Текст книги "Витязи из Наркомпроса"

Автор книги: Валерий Белоусов

– Люблю, знаете, повеселиться! – пояснил он ошеломленным его оборотистостью своим товарищам, Наташе и Бекреневу. – Особенно покушать! Бывало, выйдем мы, семинаристы-бурсаки, на рынок, так все торговки сразу свои прилавки грудью закрывают. Потому что бурсаки берут любой товар только на пробу, однако же полной жменей! А тут вдруг такая халява. Не мог сдержать себя, грешен…

Однако же никто о. Савву упрекать не стал. Наоборот, Наташа, набив рот, пробурчала ему что-то благодарственное…

– Вот, помню, раз в Конотопе…, – начал было о. Савва очередную притчу. Но вдруг заметил, что Наташа округлившимися глазами смотрит на соседний столик, где в полном одиночестве задумчиво прихлебывал чаек невысокий человек в круглых металлических очках, одетый в темно-синюю тужурку со странными знаками на петличках: три серебристые звездочки в ряд, на серебристой горизонтальной полоске, с серебристым же уголком.

Уловив, куда она смотрит, сидевший рядом Бекренев как-то окрысился, обнажив, как загнанный волк, кончики острых зубов. Эта форма, как видно, ему была хорошо знакома.

А Наташа встала, точно сомнамбула, сделала несколько нетвердых шагов и робко спросила:

– Скажите, а вас случайно не Антоном Семеновичем зовут?

Одетый в синий френч мужчина согнутым пальцем чуть тронул типично хохляцкие, скобкой, усы:

– Да вроде и так ругают… А в чем, собственно, дело?

Наташа всплеснула руками:

– Товарищ Макаренко! Да я же все ваши книжки читала…

Тот очень удивился, спросил как-то наивно и неуверенно:

– Правда? Ну и как, вам понравилось?

– Очень! Очень-приочень…

Макаренко улыбнулся, только отчего-то как-то грустновато:

– Там слишком много правды рассказано, и я этого боюсь… Как-то страшно мне выворачивать свою душу перед публикой…

– Это другим должно быть страшно! А вы же коммунист. – укоризненно произнесла Наташа.

– Нет, я беспартийный… – пожал плечами писатель. – Все как-то времени, знаете, не хватало записаться!

У Наташи глаза на лоб полезли от изумления. Потом она, морща лобик, осторожно спросила:

– Но, скажите, как вам удалось: у вас ведь в колонии беспризорники, воры, убийцы малолетние, проститутки… Как вам удалось их воспитать?

– Да никакого секрета тут нет! – пожал плечами Макаренко. – Первым делом в своей колонии я сделал то, что теперь делаю по всей Украине: во всех 15 детских колониях мною были ликвидированы заборы, решётки, карцеры, конвоирование и контрольно-пропускные пункты! Мне говорят, бежать будут. А я отвечаю – а вы их кормить не пробовали?

Макаренко малость помолчал, улыбаясь своим мыслям. Заговорил увлеченно и страстно:

– А потом, детей воспитываю не я! Воспитывает хозрасчет! Он лучший педагог! Последние годы коммуна наша жила на полном хозрасчёте. Он окупал расходы не только по школе, на жалованье учителям, на содержание кабинетов и прочие, но и все расходы на содержание ребят. Кроме того коммуна давала несколько миллионов чистой прибыли государству… Да, хозрасчёт замечательный педагог… Он очень хорошо воспитывает… Хозрасчёт гораздо добрее бюджета, во всяком случае, богаче бюджета. Я ведь мог тратить в год по 200 тысяч рублей на летние походы, мог 40 тысяч рублей заплатить за билеты в харьковские театры. Я мог купить для колонии автобус, легковую машину, грузовую машину. Разве обычная школа может позволить себе это купить? Или вот, мы с колонистами решаем: едем 500 человек по Волге на Кавказ. Для этого нужно 200 тысяч рублей. Постановили: в течение месяца работать полчаса лишних, и в результате получаем эти 200 тысяч рублей. И едем! Мы могли одевать наших мальчиков в суконные костюмы, девочек – в шёлковые и шерстяные платья! А потом, демократия. Все вопросы решал совет бригадиров. Как и должно быть в советской стране! У меня все ребята были убежденными хозяевами! А еще…

Макаренко вдруг прервал себя на полуслове, горько повел головой, будто его душил ворот тужурки…

Наташа робко спросила:

– А почему тогда в Наркомпросе вас так…

Макаренко усмехнулся:

– Я от нашего Наркомпроса начинаю приходить в восторг… грозили мне давеча прокурором… Тупые истерички! и ведь добьются-таки, что меня посадят… Так что сейчас держитесь от меня, милая девушка, подальше. Зачумленный я…

Немного помолчав, Наташа осторожно задала новый вопрос:

– А скажите, товарищ Макаренко, в детской колонии Барашево у вас знакомых никого случайно нет?

Чуть побледнев, Макаренко приподнялся на стуле, низко наклонясь прямо к Наташиному лицу, прошептал сурово:

– Слушай меня, девочка! Никому и никогда! Ни за что не говори, что ты вообще знаешь про это поганое место! И вообще… держись от этих темных дел подальше! Очень тебя прошу, пожалей себя…

«Святой человек!» – почему-то вдруг подумалось о. Савве.

Глава шестая
Прогулки по тонкому льду

1.

Следующим утром Натка заявилась в Наркомат в половине восьмого утра. И с немалым удивлением на садовой, с гнутой спинкой лавочке перед входом увидела ожидающих её по прежнему глядящего букой Бекренева и благостно поглаживающего бороду Савву Игнатьевича.

– Вам что, дома делать нечего? – глядя в упор на надутого, точно мышь на крупу, своего недруга, сердито спросила Натка.

– А чего мне делать дома-то? – пожал плечами Бекренев. – Жены и детей не имею, завтрак мне готовить охоты нет… Вот думал, сперва в наркоматской столовой на шарап покушать, а потом перед началом занятий в библиотеке посидеть. Тут, сказывают, знатная библиотека…

«А! Так он не женат…» – неожиданно тепло подумала Натка. «Это многое объясняет! То-то он какой-то такой весь неухоженный, жалкий…» И тут же девушка оборвала себя. Какое ей дело до семейного положения чужого несимпатичного, весьма пожилого мужчины?… Ну, скажем, правда, не совсем уж такого и пожилого… И лицо у него такое загадочно-романтичное, со шрамом… И задница у него этакая крепкая, спортивная… Тьфу ты… Не о том ты думаешь, Натка. К тому же он явно чихать на тебя хотел, уродина ты костлявая. Без сисек.

– А вы, Савва Игнатьевич…

– А меня моя супружница из дома пинками выставила-с! Иди, ховорит, батька, и усердствуй! Не мохи придти на службу после своего начальства! Лучше ты его подожди, чем начальство тебя…

Махнув рукой на таковой нездоровый лоялизм, попахивающий буржуазным чинопочитанием, Натка со своими сотрудниками отправилась в Бюро пропусков. К её немалому изумлению, там через полукруглое окошечко, прорезанное в стене, ей выдали совершенно роскошную, пухлой бордовой сафьяновой кожи, книжицу с золотым тиснением, украшенную гербовыми печатями, в которой предписывалось всем органам Советской Власти оказывать ей всемерное содействие, а ровно ей разрешалось бесплатно перемещаться по всей территории Союза ССР на любых видах транспорта, включая паровозы и аэропланы… Бекренев и Охломеенко удостоились пока что временных пропусков, в виде коричневых картонных прямоугольников, но правда уже с наклеенными фотографиями, что избавляло их от необходимости предъявлять стрелку ВОХР паспорта. В принципе, для входа в Наркомат пропуск как таковой особо и не требовался: в прошлый раз Натка совершенно свободно зашла в здание по комсомольскому билету. Уж она и не знала, кто выписывал разовые пропуска Бекреневу и Савве Игнатьевичу, а только любой советский школьник мог зайти на прием хоть к самому Наркому, просто предъявив свой школьный матрикул, сиречь ученический билет. Не факт, что на этот прием он бы попал: строгие секретари и референты перехватили бы его ещё на подходе к залу коллегии, и направили бы по принадлежности, к примеру, к завсектору по пионерской работе… Но в здание он бы точно вошел.

Вот и они вошли, всей троицей… А дальше куда идти? Угрюмый Бекренев порекомендовал начать непременно со столовой, а Савва Игнатьевич предложил посетить приемную для получения ценных указаний начальства…

Туда Натка и направилась, подавив силой воли бурчание в своём плоском животе. Однако, начальства на месте ещё не оказалось, только поливала из чайника стоящий на широком подоконнике разлапистый фикус бессменная пергидролевая секретарша. Причем у Натки сложилось впечатление, что она в своем кабинете как бы и не ночевала.

Увидев пришедшую компанию, секретарша замахала на них руками и настоятельно посоветовала им исчезнуть до поры, до времени, а восьмерки в табеле уж она им нарисует!

Когда обрадованный Бекренев (ох уж эти мужчины! почему они постоянно только и думают о еде?) уже радостно потянул Савву Игнатьевича в вожделенную столовую, восклицая «Вперед, mon cher! Я уже чувствую впереди манящий запах молочной каши!», Натку вдруг схватила за рукав пергидролевая секретарша:

– Слушай, Вайнштейн, ты что, совсем дура, да?

– А что такое? – сделала невинные глаза Натка.

– Да тебе же наша Жаба прямо указала: к Макаренко не приближаться, а ты что наделала, псишка?!

– А откуда вы…

– А я подслушивала. – без тени смущения сообщила секретарша.

– Ну как же я могла пройти мимо… ведь он такой учитель! И такой писатель…

– Да это ведь нашей Жабе похрен, будь он хоть смесью Песталоцци со Львом Толстым! Ты что, не понимаешь, что здесь высокая политика?

– Политика? – испугалась Натка. – Да, она говорила что-то… Макаренко что, и вправду был белогвардейцем?!

– Нет, это не он был у белых, его брат был у Деникина! – махнула рукой пергидролевая блондинка. – Да и это всё ерунда, да хоть будь Макаренко братом самого Врангеля… Тут дело совсем другое.

– А что такое? – испуганно округлила карие очи девушка.

– Да то! Что сначала, при Дзержинском, все исправучереждения для беспризорников находились под чекистами. Они их собирали, отмывали, учили, лечили… Худо-бедно получалось. Потом, когда Менжинский умер, новый нарком Ягода спихнул все эти дела на Наркомпрос: раз дети там учатся, значит, это наша епархия, логично?

– Вроде да…, – неуверенно протянула Натка.

– Вроде… Да вот только под умелым руководством Надежды Константиновны детские колонии скоренько превратились в филиал Содома и Гоморры! Детей там никто ничему не учил, благо что педология на этом не настаивает, кроме бандитского ремесла, само собой! Так что обычный ребенок, оставшийся сиротой, попав в эти воспитательные учреждения, воспитывался весьма целенаправленно, как малолетний вор. А у девочек участь была еще ужасней… Впору было вешать красный фонарь над каждым входом. Наши ученые педологи только руками разводили: ужасный контингент! И вот, вдруг появляется этот самый Макаренко, у которого этот самый ужасный контингент внезапно перестает воровать, драться и пьянствовать, а впрягается в гуж, да не каналы копает, а выпускает уникальную продукцию, лучшие в Союзе фотоаппараты! И учти, без всякого насилия, без принуждения… И детки у Макаренки все ухоженные, чистенькие, сытые… По театрам в шелковых платьях ходят! И ведь не один Макаренко таков: вот и Икшинская детская колония такая же… Разумеется, в НКВД возбудились и говорят: товарищи ученые, нам ваши вертепы по подготовке будущих жуликов и проституток совершенно не нужны! А подать сюда Тяпкина-Ляпкина… И пошла писать губерния: передать все детские колонии в ведение ГУЛАГ. А ведь это огромное финансирование, должности руководящие… О каком Макаренко можно говорить, когда на кону такой куш? Счастье его, что он в НКВД успел перебраться, а то бы точно у нас он уже давно сидел.

– За что? – удивилась Натка.

– За отрицание ленинских педологических принципов!! В сфере образования… Так что пока вали отсюда, подруга, и не появляйся, пока гроза не закончится. То есть либо пока Макаренко окончательно не сожрут, либо он из-под жернова не выскользнет… Но я бы поставила на второе. Тертый он дядька. Позванивай периодически в течении дня! И не вешай носа… Вон он у тебя какой, выдающийся…

2

… Остановившись у газетного стенда, батюшка Охломеенко, дальнозорко щуря глаза, внимательно вчитывался в строки передовицы.

– Ну, что там нового? – с усмешкой спросил его наблюдавший за возней голубей возле лужи, усердно отталкивающих друг друга (ну ровно как наши наркоматовские серпенты!) Бекренев.

– Вот, пишут, что Брунете взяли…

– Что, и его тоже? – притворно ужаснулся, всплеснув руками, Валерий Иванович.

Отец Савватий строго посмотрел на него, хмуря брови, спросил укоризненно:

– Вот, удивляюсь я на вас! Вы вроде бы человек культурный… Откуда же в вас, простите, столько злости, столько желчи? Неужели вам никого не жалко?

– Батюшка! – истово перекрестился Бекренев. – Вот, истинный крест: когда кого-то из своих, красных, чекисты прибирают, у меня только одно ощущение. Один гад сожрал другую гадину! Вот, их судят за вредительство, шпионаж… а у меня в голове другое: ты белых расстреливал? на плечах у них погоны вырезал? вот теперь от своих же получи и распишись, сволочь буденновская.

Бекренев помолчал, затем продолжил с ненавистью:

– Вот, некоторые крестьян жалеют… ах, ах! Коллективизация! Сослали, бедных… Так ведь эти мужички, сеятели и хранители, в семнадцатом барские усадьбы дымом в небо пускали! В рояли срали, детей барских головой о косяк разбивали… И получили-таки свой мужицкий рай! Вся земля их, и никаких тебе налогов и оброков! И каждый раз в спину белым били, потому как те несли за собой закон в виде исправника да разумные платежи в государеву казну… А потом эти сеятели и хранители, младенцы бородатые, искренне удивлялись, когда к ним уже красные приехали с продотрядами: как так? Это же ведь наша власть? Наша земля? Наш хлеб? Почто отбираете? За что боролись? Да ведь комиссар, это тебе не царский исправник. Пороть он их не стал, а сразу мужиков под пулемет, да избы сжечь…

Отец Савва сокрушенно покачал головой:

– Да, сын мой! Было такое дело. И в рояли срали, и усадьбы жгли… Не потому ли, сыне, что триста лет подряд перед этим в этих самых усадьбах ученые баре мужиков пороли, а крестьянских девок портили?

Ещё помолчал, добавил:

– Ох, вижу я, что Гражданская война до сю пору не кончилась… Да завершится ли она хоть к 2017-тому?

Бекренев махнул рукой:

– Куда там, батюшка! Недаром Сталин говорил, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет только обостряться! А представляете, что при коммунизме тогда будет? Да они друг дружку без соли есть станут. Чеченец будет грызть русского, богатый бедного…

– При коммунизме богатых не будет…, – неуверенно протянул о. Савва.

– Верно отметили, батюшка. Богатых при коммунизме однозначно не будет! Все будут равны в нищете. Да ведь дураки-то будут? Ну, тогда, умный будет бить глупого, сильный слабого…

– Это вы так думаете? – с сомнением спросил о. Савва.

– Нет, это социал-дарвинизм так учит. Передовое социалистическое учение. Однако, давайте уже сменим тему. Вон Наташа идёт…

– А о чем же нам тохда говорить, право…

– Ну, давайте, расскажите что-нибудь. Вот, у меня фамилия происходит от польского na bakier, что означает «вкось, навыворот». Тоже с татарского, бокри – всё одно, будет «кривой»… Извращенец я, короче говоря. А у вас, батюшка?

О. Савва засмеялся, махнул рукой:

– Да ведь у нас, бурсаков, фамилии как давали? По цветам, по камням, по церквам, по канунам, по скотам, и яко восхочет его преосвященство! И быть бы мне Аметистовым или Ризоположенским, кабы не мой пращур. Он, знаете, раз крестил младеню в некоем подпитии, да и спроси у крестного отца, как наречем? А тот и скажи – Васькой, мол, то есть Василисой. А батька возьми, да запиши её в церковную книгу младенцем Василием! Не посмотрел по запарке батька, есть ли у Васьки крантик? Грешен человек. Ну, да в деревне всё рано, Васька она и есть Васька. Да вот когда в годы отроковица вошла, пришла бумага из воинского присутствия: на службу царскую рекрута Василия требуют… Целую комиссию воинский начальник созывал, включая повивальную бабку. Так ведь и оставили девицу в подозрении, что она суть мужескаго (так в тексте) рода, потому была она ростом здорова и сильна, как ломовая лошадь! Из тех, что слона на скаку остановит, и хобот ему оторвет… Дело дошло до консистории! А Епископ обстоятельства сии рассмотрел, да оплошному попу и скажи: какой же ты, братец, Алмазов? Ты истый Охломон! И все потомки твои будут Охломоновы! Ну, по нашему, малороссийски, получается Охломеенко…

Подошедшая Наташа, услышав рассказ о. Саввы, наморщила свой высокий лоб и добавила:

– Ну, а моя фамилия переводится как «виноградная косточка»… Совершенно пустая, ненужная вещь!

– Не правда! – не согласился Бекренев. – Если виноградную косточку зарыть в землю, то…

– Ну почему?! Почему?! – вспыхнула Наташа. – Почему вы все время меня хотите как-то уязвить, обидеть?

Несчастный Бекренев только руками развел…

3.

Услыхав, что их троице предстоит где-то проваландаться как бы и не до самого вечера, о. Савва весьма загрустил. С утра его что-то корежило: ныли коленки, болело плечо… Ему бы посидеть где-нибудь тихохонько, да вот беда, поползшие с утра тонкие, прозрачные облачка мало-помалу затягивали небо сизой хмарью, сквозь которую еще пару минут припекавшее солнышко уже смотрелось молочно-белым пятачком…На бульварной лавочке уж не покемаришь, что-то стало зябко-с…

– Товарищи, а пойдемте-ка в музей? – предложила вдруг Наташа. Бекренев тут же радостно согласился. Вообще, у о. Саввы закрадывались мало-помалу смутные сомнения, что если бы сия шальная девица предложила бы оному уже вроде бы немолодому, весьма солидному гражданину вдруг залезть на крест колокольни Ивана Великого, тот бы побежал за ней, роняя на ходу штаны…

– В музей, который? – осторожно спросил о. Савва. – Вот, я знаю тут неподалеку, в Хохловском переулке, есть отличный Музей дворцовой мебели, там можно даже и на экспонатах посидеть…

– Да нет! – махнула рукой Наташа. – Лично я предлагаю Центральный Антирелигиозный музей! Как раз, очень удобно, сядем на тридцать девятый трамвай и доедем до Новослободской.

– Да что же там интересного, в том музее? – пожал плечами о. Савва.

– О! Там здорово. Например, там экспонируется икона «Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами». На ней изображен и будущий царь Николай Кровавый, которому и близкое знакомство с Христом не помогло…

Собеседники Наташи вежливо сделали вид, что оценили её юмор.

– А потом там еще есть иконы из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, – Михаил Юрьевич Лермонтов. Но самая забавные иконы вот какие: на первой образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на другой – в окружении ангелов фабрикант Грязнов с нимбом на голове, а на третьей – в образах апостола и девы Марии – курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…

– Да, всякие были иконы! – подтвердил о. Савва, – иные, хоть горшки ими покрывай…

– Наталья Израилевна…, – вдруг робко произнес Валерий Иванович. – А может, ну его, музей этот? Тем более его посещение… ну… не всякому из нас будет и забавно…

Наташа вдруг очень мило смутилась, растерянно посмотрела на о. Савву:

– Простите, Савва Игнатевич, я просто забыла…

О. Савва смутился еще больше, и стал торопливо говорить, что ему совершенно всё равно, пожалуй, и в музей тоже неплохо…

Но тут Бекренев вдруг неожиданно предложил:

– А давайте поедем ко мне на дачу? Я в Ильинском живу, час езды с Рязанского! Ближе, чем добираться на трамвае до Измайловского парка! А у нас там и пруд, и сосны… Поехали?

Наташа внимательно посмотрела ему в глаза и совершенно неожиданно, о. Савве показалось, для себя самой, вдруг согласилась…

А потом спохватилась вдруг:

– Нет, загород нам нельзя! Как же мы в наркомат звонить будем?

– Это ерунда! – махнул рукой Бекренев. – У меня телефон есть!

– У вас? Телефон?! – изумилась Наташа. – За городом?!

О. Савва тоже удивился, но виду не показал. Он давно начал понимать, что с гражданином Бекреневым не все так просто… Вот, например, эта его неслыханная смелость. Полоскает в полный голос Соввласть, почем зря, и ничего-с… С таким счастием (так в тексте), и до сю на свободе? Чудны дела Твои, Господи.

– Ну, не совсем у меня…, – отвел глаза Бекренев. – У меня спаренный с соседом, Колмановичем. А он большой начальник, главбух Мособлпотребсоюза…

– А! Тогда понятно… Но, раз вы гарантируете связь, то поехали… Только на метро!

Открытый два года тому назад метро блеснул перед ними мрамором и светом матовых округлых ламп. Украшенная зеленоватым жадеитом, белоснежным мрамором и черным лабрадором, станция была украшена великолепным шадровским бюстом Кирова.

О. Савва вытащил из кармана свою билетную книжечку, и, оторвав три желтых билетика, украшенных большой красной литерой «М», раздал их товарищам, мановением шуйцы пресекши попытку Бекренева отдать ему полтину.

– А мне-то зачем? У меня вот чего есть! – гордо произнесла Наташа, продемонстрировав о. Савве свою краснокожую книжечку… Но увы. Контролер в черной НКПС-овской гимнастерке Наташу в метро не пустила, сказав, что для проезда в метро по казенной надобности ей нужен к удостоверению специальный вкладыш.

– Но послушайте, товарищ! – горячилась Наташа. – Вот здесь же написано: «и на паровозе»!

– Вот когда вы в метро паровоз увидите, то тогда на нём и поезжайте! – резонно возражала контролер. – А если вы, девушка, и далее надалызничать будете, я свистеть почну! Ходют тут, разные, хамы трамвайные…

И дежурная строго продемонстрировала Наташе блестящую белым металлом улитку милицейского свистка.

Пришлось Наташе воспользоваться предложенным о. Саввой билетом.

Трое коллег бегом спустились по гранитной лестнице, успев вскочить в пневматические двери сверху кремового, а снизу – коричневого вагона, пока дежурная в красноверхой фуражке еще не успела поднять подвысь красный круг жезла и крикнуть своё обычное «Готов!» Иначе ждать следующего поезда пришлось бы долгонько, минут десять.

Выйдя на «Комсомольской», о. Савва в который раз подивился её строгой красоте – балконам, над которыми горели рожки хрустальных бра, мраморным колоннам, украшенным дорическим ордером с медными значками «КИМ», пологим дворцовым лестницам… Да здесь балы устраивать можно!

Поднявшись наверх к Рязанскому вокзалу, Наташа задрала нос к сиявшему золотом над ступенчатой щукинской башней сидящему на золотой спице клювом к далекой Казани сказочному петушку:

– Он кричит, кири-куку! Царствуй, лежа на боку!

Улыбнувшийся ей широко и ласково Бекренев уже тащил их к перонным кассам. Здесь Наташино удостоверение, к её удовольствию, никого не удивило. Девушке без споров выдали бесплатный литерный билет, твердо-картонный, прямоугольный, с дыркой посредине, через которую его нанизывали на проволоку… Причем билет дали не только на неё, но и к его вящему удовольствию, на о. Савву. А у Бекренева и так был декадный проездной.

Наташа, честно говоря, ужасно хотела бы прокатиться до Панков на ново-пущенном месяц назад электрическом поезде, но Бекренев её огорчил, сообщив, что после пробного рейса на Первомай «электричка», как уже прозвали её пассажиры, пока ходит только по воскресным и праздничным дням, когда москвичи массово выбираются на свои загородные дачи.

Рассевшись на оббитых праздничной, масляно-желтой вагонкой жестких лавочках пригородного поезда, следующего до станции «47-ой километр», коллеги первым делом откупорили враз свирепо зашипевшие, туманно запотевшие, мутно-зеленого стекла бутылки, прихваченные в дорогу прямо на перроне у разносчицы в белой кружевной наколке: Бекренев и о. Савва с «Трехгорным», а Наташа с зельтерской.

Не то, что им так хотелось уж пить, просто обычай такой: едут на пикник? Значит, непременно надо пить пиво и воды.

Хотя о. Савва лучше бы водочки дерябнул. Уж очень его корежило, право слово… Ломало просто. Суставы натурально мозжили.

Скоро пригородный поезд, заполненный возвращавшимися с рынков молошницами (так в тексте) с опустевшими цинковыми бидонами наперевес, весело свиснув, бодро помчался на юго-восток. Прогремел под колесами мост через узкую и мутную Яузы, мелькнули красно-кирпичные, похожие на готический замок корпуса Электрозавода… А вот и первая станция, забитая красно-коричневыми товарными вагонами Сортировочная.

– Смотрите, смотрите! – вдруг закричала Наташа. – Видите, напротив дэпо Москва-Сортировочная паровоз на постаменте? Это памятник Великому Почину!

Кто таков был этот «Великий Почин», о. Савва не понял, а спрашивать постеснялся.

Миновав по загремевшему ажурному виадуку многоколейную Окружную, поезд далее стучал колесами уже по ближнему Подмосковью.

За крохотным городком Перово потянулись сплошной зеленой атласной лентой роскошные дубравы, сосновые рощи, перемежаемые редкими станциями в окружении колхозных полей: Вешняки, Косино, Ухтомская (бывшая когда-то Подосинками)… За Люберцами, потянулись уже сплошные сосновые боры.

Наташа неотрывно смотрела в окно, невпопад отвечая на вопросы Бекренева, и походила вовсе не на чиновника с грозным удостоверением в кармане, а более на гимназистку, сбежавшую с уроков.

Меж тем за окном вдруг шибко потемнело, и, когда наши путешественники наконец спустились из вагона на низкий деревянный, украшенный резными балясинами дебаркадер дачной платформы «Ильинская», то по нему с резким дроботом внезапно заплясали прозрачно – золотые, косо подсвеченные вдруг проглянувшим среди сизых облаков солнцем, острые ледяные струи летнего ливня…

Наташа радостно взвизгнула, и взапуски пустилась бежать рядышком с прикрывавшим её скинутым с плеч пиджаком Бекреневым по песчаной аллее меж оранжевых строгих стволов, осанисто возвышающихся за белеными штакетниками еще довоенных, уютных дач.

Когда гости наконец добрались до нужной им решетчато-застекленной дачной веранды, они были мокры насквозь, хоть их выжимай. Впрочем, гостеприимный хозяин тоже шлепал по крашенному полу, оставляя на нем мокрые следы.

– Немедленно, немедленно раздевайтесь! – торопил Бекренев. – Наталья Израилевна, у вас же рука больная! Вам же нельзя… Давайте, я вас переодену в чистое и перевяжу…

– А вы что, доктор? – удивилась та, стряхивая, как болонка, влагу с коротких черных волос.

– Да, – к удивлению о. Саввы, ответил тот. – Правда, я лекарь военного времени, зауряд-врач. Но перевязку я сделать как-нибудь сумею…

И вправду, перевязал багровеющую Наташину рану очень быстро и ловко.

А ещё, к полному восторгу о. Саввы, у Бекренева в доме нашелся и врачебный спиритус вини ректификати. Ну точно, истинный Эскулап.

Насильно влив в раздетую до исподнего и закутанную в одеяло девушку целительную мензурку, Валерий Иванович предложил оскоромиться и о. Савве, а уж он-то сопротивляться никак не стал.

… Спустя некоторое время трое товарищей сидели на веранде вокруг круглого, покрытого красной плюшевой скатертью стола. И тихо слушали, как по железной крыше умиротворенно барабанит затихающий дождь, глядя сквозь запотевшее стекло на качающиеся лохматые лапы елей…

Чуть (а может, и не совсем чуть?) запьяневшая Наташа, мерно качавшаяся в скрипучем кресле-качалке, вдруг указала пальчиком на висевшую под потемневшим от старости зеркалом потертую гитару с потрескавшимся лаком деки:

– А вы что же, Валерий Иванович, играете?

– А вы? – ответил тот вопросом на вопрос.

– Ну, так… балуюсь…

– Сыграйте же нам тогда, что нибудь…, – сказал тот, придерживая у горла простынь и снимая гитару со стены.

– Что же вам сыграть? – задумчиво сказала Наташа, перебирая тонкими пальцами запевшие струны… – Разве, революционное, что-нибудь, советское?

– Лучше что-нибудь антисоветское! – опасно пошутил Бекренев. И о. Савва вдруг ужасно испугался. Что Наташа вот сейчас встанет и уйдет, прямо вот так, голой, под дождь. С неё ведь станется!

У Наташи зло сощурились глаза. Крылья её носа затрепетали… Но она с усилием подавила душевный порыв и почти спокойно сказала:

– Антисоветское вам? Легко.

И запела очень мелодичным, тонким девичьим меццо-сопрано:

 
Проклинайте ж меня, проклинайте,
Если вам я хоть единое слово солгал,
Вспоминайте ж меня, вспоминайте,
Я за правду, за вас воевал.
 
 
За тебя, угнетенное сельское братство,
За обманутый новою властью народ.
Ненавидел я красное мерзкое чванство и барство,
Был со мной заодно мой максим-пулемет.
 
 
И тачанка моя, вдаль летящая пулей,
Сабли блеск ошалелый, поднятой подвысь.
Почему ж вы тогда от меня отвернулись
Вы, кому отдал я всю свою жизнь?
 
 
В моей песне не слова не будет упрека,
Я не смею народ трудовой упрекать.
От чего же тогда мне теперь, братцы, так одиноко,
Не могу рассказать, не могу и понять.
 
 
Вы простите меня, кто в лихую атаку
Шел со мною и был пулей горячей сражен,
Мне б о вас полагалось, товарищи, горько заплакать,
Но я вижу глаза ваших согбенных жен.
 
 
Вот они вас отвоют, и горько отплачут
И лампады они уж не станут гасить…
Ну, а ваш командарм, он не может иначе,
Он умеет не плакать, а только лишь мстить.

Вспоминайте ж меня, вспоминайте,
Я за правду, за вас воевал…
 

Потрясенный Бекренев от изумления враз не мог вымолвить не слова. Потом справился с волнением:

– Браво. Кто же автор?

– Комбриг Нестор Иванович Махно… у нас в технаре одна девочка из Гуляй-Поля училась… ну, вот…

– А! Батька! – радостно сказал о. Савва. – А я тоже его одну дюже гарну письню (так в тексте) знаю. Дочка, дай-ка инструмент, я тоже щас как спою…

Он нахмурил брови, вспоминая слова, прокашлялся, и потом баском, лихо, весело и отчаянно… Действительно, таки спел!

Як мчали тачанки, шляхом на Воронеж,

Падали пiд кулями, як пiд косою рожь!

На тачанках ззаду напис: «Брешеш, не догонишь!»

Пiд дугою спереду: «Живими не втечеш!»

Эх! Любо, братцi, любо, любо, братцi, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

Старі, старі баби, діти, молодиці,

Тихо спить село, та й матері не сплять.

Запалив станицу, эх, вирізав станицу

Містечковий, трехъязикій, жадний продотряд!

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

Так пом'янемо, братці, братів наших вірних,

Малоруських рідних наших братів у Христі!

Те іуда Троцький, зі своїм кагалом,

Підло розпинали Мать-Росію на хресті!

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

І за труною, братці, пам'ятаєм ми, що було,

Важка та селянська мертвая сльоза.

Навіть і в могилах, в ямах квапливих

Про Святої Русі Великої нам забывать нельзя…

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом любо голову сложить!

– Господи, куда я попал! – с веселым ужасом возопил Бекренев. – Прямо, для полноты счастья не хватает, чтобы вот сейчас на веранду вошел бы чубарый Ленька Задов в тельняшке, перекрещенный пулеметными лентами, весь обвешанный бонбами (так в тексте), с маузером в одной руке и штофом мутного самогона в другой!

Но вместо Леньки Задова с маузером и самогоном тут на террасу дачи вступили пионеры с горном, флажком и барабаном…