Текст книги "Возмездие (Повесть и рассказы)"

Автор книги: Валерий Старовойтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава 8

– Бабуленька, ватку хорошо прижми! – Тамара бережно взяла сухую ладонь, наклонила её к ключице, выпирающей от худобы. Положила опустевший шприц на прикроватную тумбочку, затем поправила подушку под седой головой и стала ждать. Она знала, что под влиянием морфия боль отступит, и баба Катя снова начнет вспоминать прошлое. Так случалось уже не раз. Эти рассказы девушка считала бесценными. Она отчетливо понимала, хотя и гнала от себя мысль о том, что самый родной человек на всем белом свете скоро навсегда уйдет, а с ней исчезнет и правда о страшных годах политических репрессий. А еще Тома втайне поклялась на фотографии покойницы матери, что до конца жизни будет изучать как историк всю истинную правду об этих самых репрессиях. Она не могла принять факта уничтожения десятков тысяч безвинных людей, который, судя по рассказам бабушки, все же был! Не могла понять, как такое возможно в просвещенный двадцатый век, когда меньшинство партийных авантюристов превратили его в век инквизиции для большинства! Мысли заново закружились вокруг этой темы: вот деда, например, расстреляли в 1937-м за участие в кадетско-монархическом союзе, а потом выдали справку с печатью: «Реабилитирован из-за отсутствия события преступления». Бабушке потом выделили по этой справке эту маленькую квартиру, но в городе…

Тома помнит тот субботний вечер на лавочке у научной библиотеки университета. Она тогда спросила Валеру: «Что означает содержание этой справки?» Уманов учился на юридическом факультете и ответил просто: «Значит, и не было никакого союза, следовательно, и состава преступления, а это означает, что твой дедушка ни в чем не виновен».

Екатерина Ивановна лежала с закрытыми глазами, прижав впалую щеку к изогнутой кисти. Внучка возилась на кухне и периодически выглядывала, следя за состоянием бабушки. Та, похоже, спала. Убрав посуду и прокипяченный футляр со шприцами, девушка подсела к столу, достав из пластмассового «дипломата» общую тетрадь и начала перечитывать наброски к дипломной работе, которые так взбудоражили профессора Варенцова: «Объектом репрессий во время коллективизации должна была стать не национальная, а социальная группа, независимо от географических или региональных границ. Главная причина коллективизации, в первую очередь, заключалась в стремлении высшей номенклатуры ВКП(б) во главе со Сталиным ликвидировать потенциальную опасность со стороны свободного крестьянина-производителя и создать систему государственной эксплуатации трудоспособного населения – фактически, государственного рабства – ради сохранения своего господствующего положения в России, завоеванной в годы Гражданской войны».

– Тамара! – Екатерина Ивановна громко позвала из комнаты. Стремглав девушка оказалась у изголовья старушки. Её глаза были широко открыты, платок с головы упал, и седые пряди разметались по подушке. – Девочка, моя, – словно прочитав мысли внучки, начала говорить старушка быстро и порой сбиваясь, как обычно после укола: – Отец, другие советские каторжане раскорчевывали и осушали для земледелия болота, взамен их морили голодом. По прошествии стольких лет я понимаю, Сталин был далеко, а эти опричники партии здесь, рядом, ежечасно. Лучшие чекисты, конечно, были в столицах и наверняка знали обстановку в тайге только по сводкам, отчетам местных Шариковых!

Тамара улыбнулась, недавно Валера дал ей прочитать самиздатовский роман Булгакова «Собачье сердце». Оказывается, бабушка тоже его прочитала еще раньше! Вот тебе и советская учительница литературы…

Девушка понимала, что такие, как её дед, а их было тогда большинство, производили главное для советской власти – товарный хлеб и подлежали либо превращению в прикрепленного к земле и госпредприятию батрака, либо уничтожению. Третьего в тот период было не дано. Они ни за что не стали бы безропотно и даром трудиться в интересах сталинской номенклатуры, большинство из которой были на самом деле персонажи из романов Булгакова.

Тома присела у изголовья кровати и начала быстро делать пометки в общей тетради: «Того страшного человека, о котором рассказывала, я встретила снова. Отец и тетя Фрося были на работе в тайге. Бригада Григория Ускова рубила новые дома, и к зиме мы все должны были перебраться из шалашей в деревню. В тот день я взяла сестер, братишка к тому времени уже умер, и пошла с ними к новому дому, который стоял ближе всех к лесу. Я так радовалась, что у нас такая большая русская печка, на которой мы запросто все поместимся с сестрами, и больше не будем мерзнуть и болеть. Спустившись к околице, я увидела того начальника из НКВД, из-за которого умерла мама. Да, да, того самого, который отрубил голову за то, что наш сосед не хотел переселяться из алтайской деревни вместе со всеми. Страшно испугавшись, сама спряталась в кустах и пригнула двух сестренок к земле. Лежим, не шелохнувшись, и слышим, как он матерится и орет на коменданта: „Кто перед тобой, ты знаешь?!“ – „Так точно, начальник Комендантского отдела Западно-Сибирского Краевого управления товарищ Долгих, и директиву вашу получал о нормах хлеба для переселенцев. Печеный хлеб – триста грамм в сутки или шесть с половиной килограмм муки в месяц на едока“. – „Дальше?“ – „И только занятым на работах по мелиорации выдавать пятьсот грамм в день печеного хлеба или десять килограмм муки в месяц, пусть сами пекут, коли желают“. – „А ты сколько даешь?!“» – Дальше, конечно, не могу повторить, что им было сказано коменданту. Бабушка перекрестилась.

– Ну, а Малышкин, фамилия у того коменданта была, перечить стал, мол, врач приезжал, проверял и велел по восемьсот грамм в сутки выдавать согласно директиве обкома партии, куда активисты типа Ускова жалобу направили. Долгих, он же здоровенный, под два метра, как врежет коменданту по зубам, так у того передние два и вылетели. Водку достал, выпил из фляжки, протянул Малышкину со словами: «Дурья твоя башка, вот теперь еще и беззубая. Наша цель – коммунизм, а большевизм для таких как ты красных партизан, мы уже прошли, и он в прошлом, потому хозяева теперь другие, из НКВД, а не обкомов, усек?!»

В комнате было душно. Екатерина Ивановна раскраснелась и попросила воды. Тома подала морс, укрыла бабушку стеганым одеялом, встала на подоконник и открыла форточку. Шум железнодорожного вокзала ворвался вместе с потоком свежего воздуха и снежинками. Они, заметавшись, тут же таяли и опадали изморосью на поблекший подоконник.

«Сейчас, одну минуточку и прикрою!» – Девушка высунула голову в форточку под порывы морозного ветерка и крикнула убегающему в ночь последнему пассажирскому вагону:

– Счастливого пути, возвращайтесь скорее!

Под этот радостный возглас Екатерина Ивановна увидела себя рядом с отцом на берегу высокого яра, от которого, чапая по воде большими колесами, отходил белый пароход и увозил далеко-далеко доброго волшебника. В его огромном чемодане было, как тогда казалось девчонкам, все – от непонятных блестящих инструментов, карандашей, бумаги, одежды – до гостинцев, сладких леденцов в металлической баночке, которую он и подарил сестрам, а Кате протянул еще красивую книжку про деревянного мальчишку с длинным носом. Картинки про Буратино и Мальвину так понравились девочкам, что после ужина Иван Луппович Мерзляков, а именно так звали постояльца, прочитал книжку детям и притихшей тете Фросе прямо у костра. Крупного телосложения, с бородой и добрыми веселыми глазами, он казался дедушкой, о котором маленькая Катя мечтала, но которого убили в Гражданскую войну. Днем Иван Луппович и отец были очень заняты, а вечерами дедушка размышлял, подолгу просиживая у костра. Катя наблюдала, как волшебник быстро рисует в своем блокноте колеса и палки, а потом пишет непонятные значки и, покуривая трубочку, смотрит на них, радостно потирая большие ладони. Это потом уже, позже, она поняла, что сосед по шалашу искал способ, как эффективнее выгружать сплавной лес из воды. Результатом такого изобретения была бревнотаска для выкатки леса из воды. Катя видела, как крутились деревянные шестерни, и всего одна лошадка и один человек – её отец – делали то, что делала бригада из восьми человек, порой калечась от тяжелых бревен. Пароход уносил доброго волшебника, который сам, без всякой охраны, приехал, а теперь уезжает в неведомую даль, и ему можно, а отцу и другим нельзя уехать!

– Тятя, а мы уедем когда-нибудь тоже обратно в степь? – Спросила она, худенькая девочка в лаптях на босу ногу, заглядывая снизу вверх в глаза отца, в которых первый раз в жизни она увидела слезы.

– Обязательно, дочка! Пройдет немного времени, ты точно уедешь, вот так же на этом белом пароходе. – Отец прижал худенькое тельце к себе и сказал это так твердо и убедительно, что Катя поверила. – К осени школу поставим, теперь с его колесом куды с добром! Мужиков высвободили от выгрузки, вон с лесосплава перебросили на строительство! В школе читать и писать научат, сестрам про своего Буратино сама прочитать сможешь!

За редколесьем, прижавшемся к яру, стучали топоры.

Глава 9

Валера Уманов сидел за столиком кафе и ждал Тамару Сможенкову. Их отношения, скорее, были партнерскими и дружескими, без той искорки, которая вспыхивает нежданно и негаданно, воспламеняя костер любви. Да и пара, по мнению поклонниц Уманова – спортсмена, ленинского стипендиата, была более чем странной – невзрачная, худосочная девушка с огромными, грустными глазами, одетая всегда в белую блузку с бантом а-ля 1920-е да черную юбку ниже колен, и высокий, красивый шатен в фирменном джинсовом костюме!

Тома опаздывала, причем уже на целых полчаса, что ранее с ней не случалось никогда. Выпив вторую чашку чая, Уманов собрался уходить, когда к нему подсел парень лет тридцати, развернув перед носом удивленного студента красные корочки сотрудника КГБ:

– А давайте-ка, Валерий, накатим по «соточке».

– Простите, – замялся Уманов. – Здесь не подают спиртного, да и вообще я жду девушку.

– Игорь Валентинович, можно просто Игорь! – Сотрудник убрал корочки в нагрудный карман джинсовой куртки и достал из «дипломата» небольшую металлическую фляжку с коньяком со словами: – Армянский, из Еревана привез, в командировке там был недавно. Ну, за знакомство, за дружбу, и между народами тоже!

Молодые люди выпили, опрокинув чайные стаканы почти одновременно.

– Чем обязан? – Валера приложил носовой платок к губам и внимательно посмотрел на собеседника, который прикуривал от импортной зажигалки.

– Трагические страницы нашей истории трактуются неоднозначно, и взгляды людей иногда диаметрально противоположны. Согласись, что у людей старших поколений, очевидцев тех событий, есть желание помочь молодежи разобраться с прошлым. Возникает закономерный вопрос: зачем?

Игорь выпустил кольцо дыма, которое поплыло к расписанному снежными узорами витражу.

Валера внимательно посмотрел на кажущегося беспечным собеседника и задумчиво произнес сокровенные мысли, которые недавно излагал в дневнике: «История или её восприятие помогают быть вместе, потому что невозможно жить с комплексом своей беспомощности, никчемности и вины».

Хмель тихо закружил в голове, а голодный желудок напомнил легким подсасыванием под ложечкой.

– Человечество живет одновременно в трех измерениях – настоящем, прошлом и будущем, как сказал классик. Я абсолютно уверен, что только правильная оценка прошлого позволит иметь будущее в своей стране.

– Не спорю! – Игорь налил еще коньяка. – Однако мы же постоянно копаемся в себе! Согласитесь, рефлексия порой захлестывает, разрушая восприятие эпохи, как некой целостности доброго и злого, сваливая всю вину на Сталина, заметьте при этом опять же по воле одного человека – товарища Хрущева!

– Вы знаете, а я абсолютно уверен, что ни партия, ни комсомол, да и вообще никто не должен нас учить, как вести внутренний диалог, изучая историческую правду. – Уманов выпил и продолжил: – Не понимаю, зачем засекречивать историческое прошлое, которое ушло в вечность безвозвратно. Чего, а главное, кого боимся?

Игорь Валентинович внимательно слушал Уманова. Этот высокий, красивый и смелый парень, действительно, говорил искренне, не опасаясь предъявленных красных корочек, от которых у других начиналась дрожь в коленках.

– Допьем, коллега, у нас с вами одна альма-матер, товарищ Уманов!

Возникла некая пауза, которую Игорь наконец задумчиво прервал:

– Исторический я закончил в 1980 году с большим вопросом по жизни: «Мы окунаемся в историю и оцениваем наше прошлое, чтобы себя разрушить, чтобы не оставлять себе шанса на дальнейшее развитие, дабы посмотреть в будущее с гордо поднятой головой из-за сталинских репрессий?» Неожиданно склонившись над столиком, почти касаясь лица Уманова, тихо добавил: – Что мне рассказать детям об их прадеде, генерале КГБ, пустившим себе в год моего рождения в 1956-м пулю в висок, когда за ним пришли коллеги по указке Хрущева?

Валера не понимал, куда приведет весь этот откровенный разговор, когда уже оба «под шафе», поэтому просто решил не обострять ситуации и сменить тему:

– Хотите сказать, о возросшей роли исторического просвещения молодежи и школьников?

– Совершенно верно, помните сказку про правду и кривду? Давайте, Валерий, по последней за родной Томский университет, где все же учат говорить молодежи правду, согласитесь, надоело быть обманутыми! А потом прогуляемся, хочу предложить перспективную работу!

Глава 10

Уманов по-настоящему начал беспокоиться, когда, оглядевшись, не увидел Тамару Сможенкову на лекции по истории КПСС, читаемой в общем потоке вместе с юристами из-за болезни профессора Варенцова. Валера рассеяно слушал невнятные рассуждения молодого аспиранта и медленно рисовал овал на открытой странице в общей тетради. Затем ставил дефис и цифры, за которыми пытался разложить мысли, роящиеся обеспокоенным ульем. Разговор с сотрудником комитета государственной безопасности, который дал определенно понять о возможности стать в скором будущем офицером контрразведки. При этом Игорь обещал сообщить о неких обязательных условиях в их конторе после рассмотрения и изучения анкеты Уманова. Первая мысль под цифрой один спряталась в три буковки КГБ: «Да, стать офицером, не оканчивая военного училища без этой самой муштры, о которой рассказывал брат, курсант Томского высшего командного училища связи, конечно, здорово. Квартира, приличная зарплата, звания! Да, стоит, пожалуй, всего этого». Под цифрой два тут же загудела другая мысль: «Опомнись, парень, и признайся себе в том, что мечту стать профессором права придется оставить». Валера вздохнул, поставил цифру три и посмотрел на доску. Аспирант взял мел и размашистым почерком написал на ней: «Западно-Сибирский край был образован 30 июля 1930 г. с центром в г. Новосибирске путем разделения Сибирского края на западную и восточную части». Его голос увяз в цифре три: «Тамара не пришла вчера в кафе, и сегодня её нет. Странно, похоже, влюбилась в меня, но, к сожалению, не в моем вкусе, не то, что Ирка!» Валера повернул голову и встретил взгляд блондинки с распущенными волосами, волнистыми локонами, перекатывающимися по спине всякий раз, когда девушка поднимала голову и открывала красивое лицо. «Ну, не пришла и не пришла, чего дергаться!» Уманов нахмурился, но Ира поняла это по-своему, и вскоре сосед передал записку, в которой ровным почерком значилось: «Ровно в девять вечера у меня, будем одни, как обычно, дорогой!» Валера поднял в её сторону большой палец вверх, одарив улыбкой Казановы.

Захлопнув тетрадь, словно подводя черту под внутренним монологом, он начал слушать и вникать в суть лекции, так и не услышав вопроса, прозвучавшего где-то за спиной. Аспирант смотрел поверх голов студентов, отчего большие роговые очки сползли на нос. Словно обращаясь только к одному оппоненту с последнего ряда под самым потолком аудитории, молодой преподаватель пытался объяснить: «Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года „О мероприятиях по ликвидации кулачества как класса“ в борьбу включились не только партия, но прокуратура и НКВД, факт широко известный. В чем проблема, товарищ студентка, простите, как вас?»

Уманов обернулся и увидел в последнем верхнем ряду Тамару, которая встала и громко парировала:

– Моя фамилия Сможенкова! Возможно, для вас, простите, имени-отчества не знаю, проблем нет, если не касаться морально-этической стороны вопроса. Для рассмотрения материала на лиц, проходящих по этим уголовным делам, простите за тавтологию, создавались тройки с представителями от крайкомов ВКП(б) и прокуратуры и утверждались они на коллегии НКВД, таким образом, честное, беспристрастное разбирательство с правом защиты, заложенной в Конституции РСФСР, заменялось репрессиями! Возникает вопрос: зачем?

В аудитории повисла тишина, а с ней и авторитет молодого преподавателя, который всего месяц как стал таковым, и это была его первая лекция. Он растерялся, вытер меловой тряпкой брюки, отчего они стали белыми, потом сунул её в карман. На первых рядах начали смеяться…

Ира резко поднялась, повернулась к Тамаре и выкрикнула на весь зал:

– Сможенкова, повторите на досуге лучше басню Крылова про Моську и слона. Это первое. О вашем увлечении антисоветской литературой в бюро комсомола известно, и скоро отчитаетесь об этом с далеко идущими выводами! Что касается репрессий, то им дана объективная оценка XX съездом партии, и не вам ставить их под сомнения!

Девушка с вызовом взглянула на Уманова и села, раскинув роскошные волосы по плечам. Поднялся шум и начался гвалт. Одни кричали: «Позор!» Другие: «Карьеристка!» Аспирант снимал очки; старательно их тер, близоруко щурясь, и снова надевал. Руки его тряслись. Сможенкова почти бегом пронеслась по аудитории, взлетела на кафедру и громко крикнула:

– Прошу внимания!

Зал, словно по взмаху дирижерской палочки умолк, пожирая горящими глазами сокурсницу в белоснежной блузке с темно-коричневым бантом на груди.

– Хорошо, Ира, на бюро комсомола университета обязательно приду и принесу с собой из архивов материал, рассекреченный в соответствии с решениями XX съезда нашей партии, об одном из организаторов коллективизации и раскулачивания. Входил он в тройку НКВД, вынесших в Западной Сибири десятки тысяч смертных приговоров, большинство проходивших по этим делам людей реабилитированы в настоящее время. В 1937 году этот человек был наркомом земледелия, в последующем арестован по обвинению в создании латышской фашистской организации и расстрелян. Фамилия этого политического деятеля Эйхе, странно, что вы тоже товарищ Эйхе, Ирина!

Последнюю фразу Тамара произнесла совершенно спокойно, а затем, хлопнув дверью так, что аспирант вздрогнул и выронил тряпку на ботинки, ушла из аудитории…

Валера Уманов вдруг понял, что влекло его к этой худой, невзрачной девушке. Он увидел свет, чистый и ясный, в ореоле которого она произносила всегда слова правды. Уманов стремглав бросился вслед Сможенковой.

Глава 11

Главный врач Томской психиатрической больницы в небольшой комнате для «особых» посетителей принимал куратора клиники, майора КГБ Станислава Ивановича Куркина. Сегодня Куркин был особенно деловит и от традиционной рюмки медицинского спирта отказался. Дверь бесшумно закрылась, как только майор переступил порог секретной комнаты. Он быстро достал из черного «дипломата» копию документа с грифом «секретно», заверенную начальником Томского управления КГБ. Внизу размашистом почерком стояла роспись «Заместитель председателя КГБ СССР Крючков В.А.»

– Иван Афанасьевич, ознакомьтесь с данным документом! – Куркин протянул машинописный лист главному врачу института.

– А что это? – Доктор начал шарить по карманам в поисках очков.

Куркин взял очки с холодильника и протянул ему:

– Разрешение на применение СП-108. Мы называем препарат «сывороткой правды». Он применим к больному, который был доставлен вчера с Бакчарского района.

– Да, конечно, понимаю! Однако у Варенцова Ивана Петровича высокая температура и подозрение на воспаление легких, сегодня его должны осмотреть пульмонологи.

Главный врач осторожно взял бумагу и, водрузив очки в золотой оправе на крючковатый нос, стал медленно её читать, шевеля губами. Лист в трясущихся руках подпрыгивал.

– Да вам, дорогой доктор, пора принять спиртяжки, вы случайно того, не перебрали вчера, а? – Станислав Иванович рассмеялся.

– Нет, товарищ майор, абсистентного синдрома у себя не наблюдаю!

– А по-русски, это как? – Куркин начал разминать папиросу.

– Похмельный синдром, уважаемый! И прошу не курить, иначе мы окажемся в душегубке, здесь нет вентиляции! И все же меня интересуют как врача противопоказания этого препарата! Профессор Варенцов – ученый, а не бомж, простите! И если с ним что-нибудь случится, отвечать придется в суде мне!

– Я уверен, что ссылаться на распоряжение, оформленное по всем правилам и которое держите у себя в руках, вы не будете даже в суде! – Куркин усмехнулся и спрятал «беломорину» в серебряный портсигар с выгравированной надписью «За безупречную службу».

Пожав сутулыми плечами, главный врач повернулся к сейфу, открыл его и достал два пенициллиновых пузырька с препаратами, одно из которых называлось, судя по этикетке, «Дот-108», а другое – «Антидот-108». Куркин уселся на диван и нажал в кармане кнопку записи портативного магнитофона:

– Повторите, пожалуйста, инструкцию применения препарата, Иван Афанасьевич, как главный врач НИИ психического здоровья.

Доктор задрал голову к потолку и, раскачиваясь на носках, начал выполнять команду сотрудника КГБ. В его глазах стоял предыдущий пациент – толстый и лысый начальник облпотребсоюза, который после применения «сыворотки правды» из этого самого сто восьмого дота признался не только в существовании подпольного цеха теневой продукции, но и со всеми пикантными подробностями доложил об эрогенных зонах супруги.

– Итак, две капли «дота» растворяются в бокале любой жидкости. Если «объект» выпьет содержимое бокала, примерно через пятнадцать минут он оказывается в невменяемом состоянии и полностью теряет над собой контроль. Такое состояние «объекта» используется, как правило, для получения от него информации, когда известно, какие именно сведения нужно от него получить, например, признание в совершении конкретных действий. В указанном состоянии «объект» может находиться несколько часов, но его можно продлить, периодически добавляя меньшие дозы «дота».

Врач перестал раскачиваться и неожиданно повысил голос, словно догадался, что его пишут:

– В нашем случае с больным Варенцовым, учитывая его простудное состояние, до конца не обследуемое, я добавлять к положенным двум каплям СП-108 ничего не буду!

Куркин был абсолютно спокоен:

– Мне нужен результат, Иван Афанасьевич, и я на службе у партии и государства, впрочем, как и вы! Дальше!

Доктор сразу обмяк, опустился на стул, достал из кармана фляжку, сделав приличный глоток.

– Когда задачи, поставленные в отношении «объекта» решены, ему дают «антидот». Минут через десять после вливания «антидота» «объект» приходит в совершенно нормальное состояние.

– Вот и славно, уважаемый профессор!

– Я всего лишь врач, кандидат наук! – На крючковатом носу доктора появилась испарина.

– Будете непременно доцентом, я похлопочу! А говорите, не с похмелья, коли фляга всегда с собой! Научное название мне напишите, над коллегами буду подтрунивать!

Рассмеявшись, Куркин сдул несуществующие пылинки с белоснежного халата главного врача.

– Все верно, столь быстрый вывод «объекта» из невменяемого состояния в нормальное практически полностью стирает из его памяти все, что с ним произошло с момента принятия «дота», то есть происходит полный провал памяти. Удачи!

Дверь поворотом бюста академика Павлова бесшумно открылась, и майор покинул тайную комнату.

Профессор Варенцов метался на тощей больничной подушке. Удушающий кашель вырывал из горла вместе с клокотанием обрывки фраз: «Ах, жаль, нельзя повернуть историю вспять. Выкинуть всю демократическую шваль тогда, в семнадцатом, из Таврического дворца, да под пулеметы гвардейского полка!»

– Какого полка, о чем он, доктор? – Куркин повернул голову в сторону Ивана Афанасьевича. Тот молчал, лишь сосредоточенно набирал в шприц лекарство. – Мне нужен результат! Дайте ему еще сыворотки СП-108. Приказываю!

– Не могу, по инструкции, да и клятву Гиппократа я тоже давал! – Главный врач умело повернул горящее тело больного и ввел в исколотую ягодицу очередную дозу ампициллина. Затем бережно уложил профессора на простынь и включил кислородный аппарат.

– А я давал воинскую присягу! – Майор, оттолкнув главного врача от кровати, нервно потряс ампулу и плеснул несколько капель в стакан с соком. Приподняв голову профессора, он с силой разжал посиневшие губы и влил содержимое в клокочущий кашлем рот. Варенцов замахал руками, налитые кровью глаза широко открылись, кадык часто заходил вверх-вниз, часть «дота» вылилась на небритый подбородок, но основная его часть все же попала в обессиленное тело. Оно обмякло, вытянулось на белых простынях, кашель исчез и хриплый голос, словно из поднебесья потек в палату: «Россия – аграрная страна, крестьянин не хотел войны, он устал от неё. В октябре семнадцатого надо было Петроградский гарнизон распустить, а город защищать гвардейскими офицерами, которые помнят Корниловский прорыв, с одной стороны, и возложить на них обеспечение порядка в городе, с другой стороны. Землю дать солдатам и снабдить агротехникой, которую должны были сделать путиловские рабочие для села, а не бронепоезда. И никакой, слышите, потом коллективизации!»

– Вот сука твой профессор! – Куркин вытер со лба пот и включил второй магнитофон. Иван Афанасьевич сидел на стуле, вытянув вперед тощие ноги, и бессмысленно крутил кислородную маску, которую надеть на больного ему не дал этот разъяренный куратор из КГБ.

– Вы писали книгу о восстаниях крестьян в России после Великого Октября? – Микрофон был поправлен на мокром от пота лацкане больничной пижамы Варенцова.

– Начал, жаль, что не успею дописать о Чаинском восстании 1931 года в нашей области. Надо было раньше взяться за работу, но боялся, всю жизнь боялся, так велела мама. Она лично знала Ускова.

– Усков, это кто? – Майор спрашивал членораздельно и громко.

– Один из организаторов крестьянского бунта, который унес из жизни 120 тысяч ни в чем неповинных людей после восстания.

– В каком состоянии книга?

– Рукопись я храню, хр…! – Удушливый кашель стал снова забивать профессора. Он стал поворачиваться на кровати, микрофон слетел.

Куркин, не обращая внимания на главного врача, который тоже бросился к больному, начал трясти Варенцова за грудки. Глаза того закатились, голова запрокинулась назад, профессор едва вымолвил:

– У моей студентки, она в теме и тоже дойдет до правды об опричниках из НКВД, таких, как Долгих, будь он проклят!

Последняя судорога перекосила рот; из него пошла кровавая пена; Варенцов вытянулся в струну, задрожал и умер на руках сотрудника КГБ. Станислав Иванович в недоумении перевел взгляд на Ивана Афанасьевича, который медленно снял маску и тихо сказал:

– Товарищ майор, мы убили советского профессора истории!