А они должны быть, ты их заслужила. И если ты мне поможешь, мы эти деньги добудем. Для этого ты должна делать все, как я тебе скажу. Ты мне веришь?

– Верю... – безропотно и безрадостно отвечала Мария.

– Сделаем так, – сказал Муравьев. – Ты будешь жить у Афонина до тех пор, пока я тебя не вызову в Москву. Или я за тобой приеду, или Андрей с другом. Тебя привезут, я тебя проинструктирую, что надо делать.

А пока постараюсь обработать твоего муженька.

– Он не муж мне, – сказала Мария. – В том-то и суть, что теперь он не муж.

– Это дело десятое. Главное, ты законный владелец огромного состояния. И часть этого состояния мы у него заберем... Надеюсь, при этом ты меня не забудешь.

– Понимаю, – сказала Мария с печальной улыбкой. – Делайте, что хотите. Мне все осточертело.