Текст книги "Витязи из Наркомпроса"

Автор книги: Валерий Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава седьмая
«Мы горластые, мы вихрастые, нам не нужен душевный покой…»

1.

Когда на крытом, с резными балясинами крыльце веранды вдруг раздался оглушительно-громкий барабанный бой, заглушаемый режущими душу диссонансами горна, Натка машинально, чисто риторически спросила:

– А это еще что такое?

Ответом ей было звонкое:

 
Кто идет? Мы идем!
Кто поет? Мы поем!
Кто шагает дружно в ряд?
– Пионерский наш отряд!
Дружные, веселые, всегда мы тут как тут!
– Пионеры ленинцы, сталинцы идут!
Будь готов – всегда готов!
Будь здоров – всегда здоров!
 

– А-а-апчхи! – совершенно уместно прямо в тему чихнул Савва Игнатьевич. И, вытирая нос краем простыни, которым был закутан его кривоплечий, волосатый торс, стеснительно добавил:

– Спасибо, хлопчики… И вам не хворать!

Меж тем дверь широко распахнулась, и на веранду вступили десятка полтора промокших до нитки красногалстучных мальчишек и девчонок, школьников первой ступени, предводительствуемых одетой в зеленую командирскую плащ-палатку белокурой вожатой с лошадиной вытянутой физиономией, у которой зато алый галстук, сколотый золоченой заколкой, лежал на высокой, обтянутой белой блузкой груди ну совершенно горизонтально!

«Вот это вы-ы-ымя! Интересно, голубушка, тебе хомут не жмет?» – зло подумала Натка.

Белобрысая вожатая зорко зыркнула по сторонам… На секунду её взгляд сурово задержался на сохнущем среди протянутых под потолком веранды веревок Наткином платье, но, потом со снисходительным презрением мазнув по самой Натке, стал равнодушно-ленивым: мол, ты, страхолюдина-тощуха, мне явно не соперница! «Не соперница, говоришь? Ну, ну…» – с внезапной яростью, удивившей её самоё, подумала Натка и этак как бы случайно чуть высунула из-под покрывала свою голую ножку, и пошевелила в воздухе крохотными розовыми пальчиками…

Валерий Иванович (Натка увидала это боковым зрением, ничуть не повернув головы – очень надо!) от этого зрелища вмиг стал похож на голодного дворового барбоса, увидавшего смачный кусочек еврейской колбасы…

«Батюшки! Сейчас ведь кинется!» – с радостным ужасом подумала Натка.

Но увы! Тут трубач еще что-то визгливо протрубил, барабанщик еще раз стукнул по мокрой барабанной коже, и вперед выступила сопливая (и в буквальном смысле тоже – сопли тянулись аж до губы!) пионерка, которая отдала Валерию Ивановичу пионерский салют и звонко прокричала:

– Товарищ Бекренев! Решением Совета Отряда юных пионеров Московской Железной дороги имени Ленина, за спасение жизней будущих защитников Социалистической Родины, мы принимаем тебя в ряды нашего пионерского звена имени товарища Крата!

Барабанщик издал глухую барабанную дробь, и подбежавшие к растерянно привставшему Бекреневу мальчишка и девочка повязали ему на шею совместными усилиями красный галстук…

– К борьбе за дело Ленина – Сталина будь готов! – Вскинула руку вверх белобрысая вожатая.

– Всегда пожалуйста…, – растерянно ответил новый, далеко не юный пионер, придерживая рукой сползающую простыню.

Наблюдавший за этой феерической картиной Савва Игнатьевич вдруг очень громко и весьма душевно заржал.

А Натка всё с ошеломленным видом удивленно крутила головой: какие ещё пионеры? Спасение каких жизней? Что вообще происходит?

На счастье, в соседней комнате раздался резкий дребезг телефонного звонка…

2.

Сказать, что Бекренев пребывал в полнейшем отчаянии, означало назвать алкоголика, разбившего трясущимися руками в серое ужасное похмельное утро последнюю рюмку водки, несколько огорченным… Не просто ужас, а ужас-ужас-ужас…

Чертовы пионэры! (так в тексте) Ну кто вас сюда звал, изверги?! Пришли, настучали в барабан, галстух (так в тексте) свой масонский повязали… А что теперь подумает Она? А вот что: Бекренев специально зазвал Её к себе домой, чтобы похвастаться перед нею своим бла-а-ародным поступком… Вот чего она подумает. Господи, стыд-то какой…

Стыд Бекренева разжигало еще и то обстоятельство, что, увидев вдруг Наташу, в своём наивном ребяческом бесстыдстве случайно обнажившую такую маленькую и стройную ножку, что Валерий Иванович умилился… Да, умилился, милостивые господа! Но, entre nous, при том внезапно испытал такую мощную érection, какую не испытывал со времен гимназической юности, читая под партой «Опасного соседа», сочинения Льва Пушкина, родного дяди Солнца Русской Поэзии.

Стыд, стыд, господа мои… К кому он испытал вдруг такое неслыханное звериное влечение? К невинному, чистому ребенку, юной наивной девочке… Ну, как если бы он увидал няньку, купающую голенького младенца, и воспылал бы к этому дитяти греховной страстью…

Выручил было Бекренева раздавшийся телефонный звонок. Он ринулся, чуть не снеся по дороге оторопелую пионэр-вожатую (так в тексте), извинившись, попытался её обогнуть и зацепился углом своей простыни за острый выступ на обитой штофом старинной козетке (которую, мерзавку такую, он самолично подобрал на ильинской помойке, отмыл, заштопал… а она вот чего!)

Застрявшая простыня дернулась вниз, и Бекренев вдруг очутился нос к носу с двумя молоденькими барышнями, одетый лишь в линялые ситцевые трусы до колен. С пионерским галстухом (так в тексте) на голой шее, ага. Да Господь с ними, с этими трусами! Чистые, и ладно. Нынешняя молодежь, привыкшая к спорту и гимнастическим праздникам, при виде мужских culotte в обморок не падает. Но то, что было под трусами…

Вообще, Господь Валерия Ивановича своими щедротами отнюдь не обидел, а потому пионэр-вожатая мигом радостно-восхищенно подняла домиком белесые, как у поросенка, бровки, уставив взор свой томный на вдыбленную бекреневскую плоть, удивленно повела белокурой головкой и аж рот приоткрыла от изумления… На её круглом, курносом лице явственно читалось недоверие к своим голубым глазкам, и было видно, что она с трудом сдерживает себя, чтобы робко не потрогать ладошкой такое чудное, редчайшее явление живой природы, дабы убедиться в его несомненной подлинности.

К счастью, было видно, что зато Наташа в силу своей чистоты и невинной неискушенности просто ничего и не поняла.

Приседая, непрерывно, почему-то по-французски, извиняясь, Бекренев бочком-бочком, как краб, прокрался в комнату и захлопнул наконец за собой дверь. Не обращая внимания на дребезжащий пронзительной бесконечной трелью междугороднего вызова аппарат, он швырнул простыню в угол и насилу лихорадочно разыскал в углу шкапа (так в тексте) пусть не глаженные, но достаточно приличные брюки.

Натянув их на себя, Бекренев попытался сорвать с шеи проклятый галстух, но только туже его затянул и чуть было не задушился…

Плюнув на него, он схватил телефонную трубку:

– Алло, вас слушают!

Но в трубке раздавались только длинные гудки… Валерий Иванович опустил в задумчивости черную эбонитовую трубку на корпус аппарата, и прислушался. С улицы доносился совершенно неожиданный здесь и сейчас стук молотка.

Распахнув окно, вдохнув полной грудью сырой и бодрящий после грозы воздух, Бекренев высунулся с подоконника по пояс, дабы посмотреть, кто это у него на дворе хозяйничает? И увидал одного из давешних пионэров, приколачивающих к стене его дома красную жестяную сатанинскую пентаграмму.

– Ты это чего делаешь? – вскричал Валерий Иванович. – Ты это зачем?

– Все в порядке! – радостно улыбнулась ему вставшая под окном, как лист перед травой, уже скинувшую свою зеленую накидку пионэр-вожатая, и, чуть прогнув спинку, (так, что не выдержавшая напора юной плоти пуговка на блузке отлетела, словно пуля!), ленивым жестом поправила свою белокурую шевелюру. – Красная звездочка, это значит, что теперь мы берем над вами шефство! Будем вам во всём помогать… Ежели чего, меня Ксюшей зовут. Только позовите… Да меня и звать не надо, я сама к вам приду…

И руководитель местной школьной молодежи глупо захихикала, бесстыдно глядя на Бекренева своими круглыми, как у коровы, глазищами…

– Ну и чего ты на неё пялишься? – зло прошипел кто-то сзади. И Валерий Иванович чуть не взвыл: нежная девичья лапка впилась ему в бок всеми своими пятью острыми коготками, да с ещё с подвывертом…

3.

Когда Валерий Иванович, точно малость постаревший Иосиф Прекрасный от сладострастной жены Потифара, наконец бежал от пышнотелой красногалстучной юницы, совершенно по-библейски оставив в ея руках край своего белого пеплоса, о. Савва осторожными намеками быстро прояснил для себя суть дела…

Вот вам и мутный Бекренев! доселе вызывавший в душе о. Саввы какие-то смутные сомнения. А казалось бы, почему? Вот, человек живет нараспашку, что у него на уме, то и на остром злом языке, а всё как-то не лежала у батюшки душа к нему… Всё чудилось о. Савве в нём какая-то странная двойственность, точно прозревал он над бекреневской головою некую странную двойную аспидно-черную тень. Ох, права была матушка Ненила, которая не раз ему говорила: мнителен ты больно, батька!

«Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за други своя.» – истинно, истинно говорю вам, по Божески поступил Валерий Иванович! Жизнию (так в тексте) своею рисковал, дабы чад от погибели уберечь. Да как такому человеку теперь и не верить?

Сам-то о. Савва не находил в таковом поступке ничего необычного или странного, и будь он на месте Бекренева, так же бестрепетно кинулся бы спасать чужих детей, разве, горько сожалея об печальной будущей участи детей своих собственных, коих, впрочем, Господь без милости всё одно не оставит.

А потому он совершенно успокоился наконец в отношении Валерия Ивановича, попеняв себе в будущем относиться к незнакомым людям с гораздо большим доверием. Потому что люди в подавляющем своём большинстве вельми хорошие. А оставшееся ничтожное количество не совсем хороших людей рано или поздно всё равно раскается, и они тоже станут хорошими. Понятное дело, о. Савва судил о людях по самому себе.

Меж тем незримый абонент дозвонился наконец до их гостеприимного хозяина, и оказался секретаршей из Наркомата. Сие обстоятельство ни на миг не удивило о. Савву. Потому что с первой же минуты он ощущал чьё-то незримое к себе внимание, чью-то постоянную невидимую опеку… Конечно, сие обстоятельство можно было бы списать на чрезмерную мнительность, а вот как вы объясните, что секретарша твердо знала, где именно они сейчас находятся? Коли они еще и сами утром не знали, куда пойдут: а вдруг бы в данную минуту они изучали процесс мироточения икон с помощью трубочек и пузырьков с ладаном в Центральном антирелигиозном музее имени Ярославского?

Нет, воля ваша, а дело здесь нечисто…

Но, как бы то ни было, секретарша сообщила, что командировка их начальством полностью одобрена, все приказы подписаны, бухгалтерия все расчеты произвела и их ждут в кассе.

Да, кроме того, раз они всё равно едут в Барашево, так по дороге им нужно заскочить в бывший Новосспасский ставропигиальный мужской монастырь, что за Крестьянскою заставою (ага! совсем им по дороге!), в котором действует ныне детский приёмник НКВД. И забрать оттуда некоего беспризорного отрока, которого следует в оное Барашево и отвезти.

И на хрена попу сия гармонь? Тут самим-бы Божьей волей до места добраться… Потому, о. Савва так и не уяснил себе, как и каким способом они до этого загадочного, на картах не обозначенного места, добираться будут. А тут ведь еще и ребенка с собой не пойми куда придется тащить… Ведь его же кашей, например, утром потчевать нужно. Детям каша вельми полезна. А где её в дороге сваришь? В дороге не еда – слёзы.

Так, горестно вздыхая, о. Савва натянул на себя не вполне просохшую неудобную партикулярную одежду, привычно сожалея об старом, добром своём подряснике, который нашивал непрерывно с четырнадцати лет почти по нынешний день… По нынешний, конечно, о. Савва подумал чисто в фигуральном смысле. Потому как был он ныне служением запрещен, вот уже почти два года как…

Увы! Не принес тогда отче Савва епархиальному живоцерковному епископу сладкие и достойные плоды покаяния, в виде некоторой приличествующей суммы на богоугодные дела по усмотрению Владыки…

Потому что самонадеянно счел, что чист он, о. Савва, перед Господом и людьми, хотя, честно говоря, безгрешных вовсе не бывает.

Однако, сугубых упущений в службе за собой о. Савва не числил. И полагал, что приношений потому своему начальству ему делать совершенно незачем. И глубоко ошибался! В смысле, не в наличии упущений, а в необходимости регулярных денежных дач.

И, хотя два года назад, почти сразу же, как его поперли, «учреждение антихристово», как называл преставившийся в Бозе митрополит Тихон обновленцев, само собой как-то абсолютно неслышно расточилось, причем большая часть иерархов, тесно и плодотворно друживших аж с двадцатых годов с «органами», исчезло вдруг в нетях, местослужения себе о. Савва подыскать так и не смог, во всех тридцати тысячах храмах на всей территории Союза ССР места в клире ему не было. А из школы его еще раньше поперли, как священника… Вот, как хочешь, так себе и живи.

… Сидя на вагонной лавочке, о. Савва смотрел в пробегавший мимо него неброский русский пейзаж и привычно умно молился. Однако, не забывал чутко прислушиваться, о чем беседовали сидящие напротив него Валерий Иванович и Наталья Израилевна.

– А скажите, Валерий Иванович…, – осторожно спросила Наташа. – Вы ведь, до прихода в Наркомат учительствовали?

– Да-с. Преподавал в Кратовской железнодорожной школе биологию и химию… Я ведь на медицинском факультете в Университете учился, а там и педагогический цикл читают, имею право преподавать…

– Но ведь вы по образованию всё же врач?

– Ну как, врач… Лекарь военного времени! Ушел с четвертого курса в армию вольноопределяющимся. Сначала был фельдшером в санитарном отряде, потом аттестован на военного врача…

– А почему же вы после войны в медицине не остались? Ведь врачи не меньше Республике нужны, чем педагоги? – продолжала настырно выспрашивать своего неохотно отвечающего собеседника…

– Да я работал врачом, в Даниловском уезде Северной Трудовой Коммуны.

– И что же, вам врачом не понравилось, да? И вы пошли в учительство! Понимаю. Я и сама после восьмилетки мечтала поступить в Московский авиационный техникум, чтобы потом в «Дерижаблестрое» летающие дворцы создавать… А может быть, даже на них летать! А меня вот вызвали в райком комсомола, и сказали: надо!

– Нет, не то…, – со знакомой о. Савве по многим тысячам исповедей душевной надрывной болью сказал Валерий Иванович. – Хотите, расскажу?

«Не надо!» – хотел было сказать о. Савва, но Наташа его опередила:

– Если вам, конечно, не трудно! Вы не подумайте, я не из пустого любопытства… Но нам с вами, может быть, придется…

При словах «Нам с вами…» в глазах Валерия Ивановича вдруг плеснула какая-то совершенно безумная надежда, мгновенно сменившаяся серой пеленой тоски.

– Ну, тогда слушайте. Может быть, после моего рассказа вы положительно раздумаете иметь со мной какое-либо дело… Уехал я жить в провинцию, чтобы найти там тихое пристанище… Уж очень много пришлось повидать, и на Великой, по вашему – Империалистической войне, хотя мы её Второй Отечественной почитали, да на проклятой братоубийственной Гражданской… Да и потом, много было чего…

Нашел я крохотную земскую больницу, вроде той, в которой доктор Вересаев трудился. Представляете, стоит добротная, в лапу рубленная, крытая серебристым осиновым лемехом изба-пятистенка на краю соснового леса, до ближайшего волостного совета в деревне Горушка – десять верст, до уезда – все восемьдесят. Тишина, безлюдье… На две тысячи квадратных верст уезда населения набиралось едва пятнадцать тысяч человек, из них половина проживает в самом уездном центре, старинном городке Данилове, со всеми своими семнадцатью улочками, (из которых целых две центральные улицы мощеные булыжником, освещенные аж двумя десятками керосиновых фонарей), мирно дремлющем над узенькой речушкой Пеленгой. Кругом леса дремучие, в которых медленно и сонно текут коричневые от торфа реки с загадочными именами Соть, Касть, Ухра… Скит, фактически. Тихая обитель. Живи себе, душой отдыхай.

Да ведь свой ад каждый несет у себя за спиной. Стали мне, Наташа, сниться сны… И в каждом из них либо я убиваю, либо меня убивают. Проснешься ни свет, ни заря, весь в ледяном поту… Смотришь, не видя, как за оконным стеклом звезды по небу кружат… А звезды там огромные, мохнатые… Поверите, когда месяца нет, от них тень ложится, зеленоватая такая, призрачная…

Ну вот, один раз попробовал я для облегчения душевной боли героиновую инъекцию… Это, Наташа, лекарство такое, действующее вещество диацетилморфин, широко применяется в качестве обезболивающего и вообще, как капли в нос при гриппе, и как успокаивающее при кашле, тоже.

Вроде, помогло… Спал в ту ночь мертвым сном, без сновидений… Морфин же, в конце концов. От имени Морфея, бога сна.

Так и повелось. Раз в неделю сделаешь себе в мышцу укол – и всё становится хорошо. Эйфория какая-то появляется, на душе легко и спокойно… Потом стал колоть себя два раза в неделю, а потом уже и каждый день… Заметил, что привыкаю, думал, немедленно бросить. Как бы не так! Сразу получил одновременно и душевную боль, а к ней и тревожность, необъяснимые мышечные судороги, спазмы, жуткую бессонницу…

Стал теперь колоться уж только затем, чтобы не так ломало… Абстинентный синдром, называется.

… Валерий Иванович тяжело сглотнул слюну, потер ладонями заледеневшие щёки:

– Но это ещё не самое страшное. Мне же работать надо! Ведь к нам, в больницу, с пустяками крестьяне не ездили. Наездишься, пожалуй, за десять верст в телеге, на деревенской пузатой мохноногой лошаденке, по проселочной разбитой дороге. Которая суть просто просека в дремучем лесу. Так что уж если привезут… А я стою, помню, в залитом кровью халате, передо мной лежит на операционном столе девочка, которая в картофельную мялку попала (знаете, деревянная давилка такая с лошадиным приводом, для терки крахмала)… Смотрю я на багрово-кровавые лохмотья, которые у неё заместо ножек остались, и не знаю, что мне сейчас делать! Потому что я…. забыл! После проклятого укола я всё забыл!!

Валерий Иванович с силой ударил себя кулаком по лбу и глухо застонал…

– Уехал я в Москву. Чтобы соблазна не было, и доступа к опиатам, медицину бросил. Поломало тогда меня… Пластом лежал, вены себе грыз, под себя ходил. И поделом мне. Я-то, подлец, вот он. Выжил. А ребенка, мной фактически убитого, уж не вернешь…

– Что Господь не делает, всё к лучшему. Да ведь какая бы у неё в деревне жизнь-то была? Без ножек-то? – оплошно спросил о. Савва. – Ни мать ведь, ни работница. Лишний рот. Побираться, ползать куски собирать… Разве, ей в монастырь? Так позакрывали их… Аз, грешный, таких страдальцев, глухо исповедовав, епатрахилью, бывало, их прикрою, рот им с носом ладонью зажму, помолюсь, они мирно и отойдут ко Господу…

И с испугом увидел устремленный на него сквозь застилающие глаза слезы яростный взгляд Натальи Израилевны…

Глава восьмая. «С паровозами и туманами в набегающие поля…»

1.

Тишина за Рогожской заставою… Впрочем, какая-то жуткая, неестественная для огромного столичного города тишина качалась и над заставою Абельмановской, и здесь, над заставой Крестьянскою… До девятнадцатого года именовавшейся Спасскою, и имевшей таможенный пост на Камер-Коллежском Валу.

Покрашенное облупившейся табельной желтой краской, с ампирными колоннами, зданьице заставы еще виднелось у трамвайного круга, где тихо шипели под водяной пылью дуговые фонари.

А дальше, вниз, к недавно убранному в камень берегу Москвы-реки, только антрацитово поблескивала лужами непролазная черная грязь. Среди тонких, как лезвия ножей, полупрозрачных туч воровской походкой пробирался серебристый, узкий, как финка, месяц.

Было тихо? Отнюдь. Среди низких одноэтажных домишек, в подслеповатых окошках которых не горело ни единого огонька, было просто таки мертвецки тихо! Тихо именно тем ознобным покоем, который только и бывает в ночных покойницких да ещё на старинных, заброшенных кладбищах.

Натка считала себя довольно храброй комсомолкой (да, по совести, таковой и действительно была!) но и ей вдруг стало не по себе.

Она робко просунула отчего-то озябшую руку под локоть Бекреневу и, близоруко щурясь, начала вместе с ним пробираться по разбитым торцам мостовой туда, где черным, точно вырезанным из засвеченной фотобумаги силуэтом высилась стройная трехъярусная колокольня, на фоне темно-синего неба, подсвеченного в стороне Центра оранжевым отблеском.

Там, вдали, звенели трамваи, гудели клаксонами автобусы и таксомоторы, нарядные зрители только направлялись в театральные фойе и в сверкающий среди зелени лампионами сад «Эрмитаж».

А здесь, буквально в двадцати минутах езды на трамвае от Яузских ворот, было безлюдье, запустение и…

Совсем рядом вдруг кто-то завыл – высоко, с переливами, тоскливо и жутко. Натка вздрогнула от испуга и еще крепче прижалась к горячему бедру Валерия Ивановича.

– Это ничего-с, это просто бродячая собачка! Ничего страшного! – утешил Натку семенивший след вслед за ними Савва Игнатьевич. – Ничего и никого страшного здесь нет. Ни единого душегубца-с…

И добрый старичок меленько захихикал.

«Ага, ни единого! Верно! – подумала Натка. – Кроме, Савва Игнатьевич, разве что тебя…»

Как он больных-то душил во время исповеди, а? А ведь на него и не подумаешь никогда. Милый такой человек…

Наконец они выбрались на небольшую площадь перед невысокой монастырской стеной. Под надвратной церковью со сбитыми крестами, в арке низких кованых ворот, слепо лил хиленький желтоватый свет заточенный в железную решетку фонарь.

Савва Игнатьевич поднял было руку, чтобы перекреститься, да остановил её на пол-дороге:

– Тьфу ты. Чуть не оскоромился. Скажу вам, чада мои, нет хуже места, чем заброшенная церква… Пока её заново не освятишь, ведь там такое поселиться может…

Натка презрительно фыркнула на все эти суеверия и предрассудки, решительно подошла к воротам и несколько раз решительно постучала в крашенное черным холодное железо круглым стальным кольцом, приделанным вместо ручки… В такт её ударом под аркой глухо разнеслось приглушенное, словно через вату, эхо…

Никакого результата.

Натка достала из сумочки свой револьвер и пару раз стукнула рукояткой по воротам… Никакого эффекта. Оставалось теперь только стрельнуть.

Натка бы и стрельнула. Да вот беда, ей так и не удалось зарядить барабан, в который патроны упорно не хотели влазить.

– Дочка, разреши-ка я, грешный…, – осторожно отодвинул Натку Савва Игнатьевич. Потом вдруг сунул в рот четыре пальца, по два с обеих рук, и оглушительно, по-разбойничьи, с переливами, свистнул. Да так, что до самой Крестьянской заставы в окрест бешено залаяли собаки…

– Это кто-тут фулюганит? – раздался из открывшейся квадратной форточки сердитый заспанный голос. – Я вот те щас свистну, промеж рогов-то, олень сохатый…

– Сам ты р-р-рогатый! – вдруг с непонятной Натке злостью встрял Бекренев. – Слышь, фуцан, ты кто там такой, обзовись?

– Я тебе не фуцан! – гордо ответствовал невидимый собеседник. – Я есть помкомвзвода охраны! Видишь, решетку у меня на петлице? Пади передо мной! – и собеседник с охотой продемонстрировал красную полоску на своей синей петличке, перекрещенную двумя черточками вертикальными – так что действительно, это несколько походило на тюремную клеточку.

– Ах, извиняйте, гражданин начальник…, – рассыпался мелким бесом Бекренев. – Не спознали вас, вы уж нас помилуйте… Глуховат я от постоянного труханья! Наталья Израилевна, продемонстрируйте гражданину вертухаю свой вездеход.

Натке вдруг до ломоты в зубах захотелось вдруг совершить абсолютно невозможное: задрав юбку, обернуться к гражданину начальнику задом и, нагнувшись, действительно ему кое-что продемонстрировать… Уж очень она не любила хамов и всяческих наглых держиморд.

Но, сцепив зубы, она с достоинством вытащила из внутреннего кармана накинутого поверх платья старенького пальто свой грозный документ.

Однако, на гражданина помкомвзовда охраны он не произвел почти никакого впечатления: внимательно прочитав документ из Наткиных рук, страж ворот приоткрыл их на ладонь. Показалась тощая фигура в темно-синей шинели, перепоясанной брезентовым ремнем, оттягиваемым книзу револьверной кобурой, от которой к груди тянулся витой кожаный шнурок.

– Что вам угодно? – несколько более вежливо спросил помкомвзода.

– На нужен детский приемник…, – неуверенно начала было девушка.

– Нет тут никаких приемников, ни передатчиков. Ни детских, ни взрослых…, – как-то похабно улыбаясь, отвечал охранник.

– А что тут есть? – удивилась Натка.

– С какой целью интересуетесь? – совершенно по-еврейски ответил помкомвзода.

– С образовательной! – отрезал Бекренев. – Вола не крути: есть тут детприемник?

– Нет. – мрачно произнес дитя ГУЛАГа.

– А что есть?

– Архив УНКВД по Московской области. Склад конфискованных вещей. Продовольственный склад. – мрачно перечислил страж ворот. – Всё теперича закрыто. Приходите завтра. В присутственные часы.

Бекренев сплюнул и, повернувшись к Натке, сказал:

– Наташа, пойдемте уже…

– А дети у вас тут есть? – спросил вдруг Савва Игнатьевич.

– Дети? – удивился цербер. – Детей у нас тут тоже нет. А вот малолетние преступники, тут мало-мало есть…

– Ага! – воскликнул Бекренев. – Вот туда-то нам и надо…

– Не пущу. К ним, не пущу! – спокойно отрезал охранник. – Даже в архив бы вас пустил, если бы добром попросились, а к ним вот сдохну, но не допущу. Они ведь за «Девяткой» числятся.

И охранник вдруг зябко поежился, словно по его худой спине пробежал озноб…

– Да нам ребенка одного забрать нужно и в Барашево отвезти…, – начала была Натка.

Но, услыхав её слова, охранник уже торопливо отворял калитку в воротах, испуганно бормоча:

– Ох, батюшки-светы, да что же вы сразу-то!.. Грех-то какой! А я-то ведь вас и враз не спознал… Думал, пришли приличные господа… Барашево, знамо дело!.. Конечно, конечно, да забирайте вы их хоть всех до одного!.. Барашево! Понятное дело, вы ведь ночами только и ходите… А как же? Одно слово… Барашево.

Размышляя, чем же они так сумели напугать тертого в семи щелоках лагерного старожила, из тех, кто в тюрьме поселился пожизненно, Натка вместе со своими спутниками прошла на мощеный двор. Перед ними открылся широкий пустырь, за которым чернела громада пятикупольного, без крестов, собора.

– Тут кладбище-с было великокняжеское, да ведь вы же знаете? От вас ведь приезжали его копать, склепы взламывать…, – угодливо показал худой рукой на изрытое ямами поле провожатый.

«За кого он нас принимает? – подумала Натка. – Не знаю. А только он нас… боится, что ли?»

Взойдя по высокому беломраморному крыльцу бывшего Братского корпуса, гости остановились в просторных сводчатых сенях, расписанных сказочными цветами да муравами.

– Извольте подождать! Сейчас выведу вам вашего пассажира Только до его хатки добегу… Одна нога здесь, а вторая тоже здесь! – бойко брякнул ключами у пояса помкомвзвода.

Савва Игнатьевич потянул своим круглым, как картошка носом:

– Ох, не нравится мне это всё! Куда же мы попали? На тюрьзак вроде не похоже…

– Какой уж тут тюрьзак! – подтвердил Бекренев. – Ни вахты, ни шлюза, ни сборки, ни вокзала… Даже плаката «На свободу с чистой совестью!» и то, не вижу.

Натка ничего не поняла… Вокзал? Причем тут вокзал? Где поезда? Какой же тут может быть вокзал, тут ведь и рельсов-то нет? А шлюз, это вроде что-то гидротехническое?

В эту минуту в полутемном коридоре, перекрытом решеткой, вдруг раздались шаги…

И у Натки вдруг остро заныла раненая рука.

– Здравствуйте, тётенька потерпевшая…, – раздался так ей хорошо, с недавних пор, знакомый мальчишечий голос.

– Здравствуй, и ты, милый мальчик… Извини, но я твой ножик кажется, дома оставила. – несколько нервно отвечала ему Вайнштейн.

Бекренев с Охломеенко недоуменно смотрели на них обоих и ничего из их диалога не понимали.

2.

Неторопливо постукивая на стыках и чуть скрежеща на поворотах, ярко-красный трамвайный вагончик типа КМ, выпущенный лет десять тому назад в подмосковной Коломне, мерно плыл, словно дачная веранда на плоту, по погруженной в непроглядный дегтярно-чернильный мрак Марксистской.

Под обитым крашенной белой масляной краской фанерой подволоком вагона уютно светились неяркие желтые лампочки, из экономии прикрученные без всяких плафонов, изредка помаргивающие и даже иногда враз гаснувшие, когда за окном вдруг с петардным треском сверкали зеленовато-фиолетовые вспышки трамвайной дуги…

У задней площадки, на своем возвышении, устало дремала кондуктор в черной тужурке с брезентовой сумкой на плече… На ремне её сумки елочной гирляндой висели разноцветные катушки с билетиками: в зависимости от числа проезжаемых пассажиром станций, проезд москвичи оплачивали по разному…

Вагон был пуст, и поэтому наши герои вольготно блаженствовали, расположившись друг за другом на одноместных сидениях вдоль окон. Так-то, днем, этот маршрут был бы набит, точно сельди в бочки!

Дефективный подросток Маслаченко, усевшись на сидении бочком и повернувшись к Бекреневу лицом, солидно рассказывал:

– Сначала среди меня провели воспитательную работу. Потом мильтон дядя Стёпа взял меня за руку (спасибо, что хоть не за ухо!) и отвел было домой, но я упросил его малость подождать, пока сеструха в кино не уйдет. А то, увидела бы, как меня милиционер по двору ведет, убила бы на месте. Потому, ей от соседей стыдно.

– А как же ты в детский распределитель попал? – недоумевал Бекренев. – Сам ведь говоришь, что у тебя сестра есть. Значит, ты не беспризорный?

– Да я и сам в непонятном! Видно, масть так легла. – солидно согласился с ним юный урка. – Вот, стоим мы с дядей Степой у ларька. Он пиво пьет, свое любимое, «Бархатное», а я – бочковой квас. И тут тормозит рядом с нами черная «эмка», номер МК 049, а там фраер какой-то залетный, весь в черном, как похоронщик из «Ритуала». Калган как макитра, физия что срака крокодила. И сразу к дяде Степе – мол, куда пацана ведешь? А тот на него не то, что буром, трактором попер, мол, а тебе-то что за дело? Тот в оборотку красную ксиву из черного своего лепеня тащит… Ну, дядя Степа зырит, расклад не тот… Встал смирно, отвечает: доставляю по месту жительства. А фрей в машине этак лениво базлает: пацан, а что у меня в левой руке? Что-что, говорю, знамо что, семишник… То есть у вас в кулаке монета двухкопеечная. Тот аж взвился – откуда ты знаешь? Не знаю, говорю. Просто я это чувствую… А тот из машины выскочил, и тащит из портфели странные карточки: звезду, да три волнистые полоски, да крест, да квадрат, да круг…

– Zeners cards…, – задумчиво произнес Бекренев.

– Что? – не поняла его Наташа.

– Да это я так… Но если это то, о чем я подумал… То… Тогда тут дело совсем худо… Да ты продолжай, продолжай, Маслаченко…, – тем доверительным голосом, который обычно бывает у заботливого доктора, обсуждающего с пациентом симптомы неизлечимой проказы, продолжил Валерий Иванович.