Текст книги "Витязи из Наркомпроса"

Автор книги: Валерий Белоусов

Когда он впервые увидал ЕЁ – это был как удар грома! Маленькое, сердитое и злое, взъерошенное как воробей, черноволосое волшебное чудо.

Её лицо – тонкое, чувственное, с алыми зло изогнутыми губами, было так нестерпимо прекрасно, что Бекренев, дабы не не умереть от сладкой сердечной муки тот же час, отвел от него свой взгляд и стал смотреть на её волшебные, крохотные, как у куколки ножки, отчего-то обутые в весьма оригинальные, разноцветные, как у Коломбины, башмачки.

Потом она что-то спросила у него: божественный, прекрасно мелодичный голос! А он, как полный crИtin, не находя слов, ответно что-то мямлил совершенно невпопад внезапно охрипшим горлом…

Ах, если бы было можно вернуть это мгновенье! Ведь впечатление о человеке складывается в первые десять секунд знакомства…

Но Бекренев все же надеялся. Он всегда верил в чудо: и под Стоходом, под обстрелом чудовищных 28-ми сантиметровых германских гаубиц, перемешивающих с землей их жалкие окопчики, а они только молча стойко умирали, где стояли; и тогда, когда погибший потом на Перекопе штабс-капитан Неженцев уже было навел ему в лоб наган, да за секунду до выстрела вдруг к счастью раздался лихой разбойный посвист донских казачков отважного белого партизана генерала Барбовича, разнесших вдребезги, порвавших в клочья и изрубивших в песи сеятелей и хранителей, мужичков-богоносцев, мать иху враскоряк… И даже когда сегодня утром перед его лицом уже сверкали смертным вихрем раскаленно-белые, со снопами летевших из-под них огненных искр паровозные колеса… Он надеялся.

Но увы. Длить беседу, в которой Бекренев уж постарался бы показаться Ей блестящим остроумцем, (какие, верно, только и нравятся таким девушкам, как Она), им не дали, пригласив совершенно некстати в кабинет начальника Госинспекции Наркомата…

Бекренев мало что слышал из того, что выговаривала им толстая, неопрятная тётка, своими выпученными глазами похожая на покрытую волосатыми бородавками жабу. Уловил лишь, что неряшливо одетой, дурно пахнущей тетке не нравилось, что они все трое так небрежно одеты… Что значит, небрежно?! ОНА одета вовсе не небрежно, а очень даже стильно. Тип парижского apache… Только вот ещё для чистоты образа не хватает «перышка», выкидного ножа, в её сумочке… Опа. Накаркал.

Из темной матерчатой сумки, которую Она крепко сжимала в своих изящных ручках, вывалился, прорезав ткань, классический puukko – с деревянной рукояткой, прямым клинком и скосом обуха («щучкой»), отточенный до бритвенной остроты, тот самый, о котором Есенин писал своей маме:

 
…И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой пьяной драке
Саданул под сердце финский нож…
 

– Это не моё! – растерянно пролепетала прекрасная Вайнштейн.

Бекренев болезненно поморщился – ну разумеется, не Её! Такие девушки не носят в авоськах финские ножи. Их удел, это изящные дамские «браунинги» с перламутровыми накладками на щёчках, например типа М1906 или вот, к примеру, «Баярд-08», 25-го калибра, в крохотных сумочках, специально предназначенные для отстрела бродячих собак и отпугивания излишне навязчивых кавалеров…

Между тем покрасневшая, как маков цвет, девушка попыталась задвинуть нож черной туфелькой под стол.

– А ну, не мусорить тут у меня! – грозно рыкнула начальствующая дама и продолжила:

– Вернемся к нашим баранам… Товарищ Бекренев!

– И-И-ЙЯ! – от испуга вскочив по стойке смирно, по армейски четко и громко отвечал несчастный…

– Ой, не да орите вы так, за ради бога…

Краем глаза Бекренев отметил, что сидящий обочь его бородач болезненно поморщился: грех это, упомянать (так в тексте) всуе имя Господа твояго! (так в тексте)

– Подайте, пожалуйста, вон ту папку… Да, эту, с надписью «Барашевская опытная образцово-показательная школьная коммуна при ТемЛАГе ГУЛАГ НКВД»… да, она самая… Прочтите нам документ номер один.

«Дорогие тёти и дяди Наркомпрос. Пишет Вам девочка Аня Керстновская. Я очень виноватая перед Советской Властью потому когда у нас умер Папа и я очень хотела кушать и ходила вдоль дороги к току и собирала зерно которое сыпалось с машин и мне дали всего три года по смягч. абстоятельству потому что я расхищала Социалистическую Собственность не из анбара а с дороги. И когда меня судили товарищ Судья спросила сколько мне лет а я говорю одиннадцать а она мне говорит ну ничего скоро двенадцать в лагере небось подрастешь. И меня из Шацка повезли и мама дала мне в дорогу вареных яиц которые привезла на колхозном рынке продавать и чему я была очень радая потому что в тюрьзаке давали одни крапивные щти безхлеба. А в Рязани нас погрузили с другими тетями в товарный вагон и повезли а я говорю охраннику Дядя пожалуйста открой мне немножко погулять хочется а он надо мной смеется.

А здесь в Барашево мне хорошо. Но вот што: мы сдесь все запаршивели даже до коросты и убедительно просим вас прислать нам мыла. И еще нас тут бьют.

И еще прошу не назначать меня кольцевиком ходить на почту в Озерный это пятьдесят километров туда сюда я не успеваю уроки делать.

Будьте сдоровы. И скажите моей маме что я покуда ещё жива.

И еще зделайте так чтобы санобработку вновь поступающих девочек не проводили мужчины-козлы насильно которые делают нам очень больно в писе. Низко вам кланяюсь.

Аня Керстновская. (так в тексте)»

Строгая начальница обвела оловянными глазами притихшую в кабинете компанию и грозно спросила:

– Ну, что вы об этом думаете?

Бекренев, с трудом сглотнул душащий его комок, прохрипел, выталкивая ледяные слова:

– Это… мерзость…

При этом он лихорадочно вспоминал, где зарыл свой тщательно упакованный в промасленные тряпки принесенный с Гражданской верный наган.

– Вот! Именно мерзость! – радостно подхватила начальственная дама. – Очень рада, коллега, что вы меня понимаете! В письме – ошибка на ошибке! И грамматика, и синтаксис! Да кто у них в школе родную речь и литературу преподает? Вот, предписываю вам троим, составить комиссию Наркомпроса и отправиться немедля в поселок Барашево Темниковского района Мордовской АССР, с целью проверить состояние дел в тамошней школе-интернате… и вообще… идите, идите, я очень занята…

3.

Когда о. Савва, выйдя из здания Наркомпроса, привычно было перекрестился на шпиль Меньшиковской башни, возвышавшейся своей золотой иглой и над Телеграфным переулком, и над всеми Чистыми прудами, за локоток его осторожно, но весьма сильно взяла чья-то крепкая рука:

– Извините, батюшка, можно с Вами переговорить?

– Да, это, сын мой, я от служения отстранен…, – начал было о. Савва, но тут же вспомнил, что на нем вместо привычной рясы одет кургузый пинджачок (так в тексте) и прожженные на седалище штучные, довоенные брюки.

Вряд ли кто мог опознать в таком клоунском виде священнослужителя! Но у нечаянного собеседника глаз, как видно, был весьма пристрелян.

– Ничего, ничего…, – ответствовал ему собеседник, которого о. Савве представили давеча как школьного работника гражданина Бекренева. – Я тоже. От служения отстранен.

Помолчав, Бекренев добавил:

– Батюшка, а как вы насчет по маленькой рюмашечке?

О. Савва задумчиво почесал густую бороду:

– Во благовременье оно вроде бы и ничего, иже и монаси приемлют… Да вот беда, нынче денег при себе не имею!

– Ничего, Савва Игнатьевич («Надо же, запомнил, как меня зовут!» – радостно изумился о. Савва), у меня малость найдется…

… Рюмочная «Котлетная» Треста «Мосгорторг», в проклятом царском прошлом старинный трактир «НизокЪ», располагалася (так в тексте) аккурат на углу Чистопрудного бульвара и улицы имени безвинно убиенного неизвестно кем (известно кем! врагами народа из лево-право-троцкистского блока! – сказала бы на это Натка. Многоопытный о. Савва не был бы так категоричен и поспешен в суждениях.) Сергея «Мироныча» Кирова, до этого триста лет бывшей Мясницкой.

Идея о том, что когда-нибудь тут будет американская закусочная «Макдонадльдс», никому из москвичей не могла бы придти в голову в самом страшном сне.

Низкий зал, с широкими запыленными окнами, был уставлен мраморными круглыми стойками на высоких блестящих металлических ножках. Гранитный пол был густо усеян мокрыми опилками, так что пиво и иные жидкости можно было невозбранно лить прямо себе под ноги.

На застекленном прилавке под выпуклым колпаком лежали обязательные закуски, без которых спиртное вообще не отпускалось: кусочки черного хлеба с селедкой и килькой, отварные микояновские сосиски с зеленым отварным же горошком мозговых сортов, фаянсовые мисочки с голубой витой надписью «Общепит», в которых краснел винегрет и синел отварной картошкой салат оливье, и белели каленые яйца… Котлет же в меню «Котлетной» традиционно не было. Правда-правда.

Полная представительная дама в накрахмаленном переднике, сияя червонным золотом широкой улыбки, щедро наливала бадаевской пены в пивные кружки и скупо цедила «белую головку» (еще недавно совсем «рыковку» – названную в честь Предрика Союза тов. Рыкова) в граненые лафитнички и стопочки с обманчивой внешностью: вроде абсолютно цилиндрические, ан глянь! дно на конус так и сходит…

Взяв, чтобы два раза не ходить, сразу графинчик беленькой и к ней пару пива прицепом, Бекренев поставил угощение перед о. Саввой. О закуске два новых знакомца не беспокоились: к такой порции выпивки автоматом шла сковородочка жареной с грибами картошки, уже включенная в стоимость казенной. Без закуски, как я уже отмечал, спиртные напитки в общепите вообще не отпускались.

Выпив по первой («За знакомство!») и тут же молча добавив по второй, «За здравие!» мужчины разом достали курево: Бекренев вынул из кармана дорогую «Пушку» в красной картонной коробочке с тисненным (и весьма точным) изображением 42-линейной полевой пушки на ней, а о. Савва кисет, вышитый умелыми жениными руками, увы, не с ридным (так в тексте) малорусским самосадом, но лишь с самой дешевой моршанской махоркой, перемешанной по обычаю с сором и нитками.

Закурили, пуская к низкому потолку сизые струйки гонящего из глаз слезу свирепого табачного дыма. Помолчали. Отхлебнули жидковатого, но хоть зато весьма свежего и вкусного пивка, которого после отстоя пены оказалось ровно пол-кружки…

Выпили и по третьей. На душе у о. Саввы захорошело.

– Батюшка, а можно мне как на духу? – спросил вдруг Бекренев.

О. Савва вынул из кармана красный фуляровый платок, вытер рот и бороду, сказал основательно:

– Слушаю вас внимательно.

– Батюшка, вы также думаете, как и я?

– Что именно думаю, сын мой? – насторожился священник.

– Да то, что эта история уж больно мерзко пахнет. Посудите сами: взяли нас на ответработу, троих. И… кого же? Девочку после техникума, со светлой душой и без всяких мозгов. Вас, с волчьим билетом, которого поганой метлой из школы погнали… погнали ведь? Верно?

– Есть такое дело! – не стал отпираться о. Савва.

– И присовокупили ещё и меня… тоже, знаете… меченого…

– Офицер? – понятливо кивнул головой о. Савва. – Сидели, поди?

– Да, три года в концлагере. – мотнул головой Бекренев. – И вот, взяли нас таких… и куда? В Госинспекцию Наркомата, вроде как в священную инквизицию… Явно не по Сеньке нам сия шапка Мономаха. Но ведь взяли же? А… Только вот… Зачем?!

– Может, именно затем, чтобы мы себе шею сломали? – задумчиво произнес о. Савва. – Я ведь и сам, грешный, сумлеваться стал. Первое же дело, и вот такое… м-нда-с… Необычное, прямо скажем…

– Вот я и говорю… Думаю, батюшка, использовать нас хотят в темную… – решительно произнес его собеседник. Потом вдруг резко переменился в лице, понизил голос:

– Прошу Вас! Вы человек, гляжу, разумный…

– Да пожалуйста, все что угодно…, – опрометчиво пообещал о. Савва. Была у него такая скверная черта, от которой он и сам нередко страдал: мало кому он мог отказать в сердечной просьбе! Благо, попадались о. Савве люди всё больше приличные, можно сказать, душевные, и чрезмерного от него не требовали.

Бекренев схватил его за руку своей горячей и сухой рукой и горячечно зашептал:

– Батюшка Савва, отговорите ЕЁ, ну прошу Вас… Хотите, на колени встану? Пусть только она не едет с нами! Пусть от работы этой проклятой откажется… Ведь это же против самого Эн-Ка-Вэ-Дэ идти придется!

– Да что вы, что вы! – испуганно замахал руками о. Савва. – Не надо на колени-то… Я ведь не икона! Конечно, отговорю.

… Но обещания своего сдержать увы, не смог…

0.

Спецсообщение.

Довожу до Вашего сведения, что я вхожу в состав комиссии по проверке клеветнического письма о деятельности Барашевской школы-интерната, находящейся в ведении НКВД. Остальные члены комиссии настроены резко антисоветски, возможно составление ими отчета, искажающего работу органов ГУЛАГ по перековке малолетних преступников. Прошу Вашего разрешения на нейтрализацию фигурантов. Сексот Олеся.

Резолюция

Провести оперчекистскую работу по выяснению подоплеки создания данной комиссии. Нейтрализацию фигурантов временно отложить. Сообщать мне о ходе операции лично. Ст. л-т ГБ Сванидзе.

Глава третья
«Цыгане шумною толпою по Бессарабии бредут…»

1.

Составить комиссию! Отправиться немедленно! Ага, ага…

Вылетевшая, как бомба, из высокого кабинета (и вправду высокого! Лепной потолок, с которого свисала старинная, потемневшая бронзовая люстра, нежно сиял своими розовыми пухлощекими ангелочками – или голыми амурчиками? купающимися среди небесной лазури и похожих на вату туч, не иначе как на пятиметровой высоте!), Натка с размаху хлопнулась своим тощим задком на жесткое заседательское (чтобы не слишком долго заседали!) противогеморройное сиденье… Опытная платино-пергидролевая секретарша уже подносила ей граненый стакан с холодным кипяточком.

Пока Натка судорожно пила прославленную лучшим поэтом Советской страны кипяченую воду, мимо неё с дробным топотом, как крохотное стадо мамонтов, пробежали Бекренев и Охломеенко и сгинули разом во тьме внешней, коридорной… У! Охломоны проклятые… Смылись. Истинно мужской поступок.

Поставив стакан на приставной столик, испещренный пересекающимися окружностями следов от чашек и ожогами от не погащенных папирос, положенных на него «только на секундочку», Натка вытерла холодный пот и крепко задумалась…

То, что все, написанное в письме есть самая гнусная ложь и вражеская вылазка, было Натке абсолютно ясно и понятно. Почему ложь? Да потому что в Советской Стране такого быть просто не могло, понятно вам? А почему не могло? Да потому что в Стране Советов была великая, могучая и самая справедливая в мире Советская Власть, пламенной душой которой была Партия! Всесоюзная Коммунистическая Партия (Партия с большой буквы!) большевиков. То есть союз беззаветных борцов за народное счастье, готовых ради счастья советского народа и в каторгу, и на плаху.

Мало во что Натка верила – но в Партию, она точно что верила. Преданно и трепетно. Как в самое светлое и святое. Конечно, Натка не была наивной дурочкой, и прекрасно понимала, что к любому светлому и святому делу обязательно примажутся перерожденцы, рвачи и хапуги, пьяницы и хулиганы… Да и дураков еще не всех извели, как враждебный делу Социализма класс.

Но, допуская, что встречаются у нас отдельные, кое-где еще порой случающиеся редчайшие в своей исключительности безобразия, Натка искренне не могла поверить, что то, что описано в том злосчастном письме, хоть отдаленно похоже на правду… Вот, например, тот же суд.

Судья, говорите? А как же народные заседатели? Они что же, безгласно кивали неправосудному приговору? Так не бывает! Тем более, что заседателей двое, а судья одна, и голос справедливости народа всегда сильнее голоса формального правосудия. Или вот, прокурор… что, неужели прокурор в этом позорном судилище не участвовал? Ведь ребенок есть субъект, особо защищаемый советским законом! А орган опеки и попечительства? Представители школы? Общественный защитник? А дежурный адвокат, в конце-концов, назначенный судом?

Да не мелите ерунды. Даже если бы такой нелепый приговор и был бы вынесен, то любой защитник его бы немедленно опротестовал в областном суде! А там уже не один негодный судья, а заседает коллегия судей из трех человек. Уж коллектив-то ошибиться не может.

И потом, вот, в письме написано, что детей бьют… Кто бьет, извините? Чекисты?!

Да ведь знаете ли вы, кто такие – советские чекисты? Это люди с горячими сердцами и чистыми руками, верные рыцари Революции, без страха и упрека стоящие день и ночь на страже Советской Земли. Как можно даже подумать о них такое?

Нет, Натка была искренне убеждена, что это письмо есть враждебная клеветническая вылазка, и была полна решимости вывести кляузника на чистую воду.

Но вот с чего начать…

– Думаю, товарищ Вайнштейн, вам прежде всего надо пойти в свой кабинет! – ответила на её невысказанный вопрос пергидролевая секретарша.

– А что, у меня есть кабинет?! – не сказать, чтобы очень удивилась Натка. Она удивилась безмерно.

… На высоких филенчатых дверях, крашенных какой-то отвратно-серой краской, был прикручен номер «302», под ромбовидным стеклышком золотом по черному, а пониже канцелярскими кнопками был пришпилен самодельный плакатик:

 
«О путник, не страдай вопросом,
Кто здесь в раздумии сидит?
По будням – Витязь Наркомпроса!
По воскресениям – пиит!»
 

Несколько оробевшая Натка осторожно постучала костяшками пальцев по двери.

– Не в сортир ломишься! Вползай смелее! – донесся из-за двери веселый голос.

Войдя в залитую солнечным светом узкую, как пенал, комнату, Натка увидела за одном из двух письменных столов, доверху заваленном бумагами (второй канцелярский монстр был девственно чист) лохматого рыжего парня с усами мушкой под горбатым носом, в юнгштурмовке, в точь-точь как у фашистских гитлерюгендовцев, только заместо красно-белого «бычьего глаза» со свастикой на его перетянутой коричневой портупеей груди сиял алой эмалью кимовский значок с красной звездой.

Парень сосредоточенно грыз чернильный карандаш, отчего кончики его губ стали уже фиолетово-синими.

– А, компривет. Подскажи рифму на слово «индустриализация»? – поприветствовал Натку незнакомец.

– Может, акция? – предположила девушка.

– Нет, не то! – махнул руками лохматый. – Эх, вот я вчера на лекции в Политехническом слышал, что скоро советские инженеры разработают такой прибор, вроде арифмометра, что наберешь там рычажками из букв любое слово, покрутишь ручку, и тут же выскочит тебе и подходящая рифма… Денек бы так пожить…

Мечтательно потянувшись, рыжий весьма строго взглянул на Натку: – А ты, мать, собственно, кто будешь?

– Я Натка…, – робко проблеяла та.

– Натка – овцематка. Ты, верно, будешь мой новый сокамерник, государственный инспектор Наталья Израилевна Вайнштейн?

– Я-а-а, Я-я, натюрлих. А я Розенбаум, Соломон Моисеевич, для товарищей просто Сёмка. Поэт и музыкант, на минуточку. Вот слухай сюдой, Вайнштейн. Это для меня ты – Натка, а для всех остальных советских людей, ты государственный инспектор Наркомпроса, ферштейн? А посему, первым делом тебе надо оформить соответствующее удостоверение…

Следующие два часа пролетели совершенно незаметно. Рыжий Сёмка таскал за собой на буксире Натку по каким-то запутанным коридорам, длиннющим крутым лестницам и полутемным загадочным проходам («Именно про наше здание Булгаков свою „Дьяволиаду“ писал. Читала? – Не-а. – Эх, темнота ты необразованная… А „Белую Гвардию“ ты читала? – Не-е-е, только „Чапаева“. – Обязательно прочти! Дам тебе, ладно уж, только ты её мне не заиграй…»)

Пока Натка совершенно уже не заблудилась. Если бы Сёмка, дьявольски захохотав, расточился бы в нети, то Натка не только не смогла бы найти свой кабинет, но и вообще вряд ли выбралась на улицу.

В ходе блужданий её сфотографировали, сняли, испачкав пальцы штемпельной краской, отпечатки пальцев, взяли, с трудом попав, шприцом из вены анализ («На сифилис! – Ой, да ведь я ничем таким… – Шутю. На группу крови! Но отсутствие сифилиса тебя, подружка, положительно характеризует!») и накормили ужасно вкусным бесплатным обедом из трех блюд: суп гороховый с гренками, битки с картофельным пюре и компот («Жрать будешь здесь в любое время дня и ночи, но учти: после девяти вечера в буфетной остаются обычно только бутерброды с чайной колбасой! Не прощёлкай клювом!») и даже зубы посмотрели («Кобыла клинически здорова! – Что? Кто здоров?… – Шутю. Протез тебе не нужен. Все зубки у тебя, Натка, целы. Пока целы…»)

В конце-концов Сёмка посадил Натку на уютное кресло в ставшей такой милой и уютной комнатке-пенале, показал, где в коридоре сортир, куда он прячет от коменданта электрочайник и где в шкапе хранит матрас («Зачем же матрас? – Для небольшой, но зато регулярной половушки! Чё ты краснеешь? Да я шутю, конечно. Тут за день так накувыркаешься, что постель будет вызывать только одну мысль – спать! У нас ведь регламент работы такой: приходим к 10 часам 30 минутам, и работам до двух-трех часов… – А потом, что, обед? – А потом, мать – мы ложимся спать, потому что мы работаем до двух-трех часов! не дня, а ночи. Потому и питание круглосуточное, фершейн? – Я-я, натюрлих! – Вот! Я, так например, иной раз и домой не хожу – зачем? в мое Ростокино трамваи всё равно уже не ходят, а на извозчике дорого, так я и сплю в кабинете.»)

А потом Натке выдали настоящий револьвер…

2.

С тихим голубым светом добра в душе Бекренев сидел у крытого зеленым сукном заседательского стола, и с умильной нежной улыбкой смотрел, как Наташа, высунув от усердия розовый, как у котенка, язычок, пытается запихнуть празднично-желтенький, нарядный, как елочная игрушка пистолетный патрон 9-mm Browning Kurz в камору барабана восьми-миллиметрового револьвера «Велодог», судя по наличию на его хромированной рукоятке флажкового предохранителя, выпущенного ещё перед Великой войной Императорским Тульским оружейным заводом…

Как там о этих игрушках поэт писал:

 
«…Сиплому солдатику не впрок
Хрупкий, ядовито-смертоносный
Чёрный бескурковый велодог.»
 

Ага, смертоносный… как раз из него по бутылкам на пикниках палить… Запихивание пистолетного (!) патрона в револьвер меньшего, чем у него, калибра между тем у Наташи шло довольно-таки туго. Но девушка очень старалась. А ведь вроде и не блондинка…

– Нэ лизе! – с удовольствием констатировал эту ситуацию сидевший рядышком с Бекреневым товарищ Охломеенко. – Може, сметанкой смазать?

– И кривоплечий поп добро зареготал, как видно, вспомнив малороссийскую байку с такой же, как у него, окладистой бородой.

– Наконец, Наташа, измучившись сама и до полусмерти измучив свой несчастный револьверишко, швырнула с грохотом его на стол и, прекрасно-яростно сверкнув огненными очами, прошипела:

– Ну, и где же вы были?

– Пиво пили! – опередил Бекренева проклятый служитель культа. И ведь прав, долгогривый! Действительно, пили – хорошо, что хоть про водку умолчал.

– Ну вот что! – грозным певучим голоском строго сказала Наташа. – Вы, товарищ Бекренев («Она помнит! Она меня помнит!») отправляйтесь в…

– Никуда я не пойду. – спокойно и доброжелательно отрезал ей Бекренев. – Пока я не получу письменного приказа, в части меня касающегося…

– Но ведь вы сами слышали своими ушами приказ…, – растерянно пролепетала Наташа.

– Угу. – кивнул Бекренев. – А вот те, кого мы поверять поедем, ничего НЕ слышали. И вообще следует торопиться медленно, поспешая умеренно, потому как никогда не следует спешить исполнять – а не то глядишь, и отменят!

– И ведь прав, абсолютно, сей премудрый совет…, – благодушно поддержал его товарищ Охломеенко. – Командировочные удостоверения нам получить надо? Это раз. Командировочные и прогонные денежки получить надо? Это два. А ни канцелярия, ни бухгалтерия без приказа нам ничего из сего не отпустят… Это три. Но, дщерь моя, ты бы к начальству за приказом не спешила. Оно ведь тоже не без ума! Чем больше бумаги, тем чище афедрон! Так что для начала ты составь план проведения инспекции, расчет сил и средств, схему и график проезда… Да и отчет по командировке уж заодно напиши, оставив чистые места, чтобы на месте вписать туда конкретные имена злодеев… И с начальством оный отчет согласуй. И вообще. Утро вечера мудренее.

– «А ведь поп-то совсем не прост!» – тепло подумал Бекренев. Савва Игнатьевич вдруг чем-то живо напомнил ему их полкового батюшку, отца Сергия, который не раз, вспомнив бурсацкую молодость, подбирал рукава рясы и, огласив рот не божественным призывом, а солдатским «Ура!» бросался вместе с полком в рукопашную, направо и налево усердно крестя австрияков обмотанной вокруг пудового кулака цепью с наперсным крестом. Конечно, такие поступки официально не приветствовались, но после боя командир, смахнув с седого уса слезу умиления, помнится, тогда крепко обнимал батюшку и говорил: «Ну, батюшка, ты и даешь! Буду тебя к ордену представлять». Но креста иного, чем наперсного, священнику не полагалось, и духовное начальство даже попеняло отцу Сергию за участие в смертоубийстве. Тогда, рассудив, что уничтожение проволочных заграждений – не убийство и его сану отнюдь не противоречит, отец Сергий, обрядив смельчаков-охотников, вызвавшихся идти вместе с ним, в белые похоронные саваны – дело было зимой – повел их под покровом ночи к вражеской позиции. Проволочные заграждения были разрезаны, и полк провел успешную лихую атаку.

Жалко батюшку… Оставшийся добровольно при эвакуации в Новороссийске в лазарете вместе с беспомощными ранеными офицерами, он так и не сумел спасти их от мести большевиков. Красные чеченцы искололи его штыками, потом еще живому, отпилили ручной лучковой пилой голову и долго носили её, глумясь, по улицам города на палке…

… Прикрыв глаза рядышком с мирно задремавшим батюшкой, Бекренев мучительно размышлял над сложившейся ситуацией.

Нет, то, что описано в письме несчастной девочки, бесспорно было правдой: зачем кому-то чернуху разбрасывать? В этом-то он ни на миг не усомнился. Да сам Бекренев мог бы много чего порассказать из своего горького тюремного да лагерного быта… Гораздо более страшного.

Да, письмо правдивое, но…

Первое. Как оно попало в Наркомпрос? Не по почте же его прислали? Бекренев с усмешкой вспомнил «долгий ящик», висевший на столбе в КемьперЛАГе, который судя по грозной надписи мог вскрыть только прокурор, надзирающий за исполнением наказаний. Вот приехал барин… Выпил, сытно закусил с орлами Бермана, проверил цельность печатей, открыл ящик… И на глазах серого строя зэ-ка швырнул все письма и жалобы в костер. А потом снова повесил на столб собственноручно опечатанный ящик для жалоб…

Нет, это письмо кто-то специально из «детской» зоны передал. Но вот кто и зачем?

Второе. Из-за чего такая неадекватная реакция? Комиссия отца Дионисия… Обычно, получив жалобу, её отправляли с сопроводительным письмом в тот же орган, на который жаловался заявитель, и все дела… А тут вот эдак… Так кому и зачем это всё нужно? Задумаешься тут поневоле… Но ведь в принципе всё так удачно складывается… Только вот Она… Эх, эх…

3.

 
«Помощник смерти я плохой,
И подпись, понимаете, моя
Суровым росчерком чужие смерти не скрепляла,
Гвоздем для гроба не была.
Но я любил пугать своих питомцев на допросе,
Чтобы дрожали их глаза!
Я подданных до ужаса, бывало, доводил
Сухим отчетливым допросом.
Когда он мысленно с семьей прощался
И уж видал себя в гробу,
Я говорил отменно – сухо:
„Гражданин, свободны вы и можете идти.“
И он, как заяц, отскочив, шепча
Невнятно, мял губами,
Ко дверям пятился и с лестницы стремглав, себе не веря,
Бежал…»
 

Отец Савва приоткрыл голубые, как весенние небо, глаза, и внимательно посмотрел из-под лохматых бровей на упоенно, взахлеб читавшего стихи Сёму Розенбаума:

– Гм-м-м… Извините душевно, юноша, это вы сами сочинить изволили?

Сёма сокрушенно махнул рукой:

– Куда мне до такого… я только в нашу стенгазету к красным датам календаря и пишу! Это сам Велемир Хлебников. «Председатель чеки». Сильная вещь! Высокое искусство… Между прочим, основанная на реальных событиях, и посвящена председателю Харьковской Че-Ка Саенко…

Отец Савва от этих слов призажмурился, инстинктивно втянул голову в свои кривые плечи, словно прикрываясь от невидимого замаха, прошептал потрясенно:

– Саенко… Господи Боже мой! Спаси и Помилуй нас, грешных…

Бекренев заинтересованно вскинул пересеченный тонким шрамом подбородок, который доселе задумчиво упирал в грудь, чуть склонив голову, спросил участливо:

– Или знакомую фамилию услыхали, батюшка?

– Или… Или!

… В в харьковский концентрационный лагерь, на улице Чайковского, дом 5, о. Савва попал с одной стороны, совершенно случайно, а с другой стороны, абсолютно закономерно.

За что же о. Савва даже не ввергнут был, но добровольно отправился в узилище? Да вот, пришла из уезда казенная гумага: за пущание контрреволюционных агитаций подвергнуть превентивному аресту следующих лиц, проживающих в селе Филоненко Богодуховского уезда, а именно Дроздова Никанора Ивановича, 78 лет, хлебороба; Дроздову Зустю Григорьевну, 65 лет, домохозяйку; Дроздову Анастасию Никаноровну, 15 лет, чернорабочую… А больше никого в семье Дроздовых и не было, ибо старший большак ещё на Японской под каким-то Мукденом сгинул, а остальные детишки от глотошной померли.

Вышедший в полном облачении из алтаря о. Савва насилу утихомирил односельчан, серьезно вознамерившихся было взять нежданных гостей, детишек прекрасно известного им кровососа-арендатора Нахимсона, беззаветных чекистов Осю и Ясю, в дрыны, косы и вилы, пояснив возмутившейся пастве, что попущением Божиим за грехи наши всякая власть несть аще как от Бога, и предложил городским взамен мужиков лучше взять в заложники хоть его самого. А немного и прогадал о. Савва, потому как в кармане кожаных курток братьев Нахимсон лежал уже ордер и по его долгогривую голову. За что? За то, что пользовался о. Савва изрядным на селе уважением. Только за это? Только за это!

Как великолепно сформулировал Лев Давидович Троцкий: «Если мы выиграем революцию, и раздавим Россию, то на погребальных обломках её мы укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, – о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть всё русское!»

А какая в глухом малороссийском селе есть русская интеллигенция? Поп, фельдшер да земский учитель. Поскольку же о. Савва по филоненковской бедности привычно совмещал все три эти ипостаси: служа в церкви, уча детишек в школе и успешно пользуя мужиков да баб полынью, калганом да пижмой, настоенных на самогоне, впрочем, отнюдь не чураясь иных народных средств от всех болезней по растрепанному «Домашнему лечебнику Молоховец», то его печальная участь была предопределена.