Текст книги "В облупленную эпоху"

Автор книги: Валерий Генкин

Соавторы: Александр Матлин,Марк Харитонов,Александр Драбкин,Дмитрий Стахов,Асар Эппель,Даниил Клеопов,Лев Воробьев,Ольга Серейская,Борис Самарханов,Михаил Занадворов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Даниил Клеопов

ТАРО

I

Он истратил на изготовление больших напольных часов с музыкой не меньше тридцати лет жизни.

Достаточно сложно одинаково преуспеть в четырех разных профессиях – ему удалось. Следует признать, он весьма удачно реализовал в своих творениях навыки великолепного механика, настройщика, оптика и краснодеревщика. Редкая, составная профессия, которая сама по себе не обещает достатка. Сколько часовых приборов он сотворил за всю свою жизнь? Может быть, сотню, а может – полторы – смотря какие считать. Если те, за которые не стыдно – ровно сотню. Как бы то ни было, спрос на подобную роскошь был крайне невелик. С другой стороны, и без дела он сидеть не умел.

Выверенными с часовой точностью движениями он наносил розовый лак на очередной часовой корпус, собранный из липовых дощечек, оклеенных ореховым шпоном; вставлял механизм; подвешивал длинный маятник с латунным сверкающим солнцем на конце; подводил стрелки; запускал игрушечное солнце по внутреннему коробчатому небосводу; передвигал свое детище в свободное место у стены… и на следующий день принимался за новую работу.

Время было скудное – пятьдесят второй. Но Часовщик уповал втайне, что когда-нибудь все эти прекрасные создания его хлопотливых пальцев, оповещавшие о своем существовании медовым боем каждые полчаса, украсят достойные дома…

…В небольшой квартире с отдельным входом на первом этаже одного из ветхих домов на старинной улице Мукачева (с видом на Мукачевский замок) кипит работа. Если осторожно приоткрыть дверь, ведущую в этот часовой неухоженный рай, то всякий сможет расслышать явственно шорох протертых до блеска бостоновых штанин Часовщика, пошитых еще до войны здесь же, в Мукачеве, у одноглазого портного Марека Зильбера (незрячий глаз этого персонажа прикрывает бледное сморщенное веко, свисающее до земли), когда он передвигается из угла в угол своей мастерской – от длинного металлического верстака к жаркому тиглю, в котором с бесовским спокойствием он варит водянистую бронзу, точно вонючую чесночную похлебку, периодически роняя на пол длинную собачью слюну. А если углубиться в этот рай чуть больше дозволенного, мягко ступая по скрипучим половицам, то можно совершенно неожиданно наткнуться на вынутый из корпуса беззвучный механизм часовой музыки, предстающий очам негромкой разочаровывающей вестью.

Этот механизм, к слову, представляет собою нехитрую конструкцию из бронзовых стержней различной длины, прикрепленных к украшенному вензелем «М.З.» («Мукачевский замок») литому кронштейну – что прикручивается тремя шурупами к задней стенке часов изнутри, позади маятника и остекленной дверцы – и валика, оснащенного небольшими металлическими штырьками. От их-то соприкосновения со стержнями при вращении валика и рождается музыка. В те времена в Мукачеве был бешено популярен маэстро Дебюсси (след трехлетней давности визита заезжего пианиста Ганса Ойленберга), и часы в мастерской неустанно отбивали такты «Doctor Gradus ad Pamassum».

2

Примерно в квартале от Часовщика в почти таком же доме с видом на замок проживал упомянутый выше Марек Зильбер. Он был одним из многих портных в городе, имевших свое дело – небольшое, соразмерно скромным возможностям единственной ножной швейной машинки «Зингер» и зингеровского же оверлока. Единственно, что отличало его от других портных – необычная внешность – он, как вы помните, был обладателем всего лишь одного, но практически немигающего глаза.

«Господь умудряет слепцы», – то и дело бубнил он 145-й псалом, вдевая тонкую и вертлявую нить в игольное ушко. Делал он это столь часто, что очень быстро потерял простой смысл сказанного. С Часовщиком его связывали узы весьма специфической дружбы, которая возникает между двумя ремесленниками, если они не являются конкурентами, оставаясь вместе с тем соперниками в вычурной плоскости абстрактного жизненного успеха. Зильбер шил штаны, а Часовщик возился со своими железяками. Штаны изысканно шуршали, а часы пели металлическим заимствованным голосом Дебюсси – и в самом факте состязания этих двух разнокалиберных феноменов проявлялось могучее обаяние захолустного бытия. Но родилась эта дружба еще до войны при весьма удивительных обстоятельствах. Момент ее зачатия связан с датой рождения бостоновых штанов…

Часовых дел мастер – жертва полиомиелита. Он перенес это страшное заболевание в раннем детстве и обладал деформированными конечностями – левая его нога, к примеру, была короче и тоньше правой. Будучи вместе с тем весьма честолюбивым существом, он нуждался в собственном портном, который надежно упрячет пороки тела в складки ноской материи.

Про складки материи различной плотности и толщины, их маскирующие свойства, оба знали многое (если объединить эти два разрозненных знания в одно целое, то вопрос о складках можно было бы навсегда считать решенным).

Была весна, когда Часовщик решил обзавестись новыми брюками.

Он отодвинул тяжелую штору, завешивающую окно его мастерской, опасливо заглянул в наружный мир и тотчас отпрянул, ослепленный миллионами солнечных блесков, рассыпанных по стенам домов на противоположной стороне улицы, в окнах и витринах. Даже булыжники мостовой – так ему показалось в то мгновение – научились за ночь принимать и отражать эти беззаботные, дурашливые частички света. Блестело все, что могло блестеть, – пуговицы горожан, изготовленные из электроизолирующего формальдегида, их же сапоги, башмаки и галоши, дужки и стекляшки очков, блестели зубы и ногти, широкие обручальные кольца, серьги и броши, металлические детали ридикюлей, блестели глаза, хром редких автомобилей и многочисленных немецких велосипедов и мотоциклеток. Прошло не менее десяти минут, пока мастер решился вторично выглянуть в окно. Впрочем, эта вторая попытка оказалась столь же неудачной – Часовщик задернул штору, предпочтя сумерки манящему, но ослепляющему весеннему дню.

«Весной деревья обряжаются в нежную листву, а люди расцветают новыми одеждами… Тьфу! Наоборот – люди наряжаются, а деревья расцветают. Хотя какая, в сущности, разница», – печально подумал мастер, отвращая свой взор от изрядно поношенных габардиновых брюк, свесившихся со спинки стула и при этом принявших форму какой-то жалкой нематериальности, словно кому-то взбрело в голову подвесить тень его ног, подняв ее с пыльной дороги июльского зноя. Он принял решение дивным майским вечером и стал терпеливо ждать утра.

Он поднялся с рассветом и, проделав весь свой обычный утренний ритуал, скинул с себя пижаму и облачился в новые майку и трусы. Майка несла в себе черты исключительной белизны, трусы же, напротив, имели глубокий черный цвет, цвет ночи – прародительницы всего сущего – существа с непостижимо темной кожей, начисто лишенной родимых пятен, научившейся игнорировать всяческие проявления света, не ведающей, что такое блики. «Вот откуда темнота мужества и женства, – подумал Мастер, глядясь в зеркало, и усмехнулся последующей мысли, – даже если широко раскрыть шторы, вопрос пола не станет менее темным…»

Он был до крайности одинок…

Поверх дивно пахнущих хлопчатой мануфактурой вещиц – запах, покидающий новые вещи после второй стирки, – он натянул свои старые штаны и отутюженную сорочку. Но прежде – поднес две горсти белой сорочечной ткани к лицу и сделал глубокий вдох, этот предмет гардероба источал запах свежих молочных ирисок – так пахнут вещи, отведавшие накануне горячего утюга. «Хорошо бы и носки новые надеть», – подумал он, брезгливо выбирая двумя пальцами сносную штопаную пару из пестрой трикотажной горки, вываленной на стол из ящичка комода (в ноздри ударил запах дешевого земляничного мыла). Но новой пары у него не было, и оставалось довольствоваться некогда чудесными клетчатыми полушерстяными носками…

3

…Несколько дней назад Марек Зильбер зашел в гости к своей старой знакомой Фриде. Эта пышная яркая брюнетка, пятидесятилетняя одухотворенная вещь в себе, владела искусством Таро, впрочем, с тем же успехом она гадала на обычной карточной колоде, на кофейной гуще, занималась астрологией, обладала задатками спонтанного гипнотизера, а также слыла искушенным хиромантом – и имела от этого вполне сносный и, главное, постоянный доход. Вооружившись профессиональным взглядом, она тут же, не сходя с места, шутки ради, вогнала бедолагу в какой-то мучительно-блаженный транс, включив знаменитые колоратуры своего голоса – это было мощное средство подавления воли, вроде оружия сирен. Фрида усадила гостя за невысокий круглый столик, уселась напротив и соединила пальцы замком, при этом оцарапав воздух над столешницей длиннейшими ногтями темно-вишневого цвета.

Марек ощущал себя весьма странно: надушенные искусственные цветы на крошечном высоком столике – в метре от его правого локтя – благоухали как живые. Он слышал запах правой ноздрей больше, чем левой. Ветер надувал азотово-кислородной смесью полусферу прозрачной шторы, вдыхая ее в устье форточки, за окном тронулся с места автомобиль, и портной шумно втянул в легкие донесшийся с улицы сладкий опиум выхлопа. Он не догадывался, что это был вздох, порывавший с воздухом прошлого…

В ее руках в какой-то момент оказалась карточная колода.

Карты легли следующим образом…

Сперва на столе возникла фигура в виде двух сдвинутых треугольников или обоюдоострой стрелы. Двигаясь по кругу, Фрида выложила карту на правый нижний угол у основания треугольника.

– Ишь ты, какой… пестренький! – изумлялся Марек, разглядывая яркую веселую картинку с перевернутым человечком, одетым в точности как средневековый щеголь из школьного учебника по истории.

– Висельник… – зловеще буркнула Фрида. И объяснила сразу струхнувшему, не в меру доверчивому портному суть расклада: само по себе это изображение подвешенного за ногу молодого человека плохого не сулит, но лишь указывает в данном случае, что Мареку стоило бы, пока не поздно, определиться с жизненными приоритетами…

В сущности, портной догадывался об этом и сам, сознавая, каким безысходным и унизительным рабством обернулся заведенный им некогда, а ныне устоявшийся в форме несложной схемы быт. Тем не менее он успокоился, выслушав пояснения гадалки, и уже с детской любознательностью указывал ей пальцем в следующую карту, что легла в левый угол у основания треугольника. На ней была изображена человеческая голова, вознесенная под облаци крылатым мускулистым ребенком.

– Полуденное Светило, – произнесла Фрида мечтательно, – есть намек на скорое удовлетворение желаний… А сейчас на будущее, – выдохнула она и начала новый расклад. – Вот здесь, в вершинах нижнего треугольника, все твое будущее.

– Фортуна, – радостно угадал Марек, тыча в первую сданную ею карту.

– Угу! Судьба, она и не враг, и не друг, – охладила его ребячливую радость Фрида.

Фортуна была слепа на оба глаза, и Марек испытал по отношению к ней род сочувствия.

Далее шествовала «Смерть», и портной вновь заволновался – в глубине души он рассчитывал на долгую и содержательную жизнь. Гадалка, опережая его испуг, поспешно проговорила: «Жизнь скоро переменится, но… – внутренности Марека сжались в небольшой комочек, когда он услышал это „но“, – …но тут вот „Сила“. Она противится всем переменам». – Фрида указала ему на новую карту.

Штора опала. А вместе с тем и последние запахи улицы были поглощены внутренним благовонием покоев. «Ветер переменился», – отметил Марек. Между тем гадальщица, казалось, вовсе забыла о его существовании, поглощенная какой-то своей мыслью.

– Не дает она мне покоя, – произнесла она чуть погодя, с видом глубокого раздумья подпихивая «Силу» остро отточенным ногтем и вновь возвращая на предназначенное ей место.

Марек от волнения ерзал на стуле. Фрида тянула паузу.

– Ну, ладно! – наконец произнесла она и выложила в центр раскладки последнюю, все решающую карту.

Она явила взору Кудесника вместе с мистическими символами его мастерства – колбочками, свитками, пестиками и тиглями, находящимися в состоянии хаотичного полета. Все это означает власть над тварью дрожащей, шелестом рощ, звоном неба, произрастанием подземной воды, пояснила Фрида, издав звук, похожий на вздох облегчения, неоднократно, впрочем, проверенный на клиентах, должный символизировать благополучный исход сеанса.

Когда на стол легла последняя карта, то перед портным распростерлось все прошлое, настоящее и будущее. Тем не менее ему пришлось ждать толкования гадальщицы, ибо истинный смысл скрывался за раззолоченной картинкой в центре. Предложенное толкование основывалось на решительном противостоянии карте Смерти. Таким образом, жизнь Зильбера должна была идти некоторое время без перемен. Однако ему следует помнить, что перемены зреют с неотвратимостью фурункула, обреченного быть проколотым. Но прежде чем выдать посетителю окончательный футурологический прогноз, Фрида заглянула в его ладони, как в книгу судьбы, и вздрогнула – это движение также было отработано до совершенства.

Все переменится очень скоро. В лучшую или худшую от нынешнего его состояния дел сторону отклонятся эти перемены, зависит от таинственного незнакомца: ежели им окажется сухорукий или сухоногий (Марек поморщился, вообразив себе возможные проблемы с кроем, долгие и утомительные примерки), который явится к нему накануне новолуния, то перемены будут ужасны, ежели вместо калеки в тот же день ему повстречается одноглазый, но кривой на другую, нежели Марек, сторону, то блага посыплются на портного, точно из рога изобилия, практически незамедлительно.

«Сухорукого еще можно отыскать, если очень захотеть, но вот раздобыть кривого на левый глаз куда труднее», – соображал Марек, тараща левое же округлившееся око на чучелко летучей мыши, подвешенное за крылышки к потолку позади Фриды.

4

Между тем до новолуния оставалось всего-то семь дней, которые, как водится, промчались со скоростью курьерского поезда.

Сухоногий Часовщик явился в точно указанное небесами время, повергнув Марека в черную смуту. Но он не мог знать, что в не меньшее смущение был обращен и часовых дел мастер: Фрида возвестила тому накануне о неслыханной удаче (гадалка пользовалась известной популярностью в городе), если на его жизненном пути возникнет счастливая фигура слепца, если же хромой постучит в дверь его судьбы своей уродливой конечностью, то дело плохо.

Обилие совпадений в обоих случаях объясняется крайне просто – образы для своих высокохудожественных прогнозов Фрида искала в той среде, которую пользовала. В вестниках судьбы – кривых и сухоруких, гигантах с разноцветными очами, сангвинических необъятных толстяках, трехпалых карликах – без труда узнавались черты ее личного пандемониума из числа сильно разросшейся клиентуры.

В том, что ее прогноз, который всецело зависел от настроений гадальщицы, сбылся, по крайней мере, по части некоторых важных атрибутов, также ничего удивительного не было. Фрида действительно обладала чудесным даром – это было совершенно очевидно как для членов ее семьи, так и для окружающих, однако пользовалась им спонтанно, бессистемно. Леность – вот, пожалуй, единственное небольшое черное пятнышко на ее в целом безупречном портрете. Но и этого было довольно, чтобы золотая жила ее гениальности навсегда была погребена под некогда рыхлой и легкой, ныне – неподъемной, спрессованной прожитыми годами, породой невежества. История данного ее пророчества развивалась следующим образом…

Марек не стал изобретать причин, освободивших бы его от обязанности шить часовых дел мастеру штаны – и он поступил мудро. Раз уж один из вариантов пророчества запущен, решил он, то игнорировать сей факт абсолютно невозможно. Нужно встретить судьбу во всеоружии. Вернее – взять контроль над ней. А это значит – вести наблюдение за ее вестником – Часовщиком, однако держаться при этом на безопасном расстоянии.

«Настоятельно рекомендую – хулиганы: чрезвычайно практичный фасон», – советовал Марек, совершив надлежащие обмеры сантиметровой лентой и записав их результаты карандашом на желтоватой бумажке. Теперь он с грустью разглядывал удивительные ноги Часовщика, стоящего перед ним в тех самых черных трусах и клетчатых штопаных носках на крепком табурете с укороченными ножками.

– Как посоветуете, Марек Гариевич, – улыбался клиент, присматриваясь к желтой лысине портного, переводя затем сочувственный взгляд на дряблое неживое веко.

– В четыре защипа? – вопрошал Марек со всем возможным хладнокровием, ощущая движение волос на волосатых худых руках, цепенея от ужаса.

– Безусловно…

Понятно, что часовых дел мастер, совсем напротив, взирал на Марека сквозь розовые очки баловня судьбы. В его планы входило абсолютное и быстрое проникновение в затхлый мир одноглазого портняжки, ибо в этом проникновении он видел ключ к скорейшему осуществлению пророчества. Но, к великой досаде мастера, всякий раз его пыл был охлаждаем холодной бесстрастностью портного. И каждая последующая примерка не приближала его к заветной цели, но даже – так ему казалось – все больше отдаляла. Но мастер не отчаивался и ждал очередной встречи, ломая голову над тем, каким образам на сей раз растопить холод в сердце сурового портного.

В противоположность мастеру, Мареку Зильберу с большим трудом удавалось сохранять хладнокровие во время этих примерок – он пребывал в ожидании неизбежной катастрофы. В том, что предсказание непременно исполнится, он уже не сомневался, ведь тому порукой появление сухоногого заказчика.

5

С кроем сразу не заладилось – брюки никак не желали садиться по вычурной фигуре клиента. Похоже, что в бостоновых штанах уродство последнего становилось даже более заметным, чем вовсе без оных. Несколько дней ушло, чтобы решить эту проблему. Да кроме прочего, еще и Часовщик становился день ото дня назойливее, усугубляя и без того катастрофические настроения портного.

Марек крепился из последних, кажется, сил, чтобы не сморозить какой-нибудь совсем уж отчаянный и неблаговидный поступок, но неизменно брал расшатавшиеся нервы в руки – помогало то, что от природы он был вежливым человеком. Впрочем, в один из визитов своего настойчивого клиента он все же не сдержался и отчеканил каменным голосом, тыча наперстком, надетым на средний палец, в настенный календарь при входе.

– Извольте взглянуть: вам было на среду назначено, а нынче только вторник!

Часовщик сконфузился, но затем вновь пришел во внеурочное время, под предлогом поисков пропавшего накануне зонта: «Не здесь ли оставил…»

Но вот штаны пошиты и отутюжены, и аккуратно перекинуты через спинку стула. И хозяин их должен явиться в последний раз с минуты на минуту и вступить во владение ими…

Брюки сели чудесно…

Но что же будет дальше? Мы понимаем, что часовых дел мастер будет искать повода для продолжения знакомства – он ждет счастья. Напротив, Марек уверен в том, что время исполнения пророчества настало…

6

Часовщик ждал счастья, но счастья не было, и он страдал. Марек Зильбер ждал несчастья, но и его не было. В конце концов, он плюнул на пророчество, ибо понял, что оно не сбудется. Ему не оставалось ничего другого, как радоваться жизни и своему исключительному мастерству портного. Он понял одну важную вещь – это было озарение, воспоследовавшее пережитому потрясению: в магическом скольжении иглы и нити, связующих ткань его повседневья – кусок с куском, содержится существенная, подчас непредсказуемая сила… Так, совершенно незаметно для нас, в гладко простроченные швы оказываются пойманы, как мыши в мышеловку, магическая трава папоротник; перышко среброголосой птицы; два-три заклинания – к примеру, рецепт приуготовления специальной глины к вращению на гончарном круге и использованный дважды трамвайный квиток с бессмысленными адресами и телефонами, смысл которых открывается, если прочитать их отражение в зеркале; мастихин с обмотанной медной проволокой ручкой; пара театральных масок; изношенная футболка с бурыми подтеками и отверстием с левой стороны, проколотым острым наконечником пики латинянина и прочий изрядно истрепавшийся реквизит допотопных мистерий.

Совершенно внезапно обнаруживается потаенная мораль этой истории. Получается, что любая вещь или даже мысль в мире вызвана к жизни вовсе не обыденными потребностями людей, хотя и приходится всякий раз весьма кстати… Суть не в том, чтобы творить вещи или мысли, потому что человек нуждается в красивой и прочной вещи, в остроумной и полезной мысли. И мысль, и вещь вторичны по отношению к тому магическому действу, которое осуществляется в процессе профессиональной деятельности ремесленника…

Выходит, жизнь всякого ремесленника есть колдовской поединок с силами судьбы; ему не остается ничего другого, как отвечать на вредоносные формулы бытия формулами своей ремесленной состоятельности. В этой борьбе есть свои школы и течения. Есть магия гончаров, кузнецов, часовщиков, живописцев, краснодеревщиков, программистов, сапожников, архитекторов и кулинаров.

У портных также есть своя магия, – так решил Марек Зильбер и, возможно, испытал гордость.