Текст книги "Прогулки по лезвию"

Автор книги: Валерий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Стали вспоминать, подсчитывать, зацепка нашлась: Новый год тогда вместе праздновали, а к празднику был "подарочек", войска наши в Афганистан вошли.

– Да, – сказала Мария-старшая, – хороши друзья. По десять лет не встречаемся.

– Ужас, – согласился Игорь Иванович и снова взглянул на Мариювторую. Сколько ж тебе тогда было?

– У меня очень просто. Я же юбилейная, ровно на сто лет моложе Ленина.

– Юбилейная, – зачарованно повторил Отраднов. – А помнишь, я тебе сказки рассказывал?

– Помню, конечно. – Девушка отчего-то вздохнула. – А некоторые ваши стихи я наизусть помню.

И толстокожие родители тут же потребовали: почитай, почитай!

– Не могу, – сморщив нос, сказала Мария-вторая. – Сейчас не прозвучит.

"Умница", – окончательно растаял Игорь Иванович.

Поговорив, посмеявшись над тем, что чужие дети быстро растут, перешли к теме: "Кто теперь кто".

– Ну, супермен, докладывай, – обратился Отраднов к Олегу. – Небось давным-давно кандидат, начальник большой? Все там же?

– Там же, – ответил загорелый, несмотря на январь, Олег. – В нашей же фирме. – И он присвистнул, изобразив мощной, жилистой рукой взлет самолета. Докторскую недавно дожал. Да ладно. Как ты-то, черт рисковый? Это ж надо, бросить такую работу! Но, судя по твоему цветущему виду... Да ты помолодел за эти десять лет, честное слово!

– Правда, правда, помолодел, – подтвердила жена Олега. – Больше тридцати и не дашь.

Игорь Иванович благодарно взглянул на нее, отметив автоматически какую-то настороженность в её взгляде.

– Помолодеешь тут, – отмахнулся он, хотя хорошо знал, что с тех пор, как поселился в дачном поселке и перестал мотаться по буфетам Дома литераторов, стал выглядеть очень даже неплохо.

– Ты как? – спросил он Мариюстаршую.

– А-а, – теперь она отмахнулась. – Сижу в одной хитрой конторе, платят мало, но прикипела, свободного времени много.

– Ну а что наш... – Игорь Иванович повернулся к младшей Марии. – Постой. Как я тебя называл-то? Както смешно. Бесенок, что ли? – Маша молча кивнула. Нет, Бесененок, вот как! – Ограднов хлопнул себя по колену. – Чем же ты, Бесененок, занимаешься в этой праведной жизни?

– Так... – Мария-вторая пожала плечами. – Учусь. А сейчас на каникулах.

Игорь Иванович не успел её расспросить, где она учится, на кого, потому что всем не терпелось узнать, как дела у него самого, на его поэтическом поприще.

– Книжку издал? – спросил Олег, сверкая своими тоже какими-то спортивными зубами.

– Четыре, – сказал Игорь Иванович, поглядывая то на друга, то на его жену, то на дочь. – Пятую готовлю.

Но трудные времена. Сами знаете, кого сейчас издают... А с бумагой что делается! К тому же у нас там война не на шутку. Война миров. Левые, правые, те тянут своих, те – своих, а мы, нейтральные лирики... Кому мы нужны?

– Вы лирик? – уважительно спросила Мария-вторая.

– Увы, – сказал Игорь Иванович и замолчал. Он по опыту знал, что теперь начнутся расспросы: сколько платят поэтам, как поэты живут, а ему, Отраднову, автору четырех тощих книжек, так не хотелось на эту тему беседовать. Не хотелось обманывать старых друзей.

– Черт возьми, – вновь восхитился Олег, – до чего же ты молодо выглядишь! Брошу я, мать, свои проклятые формулы, буду по лесу бродить и стихи сочинять.

Такое заявление всех развеселило, особенно Марию-вторую. Она сказала:

– Нет, папка, поэтом надо родиться.

Здесь Игорь Иванович не удержался, обнял её за плечи: "Эх, Машка..."

И тут он почувствовал, как податливо улеглось плечо девушки под его ладонью, с какой мгновенной готовностью другое её плечо прилегло к его боку. И уже подобие какой-то скользящей молниеносной мечты прошелестело в поэтической душе Отраднова, уже он забыл, что ей нет и двадцати, а ему минуло сорок, и он действительно почувствовал себя молодым, удалым парнем, и совершенно независимо от его воли вдруг вырвалось:

– Вот что, друзья. Через две остановки – моя! Только не говорите, что у вас нет времени и тому подобную чепуху, потому как два-три часа все равно ничего не решат, а когда вы ещё у меня побываете? Через десять лет? От станции идти всего пятнадцать минут, а там – теплый дом, камин, картошка в мундире, соленые огурцы, кофе, чай, Олегу – покрепче!

Олег, защищаясь, поднял руки, но обе Марии хором сказали, что они никогда в жизни не были на дачах поэтов, и что им так хочется увидеть хоть одну из них, и что другого такого случая может не подвернуться. Олег сдался уже к следующей остановке.

Так они попали на бывшую генеральскую дачу, год назад купленную коммерсантом Блиновым со всей её генеральской обстановкой. Лирик же Отрадное, работающий штатным сторожем дачного поселка, за особую, вполне приличную плату топил и сторожил эту дачу отдельно...

Двухэтажный сруб дремал в снегах большого участка, среди таких же спящих заснеженных елей. И все в этом доме, начиная с бревенчатых стен и теремной островерхой крыши и кончая внутренним убранством шести комнат с высокими шкафами, набитыми книгами, с неубранной ещё елкой в гостиной, с настоящим камином из вишневого кирпича – все в этом доме было больше похоже на декорацию к новогодней сказке, чем на реальную дачу.

– Ну, Игоряша... – Только и мог сказать Олег, вообще-то совершенно не падкий на роскошь.

Мать и дочь, ахая и восхищаясь, бродили по комнатам. Пока закипал чайник, Игорь Иванович незаметно слетал в свой казенный сторожевой домик, сыпанул в рюкзак вареной картошки, прихватил буханку черного хлеба и оставшиеся, как ни странно, от Нового года бутылку шампанского и бутылку водки. Он бросил Акбару две мороженые трески и вернулся к друзьям. Из блиновского погреба он достал банку соленых огурцов, и получился восхитительный дачный стол.

– Придется, мать, и нам раскошеливаться, – весело сказал Олег и выставил металлическую фляжку со спиртом.

Первый тост был "За дружбу". Второй тост (по предложению поэта) – "За любовь". И тут Олег с Марией стали дружески упрекать поэта за то, что он до сих пор холостой. Вспоминали какую-то Мышкину, которая восемь лет молчаливо страдала из-за него. "Верность! Какая верность! – восклицали супруги. – Где ты ещё в наше время такую найдешь?" От фирменного коктейля – спирта с шампанским – все мгновенно разгорячились.

– Чудак, – говорил Олег, – мне всего сорок два, а ты посмотри, какая у меня дочь! Неужели тебе не хочется иметь такую дочь? Ты идешь с ней по улице, мужики шеи сворачивают...

Мария-старшая с притворным укором качала головой, закрывала глаза, а Игорь Иванович переглядывался с юной Машей, и они понимающе улыбались друг другу.

Снова умчался Отраднов в однооконную убогую сторожку, схватил несколько экземпляров своей последней книжки и вместе с увязавшимся за ним Акбаром вернулся к гостям.

Хоть и в мягком переплете, но с портретом, книга произвела должное впечатление, и надписи он придумал очень трогательные, и женщины его целовали, а Олег обнимал, долго тряс руку. Тут же вертелся Акбар, "умница", "прелесть какая", ходил меж взволнованных людей и размахивал своим кавказским хвостом. И если вначале Игорь Иванович был несколько напряжен по понятным причинам (и перед самим собой ему было неловко, и зловещая тень коммерсанта Блинова пряталась где-то в углах), то теперь, когда снова сели за стол, а за окном потемнело, на душе Отраднова стало светло: на ночь глядя хозяин не явится. А если и явится, то оттащить его в сторону, все объяснить – он что, не поймет? А не поймет, тогда пообещать всю систему его заморозить...

или гранату в камин подложить. А вообще-то Игорю Ивановичу уже было не до Блинова. Он весь, целиком, был занят Марией-второй, этим бесенком, помнившим со второго класса его глупые стишки. Игорь Иванович уже читал свое новое, нигде пока не опубликованное:

Дул ветер сильный

Сильный-сильный

Шел поезд длинный

Длинный-длинный

Шатался дом под стук колес,

А поезд вез

– или не вез

Сквозь пелену туманных грез

– Сейчас! – прерывал чтение Игорь Иванович, убегая на кухню, спускаясь в котельный полуподвал и набирая охапку поленьев. – К камину! – кричал он. – Все к камину!

И тут все почувствовали необычайную легкость, первоначальная скованность окончательно улетучилась, улетучились те десять лет, что они не встречались, крутанулось колесо времени вспять, всем стало казаться, что они никогда и не расставались, что виделись в последний раз буквально на днях.

Полностью раскрепощенный Игорь Иванович, уже не извиняясь, бегал по своим хозяйским делам, облачился в танкистский комбинезон, в берет, в кирзовые сапоги и предстал перед друзьями этаким лихим морским пехотинцем, вызвав всеобщее восхищение. "Вот так и живем! Углем котельную топим!"

Три часа пролетело – и не заметили. Камин догорал.

– Кто со мной в сарай за дровами?! – по-командирски воскликнул Отраднов, готовый сегодня спалить все дровяные запасы коммерсанта Блинова.

– Я! – тут же откликнулась Мария-вторая.

– И я, – сказал Олег, – и меня...

– Сиди, – сказала жена, – без тебя справятся. – Ив голосе старшей Марии психолог-поэт мгновенно уловил второй смысл.

Уже на узкой тропинке к сараю он положил руки на плечи впереди идущей Марии.

В сарае было темно, вкусно пахло мерзлым свежим деревом. Луч фонаря как-то нервно бегал по высокой поленнице, наполовину обрушенной блиновской компанией, налетевшей сюда на Новый год. В живописном беспорядке по полу были разбросаны березовые полешки.

– Не споткнись. Осторожно. – С этими словами Отраднов взял девушку за руку. И так они стояли какое-то время, не зная, что делать дальше.

Луч света скакал, прыгал туда-сюда и вверх-вниз. Наконец он погас.

– Ты стой...

– Я стою... – Снова они топтались, не зная, о чем говорить. – Смотрите, сказала Маша, – какая звезда над лесом.

– Это не звезда, – глуховато отозвался Игорь Иванович, – это Юпитер. И не надо больше на "вы".

И Отраднов сумбурно, волнуясь, начал рассказывать все, что знал о Юпитере. О том, что вокруг этого самого Юпитера вертится куча спутников и что если в девять вечера открыть на кухне форточку, сесть в кресло, положив ноги в носках на теплую батарею, то в обыкновенный бинокль можно увидеть три, а то и четыре спутника – Каллисто, Ганимед... И так далее.

– Послушай, – легко перейдя на "ты", сказала Мария, – это невероятно! Юпитер в форточке. Ноги в теплых носках на батарее. Боже...

Он стал целовать её пальцы, согревать их дыханием.

– Родители ждут, – напомнила она. И он чуть не выпустил её ладонь из своих рук, но спохватился: выпустишь – не поймаешь.

Потом, собирая поленья, не скажешь всего, что нужно сказать. А сказать хотелось о многом, чуть ли не обо всем сразу, чуть ли не обо всей своей одинокой жизни. А для этого нужно было уговорить её остаться хотя бы на день. ("Тьфу, на ночь, получается".) Или договориться о встрече в Москве... Он мгновенно представил, как будет звонить: позвонит и нарвется на мать – это что ж получается?

– Маша, ангел, погости хотя бы денек. Я их уговорю остаться до завтра, они лягут спать, а мы... Завтра мы пойдем в лес, на Черный ключ, чайнике собой возьмем, чай индийский. Ты пила чай с хвойным дымком?

– Акбара с собой возьмем? – спросила девушка, тем самым как бы давая ответ.

– Конечно, возьмем!

– Они не останутся, – тут же безнадежно сказала Мария. Но эта безнадежность отчасти обрадовала Отраднова: значит, без родителей она бы осталась! – У отца завтра какое-то совещание, а мать и так неделю не была на работе.

Отраднов хотел сказать: "Тогда потом приезжай". Но вовремя спохватился: куда приедет она? Сюда, к Блинову? И он промолчал

Набрав полные охапки дров, они выходили. Первым выходил Игорь Иванович и уже за порогом, мучительно соображая, как и где назначить встречу, он услышал короткий болезненный возглас, грохот падающих поленьев.

Олег, конечно, вскипел:

– Ни одного дела нельзя поручить! Чертовщина какая-то! Мне с утра в институт!

Потом он принялся за диагноз: то ли вывих, то ли перелом, то ли растяжение? Дочь лежала на диване и, стиснув зубы, мычала от боли.

– Как мы теперь потащим тебя? – возмущался отец.

Мать угрюмо молчала, расхаживая по комнате, не зная, что делать. Но опять же какой-то второй план мыслей читал на её лице Отраднов. И он сказал:

– Только спокойно. Подумаешь, трагедия, ногу подвернула. Радоваться надо, что на каникулах. И нечего её сейчас тащить в темноте, правда, Маш? Пусть отлежится до завтра...

– До завтра! – вспылил Олег. – Мне в институт с утра!

– Не кричи, – сказала мужу Мария-старшая. – Игорь прав, мы с Машкой останемся, а завтра приедем.

Это оптимальный вариант.

– Тебя с работы попрут.

– Ничего. Дочь дороже.

В результате все кончилось тем, о чем мечтал Отраднов. Родители уехали, оставив дочь и взяв с Игоря клятву, что завтра днем он позвонит на работу Марии.

Ночь. Синий снег, оранжевый Юпитер над черными елками.

– Что он все-таки вез, твой поезд? – спросила Маша.

– Ее, – ответил поэт.

Горит свеча, и ветер дует сильный, И поезд следует к Москве, И стороной ладони тыльной Она проводит по чужой щеке...

Наутро она встала, зябко ежась, надела рубашку и пошла в туалет как ни в чем не бывало. Но сколько он её ни пытал, разыграла она вчера всех или нет, так и не добился ответа.

Они позвонили на работу Марии, мать обрадовалась, услышав веселую дочь, легко согласилась, чтобы та ещё пожила несколько дней на природе.

И Отрадное обрадовался этому, как ребенок, хотя понимал прекрасно:

дело вовсе не в нем, а в этой трижды проклятой даче.

Он дал ей свои валенки, и они пошли в магазин. Купили хлеба, вина, сигарет и консервов, и когда шли обратно по широкой главной улице, он увидел её на расстоянии, в курточке, ноги-палочки в огромных валенках, и у него сжалось сердце от страха: все может рухнуть в один миг.

* * *

Поэт Отраднов, ставший прозаиком Афониным и работающий все последние годы в лесной глухомани, где жили когда-то его предки по матери, шел к почтовому отделению, чтобы дать другу в Москву телеграмму. Еще летом они договорились: как только осенью встанет погода, он тут же отбивает: "Приезжай".

Его старый приятель, журналист Александр Малков, был большим любителем настоящей рыбалки и настоящих грибов.

Афонин шел заросшим проселком, огибая озеро километров пять шириной. Забытые Богом и людьми места.

Болота, озера, непролазная чаща. Но именно в этих краях и нашел Афонин свое место. Это действительно было его местом, он чувствовал себя здесь полным хозяином, более полным, чем фермер на отведенном ему кусочке земли. Он знал здесь все тропы, все топи, и не зря Малков как-то сказал:

– Старик, если за мной начнется охота, а такое возможно, то я сразу к тебе.

Перед Сашей Малковым Афонин чувствовал себя должником. В тяжелые для Игоря Ивановича времена, когда ему казалось, что все в его жизни рухнуло и взгляд то и дело ложился на заряженное ружье, Мал ков его поддержал. Познакомил с "афганцами", многие из которых были инвалидами, к тому же с "афганским"

синдромом, и в этой группе Афонин как-то выкарабкался из кризиса. Плюс ко всему Малков устроил ему несколько публикаций, это тоже облегчило жизнь, хотя к тому времени в журналах уже почти не платили. Ну а потом финский заказ на карельский альбом.

Потом потеря всего гонорара, очередной тупик, и – снова выручает Малков.

– Пока наши "демократы" гонят со всех страниц и экранов секс и расчленение трупов, мудрые финны всерьез заинтересовались твоими очерками о Валдае, сказал Малков. – Вот тебе кое-какой аванс от меня, только не пей ради Бога. А мы с Важиным будем к тебе приезжать на рыбалку.

Афонин шел, обходя и перепрыгивая ямы с водой, и в уме составлял текст телеграммы. Хотелось в сухой короткой фразе выразить всю свою благодарность к удачливым и добрым друзьям, что переполняла его. "Жду вместе Важиным..." Непременно надо двоих приглашать!

Дальше мысль не двигалась. Если написать "активно работаю" (то есть отрабатываю доверие), то могут понять, как "приедете – помешаете".

Написать "жду нетерпением" – смешно, послание гимназистки. Но хочется что-то такое ввернуть, чтобы они поняли, как он на самом деле их ждет.

Афонин остановился на том, что можно сказать "скучаю общению".

Сурово, правдиво... Выпить, черт возьми, не с кем.

Когда с текстом решилось, мысли Афонина вернулись к тому, что занимало его с раннего утра. Опять ему снилась Мария. Но, в отличие от прежних снов, этот сон был каким-то явственным и тревожным. Он видел её на песчаной косе уютной речушки, раздетую догола, а вокруг кишели крокодилы. Но не эта картина, не крокодилы заставляли Афонина не переставая думать о ней, а те горькие чувства, что он вдруг во сне пережил.

Такая смертная тоска и такой страх нахлынули на него, что, проснувшись и поняв, что это всего лишь сон, он даже не испытал облегчения и продолжал лежать с открытыми глазами, будто бы предчувствуя близкий конец света.

Проходя то место, где когда-то стояли в два ряда деревенские избы, он подумал, что если от кладбища остались какие-то холмики, то от домов и следов не осталось – кустарник и крапива все поглотили. В какой небесной книге написано, что такой-то деревне, несмотря на все беды, жить и жить, а другой умереть, этому народу жить и процветать, этому мучиться и страдать и исчезнуть в конце концов с лица земли...

Через день после того как Афонин отправил телеграмму в Москву, начались обложные дожди.

Глава 6

Окончательная размолвка Блинова с Марией произошла в октябре 93-го.

Тогда вопрос стоял так: или краснокоричневые будут висеть на столбах, или Блинов будет сидеть.

Он срочно уничтожал кое-какие бумаги и на всякий случай сделал два солидных благотворительных взноса на строительство храмов. Марии было невыносимо видеть суету мужа, и теперь даже днем она надолго уходила из дома. Блинов насторожился, решил, что за ней следует присмотреть.

Нанял людей, сам принялся изучать содержимое её письменного стола, её библиотеки... Наткнулся на дневники – три общих тетради, три года жизни. В одной из тетрадей он увидел конспект чьей-то лекции. Читал и скрипел зубами: все, что она недоговаривала в домашних спорах, было в той лекции изложено открытым текстом. Он понял, что при желании Мария может его засадить лет на пятнадцать.

Ей, которая была в курсе многих его дел, это не составит большого труда.

В тот вечер Блинов всерьез задумался, что же с ней теперь делать, с этой Марией? Как разойтись с минимальными финансовыми потерями, с одной стороны, и без риска быть в дальнейшем ею шантажируемым, с другой?

И он нашел такой выход...

Вернувшись из поездки в Зубову Поляну и отчего-то вспомнив те пресловутые дневники, ту лекцию о так называемом ограблении России, он прошел в комнату жены, вздохнул, увидев компьютер, на котором он когда-то мечтал научить её работать, и подошел к стенке с книгами. Все здесь было известно ему до мелочей, каждая книга, каждый альбом, каждая тетрадь... Но где же те дневники?

Осмотрев полки, он с удивлением обнаружил, что все три тетради исчезли.

– Что за черт! – вслух сказал он. – Не Даниловна же их забрала?

Дальше – больше. Не оказалось на полках ни одной книги Отраднова с идиотскими дарственными надписями. Испарина выступила на высоком и бледном лбу Блинова. Перед его отъездом в Вену все было на своих местах. На другой день после отъезда Марию "выкрали". Так куда, спрашивается, могли подеваться эти тетради и книги?! Неужели она что-то почувствовала и передала их кому-то? Но Даниловна клятвенно уверяла, что Мария никого не принимала после отъезда Блинова и сама никуда не ходила. Да и куда она могла ходить, если он в одиннадцать вечера с ней расстался, а утром её забрали люди Дронова?

Он тут же стал звонить Дронову и Соловьеву. По телефону объясняться с ними не стал, просил приехать немедленно. Дронов, как истый омонбвец, без лишних вопросов сказал:

"Выезжаю!" Соловьев помялся, но тоже обещал вскоре подъехать.

Только после этого Блинов принял душ, облачился в японский халат и, заварив крепкого чаю, стал думать, как лучше построить разговор с подполковником, дабы не показаться ему паникером и трусом. Ничего дельного в голову не приходило, мысли перескакивали с одного на другое, необъяснимое исчезновение дневников внесло ещё большую сумятицу и в без того неспокойную душу Блинова.

Вдруг неизвестно к чему, но именно в эту минуту стали вспоминаться громкие убийства последних лет. Депутатов-предпринимателей, журналистов-предпринимателей и просто удачливых предпринимателей убивали в стране с ужасающей методичностью. Блинову захотелось выпить, но он решил дождаться прихода Дронова.

Через полчаса личный охранник по внутренней связи сообщил, что пришел человек, назвавшийся Анатолием Петровичем.

– Проводите! – приказал Блинов. – Водку, коньяк, бутерброды.

Как и при недавней встрече, Дронов, не дожидаясь вопросов, начал докладывать:

– Состояние здоровья объекта нормальное, хотя аппетит ниже среднего. Истерик не закатывает, попыток членовредительства не наблюдается, агрессивности в отношении сотрудников охраны тоже. Вялость, апатия постепенно усиливаются, появляется некоторое равнодушие к своему будущему...

– Вы в прошлый раз говорили, что у неё есть элемент неверия в то, что её выкупят? – спросил Блинов, жестом предлагая подполковнику наполненную стопку. – Уточните.

– Однозначно ответить трудно.

И верит, и не верит.

Они выпили и стали молча закусывать. Дронов ждал новых вопросов Положение у него было непростое: он не знал, зачем Марию держат в полной изоляции от всего мира, что от неё нужно Блинову и чем все это кончится. Но он знал главное: хороший левый заработок может обернуться для него не только потерей службы но и более крупными неприятностями Блинов в свою очередь не торопился с расспросами. Вновь наполняя хрустальные стопки, он прикидывал предел той откровенности, за который не следует выходить в разговоре. Тонкостей здесь было множество. Дронов заинтересован в том, чтобы Мария как можно дольше находилась под охраной его людей – пятнадцать долларов в час им капает, по пятьдесят в сутки на человека. Поэтому никак нельзя допустить, чтобы Дронов даже отчасти догадался об истинных мотивах изоляции Марии (тогда это дело на год растянется). С другой стороны, требовалось, не вызывая лишнего любопытства, выяснить, не прихватила ли Мария с собой какие-нибудь тетради и книги.

– Хотел ещё раз уточнить, – сказал Блинов, поднимая стопку, – вы в точности соблюдаете условия её содержания?

Подполковник в недоумении застыл с приподнятой стопкой.

– Что именно?

– Никакой информации извне?

Полная изоляция?

– Полнейшая! – убежденно сказал подполковник и, не дожидаясь, когда Блинов начнет пить, выпил первый.

– Хорошо, хорошо, – покивал Блинов, думая, что сейчас было бы лучше услышать нечто другое. Например, то, что она листает свои дневники. Хорошо... Продолжайте внимательно следить за её состоянием. О всех изменениях тут же докладывайте. Да, можете ей сказать, что муж собирает деньги. И все... Да, собирает, и все.

А соберет или не соберет, неизвестно.

Дронов ушел в полной уверенности, что именно ради этого сообщения клиент его и вызывал в столь поздний час.

Следом пришел Соловьев и, едва пожав руку своему начальнику и другу, спросил:

– Что-нибудь серьезное?

– Похоже...

Рассказав об исчезнувших дневниках, Блинов ждал реакции собеседника, но Соловьев пил чай, курил и молчал.

– Что скажешь? – не выдержал Блинов.

– Не знаю... Я с самого начала был против этой затеи. – Длинноносое, несколько комичное лицо Соловьева было сейчас более чем серьезным. – ,Плохо, сказал он. – Вместо того чтобы работать, мы теперь будем ломать головы над этими дневниками.

– Ты что, учить меня собираешься? – раздраженно спросил Блинов.

– При чем тут это? – также не скрывая раздражения, ответил Соловьев. – Уже два дома к сдаче готовы, клиенты меня теребят, когда можно въезжать, и что прикажешь им отвечать?

– Это твоя работа, – знать, что в таких случаях отвечать. Гадство! неожиданно вспыхнул Блинов. – Вокруг одни подлецы! Никому верить нельзя. Никому! – со злой убежденностью повторил Блинов.

– Смотри, так можно далеко зайти, – заметил Альберт, задетый словами своего старого компаньона.

– А мы уже и так далеко зашли.

Когда из моего дома пропадают ценные записи – это как? Не далеко?

Кстати, теперь я обязан поинтересоваться, не заходил ли ты сюда во время моей поездки.

Соловьев резко встал. Взгляд его больших темных глаз был откровенно печальным.

– Нет, – сухо сказал он, – не заходил. А если б и заходил?

Блинов понимал, что напрасно он в таком тоне разговаривает со старым, проверенным корешем, но состояние депутата было таким, что он не мог остановиться.

– Ничего, скоро проведу радикальную реорганизацию, посмотрю, как вы запоете.

– Кто это "вы"? – спросил Соловьев.

– Вы. Все.

– Ну-ну. – Соловьев, холодно попрощавшись, ушел.

Как часто случалось в последнее время, Блинов среди ночи проснулся.

Он бродил по своей большой кухне и с горечью думал о том, что ему не с кем поговорить о своих проблемах, не с кем посоветоваться. Он открыл бутылку земляничного ликера, налил в тонкий высокий стакан, отпил, закурил. Открыл на кухне окно. Невдалеке шумело бессонное Садовое кольцо, а внизу была черная бездна ночного двора. Блинов сплюнул и долго ждал, когда внизу раздастся шлепок. Но так и не дождался.

"Тяжело, – думал он. – Тяжело одному". И тут он вспомнил Марию.

Каково-то ей там, в глухой комнате?

Раньше он об этом и не задумывался, его волновал лишь результат мнимого похищения. Сломить упрямицу, вытрясти из неё всю дурь, чтобы она наконец задумалась о себе, о своей жизни, а не о судьбах отечества. Чтобы она смотрела на Блинова, который её скоро выкупит, как на благодетеля, а не как на изверга.

"Ничего, – решил он, успокоенный стаканом ликера, – скоро я тебя "выкуплю", подарю хорошую трехкомнатную квартиру и прощай..."

Прощай-то прощай, думал он, но надо ещё переписать с её имени имущество. А на кого переписывать? На себя? Ох как рискованно. На Даниловну? Тоже вроде ни в какие ворота... Блинов вздохнул, вспомнив Наталью.

Глава 7

Долго не мог уснуть в эту ночь и Альберт Соловьев. Зная Блинова много лет и обладая профессиональным чутьем на всякие неприятности, он отчетливо понимал, что эта затея с похищением Марии добром не кончится. Он видел, что Леонид уже на грани нервного срыва, и думал: "А что будет завтра?" Он чувствовал, если шеф постоянно находится в таком состоянии, то вскоре беды посыплются одна за другой.

Утром Соловьев решился на отчаянный шаг. Он связался с секретарем Куратора – Папы и попросил о личной встрече, сказав, что дело не терпит отлагательств, а также огласки.

Секретарь обещал посодействовать.

Папа, он же Куратор, был почти недосягаем не только для простых смертных, но и для людей уровня Соловьева. О Папе ходили легенды, говорили, что он вхож и в администрацию президента, и в правительство.

При этом никто толком не знал, где он работает, какую должность занимает. Знали главное: Куратор – человек всемогущий!

Блинов попал под его "крышу" отчасти случайно. Когда с молодым коммерсантом Блиновым случилось то что должно было случиться, то есть когда на кооператив наехала ивантеевская братва с требованием "законных двадцати процентов", Леонид бросился за помощью к своему дяде Баландину, московскому авторитету в "неофициальных структурах". Баландин пожурил племянника за то, что тот вспоминает о )*яде только в трудную минуту, но обещал выручить.

И действительно выручил: ивантеевские "быки" больше не приезжали, а Блинов с Соловьевым вошли самостоятельной единицей в разветвленную сеть подмосковных строительных фирм со своими складами и магазинами. Конечно, за все приходилось платить, но здесь по крайней мере было понятно за что. За безопасность, за льготные кредиты...

Начался стремительный рост. От срубов перешли к строительству кирпичных коттеджей, от коттеджей – к строительству многоквартирных домов. Естественно, все успехи по превращению примитивного кооператива в фирму областного значения Блинов с Соловьевым относили исключительно на свой счет. Их иллюзии рухнули в один день, когда Папа вызвал Леонида в свою резиденцию... Подробности того разговора Соловьеву были неведомы, но достаточно было того, что, вернувшись от Папы, Блинов обреченно сказал:

– Принимай часть дел. Ухожу в политику.

Альберт понял, каков уровень тех людей, что их прикрывали в последние годы.

Через день Соловьеву назначили рандеву на Рублевском шоссе у поста ГАИ, где он должен оставить свою машину и где его подберет черный шестисотый "Мерседес".

Миновав проходную, Папа приказал шоферу остановиться и с помощью двух охранников выбрался из машины. Он встал, грузно опираясь на палку, жестом отодвинул охранников на несколько метров и обратился к Соловьеву:

– По этой аллее до моего дома десять минут. Уложишься?

– Уложусь! – твердо сказал Соловьев и тут же приступил к сообщению заранее подготовленными фразами: – Я бы никогда себе не позволил вас беспокоить, если бы речь шла только о моей судьбе. Но под угрозой существование всего концерна... – Альберт Юрьевич сделал небольшую паузу, пытаясь уловить реакцию Папы на такое начало беседы.

– Так-так, – рассеянно покивал Папа. – Я этого ждал. Ваша отдача снижается на пять-семь процентов ежеквартально.

– И тому есть причины, – многозначительно вставил Соловьев.

– Воровство? – спросил Папа с холодной улыбкой.

– Хуже. Наш шеф, я имею в виду Леонида Евгеньевича Блинова, похоже, как бы это сказать, слегка приболел. Да, как минимум приболел...

– А как максимум?

– Тут я судить не берусь, я не медик. Но нервное расстройство налицо. Согласитесь, когда человек такого масштаба не может справиться с собственной женой...

– Что значит не может справиться? – перебил Папа. – Что за детский лепет? И какое мне дело до его взаимоотношений с женой? Ты для этого искал встречи со мной?

У Соловьева взмокла спина. Невольно он оглянулся: в десяти шагах шли два охранника.

– Не вертись! – сказал Папа. – Не порти о себе впечатление. И говори по существу.

– Да. По существу. В том-то и соль, что их взаимоотношения могут отразиться на всех наших делах. Уже отражаются. Поначалу он, не согласовав ни с кем, ввел её в наши дела. Какоето время она выполняла функции его секретарши. Затем я узнаю, что его жена становится совладелицей чуть ли не всех наших контор. Потом они перессорились, стали врагами, и на этой почве у Блинова начались всякие завихрения...

– Точнее! – приказал Папа. – Какие ещё завихрения? Убить, что ли, он её хочет?

– До этого пока не дошло. Но за последние полгода он превратился в безвольную издерганную личность, и ничего лучше не придумал, как имитировать её похищение. Нанял людей, те убрали её в надежное место, и теперь Блинов ждет, когда она взвоет.