355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерий Генкин » В облупленную эпоху » Текст книги (страница 16)
В облупленную эпоху
  • Текст добавлен: 11 сентября 2016, 16:34

Текст книги "В облупленную эпоху"


Автор книги: Валерий Генкин


Соавторы: Александр Матлин,Марк Харитонов,Александр Драбкин,Дмитрий Стахов,Асар Эппель,Даниил Клеопов,Лев Воробьев,Ольга Серейская,Борис Самарханов,Михаил Занадворов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Поэтому среди анонимок, какие с появлением первозданных слухов о газификации пошли поступать в разные инстанции, были наверняка епистолы наших волопасов тоже. Вот, скажем, сберегаемая нами бумага с обоснованием никакого газа не проводить:

В райком партии от возмущенных жителей

нашего проезда для выяснения

и принятия решений

Уважаемые Товарищи! Мы, жители нашего проезда, очень обеспокоены и коренным образом не согласны с проведением газа в нашу жизнь и быт. И удойность немногочисленного нашего крупного рогатого скота плюс сюда же дойные козы мы тогда освоим и сбережем.

Да! У нас еще много недостатков. Кое-кто из прописанных преступно жарит пойманных ежей. Кое-кто распространяет небылицы про царскую армию. Но за Осоавиахим и МОПР почти всеми уплочено, а также подписываемся на заем.

Почему нам не надо газ? Потому что, если загорится хоть один дом, вспыхнет все, что попало. Во-первых, сараи, во-вторых сараи, в-третьих, снова сараи. А сарай – это важно! Вспомнимте грозные военные годы и студеные зимы тогда. Если бы не было сараев, которыми хорошо топилось, мы бы все померзли, и беспощадный враг овладел бы Москвой навсегда, в том числе и на нышний год.

Это в первую очередь.

Второе наше мнение. Давайте сбережемте полезное ископаемое! И пускай американцы не дождутся, что мы останемся без газа, которым газифицирована наша Родина!

Сколько стального трубопроката зароем, а на что? Чтобы многонациональное население нашего проезда пекло пироги, картофельные блины-тируны и мацу. Нет и нет.

Протестуем и не одобряем. Зато одобряем, наоборот, «газ не проводить, канаву не рыть, употреблять дрова и донецкий стахановский уголек».

Прописанные в Нашем проезде

А вот еще одна бумага. Называется она «О переносе березы, которая была посажена в день рождения товарища Шверника».

– Мы с соседним двором соседа проживаем давно по-соседски согласно. Даже береза, которая, по-научному, береза бородавчатая, хотя растет криво – стволом малость в моем дворе, а листьями к соседу, но одна ветка все же у меня, наличествует на двоих. И вот теперь нужно рыть газовый отвод. Удобнее всего предлагаю обрыть березу по двору соседа, и неважно, что по его морковной грядке, потому что морковка – растение скоропортящееся, а береза, которая названа мною в честь товарища Шверника, это символ растительной родимой природы и должна белеть корой для нашей русской души и сердца, хотя можно было бы, конечно, подрыть под корнями, но это уже дело Метростроя – и т. д.

В ночь перед включением газа было полнолуние. Большая ясная луна занимала своим светом половину небес, и никто не спал. То и дело жители наши выходили на свои крыльца и делали вид, что глядят на луну, и удивлялись ей, и негодовали, когда что-то мелькающее в воздухе круглую серебряную богиню на какой-то миг заслоняло. А это были прилетающие в теплые ночи из Останкинского парка совы – ловить отъевшихся наших на сытной крупе мышей.

Нет, не могли уснуть наши жители, якобы выходившие смотреть одной рукой на луну. Кому-то мерещился блин, который они съедят со сметаной, кому-то почему-то какие-то козы, летавшие по небу. Но сколько можно на нее смотреть?! Поэтому каждый думал про свое. Куда девать керосинки? И керогаз совсем еще новый.

А давно позабытые примусы – взрывоопасная утварь с повадкой дореволюционных бомбистов и эсеров, оттого, что теперь не надраенные стояли в темных сараях, злорадствовали, мол, приходит конец недавно модным керогазам и заодно высоким с низкими керосинкам. «Сик транзит, – радовались они, – сик транзит…»

Много было еще всякого прочего – забавного и запутанного.

Святодух то и дело гордо появлялся из-за какого-нибудь угла в пугающем противогазе. Правда, противогазный хобот бывал отвинчен от защитного цвета коробки, в которую была насыпана разная толченая химическая крупа, призванная очищать зараженный воздух. О, если бы это было только так! Плохо уже то, что сквозь коробку вообще почти не поступало никакого останкинского воздуху, а Святодуху, помимо того, чтобы пофикстулить в противогазе, необходимо еще и для продления своей жизни было дышать. Рожа его после неотвинченного противогазного хобота делалась от натуги багровой, и он выглядел взрослей, чем был.

Несмотря на просветительские лекции и предостережения, кое-кто из наших жителей не отказались гасить конфорки, дуя на голубые язычки пламени, а потом, снова открутивши конфорочные ручки, надолго уходили искать куда-то запропавшие спички.

В конце состоялся всеобщий апофеоз приготовления пищи. Сколько же всего подгорело, убежало и выкипело. Над улицей стоял чад, как будто под Москвой горят торфяники. Чего только не сожглось! Сколько выкипело супу с клецками! Сколько недоварилось картошек в мундире! Сколько слиплось драников! Даже яичница из трех яиц пересохла!

Словом, на какое-то время на нашу улицу перестали залетать не переносившие запаха подгорелой пищи, смешанного с саратовским газом, привычные ко многому наши птицы, откочевали комары и можно было увидеть какого-нибудь старого воробья, следившего со свалки, не поредел ли чад над улицей, где прошли его детство и юность.

После того как газ был включен и через какое-то время все страсти забылись, и канава гладенько была засыпана, осталась извлеченная землеройкой земля, которую сгребли в большую кучу, видом настоящий курган, и долгие годы дети играли на нем в Царя горы, беспощадно сталкивая друг друга к подножию. Хрустели кости повергаемых, расквашивались носы спихиваемых, стоял шум и гам. Особенно усердствовали Гедиминовичи.

Многие персонажи этого текста, конечно, поумирали. Умер, например, Самуил Акибович, и Святодух сразу стал подбираться к его сарайному сатуратору.

Между прочим, Святодух таки освоил добычу золота из медных пятаков с помощью открытого им философского камня, но мать его, рассвирепев за то, что не таскает воду для поливки огорода, все реторты его лаборатории изломала и растоптала, а полученное уже золото куда-то выбросила, и его было не обнаружить даже специальным магнитом.

На окраинном кладбище Москвы был сообща похоронен провидец из Полесья, доживший до своих ста двадцати лет, а впрочем, никто не знал, до скольких. На его могиле вырос цикорий, но некому было догадаться, что это за цветы, и сопоставить их с вожделенным когда-то зажженным газом, проведенным в наши дома, которых уже тоже не было. Только некий наш уроженец, увидав эти цветы, увлеченный как раз одним своим похождением, написал:

 
Мелеют, мелеют отмели,
Белеют пески золоченые,
Мы нашу удачу отбыли —
Денечки наши свяченые,
 
 
Время с его застежками,
Парфюмерными смуглостями,
Доченьками-матрешками,
Выпуклостями, округлостями.
 
 
И пошло обоюдное
Из такого наличия —
Спешное, безрассудное
В жанре косноязычия…
 
 
Голубого цикория
В поле горелки газовые,
Глупая вовсе история
Радости эти разовые.
 
 
Грустное, канифасное,
Бусинное, бузинное,
А ты – мое лето красное,
А я – твое небо синее…
 

Радости и вправду оказались разовые…

Да! Чуть не забыл. Не все, не все согласились тогда газифицироваться.

Не согласились проводить газ Маховы-цыгане. Он почему-то их смешил. Если им откуда-нибудь попадался в руки еж, они жарили его прямо у крыльца на открытом огне, а потом переругивались, подозревая друг дружку в несправедливом дележе сытной кочевой снеди.

Владелица коровы старуха Никитина газу не доверяла, а сам Никитин подозревал, что расковырянный из-под земли нестерпимый огонь происходит из бесовских угодий и жар от него – греховный, а поскольку, будучи раскольниками, они пекли хлеб в домашней печи, то отвыкать от нее не схотели, и старик Никитин по-прежнему сажал на деревянной лопате хлеб в староверское печное устье.

Отказались проводить газ польские муж и жена, тихие, гулявшие по вечерам под руку незаметные беженцы-евреи, проживавшие на углу. Эти неясно почему.

Во всяком случае, какие-то свои соображения у них безусловно были.

ЯЗЫК СОХРАНИТ

Проза Эппеля дает кровь в жилы. Это ценишь и не забываешь никогда.

Эппель делал то, что полагается: спускался в нижний мир и вынимал из него на поверхность очищенный свет. Дарил. Нищая, облупленная, заросшая травой барачная улица в Останкино превращалась у него в место счастья и битвы. Рассказы «Травяной улицы», которыми Эппель провел нас через свое детство, просились в горло – быть прочитанными вслух. Степень реальности в них и в то же время славной баснословности такова, что приводит эти рассказы на грань гротеска. «Старик Никитин обмыл и вытер коровьи задние ноги, хвост и все прочее, но корова опять обузенилась, и труд пропал.».

Детали вырывают мясо прошлого времени и кладут его ломтями на колени читателю. Язык такой, что хочется сесть за парту и достать тетрадь: «– Скажешь ты или нет? – Да… – Дак не прижимайся! С койки скинешь! – Мирый-мирый, мрадший рейтенант… – Отметелю, Ольга! – Да… – Чего да, глушня чертова? Ну дак со сколькерыми ложилась-то? С восемью ложилась?.. – Куда вы говорите?.. – В жопу под муда! Открой ты ухо здоровое! Со сколькерыми, спрашивают, ложилась уже? – Вы у меня второй, Васирий… Крянусь вам детьми!..»

Нет, такой труд не пропадет. Асар Исаевич Эппель – огромный любимый писатель, подаривший нам «Коричные лавки» Бруно Шульца, «Люблинского штукаря» Исаака Башевиса Зингера, потрясающие рассказы… Поэт Парщиков пятнадцать лет назад велел мне прочитать Бруно Шульца со словами: «Запомни: Эппель сделал его как надо». Шульц оказался совершенно конгениален Эппелю. Что касается «Люблинского штукаря», то характер главного героя этого романа – Кунцнмахера – все время мысленно мной считывался в личности Эппеля. Пусть я ошибался, но это та ошибка, что дорогого стоит. «Молдаванка, Молдаванка, / В перстенечках оборванка, / Сине море нежит ножки, / Солнце нижет белый жемчуг…»

Эппель – писатель, который относится к прозе как к высшему состоянию словесности и тем самым возносит ее к поэзии. Последний большой еврейский писатель России и большой русский писатель, у которого русский язык в приятном долгу, он писал в молодые годы и всю жизнь переводил стихи, последние годы заведовал поэтической рубрикой в журнале «Лехаим». Строгий и непреклонный в литературных делах и оценках человек, с ним было не просто разговаривать. Скупой на похвалы, всегда с поднятой головой, неторопливый, веский – и ничуть не высокомерный, а умный и искрометный… Первое, что я спросил, когда нас познакомили: «А существовала ли в самом деле Травяная улица?» – мне было важно окончательно убедиться в достоверности литературного пространства им созданного. И получил в ответ подробную инструкцию, куда следует на север от Окружной дороги отправиться, чтобы оказаться посреди того самого городского ландшафта, стертого в реальности, но увековеченного в словесности.

Однажды Эппель рассказал историю, которая не стала рассказом. Проворовалась одна жительница Травяной улицы, торговка. ОБХСС забрало ее под следствие. Собрали всем миром – всей улицей деньги для возврата ущерба. И выкупили. «Вот как жили!» – гордо сказал Асар Исаевич. Сам он был жестким во всем, что касалось любых попыток оказать ему помощь. Сдававший от года к году все больше, он был непреклонен и никогда ни на что не жаловался. Заставить его принять помощь было невозможно. Сила характера и требовательность к высокому градусу жизни были следствием его искусства. Это был человек досконально совпадавший с тем, что он делал в словесности. Такого почти не бывает, когда личность есть продукт пера, а перо есть продукт дара и личности. На приеме у британского посла, в то время как другие писатели многословно дарили послу свои книги, Асар Исаевич так и не открыл по своей воле рта и не опустил подбородка.

Эппель был озорным человеком. На прошлом пасхальном седере он встал и, подняв бокал, сказал: «Давно я не был на седере. В этом году решил пойти, потому что в следующем может и не получиться». И после этого он спел на идише босяцкую люблинскую песенку, которой его научила мама.

Словесная и экзистенциальная плоть прозы Эппеля наследует Бабелю. Советская литература, убившая великую русскую литературу и еле-еле отпевшая Бабеля и Платонова, получила мощный апперкот от Эппеля. Глубинные отношения с языком у Эппеля, я уверен от этих двух писателей (это кроме того, что некоторые куски «Конармии» запросто могли быть написаны Платоновым). Катастрофически недооцененный, Эппель наверстает со временем славы, ибо язык сохранит и выпестует, все случится.

Александр Иличевский

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю