Текст книги "Последний характерник (СИ)"

Автор книги: Валерий Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

   Серко с Верныдубом, не испытывая проблем с надежностью своих документов в пределах Речи Посполитой, все же опасались, что писем Мазарини и де Конде в качестве пропуска и верительных грамот, как для местных опрышков, так и для казаков, может оказаться недостаточно. Поэтому они старались избегать встреч с конными разъездами и тех, и других. Иногда Серко даже приходилось в таких случаях напускать на них морок или отводить глаза. Приятели уже надеялись, что и до Мурафы они доберутся без приключений, когда неожиданное происшествие едва не нарушило их планы.

   Подъезжая к Гусятину, небольшому городку, раскинувшемуся в живописной местности на берегу реки Збруч, казаки вдруг услышали отзвуки ружейной стрельбы, а еще через несколько минут увидели столб дыма, поднимающийся из какой-то загоревшейся постройки.

   -Кажется, там идет бой,– сказал Остап, – что будем делать?

   Серко прислушался. Ружейный огонь не был особенно интенсивным, похоже, что стычка произошла между примерно равными по численности противниками и с обеих сторон их было не очень много, всего несколько десятков.

   -Давай подъедем ближе, а там посмотрим, – предложил он Верныдубу.– Скорее всего, тут идет бой между казаками и ляхами. А вдруг нашим потребуется помощь!

   Они пустили коней в галоп и уже спустя десять минут оказались в городе. Действительно, на площади перед городской управой находилось полсотни польских жолнеров, ведущих огонь из ружей по ее окнам. Осажденные, которых было явно меньше, отвечали им также ружейными выстрелами из окон, но человек десять солдат уже сумели подобраться к дверям здания и пытались их взломать. Рядом с управой загорелись несколько домов местных жителей и огонь с минуты на минуту грозил перекинуться на нее. Положение для осажденных складывалось критическим.

   -Ну, что же,– с сарказмом сказал Остап, вынимая саблю из ножен,– так и будем стоять, и ждать пока те не сгорят заживо?

   -Подожди,– ответил ему Иван,– время еще есть, а геройски погибнуть всегда успеем.

   Он повернул на пальце кольцо Горпыны, с которым никогда не расставался, и сосредоточился, входя в состояние транса. Иван давно не применял свое особое искусство, которому научился у Киритина и старой чаровницы, поэтому никак не мог достигнуть полного сосредоточения. Минута шла за минутой и Верныдуб уже начал горячить коня, не полагаясь на чары друга, когда внезапно на глазах у изумленных и испуганных жолнеров на площадь ворвалась полусотня конных казаков с саблями наголо. Тульпы выглядели настолько правдоподобно и реально, что в первое мгновение даже Верныдуб подумал, что это настоящие запорожцы. Оторопевшие жолнеры, завидя летящих на них с обнаженными клинками всадников, произвели несколько выстрелов и бросились наутек. Остап для пущей убедительности выстрелил вслед им из ружья и пистолетов. Осажденные с криками радости выскочили из управы и бросились вдогонку за отстреливающимися на бегу жолнерами. Иван, выйдя из состояния транса, тоже вместе с Верныдубом стал преследовать убегающих во все лопатки поляков. Однако, те удирали столь стремительно, что вскоре преследователи возвратились назад, тем более, что казацкая полусотня так удачно ворвавшаяся в город в самый критический момент, тоже куда-то исчезла, словно ее и не было. Подъехав назад к управе, Иван заметил, что почти у самого входа в нее на земле лежит человек, с окровавленным лицом. Видимо случайная пуля, выпущенная кем-то из поляков, попала в него, когда он выбегал на улицу. Несколько человек столпились вокруг, но, похоже, лекарей среди них не было. Спрыгнув с коня, Серко склонился над раненым, мужчина дышал, хотя и был без сознания. Быстро осмотрев его, Иван обнаружил, что тот ранен в грудь, но, пуля прошла навылет, не задев важные органы. Раненый был без сознания, тихие стоны вырывались сквозь его плотно стиснутые губы. По внешности он напоминал молдаванина– густые волосы на его голове были черными как смола, скуластое грубоватое лицо со следами крови на нем показалось Ивану довольно красивым. На вид ему можно было дать лет тридцать пять-сорок. Серко вновь вошел в состояние транса и, присев рядом, прежде всего усилием воли остановил ему кровь. Прошло несколько минут, тот стал дышать ровнее. В это время подбежали остальные товарищи раненого мужчины, безуспешно преследовавшие поляков. Как выяснилось, все они были левенцами, а раненый оказался их предводителем Мудренко.

   -Не беспокойтесь,– сказал Серко, видя, что кровотечение прекратилось, -ваш командир будет жить, рана не смертельная. Пуля прошла навылет. Кровь на его голове от того, что он, видимо,в беспамятстве хватался за окровавленную грудь, а потом размазал кровь по лицу. Только теперь надо все время рану смачивать холодной водой с обеих сторон, чтобы не воспалилась и не началась лихоманка. Положите его на бок и отвезите куда-нибудь в безопасное место, да лекаря найдите, пусть присмотрит за ним дня три-четыре. Ну, а нам ехать пора, прощевайте пока!

   -Погоди, друже,– вышел из толпы широкоплечий, кряжистый мужчина лет под сорок, видимо, тоже один из предводителей опрышков. -А куда подевались те казаки, что нас так удачно выручили? Мы уже думали, конец нам, а тут, откуда не возьмись казацкая конница...

   -Да, уж, повезло вам,– хмыкнул Остап.– А казаки? Так они того... ускакали дальше, видно сильно торопились.

   -А кто вы сами-то будете, люди добрые?– спросил тот же левенец, окидывая богатырскую фигуру Верныдуба восхищенным взглядом.-Ведь вы тоже нам помогли, мы видели, как вы вдвоем напали на ляхов с тыла.

   Казаки переглянулись. Смысла скрывать дальше свои подлинные имена уже не было, поэтому Иван просто ответил:

   -Мы запорожские атаманы Серко и Верныдуб, выполняем особое поручение гетмана Хмельницкого, вот почему тут и оказались. Но так как наше задание весьма секретное, то давайте договоримся: мы вас не видели, а вы нас.

   Остальной путь до Мурафы прошел без приключений. Здешние места были Ивану хорошо знакомы, поэтому он выбирал дорогу по прямой в объезд крупных населенных пунктов. Само его родное местечко лежало на самой границе Подольского и Брацлавского воеводств, где в прошлом между польскими королями и литовскими князьями нередко силой решались территориальные споры. В 1432 году здесь между поляками и литовцами произошло крупное сражение за обладание западной Подолией, закончившееся победой Польши. В конце ХVI века земли при впадении речки Клекотины в Мурафу приобрел один из польских магнатов снятынский староста князь Язловецкий. На территории села Верхняки он выстроил замок, вокруг которого заложил местечко, которое стало называться вначале Райгородом, потом Новогородом, затем Клокотином и, наконец, Морахвой или Мурафой. Это был довольно большой город с более чем трехтысячным населением, состоявший из примерно из 600 домов. Когда, наконец, Серко и Верныдуб добрались сюда, уже начинался декабрь, было довольно прохладно и местами лежал первый снег, который сдували налетавшие порывы ветра. Не старая еще мать Ивана расплакалась от радости, увидев сына, от которого давно не получала никаких известий. Она не знала, куда усадить дорогих гостей и чем потчевать. Оставшись десять лет назад одна, без мужа, она справлялась с хозяйством твердой рукой, в чем ей помогали в меру своих сил подсусидки, которым покойный Дмитрий Серко в свое время сдавал в аренду часть своей земли.

   Тут в Мурафе Серко и Верныдуб узнали о трагической смерти Максима Кривоноса. Вначале Иван не хотел верить этому известию, но, когда об этом ему сказал мурафинский сотник Брацлавского полка, пришлось поверить. Правда слухи о смерти Максима ходили противоречивые. Одни утверждали, что он умер от вспышки чумы под Замостьем, другие, что от раны. В смерть побратима от ранения Иван не особенно верил, Максим мог залечить любую рану не хуже него самого, но чума совсем другое дело. Смерть Кривоноса во многом повлияла на дальнейшие планы Серко, так как он рассчитывал присоединиться именно к нему.

   Отдохнув несколько дней с дороги, Иван с Остапом стали совещаться, что делать дальше.

   -Жаль, что война кончилась,– вздохнул Верныдуб,– а то собрали бы полк охочекомоных, да и присоединились бы к Хмелю. А так все обошлось без нас, обидно даже.

   -А ты и вправду думаешь, что война закончилась?– усмехнулся Серко. – Вот так тебе запросто ляхи отдадут такой лакомый кусок, как Украйна и Подолия? Добровольно откажутся от своих владений здесь, которые приносили им баснословные прибыли и отдадут их казакам? Нет, друже, все еще только начинается и, поверь моему слову, уже этим летом вспыхнет новая война.

   -Но ходят слухи, что комиссия Киселя не сегодня– завтра отправится к Хмельницкому на переговоры,– подумав, ответил Остап,– король согласен увеличить реестр до двадцати тысяч, признать автономию казацкой территории, ликвидировать унию. А ведь именно этого Хмель с казаками и добивался, ради этого и Запорожье взбунтовал. Зачем же дальше воевать?

   -Да ты сам посуди,– с горечью произнес Серко,– на стороне Хмеля воевали не только запорожцы и реестровики, а сто или даже больше тысяч, посполиттых людей. Это они сражались под Корсунем и в Пилявецкой битве, и они с полным правом считают себя такими же казаками, как мы с тобой. Ну, согласится король на реестр в двадцать, да пусть даже и сорок тысяч, войдут в него реестровики и запорожцы, ну еще часть из народа станут казаками, а остальных куда девать? А их больше ста тысяч! И что им теперь делать? Опять одевать на шею панское ярмо? Нет, брат, такой мир им не нужен, не за то они свою кровь проливали, чтобы казацкая верхушка пользовалась плодами их победы. Попомни мое слово, уже весной военные действия возобновятся. Рассчитывал я примкнуть к Кривоносу, а теперь даже не знаю, как быть, не идти же сотником к Нечаю.

   -Что ж, раз так, – решительно сказал Остап,– то и нам надо готовиться к войне. И не надо приставать ни к кому из полковников. Деньги на формирование собственного полка охочекомоных у нас есть, а желающие в него записаться тоже найдутся. Ходят слухи, что многие из тех, кто участвовал в войне с ляхами, вернулись домой. Им сейчас заняться нечем, так что проблем с набором охотников не должно быть.

   -Добро!– согласился Серко.– Я сам об этом думал. Одно дело явиться к Хмелю в одиночку, как бедным родственникам к богатому дядюшке, а совсем другое прибыть к гетману Войска Запорожского во главе тысячи лихих всадников.

   Как помнит читатель, Мазарини уплатил обоим приятелям сто тысяч ливров в двойных луидорах, то есть немногим больше пуда золота высшей пробы. Из этих денег небольшая часть была выделена для набора охотников, приобретения лошадей и оружия для тех, у кого их не было, а остальное золото приятели решили спрятать в надежном укрытии, где его никто не найдет. В одну из ночей, когда на небе светила полная луна, Серко вышел из дому и возвратился только на рассвете усталый, но довольный.

   -Сегодня, как стемнеет– сказал он Верныдубу,– спрячем наше золото в одной из пещер неподалеку. Место надежное, да и никто туда не осмелится сунуться, там всегда было полно волков, а теперь их развелось еще больше.

   Глубокой ночью, когда все в доме уснули, Иван и Остап, прихватив с собой кожаные саквы с двойными пистолями, заступ и пустой дубовый бочонок, двинулись в путь. На безоблачном небе светила полная луна, хорошо освещая местность. Хутор Серко стоял за околицей местечка, поэтому опасаться наткнуться на какого-нибудь одинокого прохожего, не было никаких оснований. Тем более, едва они вышли со двора, как слева и справа от них замелькали беззвучные тени. Верныдуб, с едва скрываемым страхом, насчитал больше тридцати пар зеленоватых огоньков, поняв, что их сопровождает эскорт из волков. Серко же шел спокойно, не обращая на волков никакого внимания. Пещера, о которой он говорил, действительно находилась примерно в полуверсте от дома среди беспорядочной группы невысоких скал, тесно стоящих друг возле друга. Вход в пещеру находился в самом конце небольшого лабиринта из их нагромождения и представлял собой узкий неприметный лаз, в который великан Верныдуб протиснулся с трудом. Внутри пещера расширялась вверх и в стороны, так что в ней можно было стоять во весь рост. Серко высек огонь и зажег захваченный с собой из дома факел. В его неверном свете Остап увидел, что в длину и ширину размеры пещеры не превышают десяти шагов. Пол у нее был ровный, песчаный и сухой.

   -Об этом укрытии никто из местных жителей не знает,– уверенно сказал Иван. -Я сам сюда забрел случайно, когда мне было лет двенадцать. Детишки в эти места не ходят, так как рядом Волчьи Байраки, боятся волков. А взрослым чего в этих безжизненных скалах делать?

   Казаки в рыхлом песке вырыли глубокую яму, саквы с золотом уложили в бочонок, закрыли его крышкой, а затем спрятали в яме и засыпали песком, тщательно выровняв пол. Ничто не указывало теперь на то, что под полутораметровой толщей песка зарыт клад из золотых монет весом больше полпуда.

   -Ну, вот,– удовлетворено сказал Иван, когда они вышли из лабиринта скал на ровное место,-тут наше золото в полной безопасности, никто к нему не доберется. Ну, а, если кто тут станет ошиваться, то горько пожалеет– сама смерть стережет его!

   Он кивнул в сторону пещеры и Верныдуб увидел там все те же зеленые огоньки волчьих глаз. Только теперь волки, выстроившись в ряд, неподвижно сидели у скал, словно часовые на посту.

   Глава четвертая. Волонтеры..

   Формирование полка из охочекомоных, шло полным ходом. Год назад по призыву Максима Кривоноса многие из местных крестьян и мещан стали под знамена гетмана Хмельницкого и внесли свой посильный вклад в разгром поляков под Корсунем и в пилявецком сражении. Добыча им тогда досталась такая огромная, что, казалось, теперь можно прожить безбедно всю оставшуюся жизнь. Но это только казалось. Весна и лето 1648 года прошли в непрерывных сражениях, а пахать и сеять было некому. В результате уже осенью хлеба стало катастрофически не хватать, разразился голод. За трофеи, добытые на войне, в виду их обилия, московские, молдавские, турецкие купцы давали сущие гроши, и этих денег не хватало даже на то, чтобы купить зерна и муки. В этой связи объявленный Серко и Верныдубом набор охотников оказался, как нельзя кстати, тем более, что у кого не было коня и оружия, получали деньги на их приобретение в счет будущих трофеев.

   По замыслу Серко, полк должен был быть организован по запорожскому типу, то есть состоять в основном из молодых, не обремененных семьей и детьми людей. Так как времени на обучение стрельбе, фехтованию и джигитовке не оставалось, то в полк зачисляли только тех, кто обладал навыками военного ремесла и особенно, кто имел опыт боев с поляками. Не мудрено, что при таких требованиях отбора, среди охотников оказалось немало представителей мелкопоместной шляхты, зажиточных мещан и даже полууголовного элемента.

   -То дарма,– беспечно махнул рукой Серко, когда Верныдуб высказал ему свою озабоченность таким положением дел.– Святые нам не нужны, святые пусть идут в монастырь и молятся за отпущение наших грехов. Это гетман Дорошенко, царствие ему небесное, предпочитал записывать в казацкий реестр степенных да зажиточных казаков, не бузотеров и не смутьянов. Нам же нужны именно такие отчаянные сорвиголовы, чтобы и в самое пекло не побоялись сунуться. А дисциплину мы среди них быстро наведем.

   На призыв Серко записываться в охочекомоные откликнулись не только жители Мурафы, но и из соседних сел и местечек. После беседы с очередным охотником и проверки его военных навыков, он заносился в полковой реестр и ему при необходимости выдавался аванс на приобретение оружия, коня и амуниции. Затем новобранец отправлялся домой, где и должен был находиться до полного сформирования полка. Серко и Верныдуб рассчитывали закончить набор охотников к середине марта и после двухнедельной подготовки прибыть с охочкомоными к гетману. Однако человек предполагает, а один лишь Бог располагает, поэтому в их планы были внесены неожиданные коррективы.

   В конце ноября сразу после выборов короля Яна Казимира, запорожский гетман отправился из-под Замостья в Киев, а затем в Переяславль, куда должна была прибыть комиссия Адама Киселя для согласования казацких требований об увеличении реестра, ликвидации унии, условий возвращения поляков в свои владения и т.п. Однако, поляки по своему обыкновению не особенно торопились решать важные государственные вопросы, зато к Хмельницкому явились посланники московского царя, трансильванского князя Ракочи, турецкого султана, молдавского господаря. С посланником турецкого правительства был тогда же заключен договор о дружбе, согласно условиям которого, казаки обязались не нападать на турецкие города, а, наоборот, при необходимости, защищать их. Взамен они получили право свободного плавания по Черному морю и свободной торговли сроком на сто лет. Из Москвы прибыл посланник царя Алексея Михайловича Унковский, с подарками и пожеланиями успехов в борьбе за веру. Но царь уклонился от каких-либо предложений, которые могли бы повлечь разрыв с Польшей, заняв нейтральную позицию.

   С представителем молдавского господаря Василия Лупула Хмельницкий вел переговоры о женитьбе сына Тимофея на дочери последнего Домне Локсандре, однако конкретных договоренностей тогда еще достигнуто не было. Посланник неудачного претендента на польскую корону Юрия Ракочи предлагал союз против Польши с целью свержения Яна Казимира и возведения Ракочи на престол. За это Хмельницкому было обещано создание удельного княжества с центром в Киеве и свободу православия. Хотя в целом конкретных, далеко идущих политических и дипломатических договоренностей достигнуто не было, но сам факт прибытия к Хмельницкому посланников иностранных держав свидетельствовал о том, что произошла переоценка отношений Речи Посполитой с сопредельными государствами, и Войско Запорожское с этого времени рассматривается ими не только как реальная военная сила, но и как субъект межгосударственных отношений. Одержанные победы над поляками и такое повышенное внимание к своей особе со стороны иностранных государств не могло не вскружить голову запорожскому гетману и его ближайшему окружению. Исходя из этого, увеличение реестра до 12 тысяч, как это было указано в статьях, которые делегация Филона Дженджелея от имени Войска Запорожского в июне 1648 года отвезла в Варшаву, сейчас казалось смехотворным, этот вопрос лучше было вообще не обсуждать. Ведь фактически армия Хмельницкого, состоявшая сейчас из 24 казацких полков, насчитывала свыше ста тысяч человек и все они считались казаками.

   Наконец, в феврале 1949 года прибыла в Переяславль и польская комиссия во главе с подкоморием черниговским Адамом Киселем. В нее входили его племянник хорунжий новгород-северский Кисель, князь Захарий Четвертинский, Андрей Мястковский, ксендз Лентовский. Последний привез уже официальную грамоту от короля,в которой Хмельницкий назначался «старшим запорожского войска», булаву, осыпанную сапфирами, красное знамя с изображением белого орла. Хмельницкий организовал послам торжественную встречу еще при подъезде к городу, затем был произведен залп из двадцати пушек, в их честь был дан обед. Уже во время обеда комиссары отметили, что и сам Богдан и его полковники не прекращают вынашивать мысли о мести Вишневецкому, Конецпольскому и другим панам и процесс мирного урегулирования их волнует меньше всего.

   На следующий день на площади при стечении казаков состоялась торжественная передача гетманской булавы и знамени. Однако, речь Киселя о дарованной королевской милости была прерваны одним из пьяных полковников и Хмельницкому даже пришлось его унимать. Из толпы раздавались крики о том, что привезенные «цацки» казакам ни к чему, а вновь под панское ярмо они не пойдут. Поляки пусть живут в своей Польше, а Украйна будет независимой. Не заметно было также, чтобы и гетман очень уж обрадовался знакам королевского внимания.

   На последовавшем затем банкете Кисель вновь говорил о том, что король прощает Хмельницкого, дает свободу православию, увеличивает реестр казаков до 12 000 или даже до 15 000, дает ему гетманство. Взамен требуется лишь быть благодарным, прекратить смуту, не принимать крестьян под свое покровительство, а внушать им повиновение законным владельцам. Слушая Киселя, Хмельницкий все более мрачнел и хмурил брови. Внешне он старался сохранять такт, но душевные переживания у него были созвучны тому, о чем ранее кричали в толпе казаки.

   Когда уже все были в легком подпитии, гетман произнес, обращаясь к Киселю: «За великие милости королевские покорно благодарю, что же касается до комиссии, то она в настоящее время начаться и производить дел не может: войска не собраны в одно место, полковники и старшины далеко, а без них я ничего решать не смею, иначе могу поплатиться жизнью. Да, притом, не получил я удовлетворение за обиды, нанесенные Чаплинским и Вишневецким.»

   При последующих встречах Адам Кисель намекнул, что реестр может быть увеличен и до 20 000 тысяч, а казакам будет разрешено воевать с Турцией, на что гетман, как бы подводя итог сказанному, откровенно заявил: "Напрасные речи! Было бы прежде со мною об этом говорить: теперь я уже сделал то, о чем не думал. Сделаю то, что замыслил. Выбью из ляцкой неволи весь русский народ! Прежде я воевал за свою собственную обиду; теперь буду воевать за православную веру. Весь черный народ поможет мне по Люблин и по Краков, а я от него не отступлю. У меня будет двести тысяч, триста тысяч войска. Орда уже стоит наготове. Не пойду войной за границу, не подыму сабли на турок и татар; будет с меня Украйны, Подолии, Волыни, довольно, достаточно нашего русского княжества по Хельм, Львов, Галич. Стану над Вислою и скажу тамошним ляхам: «Сидите ляхи! Молчите ляхи! Всех тузов, ваших князей, туда загоню, а станут за Вислою кричать – я их и там найду. Не останется ни одного князя, ни шляхтишки на Украйне; а кто из вас с нами хочет хлеб есть, то пусть войску запорожскому будет послушен и не брыкает на короля»

   Эта программная речь запорожского гетмана прозвучала как манифест предстоящих грозных событий, заставив комиссаров побледнеть от страха, потому что все они понимали – эти слова не пустая угроза, Хмельницкий действительно может их воплотить в жизнь.

   Слушавшие своего вождя казацкие полковники, одобрительно шумели, полностью разделяя его мнение, и говорили : « Уже прошли те времена, когда ляхи были нам страшны; мы под Пилявцами испытали, что это уже не те ляхи, что прежде бывали. Это уже не Жолкевские, не Ходкевичи, это какие-то Тхоржевские, да Заенчковские – от зайца дети, нарядившиеся в железо! Померли от страха, как только нас увидели».

   В ходе этих встреч еще много было высказано угроз в адрес поляков, Хмельницкий ссылался на патриарха иерусалимского, который благословил его на войну за веру православную, вскакивал с места, топал ногами, кричал на комиссаров. Пленных Хмельницкий Киселю тоже не отдал, заявив, что передаст их на следующей комиссии, если будут приняты его условия, а именно: полная ликвидация унии на всей территории Украйны; назначение воевод и кастелян на Руси только из православных русских; войско запорожское остается расквартированным на территории Украйны со всеми казацкими вольностями; гетман подчиняется королю; иудеи изгоняются из Украйны; Иеремия Вишневецкий никогда не должен быть коронным гетманом. Что же касается вопроса о главном для поляков – количестве реестра, то Хмельницкий на него прямо ответил Киселю: « Зачем писать это в договор? Найдется нас и сто тысяч, будет столько, сколько я скажу». Предложенные комиссарами условия гетман зачеркнул, не вдаваясь в их обсуждение. Таким образом, было решено продлить временное перемирие только до Троицына дня, демаркационную линию провести по рекам Припяти и Горыни, а на Подолии– по Каменцу. Собственно, это было решение гетмана, о согласии комиссаров он не спрашивал.

   Прощаясь, Хмельницкий в немногих словах откровенно объяснил, почему он не может согласиться на другие, более умеренные условия договора. «Не знаю,– сказал он,– как состоится вторая комиссия, если мои молодцы не согласятся на двадцать или тридцать тысяч реестрового войска и не удовольствуются удельным панством своим: Не сам по себе откладываю я комиссию, а потому что не смею поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю королевскую».

   Искренность Хмельницкого не вызывает сомнения – бесспорно сам он был бы готов согласиться даже с менее выгодным договором, чем предлагали польские комиссары, но став во главе всенародного освободительного движения, он, несмотря на свое гетманство, оказался заложником у народных масс. Казацкая верхушка, хотя и допускала нелицеприятные высказывания в адрес польских комиссаров, все же готова была к компромиссу с Короной, но камнем преткновения явилась чернь. Бывшие рабы, вкусив воздух свободы, взяв в руки оружие и сбросив со своей шеи панское ярмо, ни под каким предлогом не желали возвращаться к прежнему подневольному состоянию. Сейчас они представляли собой организованную вооруженную силу и при малейшей попытке превратить их снова в рабов, гетман и старшина были бы уничтожены физически. Кроме того, и среди казацкой старшины у Хмельницкого были недоброжелатели, которые не преминули бы воспользоваться ситуацией.

   Конечно, Серко и Верныдуб обо всем этом узнали значительно позднее, а в то время, когда комиссия Киселя только возвращалась в Варшаву, один из польских шляхтичей по фамилии Стрижевский собрал отряд из нескольких сот человек и внезапным ударом захватил Бар, вынудив расквартированный там небольшой гарнизон казаков брацлавского полка, обратиться в бегство.

   Серко и Верныдубу об этом стало известно через несколько дней. Они и раньше знали,, что зимой вдоль Горыни и Случа казацкие гарнизоны малочисленны, а казаки брацлавского полка, которым стал командовать Данила Нечай, распущены по домам, поэтому пытаться отбить Бар назад просто некому.

   -Пока Нечай соберет своих казаков, да покуда они отобъют Бар у ляхов, пройдет немало времени,– завел разговор Остап, думая о чем -то своем.

   Серко внимательно посмотрел на него, поняв, о чем тот размышляет.

   -Да и у нас сил маловато, едва половина полка укомплектована,– заметил он,– хотя оно конечно, Бар, как крепость имеет важное стратегическое значение, нависая с юго-запада над казацкими территориями. Оставлять ее в руках у ляхов нельзя.

   Посовещавшись, приятели решили все же, несмотря на малочисленность своего отряда, попытаться освободить Бар, а заодно и проверить на что годятся их охотники. К этому времени полк уже был наполовину сформирован, поэтому собрать его не составило труда. Пятьсот всадников не ахти какая сила для штурма такой крепости, как Бар, но ведь и у Стрижевского солдат не больше. Кроме того, на стороне охотников была внезапность, вряд ли поляки опасались, что кто-то сейчас попытается отобрать у них неприступную крепость.

   Без обоза и артиллерии марш занял около трех суток, у всадников с собой ничего лишнего не было, помимо оружия и боеприпасов, имелся лишь запас продовольствия и фуража на неделю. У некоторых охотников, рассчитывавших не столько воевать, сколько разжиться трофеями, такая спешка вызвала недовольство. Часть из них открыто роптали, заявляя, что Серко обрекает их на бесславную гибель, так как такую крепость, как Бар, пытаться взять штурмом бесполезно. Кое-кто во главе с одним из мурафинских мелкопоместных шляхтичей Петром Одинцом, даже прямо заявляли, что намерены возвратиться назад и дальше служить под командой Серко не станут.

   Когда до Ивана дошли слухи об этом, он объявил привал и, выстроив полк, сказал:

   -Каждый из вас пришел сюда добровольно, никого насильно записываться в охотники не тянули. Но все, кто включен в полковой реестр, теперь обязаны подчиняться законам Войска Запорожского. Первый и наиважнейший из них – это беспрекословное подчинение начальнику в военном походе. За неповиновение полковнику – смерть! За трусость и бегство с поля боя-смерть! Каждый должен эти законы усвоить и строго соблюдать. Вернемся из похода, не захотите больше состоять в полку-дело ваше. А сейчас будет так, как я скажу.

   -Да не слушайте вы его, что он нам сделает,– Одинец, широкоплечий, лет тридцати мужчина, ростом едва не с Верныдуба, выехав вперед из строя, обернулся к своим сообщникам,– возвращаемся, паны-браты, по домам и пусть попробует нас остановить!

   -Остановить,– рассмеялся Серко недобрым смехом, спрыгивая с лошади,– а зачем мне тебя останавливать? Я тебя, хлопче, убивать буду. А ну спешивайся и выходи против меня. Я безоружный, а ты с саблей. Ну, чего ждешь!

   Он сбросил керею и жупан на землю и, оставшись в одной холщевой рубахе, стоял, сложив руки на груди.

   Одинец растерялся, не зная, как поступить. Рука его непроизвольно потянулась к затылку. Одно дело покуражиться, затеять ссору, показать себя вожаком перед своими единомышленниками, а совсем другое принять вызов полковника. Добро бы тот вызвал его на поединок, а так с саблей против безоружного выйти ему не позволяла гордость. Но и уклониться от этого странного вызова он не мог, не потеряв навсегда уважение товарищей. После некоторого колебания, Одинец все же спрыгнул с коня и тоже, сбросив верхнюю одежду, стал наступать на Ивана, сжимая кулаки.

   -Атакуй с саблей в руках, а то зрителям будет не интересно,– крикнул тот. Он стоял в свободной позе, с непокрытой головой и с нескрываемой насмешкой смотрел на Одинца.

   Верныдуб, остановивший своего коня немного поодаль, даже не смотрел в их сторону, так как знал заранее, чем все закончится. Остальные же охотники подъехали ближе, не понимая, на что рассчитывает полковник, казавшийся довольно щуплым по сравнению с великаном Одинцом.

   Тот, наконец, достал саблю из ножен и сделал несколько неуверенных шагов в направлении полковника.

   -Да, атакуй же ты, черт тебя побери,– крикнул тот,– холодно стоять, замерзнем.

   Среди охотников послышался смех. Одинец побагровел и с саблей в руке прыгнул вперед. Точнее, хотел прыгнуть, но вдруг на глазах изумленных зрителей, словно наткнулся на стену и едва не упал назад, с трудом удержавшись на ногах.

   Мало кто в этот момент заметил, что взгляд Серко стал тяжелым, словно налитый свинцом, а из глаз его будто заструился поток энергии, не дающий его противнику двигаться вперед. Большинство зрителей подумали, что Одинец споткнулся сам и поэтому едва не упал. В толпе послышались смешки и иронические выкрики. Сам Петро не понял, что происходит, но ему было не до смеха, он чувствовал себя словно в толще воды, когда пытаешься двигаться, но не можешь, и каждый шаг дается с огромным напряжением. Все же он попытался продвинуться вперед, но занеся ногу, чтобы шагнуть, вдруг почувствовал, что оказался в плену какой-то неведомой могучей силы, которая отталкивала его назад, крутила и сгибала вниз, разворачивая все его тело, и почти распластала над землей, не давая в то же время упасть на нее. Он чувствовал себя так, будто какой-то великан игрался с ним так, как кот играется с мышью. Сабля выпала из его ослабевшей руки, корпус наклонился вперед так, что он едва не касался земли подбородком, но почему-то не падал. Его однополчане, столпившиеся вокруг, не понимали, что происходит, но многих охватил суеверный ужас. Некоторые даже стали креститься со словами : «Свят, свят, чур меня!» Внезапно Серко, не меняя позы, сделал резкое движение головой и Одинец, словно подброшенный пинком какого-то гиганта, отлетел на несколько метров назад, ударившись спиной о землю.