Текст книги "Витязи из Наркомпроса"

Автор книги: Валерий Белоусов

… Вернувшись в село, путники были вдруг приглашены в большой амбар.

На покрытом вышитыми полотенцами деревянном столе стояли свежевыпеченный хлеб и крупно помолотая соль, граненый стакан с чистой ключевой водой, в блюдах исходили паром ароматные блины, возле которых стояли миски с медом, в кувшинах пенилась ароматная поза…

Впрочем, кроме слабенькой кисленькой позы, женского напитка, возле стола стояло целое ведро сыченой браги! Посреди стола почетное место занимала большая муравленой глины миса с отварной бараниной и горшок с кашей…

Пожилая мордовка зажгла свечу во главе стола и низко поклонилась путникам:

– Приходите все, те, которых мы знаем и которых не знаем, у кого нет никаких сродников, кому мы не сделали зло, и вы нам зла не делайте, просим вас не одни мы, а все наши старики!

– Эх, батька! Сбил ведь ты меня совсем с панталыку! – сказал радостно Бекренев, указывая на всех своих друзей, к которым присоединилась эрзянка, наворачивающих блины так, как будто два дня ничего не ели (а собственно так оно и было). – Не хотели мол, мы есть? А теперь-то ведь едим, аж за ушами трещит!

Отец Савва в ответ только молча улыбнулся…

«Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него», – (Мф. 6:6–8).

Глава семнадцатая
«Он, прегрешенья различая строго…»

 
Он, прегрешенья различая строго,
Обитель назначает ей,
Хвост обвивая столько раз вкруг тела,
На сколько ей спуститься ступеней…
 

Данте. Ад.

1.

 
И мне казалось: есть у меня две разных жизни!
И каждая, как проходящий сон…
Но стоит просто мне упасть лицом в траву
У дома, где я рос средь лип цветущих,
Вернутся жизнь с мечтами о грядущем
И верою, что правильно живу, и – всё изменится!
Но… бесконечен стук веретена,
И ворот всё скрипит, качая Стикса воду…
И приговор, что вынесен народу,
Приводит в исполнение Сатана…
 

Натка осторожно прикоснулась к плечу задумчиво замершего, облокотясь на березовый заплот, роняющего мерные, тяжелые строки Бекренева:

– Извините, Валерий Иванович, но… Оглянитесь кругом! Разве здесь, в Каргашино, людям живется так уж плохо?

– Это в Лимбе-то, куда мы вернулись, сделав полный виток спирали? Просто замечательно живется… Дружочек, поглядите-ка вон туда… что вы там такое видите?

Посредине деревенского порядка (по городскому, улицы) между дворами и избами зияли огромные пустыри. На этих пустырях то тут, то там нелепо и страшно торчали одинокие дубовые столбы ворот, остатки печей, как после пожарища…

– Дома заколоченные… Это кулацкие, да? Высланных?

– Да вы что! Кулацкие дома заняла беднота… Это другое: люди уезжают отсюда, бегут…

– Куда бегут?

– Да по-разному…, – ответил неслышно подошедший, вкусно благоухающий самогонкой Мусягин. – Одни постарались уйти по призыву в Красную Армию, чтобы потом остаться там на сверхсрочную, другие поразъехались на работу в города и на отхожие промыслы… До того дошло, что о составленной разверстке я этой весной сам поехал по колхозам отбирать колхозную молодежь, особенно девушек, на курсы, организованные при мехмастерской и тракторном парке МТС. Трактора-то есть, а вот работать на них уже подчас некому!

– Почему так?

– Да вот уж так случилось… Начальство у нас не шибко радивое… Впроголодь этой весною живем. Старики становятся в тягость, новорожденные дети не в радость. Вы когда на кладбище-то были, заметили? нельзя было не заметить! очень много свежих могил и надмогильных новых крестов, особенно стариковских, массивных и детских – легоньких таких, тоненьких…

– А отчего же…, – не верила своим ушам Натка.

– Да от того же! – отрезал внезапно озлобившийся чекист. – Некоторым счастливым колхозным семьям огромным подспорьем была работа кого-нибудь из семьи на железнодорожном узле и на предприятиях Рузаевки, где они получали хоть кое-какую зарплату. Другие держались за счет урожая со своих личных огородов и приусадебных земель или продажи за бесценок скота, домашнего скарба и покупки на эти гроши хлеба в магазинах Рузаевки и Саранска. Большинство же колхозников этой зимой недоедало, голодало. Люди пухли от голода. Скот подыхал… А начальство… Эх! Здешний директор МТС Бунин и замполит МТС Юртайкин и слышать не хотели, чтобы поставить вопрос об оказании помощи. А кто на бюро райкома поднимал вопрос об оказании внутрирайонной помощи, тех первый секретарь обзывал паникёрами и оппортунистами! Собрались тут… деятели…

– Ну а вы-то, вы-то! – гневно сверкнула глазами Натка.

– А что я? Сажаем… Да ведь всех дураков и подлецов не пересажаешь. Хотя мы над этим упорно работаем…

– И ведь это, Наташа, еще – правильно вы заметили! – крестьяне неплохо живут! А вот что мы с вами увидим там, дальше?

И Бекренев безнадежно махнул рукой туда, куда несла свои тихие воды река Вад! Текущая, понятно куда… В него!

… Стук весла о поседевшие от времени доски причала, к которому был привязан деревенский паром, по утрам перевозящий стадо на заливной луг… Медленно, медленно как во сне, уходящее по широкой дуге вправо гостеприимное к добрым людям мокшанское село Каргашино, которое так немилосердно к злодеям…

Старики в треухах и бабы в мордовских цветных платках, вездесущие, как воробьи, мальчишки, которые пестрой черно-белой стаей высыпали к прокопанному в глинистом крутояре, испещренному ласточкиными гнездами, пожарному съезду (чтобы удобней воду было от реки возить), стоящие около самой кромки воды, на сером песке, покрытом волнистым свеем, машущие вслед платками и кепками…

Отважный начальник районного отдела Мусягин, прислонивший ладонь к обмотанной свежими бинтами голове, отдающий честь, еще не знающий, что сразу же по приезде в Зубово-Поляну он будет в собственном кабинете обманом разоружен, потом до полусмерти избит горбоносыми курчавыми оперативниками, приехавшими из Саран-Оша с новым начальником, младшим лейтенантом ГБ Физоргером Гершелем Пинхасовичем. И тем же вечером за неполных десять минут осужден «тройкой»: а именно, этим же Физоргером, новым районным прокурором (старый прокурор, упрямый мордвин, не согласный с малейшим нарушением буквы закона, будет осужден вместе с Мусягиным за компанию) и первым секретарем райкома ВКП(б) как… финский шпион! Где Финляндия, а где Мордовия? – спросите вы. И будете неправы. Потому что для товарища Физоргера, который сам не переживет декабрь 1937 года, это все одно, финно-угорские народы! Подумаешь, что не знал бывший сержант ГБ, хоть и правда был урожденный мордвин, да во времена оны простодушный рузаевский деповский слесарёк, никогда не живший в деревне, ни финского, ни исчезающе редкого соомского (который один мой Доброжелательный читатель принял за финский! Впрочем, не мудрено! На нем в самой Мордовии и говорят-то «полтора землекопа» в совершенной глубинке, единственно вокруг лесных Шарингушей, в которых вообще водится очень много странного!), ни даже относительно широко распространенного эрьзянского… Вот, командарм второго ранга Дыбенко тоже, по его собственным словам, сказанным им трибуналу, совершенно не знал американского языка, однако же, пошел сей командарм под расстрел именно как американский шпион!

И горько ещё пожалеет осужденный без права обжалования к ВМСЗ Мусягин, той же ночью трусливо расстрелянный дрожащими руками Физоргера, через форточку в камерной двери, попавшим в него, гордо выпрямившегося во весь рост, только с пятого выстрела, что не погиб он в мордовских лесах в славной схватке с бандитами-людоедами…

Или даже, что хоть бы и в болоте он не утонул. Потому что тупоголовая, пустотелая, раскрывающаяся в теле, как огненный адский цветок, браунинговская пуля в живот, значит, что умирать предстоит очень долго и очень больно. Очень…

Оттолкнув провожающих, на берег вдруг торопливо выскочила давешняя девушка, которую они встретили на загадочном туманном болоте, всё в том же белом не то сарафане, не то рубахе с красной вышивкой. За ней со всех ног бежал, рёвмя ревущий, утирающий кулаком горькие слезы, босоногий подросток, ровесник дефективного Маслаченки…

Остановившись резко на самом берегу, девушка порывисто присела на корточки, так, что её белокурая голова оказалась на одном уровне с головою её малолетнего мужа. Она нежно и ласково обняла его, что-то прошептала ему на ухо, поцеловала в щеку – нежно, ласково, совсем по-матерински… Заботливо потрепала его по вихрастой нечёсанной голове, резко встала, и, уже не оглядываясь назад, на теперь уже бесповоротно покинутый ею мир, решительно и смело шагнула на к ним борт, попросив о чем-то Филю на своем певучем языке…

Теперь её уже никто не удерживал, даже бледный как смерть подросток, до крови закусивший себе кулак, чтобы не закричать «Апа! Адя куду…».

– Просит только, на тот берег её перевезти…, – перевел о. Савва. – А там уж она сама до своего собственного места доберется…

– А там, как же она… Там же кругом одни непроходимые болота? Может, мы её сразу до дому довезем? – забеспокоилась Наташа.

– В жизни и смерти путь сам себе не найдешь, на чужой лодке не доплывешь…, – как всегда непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.

… Долго глядя вслед исчезающей среди тонких березок и осин белой фигуре, которую всё крестил о. Савва, беззвучно повторяющий: «Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго рабу Твою, сестру нашу имя ей Ты веси, и яко Благ и Человеколюбец отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости ей вся вольная её согрешения и невольная, избави её вечная муки и огня геенскаго и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя…» Бекренев вдруг сказал:

– Наталья Юрьевна… Давайте вернемся…

– Куда? Зачем?…, – мертвеющими губами ответила девушка, полными слезами глаз смотрящая на ржавое болото и темно-зеленую кайму леса за ним.

– Я не знаю…, – пожал плечами Бекренев. – Может, на нашу дачу в Ильинской? Будем сидеть на террасе, в старых плетеных креслах, накрывшись клетчатым пледом, сколько нам осталось, слушать шум дождя, говорить…

– По удойной пионер-вожатой соскучились? – привычно съязвила Наташа. Потом, обернувшись всем тонким, напряженным, как струна, телом, сказала с мольбой:

– Не сердитесь, Валерий Иванович. Не хотела вас обидеть, как-то само собой у меня приступы неконтролируемого хамства случаются…

– Это у вас, тётя Наташа, затык от излишней стеснительности! Понимаю, сам такой! – со знанием дела пояснил дефективный подросток. И тут же снова получил крепкий сестринский подзатыльник.

– Наталья Юрьевна, я ведь серьезно… Вы не понимаете…

– Валерий Иванович, не держите вы меня уж за совершенную дуру-то… я всё прекрасно понимаю!

– Нет, не понимаете! – Бекренев покраснел, нахмурился, прокашлялся, прикрыв рот смятым, давно не стиранным платком…

Полуотвернувшись от собеседницы, преодолевая мучительный, нестерпимый стыд, глухо сказал:

– Вы ведь ничего, собственно, обо мне не знаете…

– Знаю. – спокойно и ласково сказала Наташа. – Я все давно про Вас знаю. Вы, Валерий Иванович, ещё в 1929 году стали секретным сотрудником ОГПУ, работали по линии белой эмиграции, только в этом году предотвратили два террористических акта, в том числе тот, который должен был произойти в детском саду имени Баумана во время проведения районной игры в Чапаева… А теперь имеете задание не допустить нашу комиссию в Барашево.

Девушка секунду помолчала, грустно улыбнулась:

– Вот видите? Я даже ваш секретный псевдо знаю, вы – Олеся… Что? Разве… Не… так?

– Нет. Совсем не так. Олеся, это буду азм, многогрешный…, – пожал ставшими непривычно прямыми плечами отец Савва.

– А я здесь буду по линии Разведупра РККА! Позывной Беркут. – прищелкнув каблуками, пояснил Бекренев.

Офонаревший от таких новостей дефективный подросток только таращил на них глаза от изумления…

2.

– Господи, помилуй! – искренне произнес о. Савва, перекрестившись. – Ну, я ещё понимаю, Госконтроль… Но что военным-то в здешних лесных пустынях запонадобилось? Это ведь не какое-нибудь хмурое пограничье: отсюда три года скачи, никуда не доскачешь! Расея – матушка, глубинная, исконно-посконная!

– Хорошо. – четко, по-военному ответил Бекренев. – Я отвечу! Тем более, что вам станет тогда гораздо понятнее, почему я Наталью Юрьевну категорически не желаю туда, дальше, пускать… Но с одним условием… Батюшка, поясните, на чем вас взяли?

– Да чего там…, – махнул рукою священник. – Меня и брать-то особо не требовалось: зане, аз есмь чисто анти-Ахиллес… У того одна пята уязвима была, а у меня всё тело, одна сплошная Ахиллова пятка. Просто однажды пришли ко мне две юницы, из Органов социального надзора и ювенальной юстиции, и заявили: не имею права я, лишенец, детей воспитывать! И они их решением суда у меня отбирают, чтобы отправить в образцовый детский дом имени товарища Коллонтай… А одна из них, мужеподобна есмь, на мою старшенькую так и зыркает, сальными такими гляделками…

– Да…, – согласился Бекренев. – При Ягоде быть tribade было весьма модно!

– Вот-вот, гореть бы им в аду, нечестивицам… Пришлось мне подписывать некую цидулку, разглашать которую невозможно никак под страхом смертным… Впрочем, против совести я никогда не поступал-с! Ибо боролся с убийцами и шпионами, самыми настоящими…

– Савва Игнатьевич, да как же вы… Как же ваше последнее задание? Мне мешать?! – вспленула руками Наташа.

– А я вам разве чем помешал? – в свою очередь обиженно спросил батюшка. – Это вот Валерий Иванович всё больше по этой части усердствовал. А вот кстати, сие отчего-с? Не поясните?

– Всё началось с зубово-полянского военкома! – с ad ovo начал свой рассказ Бекренев. – Обратил он тут у себя внимание, что из треугольника, который образуют лесные села Вадские Селищи, Промзино и Подлясово, уже второй год не приходят на районный сборный пункт призывники. А надо сказать, что народ там, в этих лесных краях, издавна отличался крепчайшим здоровьем, дисциплинированностью, да отвагой. Так что при царях воинские начальники отправляли вадско-селищевцев прямо в Гвардию! Конкретно, в лейб-гвардии Павловский полк, потому что они были все как на подбор курносые блондины. Да и лейб-егеря от этих рекрутов не отказывались: мало что они все как один охотники да следопыты, так еще Вадские Селищи отличаются особой славой, как признанный центр мордовской национальной борьбы на поясах…

– Акша Келу! – пояснил внимательно слушающий Филя.

– Разумеется, при Соввласти местные уроженцы отправлялись в лучшие стрелковые части РККА – в Двадцать Пятую Чапаевскую, Первую имени Московского Пролетариата, в Сорок Четвертую Ярославскую… А тут покупатели приезжают, а призывников-то и нет? Натурально, обеспокоенный военком начал звонить в местный сельсовет: никакого результата! А работники Наркомсвязи только руками разводят… Нет проводной связи. Почта туда не ходит, телеграфной связи тоже нет! В райкоме вообще как в рот воды набрали, райисполком явно не в курсе! Оседлал тут военком своего мобилизационного жеребца, для конницы Буденного на случай Освободительного Похода тщательно сберегаемого, и поехал сам посмотреть, что же там происходит? Куда там! Сложность вся в том, что до Вадских Селищ можно доехать только по одной-единственной дороге, как раз через гостеприимное Каргашино… Леса здешние вы видели: бурелом да чащобы! А по правому берегу Вада сплошные болота… Ну, доехал военком верхами до Пичевки, а тут ему и стоп! Секрет бойцов с крапчатыми петлицами… Проезда нет.

Военком обратился с письмом в райотдел НКВД, а те официально сообщили ему, что все призывники прямиком направлены во внутреннюю охрану. А неофициально, добавили, что бы он шел… лесом, ага. И глупых вопросов впредь не задавал.

Ну, тому, что парни из Вадовских Селищ напрямую призываются в НКВД, он ни на миг не поверил: потому что все призывники сначала прибывают на районный сборный пункт, а уж потом по результатам мандатной и медицинской комиссий «покупатели» из войск их разбирают, кого куда – кого в пограничники, а кого в военные строители… Это закон так требует!

Однако, поднимать свару с этим склочным ведомством в период известных событий не захотел (ну, про заговор Тухачевского вы уж слыхали?)

Так бы и затихла эта история на уровне Оргмобуправления НКО, если бы лесники да работники рыбоохраны в свою очередь не стали бы бить тревогу. Потому что река Вад второй год выносит в Мокшу либо косяки заморенной рыбы, либо трупы животных, начиная от ондатр и кончая лосями. Само-собой, НКЛП и Наркомзем всполошились: нет ли в тамошних местах какой эпизоотии? Привлекли ветеринаров, те произвели вскрытия… Оказалось, что все животные погибли в результате применения БОВ неизвестного типа…

– Что такое БОВ? – недоуменно спросил о. Савва.

– Это боевые отравляющие вещества…, – пояснила владелица значка «Будь Готов к ПВХО».

– Именно! – продолжил Бекренев. – Раз это боевая химия, лесники обратились с гневным запросом к нам, дабы мы прекратили безобразия нарушать. Но вся пикантность ситуации заключается в том, что войска химзащиты РККА такой тип ОВ на вооружении вообще не имеют! Это что-то вроде глубоко модернизированного люизита… Кроме того, у нас есть свой исследовательский институт в подмосковных Кузьминках, и испытательный полигон в безлюдной степи, в Шиханах, под Чкаловском… И нам нет никакой нужды испытывать такое непредсказуемое оружие в бассейне Оки, на которой находится крупнейший центр оборонной промышленности Горький! Мы его и не испытывали.

– А кто тогда? – вздернула бровки Наташа.

– Вот и нам бы хотелось знать, кто… Но то, что к этому мутному делу причастны «соседи», у нас никаких сомнений нет. Сами посудите: их оцепление, прервана всякая связь с этим загадочным районом… А вот дальше вступает в дело большая политика: Климент Ефремович, получив от маршала Егорова рапорт с просьбой санкционировать инспекторскую проверку со стороны ПривВО или МВО (Приволжский и Московский военные округа, на границе которых находится Мещера), впал в кататоническое состояние… Единственное, что Инстанция от Ворошилова добилась, так это согласие, что он не будет протестовать против заброски легендированного разведчика, который должен добыть неопровержимые (неопровержимые, понятно?) доказательства несанкционированных испытаний такого оружия… Н-ну-с, учитывая, что я каким-то боком врач, поручили мне… Но, Наташа… Я сам на Великой войне ВИДЕЛ, как применяется такое оружие… И что оно с человеком делает… Поэтому-то я был категорически против вашей поездки в эти края! Это просто опасно…

– Мне опасно… А вам? – задумчиво сказала девушка.

– А мне, Наташа, всё равно, у меня ведь всё равно cancer…

– Чего у вас, батенька? – почесал бороду о. Савва…

– Да так, ерунда-с… крохотный рачок-с… – со стеснительным смешком проговорил Бекренев. – Как раз, последствия отравления германским хлором под Осовцом…

– Мы идем все вместе. – спокойно и строго сказала Наташа. – Вместе жили, если что, то вместе и…

И она с усилием улыбнулась, трогательно и чуть жалко…

3.

«Как слабому и вовсе безсильному самому по себе на дела благия, смиренно со слезами молю Тебя, Господи, Спасителю мой, помози мне утвердиться в моем намерении: жить оставшееся время жизни богоугодно, а прошедшия согрешения моя прости милосердием Своим и разреши от всех моих, сказанных пред Тобою, грехов…»

На душе о. Саввы было тихо, хорошо и спокойно. Ибо чувствовал он себя в сей миг так же, как в обычной прежней, теперь уж совершенно понятно, что навсегда прошедшей жизни, а не в сей сущедневной суетной беготне, что есть воистину суета сует: а именно, чистым душой перед Богом и людьми. И ничего ни от кого не скрывающим. И было это хорошо, и хорошо весьма.

С доброй улыбкой смотрел он на Наташу и Валерия Ивановича, старательно отворачивающихся друг от друга и изо всех сил показывающих всем окружающим, что каждое их случайное касание рукавами вовсе не накрывает их обоих удушливой, стеснительной волной.

Дефективный подросток Маслаченко сидел на носу лодки и внимательно, как настоящий пионер (в исконном смысле этого слова, из книг Фенимора Купера) на берегах какого-нибудь Онтарио всматривался в неторопливо проплывающие густые заросли деревьев, склонивших ветви до самой воды, дабы не пропустить засаду украшенных перьями индейцев…

Но заросшие чащобой до самой воды берега реки были безлюдны и пусты.

Вад – тихий, как зеркало, опрокинувший в себя вершины елей и сосен, неслышно нёс лодку мимо запутанного лабиринта проток, ёриков и затонов, крохотных островков, поросших камышом и осокой… Над рекой стояла совершенно немыслимая тишина… Только изредка плоским хвостом звонко плескал по воде бобр, и этот звук тающим эхом далеко разносился меж темно-зеленых берегов…

Один раз только на левом берегу мелькнули две темные фигуры, которые, низко согнувшись, как зайцы, выбрались на песчаном перекате из воды и порскнули в прибрежный ивняк.

– Беглые! – философски кивнул на них Филя. – Весна их смутила, зеленый прокурор амнистировал.

– Надо бы сообщить…, – машинально начала было Наташа, а потом вдруг сама у себя спросила: – Кому и куда?

– Да и зачем? – пожал плечами Актяшкин. – Бегут они прямо на запад, в Россию, то есть, это они так думают, что держат путь в Россию… А на самом деле, прямиком идут в рязанско-владимирскую Мещеру, в тамошние непроходимые болота да топи… Пропадут. А если выберутся куда-нибудь к Рязановскому или к Рошалю, так там их бригадмильцы быстренько повяжут! Хотя… на торфяники по оргнабору всегда народ требуется. Сейчас как раз добычной сезон, если ума хватит, то прикинутся колхозниками: а справки-де, они потеряли! Да ведь на торфах, тоже не радость, те же яйца, вид сбоку! Такая же в сущности каторга, как на лесосеке, только уже по пояс в воде. Житье в таком же щелястом бараке, правда, кормежка от пуза. Охраны, точно, что нет, так есть такой же бригадир с таким же дрыном в лапах и с такими же матюгами. А в передвижку-клуб они вряд ли ходить будут, как в КВЧ никогда не ходили… Водки нет, баб тоже нет, потому как торфушка не баба, она тебя сама того-этого… да… Райское житие… До конца сезона: а там, как белые мухи полетят да болота встанут, получите в расчёт триста рублей (остальные за питание и прозодежду вычли!) да верный радикулит. А вернутся с болот в ту же Шатуру, там их и цоп… И ещё годик к сроку за побег добавят. Так стоило шило на свайку менять? Туда-сюда ходить, ноги напрасно бить?

– Резонно. – согласился Бекренев. – А ну как на крестьян каких-нибудь нападут, в рассуждении добыть еду, одежду и документы?

– Да нет тут никаких крестьян! – махнул рукой Филя. – Откуда бы им тут взяться?

И был глубоко неправ. Потому как река вынесла лодку за глубоко вторгнувшийся, до самого стрежня, густо поросший ивняком острый мыс, из-за которого открылся вдруг ярко зеленеющий отавой заливной луг, весь усыпанный, как ромашками, бабами в одинаковых белых платочках, которые ворошили и сгребали сливочно-желтыми деревянными граблями подсохщее, даже издалека вкусно пахнущее сено. Бабы что-то негромко мелодично пели:

 
Мон аф бокста, Въдь, аф ширде
Ардонь мокшень модать лангс…
 

Валерий Иванович аж умилился:

– Ах, пейзане, ах лужок… Не хватает только пастушка с дудочкой!

Но вместо пастушка с дудочкой на краю луга сидел, старательно задравши голову в небо, парнишка с красной ручной сиреной.

Которую он и не замедлил пустить в ход! Пронзительный заунывный вой немедленно разнесся над лугом…

Услышав вой сирены, колхозницы немедленно побросали свои грабли, привычно выхватили из висевших через плечо зеленых брезентовых сумок серые маски противогазов… и тут весь недавно мирный и спокойный луг стал походить на абсолютно безумные гонки мчащихся со всех ног к брезентовому навесу на краю леса, так что только мелькали желтые лыковые лапти, смертельно напуганных людей…

– Что это за хрень такая? – удивился дефективный подросток.

Но буквально через несколько секунд его любопытство было удовлетворено. Раздался басовитый рокот двигателей, и над рекой медленно, величаво проплыл двухмоторный биплан, показавшийся совершенно громадным. На его плоскостях были видны незнакомые путникам опознавательные знаки в виде красно-белых, в виде стилизованной шахматной доски, квадратов. А на закругленном носу воздушного корабля был нарисован громадный белый одноглавый орел.

Самолет сделал неторопливый вираж, накренившись на одно крыло, сверкнув зеленью перкалевого оперенья, потом выровнялся, и из прикрепленных под нижней плоскостью с обеих сторон серебристых сигар потянулись коричневые струи, расширяющиеся в туманное, медленно оседающее облако…

– Ложитесь! На дно! – отчаянно закричал Бекренев. – На живот! Не дышите, закройте лицо и руки одеждой…

Но было уже поздно. Коричневые, пахнущие свежим сеном капли медленно оросили сидящих в лодке людей. И…

И ничего не произошло. Абсолютно ничего.

Только отец Савва, и не подумавший прятаться, потер в пальцах маслянистые капли и задумчиво произнес:

– Забавно, геранью пахнет… Валерий Иванович, это что такое?

Бекренев протер свое треснутое пенснэ вынутым из кармана национального мордовского пиджака московским еще носовым платком и высказал предположение:

– Думаю, через три-пять минут достоверно выяснится, что мы покойники…

– Это для меня совершенно не новость! – махнул рукой отец Савва.

– Да вы что, ребята? Совсем уже ку-ку? – взорвалась Наташа. – Вы что же, всерьез думаете, что нас какой-нибудь гадостью полили? Да кто же на живых людей будет что-то опасное выливать? Учения это! Вот увидите! Это же просто безобидный имитатор! Мы на полигоне в Кунцево так тоже тренировались…

И действительно, ни через пять, ни через десять, ни через пятнадцать минут никто из путников даже не чихнул. Не было ни рези в глазах, ни тошноты, ни головных болей… И даже через четыре часа, когда, по самому крайнему прогнозу Валерия Ивановича, на коже должны же были появиться если не эритемы, то хоть какие-то покраснения? – проявилась только часотка у дефективного подростка, которую он подцепил, напрасно роясь в поисках сокровищ в запущенном донельзя людоедском логове.

Это чекист Мусягин был виноват: поведал ему местную легенду о краденном церковном колоколе, набитом доверху золотыми червонцами и закопанном где-то в бандитском стане! (Да! Есть и такая легенда!) Ничего Маслаченко во вросшей в землю зловещей избушке не нашел, кроме золотого зуба, тщательно приныканного в притолоке, на приман бандитского счастья! Ну и часоточного зудня себе, заодно.

Вадские Селищи открылись слева разоренной краснокирпичной церковью без крестов, на верхнем пролете колокольни которой свисал на неструганной палке унылый полинялый флаг уже не красного, а какого-то морковного цвета.

Впереди был виден мост, на котором путники с удивлением увидали парня в галифе и гимнастерке, в обмотках и летней буденновке. В руках у парня была потертая винтовка, а на боку зеленела новенькая брезентовая противогазная сумка. Увидев лодку, до этого стоявший, прислонившись спиной к перилам и лузгающий семечки, сплевывая их с философским вниманием в текущую под мостом воду, боец неторопливо снял с плеча винтовочный ремень, задумчиво подергал было затвор, потом, видно, решив, что и так сойдет, вежливо сказал:

– Шумбратада! Мезьса теентъ лесдомс?

– Слышь, боец! Винтовочку-то убери! – несколько нервно ответил Бекренев. – Мы к вам из самого райёну приехали…

Произнести слово «Москва», как видно, он не решился. С тем же успехом он мог бы сказать, что они прилетели с планеты Марс: всё равно бы никто здесь этому не поверил!

Красноармеец (а скорее всего, это был именно боец непобедимой и легендарной Красной Армии – откуда бы здесь другой взяться?) послушно закинул винтовку на плечо и гостеприимно показал рукой на мостки: причаливайте, гости дорогие! Пришлось причаливать… не стрелять же в этого мордовского тютю? (Тютя по эрьзянски – неудачник.)

Поднимаясь по желтеющей суглинком тропинке на взгорок, отец Савва обратил внимание, что все встречные, включая босоногих ребятишек, носили на боку противогазные сумки. Удивительно! Увидеть такое в глухой лесной деревушке? Но еще большее удивление путники испытали на крохотной площади перед сельсоветом: там был большой щит, добротно прикрепленный к двум столбам, под навесом.

Обычно на таких щитах вывешивается наглядная агитация: портреты Вождей, текст Гимна, социалистические обязательства колхоза «Десять лет без урожая»…

Но нет! На щите была изображена карта Европейской части СССР с рассекавшей её красно – синей полосой фронта! Судя по всему, коварный враг стоял у стен Москвы.