Текст книги "Поединок. Выпуск 8"

Автор книги: Валерий Гусев

Соавторы: Борис Житков,Александр Абрамов,Анатолий Ромов,Юлий Файбышенко,Андрей Левин,Виктор Федотов,Александр Подобед,Ал Малышкин,Евгений Лучковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

ЮЛИЙ ФАЙБЫШЕНКО
ОСАДА

Ночью убили сторожа и ограбили склад потребкооперации.

Утром Гуляев допрашивал заведующего Козаченко.

– Какие товары были на складе? – спросил Гуляев.

– Мануфактура была, – зачастил заведующий, короткопалой рукой теребя лацкан выцветшего пиджака. – Продуктов: воблы – пятьсот фунтов, пряников старых там, подушечек и монпансье. Сахару колотого – шесть мешков, муки двадцать мешков. Как раз позавчера подсчитывали все с исполкомом. Распределяли.

– От исполкома кто был? – спросил Гуляев.

– Костышева и Куценко.

Гуляев кивнул. Куценко – председатель уездного исполкома – был вне подозрения. Вера Костышева – секретарь комсомольской ячейки маслозавода тоже.

– Как вы думаете, знали грабители о том, что хранится на складе? – спросил Гуляев.

Козаченко заморгал глазами:

– Откуда ж мне знать?

– На полках не осталось ни крошки, значит, брали уверенно. Похоже, операция была заранее подготовлена. Кто еще знал о том, сколько товара на складе?

– Сторож знал, – сказал Козаченко, поеживаясь и вжимая подбородок в раскрытый ворот грязной рубахи, – продавец из лавки знал... Завторгом знал...

В ту же секунду дверь распахнулась, и начальник Иншаков ворвался в комнату. Козаченко отпрянул в сторону.

– Ты, – закричал Иншаков. – Ты! Шкура! Стой!

Козаченко стоял, безмолвно моргая.

– Проморгал! – кричал Иншаков. – Шкура! Продал? Ах ты, иуда ты иудейский! Знаешь, что теперь с городом будет? Нет?

Козаченко сделал слабое движение головой, означающее, что не знает.

– Ты ж нас голодной смерти предал, иуда ты! – сказал Иншаков, шагнул к столу и упал на стул. – Подвозу в город нет, – вытирая лоб фуражкой, пояснил он Гуляеву. – Клещ нас только что не вплотную обложил, а конные его у самых окраин шмыгают. А энтот, – он повернулся всем телом к завскладом и махнул рукой. – Катись, гнида!

Козаченко ветром сорвало с места. Хлопнула дверь.

– Ты вот что, Гуляев, – сказал начальник, снова нахлобучивая фуражку на лысину, – ты это дело давай двигай без никаких! Тут ниточка неизвестно куда приведет: то ли это грабеж, то ли политическая провокация. Есть у тебя какие мысли, нет?

– Пока нет, – сказал Гуляев. – Вы б, товарищ начальник, дали мне Клешкова в помощь, тогда бы справились.

– Клешков тоже не доски задом строгает, – сказал начальник, вставая. – Раз велено одному – работай, понимаешь, какое дело, один, ясно?

– Ясно, – сказал Гуляев.

Начальник вышел.

Клешков в это время сидел в горнице маленького, до подоконника вросшего в землю дома и слушал, что говорит Бубнич низкорослому крепкому мужику с широким небритым лицом.

– Положение республики трудное, – гудел глуховатый голос Бубнича, не мне тебя просвещать, Степа, не для того тебя из губернии прислали. В уезде у нас дела неважные. Фактически мы удерживаем только Сухов, да еще в Острянице засел Карпенко.

В горнице стоял застарелый запах сапог и дегтя. Этот уединенный домик, затопленный буйным цветением старого, неухоженного сада, Бубнич давно уже избрал местом конспиративных свиданий.

– Самое же главное, Степа, – медленно произнес Бубнич, – это атаман Клещ. Мы его вначале недооценили. Казался шутом гороховым с его анархией, черным знаменем и грабежами. А тут совсем не шутки. У него сейчас сабель триста. Сил наших еле-еле хватает, чтобы оборонять Сухов. Короче, передай в губернию, что без помощи мы на данном этапе не вытянем.

– Значит, не понял ты мою миссию, Бубнич. В губернию обратно я не собираюсь. Прислан я к тебе в помощь по оперативным делам. Вот это и надобно нам обмудровать. А помощи просить – кого другого найди.

Они молча посмотрели друг на друга.

– Значит, ты – это и есть вся помощь, на какую взошла губерния?

– Мало тебе? – лукаво усмехаясь, спросил приезжий, копаясь в тощем кисете. – Мало – уеду.

– Хватит, – сказал Бубнич, подавив вздох, потом улыбнулся и хлопнул приезжего по плечу: – С тобой-то, Степан, мы этому Клещу хвост накрутим.

– Ладно, с этого и будем начинать. Переведаемся с батькой Клещом.

– Вот попрошу Иншакова дать тебе помощником Саню Клешкова. – У милиции людей хватает, а у меня шаром покати. Он тоже, можно сказать, приезжий. В городке его мало знают, а в уезде тем меньше.

Гуляев жил у Полуэктова. Огромный особняк стоял в глубине двора. В доме жили: сам старый Полуэктов, купец второй гильдии, солеторговец и владелец маслозавода, его тихая и неслышная как тень жена, их племянница, юная, высокая, с надменно окаменевшим в презрении ко всему окружающему лицом, и старуха кухарка Пафнутьевна.

Гуляев, которого вселили сюда по ордеру, и не пробовал наладить отношений. С утра он спускался вниз, в умывальную, коротко здоровался с хозяином, который в это время всегда торчал внизу, неизвестно что высматривая в заузоренные диким виноградом стекла террасы, оплескивался водой, вытирался своим полотенцем и шел на кухню, где ему принадлежал большой армейский чайник. Он наливал туда воду, бросал щепотку чаю, сыпал порой душистую траву, которой снабжал его завхоз милиции Фомич; потом, дождавшись, когда вода закипит, уносил чайник к себе. Порой во время этих операций в кухне мелькала жена Полуэктова, иногда входила и ставила на плиту какие-то кастрюли племянница. Кроме утренних приветов ни с кем не было сказано ни слова.

Теперь Гуляев сидел в своей комнате на рундуке, где устроена была его постель.

Вдруг внизу неясно зазвучали голоса. Он услышал чью-то иную интонацию. Посторонний.

Гуляев прошелся по мансарде. Половицы заскрипели. Внизу все смолкло. Он прислушался. Там перешли на шепот: боятся его. Он усмехнулся. Что ж, в такое время людям есть чего бояться. Они – «бывшие», а он – следователь угрозыска, работник рабоче-крестьянской милиции.

«Ограбить склад – дело вроде бы нетрудное, – подумал он о ночном происшествии. – Иваненко-сторожа знает весь город, заговорить с ним, отвлечь внимание мог каждый. Но с другой стороны, Иваненко – старый солдат, службу знает хорошо, ночью не должен был вступать в беседу. Кроме того, город патрулируется. Любой шум может привлечь внимание патруля. Склад недалеко от базара, а там, по распоряжению военкома, патрули ходят особенно часто. Нет, скорее всего, с Иваненко заговорил кто-то знакомый. Или его отвлекли другим способом. Могли убить и на улице, потом затащить труп в склад».

Он расспрашивал старшего патрульного, тот сказал, что они появлялись на Подьячей улице, где был склад, почти каждые полчаса, все было тихо. Первый раз они встретили сторожа около склада, он сидел на ступенях и даже окликнул проходящих: нет ли закурить? Второй раз старик прохаживался по улице. Потом его не видели – часов с двух ночи, но проверять не стали: к рассвету старик подремывал и забирался внутрь склада.

«Значит, убийство и ограбление произошло часов около трех. Но как могли за такой короткий срок вывезти товары? Хоть и было их не так уж много, но, чтобы увезти их, понадобилось наверняка несколько подвод. Скрипа же телег и грохота колес солдаты из караульной роты не слышали. На руках перетащить все это за полчаса-час слишком трудно... Ладно, гадать не будем, подытожим то, что имеем: ограбление произошло после двух, грабили профессионалы. Надо порыться в делах уездной управы и полицейского участка. Посмотреть карточки местного жулья. Но почему тут должны работать обязательно местные?»

Внизу стали разговаривать в полный голос. Сидят там за чаем, болтают. Гуляеву взгрустнулось. В этом незнакомом городке он был одинок. Правда, Санька Клешков – друг, но и с ним у Гуляева не всегда ладилось. Гуляев понимал почему. Для Клешкова, как и для Иншакова, он был чужак, «белая кость».

Он встал и спустился по винтовой деревянной лестнице вниз. Пафнутьевна, возясь у печи, коротко взглянула в его сторону и что-то пробурчала.

– Вы мне? – спросил Гуляев. Лучше было бы промолчать, но это было не в его характере.

– Говорю, не у себя дома, а ходишь тут будто хозяин.

– А-а, – сказал Гуляев. – Хозяева – это те, кто работает. Можно мне сюда чайник поставить?

– Ставь хоть бочку... Начальники!.. Откуда их набрали, начальства такого, ни вида, ни ума...

Гуляев поставил чайник, долил в него ковшом воду из ведра на лавке, и сразу же ему пришлось выдерживать новое нападение.

– Воду-то брать – это кто же велел! – подбоченившись, двинулась на него Пафнутьевна. – Аль не слыхал: кто не работает, тот не ест? Сам сказал: хозяева – это те, кто работает. Ты по дому что работал? Почто чужую воду берешь?

Гуляев посмотрел на нее, пятидесятилетнюю, крепкую еще, с нарумяненным печным жаром скуластым лицом, и засмеялся:

– Пафнутьевна, научи, куда идти, – принесу.

– Эх, злыдень, – остановилась против него и пропела Пафнутьевна, презирающе сузив глаза, – людей в могилу спосылаешь, а откуда воду берут, досе не узнал?

Гуляев остро взглянул на нее, подумал: стоит ответить или нет, решил, что нет, прихватил пустое ведро, стоявшее на лавке рядом с полным, и вышел в сени. У самой двери в темноте наткнулся на кого-то.

– Ч-черт, – сказал он, – извините, ничего не видно.

– Нет-нет, – в ту же секунду перебил его мужской голос, – это моя вина.

Вспыхнула спичка. Перед Гуляевым стоял худощавый мужчина среднего роста в пиджаке, с чеховской бородкой.

– Что-то не узнаю вас, – Гуляев не спешил уходить.

– Гость, потому и не узнаете, – сказал в темноте незнакомец. Разрешите представиться: Яковлев, работник здравоохранения, давний знакомый Полуэктовых. А вы, кажется, постоялец?

– Да, – ответил Гуляев, – постоялец. Работник милиции. Теперь позвольте пройти.

– Пардон, – посторонился в темноте Яковлев, – вы потом не зайдете ли? В пульку перекинемся, поболтаем.

– Вы же гость, я постоялец, – сказал Гуляев, – а приглашать могут только хозяева.

Он спустился по громыхающим ступеням, вышел во двор, припомнил, что колодец у конюшни, и направился туда. Луна выползала над городскими кровлями.

Скрипел журавль, лаяли вдалеке собаки, чернело небо, загораясь бесчисленными алмазными россыпями.

Едва он вошел в кухню и поставил ведро на скамью, послышалось шуршание платья.

– Простите, пожалуйста, – сказала хозяйская племянница, – дядя и тетя приглашают вас на чай.

Он посмотрел в ее большие северные глаза, спокойно и пристально наблюдающие за ним:

– Благодарю. Сегодня не могу, очень занят. В следующий раз, если позволите.

– Конечно. Приходите когда угодно, если вам позволяют ваши партийные инструкции.

– На этот счет нам инструкций не давали, – сказал Гуляев, жестко посмотрев на нее.

Они помедлили, глядя друг на друга, потом он вышел.

Что-то мешало спать, и Клешков приоткрыл глаза. Окно было странно багровым. Закат, что ли? Но разве ночью бывают закаты? Что за черт? Он привстал, вылезать из-под одеяла не хотелось: ночи стояли холодные, а в комнате было прохладно. Стекло накалялось, алые отблески полыхали вдали. Он спустил ноги на пол и, шлепая по залубенелым доскам и чертыхаясь, подошел к окну. Багровый нимб приближался. Потом вдруг что-то ухнуло, и огромное алое пламя ударило прямо в глаза. Клешков, крича сам себе, натянул галифе, на бегу прицепил пояс с револьвером, прыжком выскочил во двор и помчался вдоль забора. Горели полуэктовские склады, в которых хранились собранные за этот месяц запасы хлеба. Последняя надежда городка.

У полуэктовских лабазов, озаренные рычащим пламенем, бегали взад и вперед люди. В центре мелькали фигуры в шинелях, скакали в разные стороны всадники. Клешков увидел двух крутящихся друг перед другом конников. На одном из них пламя вызолотило белую папаху и оружие, на другом багряно светилась черная кожа куртки и фуражки.

– Товарищ начальник, – отрапортовал Александр, подбегая к всаднику в кожаном, – оперуполномоченный Клешков явился...

Лошадь начальника затанцевала, оттеснила Клешкова крупом.

– Под трибунал! – кричал Иншаков своим тонким голосом, способным пробуравить даже такую толщу, как рев огня. – Растяпы, а не бойцы революции!

– Кто растяпы? – грозно спрашивал комэск Сякин – это он был в белой кубанке. – Революционные бойцы, павшие при исполнении обязанностей? Это они растяпы?

Клешков отступил от них и осмотрелся. Три огромных деревянных склада были в сплошном огне, хрипели и вздымались обугленные стропила.

Подлетел шарабан, и с него соскочил приземистый широкоплечий человек в нахлобученной на лобастую голову кепке. Он быстро стал отдавать какие-то приказания, выстроил людей в цепочку, и по этой цепочке стали передавать ведра с водой. Несколько человек вывезли на площадь перед лабазом огромную старую пожарную бочку, потянули брезентовые рукава.

Клешков увидел Бубнича и побежал было к нему, но тот уже шел в его сторону, и Клешков остановился, ожидая приказаний.

Бубнич подошел и осадил коня Сякина, грудью толкавшего лошадь начальника Иншакова.

– Кто виноват – выяснит трибунал, – сказал он резко. – Сякин, быстро всех своих за водой! Пусть несут ее кто в чем может. Надо поставить конных цепью от реки.

Сякин немедленно умчался.

– Иншаков, – приказывал Бубнич, – оцепи пожар! Не подпускай посторонних!

Кто-то подошел и встал рядом с Клешковым. Он оглянулся. Приземистый широкоплечий человек. По лицу бегают огненные блики, кепка надвинута на самые брови. «Степан», – узнал Клешков.

– Сань, – сказал вполголоса, почти в самое ухо Клешкову приезжий, ты иди-ка стань на охрану. Там за складами один лабаз не подожжен. Если увидишь меня, не удивляйся. Что скажу – сделаешь, понял?

– Есть, – кивнул Клешков. Он пробежал мимо крайнего горящего склада, увидел, как кричит на кого-то Гуляев (хотел окликнуть его, но до того ли было), выскочил за ограду и тут увидел спешенных сякинских кавалеристов, державших коней за повод, и перед ними – темные тела на земле. Конники разом обнажили головы.

«Со своими прощаются», – понял Клешков. Склад охраняли сякинские ребята. «Видно, перебили их», – думал он, подходя к стоящему отдельно лабазу. Вокруг лежали тлевшие головешки. На двери был сбит замок. Он откинул засов, открыл дверь. Внутри – хоть шаром покати.

По жестам метавшегося в свете пламени Бубнича было видно, как он объединяет людей на борьбу за лабазы. Склады он, видно, считал потерянными.

«Чего я тут торчу! – с унылой злобой подумал Клешков. – Ну и выбрал мне Степан местечко».

Между тем у лабаза начинала собираться толпа. Он подошел, увидел повернутые в его сторону недобрые лица, приказал:

– А ну, двадцать шагов назад! – И, когда толпа зароптала, вынул наган: – Ат-ставить разговорчики!

Он шел на толпу, и она отступила. Подскакал Иншаков:

– Ты охрана, Клешков?

– Я, товарищ начальник.

– Не подпускать никого без приказу!

– Есть!

– Гляди, если что будет! Единственное, что не сгорело, стерегешь!

Клешков хотел было сообщить грозному своему начальнику, что тут потому и не сгорело, что нечему было гореть, но Иншаков уже несся к складам.

Среди толпящихся перед складом людей он вдруг увидел приземистую знакомую фигуру в картузе, которая мелькала то в одной стороне, то в другой. Клешков сразу насторожился. Степан здесь, поблизости, значит, он поставил его сюда недаром. Горящие склады бомбардировали толпу головнями. Одна упала прямо под ноги Клешкову, и тот сапогом загнал ее в рыжие от близкого пламени лопухи. Толпа впереди страшно заволновалась, он огляделся и охнул. Приземистая фигурка в кожушке и картузе, держа тлеющую головню, заворачивала за угол лабаза. Сцепив зубы от злости, он кинулся к ней, завернул за угол и увидел перед распахнутой дверью лабаза Степана.

– Саня, – приказал тот, – я сейчас этот лабаз поджигаю. Он пустой, хлеба там нет. Но об этом никто не знает. Твое дело ждать, что из этого выйдет, и не рыпаться. Главное, что бы ни было, молчи.

А между тем люди одолевали огонь. В движениях тех, кто тушил, уже чувствовался единый ритм. Ведра точно переходили из рук в руки и выплескивались на крышу, из рукавов хлестали струи, смельчаки с крюками уже сновали по стропилам, спасая крышу, раскидывая в сторону горящие обломки.

Толпа перед Клешковым вдруг снова загомонила.

– Комиссары, – гудел огромный бородач, известный в городе дьякон Дормидонт, – они доведут! Один амбаришко с хлебушком приберегли – и тот загорелся.

Клешков оглянулся. Лабаз, порученный его наблюдению, пылал. И тут же перед Клешковым заплясал конь Иншакова.

– Прошляпил, раззява? – Иншаков замахнулся плетью, Клешков отскочил. – Под трибунал! – кричал, наезжая на него конем, Иншаков. – Под трибунал у меня пойдешь за это! Не укараулил!

Гуляев высунулся из окна. Не веря своим глазам, смотрел он вниз, во двор: по направлению к амбарам, где держали арестованных, брел обритый наголо человек в косоворотке, в распояску, страшно похожий на Клешкова. За ним, старательно вынося штык, вышагивал парнишка-конвоир.

– Саня! – крикнул Гуляев, все еще не веря.

Спина узника дрогнула, он на ходу оглянулся, в мальчишеском, таком знакомом лице была усталость, он махнул Гуляеву рукой и побрел дальше.

«Клешкова? За что?» Первой мыслью было – выручать. Надо бежать к Иншакову, к Бубничу...

Скрипнула дверь. Гуляев обернулся. Вошел Иншаков.

– Товарищ начальник, – шагнул к нему Гуляев, – я сейчас...

Иншаков запыхтел. Обычно одутловатое лицо его теперь было худым и старым, под глазами – трещинки морщинок, даже короткий задорный нос не веселил.

– Вот что, Гуляй, – сказал он после недолгого молчания. – Как там у тебя это дело с ограблением кооперации?

– Пока ничего конкретного.

– Бросай. Не до нее нам. Берись за склады. Там, правда, Бубнич сидит, но он просит прибавить от милиции кого-нито.

– А с кооперацией?

– Отложим. Тут понимаешь какое дело, вдарили нас в самый поддых. Ловко работают, гадовье. Склады-то полуэктовские – последнее наше добро.

– Товарищ начальник, – сказал Гуляев, – я займусь полуэктовскими лабазами, только можно было ведь туда Клешкова бросить! А я бы тогда кооперацию довел до конца.

– Про Клешкова забудь, – вставая, отчеканил начальник. – Клешковым трибунал занялся.

– За что? – изумленно спросил Гуляев.

– Поручили ему амбар охранять, а он не уберег, – бросил, уходя, Иншаков.

Гуляев вошел в обгорелый лабаз, где в углу за дощатым столом сидел на деревянной скамье Бубнич. Неподалеку от них отлого поднималась гора зерна. От нее шел запах духоты.

Бубнич невидяще посмотрел на Гуляева и снова уставился перед собой. Лобастое крючконосое лицо уполномоченного ЧК было угрюмо.

– Иншаков прислал? – спросил он своим клекочущим голосом.

– Иншаков.

– Садись. – Бубнич подвинулся на скамье. – Видел убитых?

Гуляев кивнул.

– Что об этом думаешь?

– Похоже, взяли их всех вместе.

– Думаешь, ребята были в будке?

– Похоже на это.

– Сякинские хлопцы, конечно, подраспустились. И немудрено при таком командире, как Сякин. Все-таки бывший анархист. Но вояки они опытные, сплошь из госпиталей... Что-то не верится, чтобы они могли бросить посты и так запросто отправиться отдыхать.

– Тогда бы их не взяли, как кур. Шесть человек! Едва ли нападающих было больше. И ни выстрела, ни крика... По всему видно: работал батька Клещ. Но вот как он провел всю свою сволочь сквозь патрули, как разузнал, что где – вот вопрос...

– В городе, видимо, работают его осведомители, – сказал Гуляев. – И ограбление складов потребкооперации – тоже не просто грабеж. Опять все искусно, профессионально.

– Да, – ответил Бубнич, – Клещ – это сейчас главная забота. Мы тут кое-какие меры приняли... Но что делать с поджигателями? Обратились на маслозавод, к ребятам с мельницы, в ячейки, просили сообщить любые слухи, которые дойдут до них об этом факте. На счету каждый человек.

– Товарищ уполномоченный, – воспользовался поводом Гуляев и прямо взглянул в суженные жесткие глаза Бубнича, – людей так мало, а они за пустяк трибуналом расплачиваются.

– Ты это о чем? – сухо спросил Бубнич.

– Я про Саньку Клешкова. Сгорел там один амбар, а он его охранял... Ну вы же сами видели, какая обстановка была... Обыватель набежал... тут можно ведь не уследить...

– Отставить разговоры! – резко ответил Бубнич.

Гуляев опустил голову. Конечно, Санька был виноват. Но это ж Санька!

– Санька, товарищ Бубнич, – сказал он медленно, – никогда свою жизнь за революцию не щадил. Вы сами это знаете. Если мы таких парней шлепать будем, тогда уж не знаю...

– Ладно, – сказал Бубнич, внезапно и тепло улыбаясь, – товарища любишь – это правильно. Ты за Клешкова не беспокойся, все будет по справедливости. Задание сейчас тебе такое. Придумай что-нибудь сам, любым способом проникни к сякинцам, повертись там, – он встал и прошел к двери лабаза, – послушай, что они обо всем этом говорят. – Он выглянул в дверь и повернулся к Гуляеву: – А ну лезь в зерно. Затаись! Он не должен тебя видеть.

Гуляев, зачерпывая в краги зерно, проваливаясь по пояс, влез на самую вершину груды и лег там в тени. Ему был виден угол лабаза, где стоял стол Бубнича. Уполномоченный ЧК сидел за столом и что-то писал.

С грохотом отлетела дверь. Вошел и встал в проеме рослый человек в папахе. Он стоял спиной к свету, и Гуляев не видел его лица. Потом человек двинулся к Бубничу и в тусклом свете из окон стал виден весь: в офицерской бекеше, перекрещенной ремнями, в белой папахе, в красных галифе и сапогах бутылками. Шашка вилась и вызвякивала вокруг его ног, кобура маузера хлопала по бедру, зябкий осенний свет плавился на смуглом скуловатом лице.

– Ша, – сказал человек, останавливаясь перед Бубничем, – ша, комиссар! Увожу своих ребят резать бандитье в поле! Они мне втрое заплатят.

Бубнич с отсутствующим видом ждал, пока оборвется этот низковатый хриплый голос, потом взглянул в окошко.

– Садись, – сказал он, и Сякин, оглядевшись, сел прямо на зерно. Комэск красной и рабоче-крестьянской армии товарищ Сякин, – сказал Бубнич, – на что ты жалуешься?

Сякин вскочил и плетью, зажатой в руке, ударил себя по колену:

– А ты не знаешь, на что жалоблюсь? Шестерых ребят моих срубали, а ты спрашиваешь!

– Ты, Сякин, из Сибири?

– Оренбургский. Ты мне шнифты паром не забивай, комиссар. Говори: будет такой приказ идти на банду, иль мы сами махнем.

– Комэск товарищ Сякин, – сказал Бубнич, – ребят твоих срубали, потому что в твоем эскадроне нет никакой дисциплины, потому что ты с бойцами запанибрата и ищешь дешевого авторитета. Они ж не охрану несли, товарищ комэск, они ж пили в будке, их там и накрыли.

– Кто? – крикнул, ступив вперед, Сякин. – Покажи кто: по жилке раздерем!

– Это ты должен был знать кто, – встал Бубнич, – и учти, Сякин, момент тяжелый. В городе народ волнуется, потому что ты – понял: ты, и никто другой, – не уберег складов, где было все наше продовольствие. Мы еще продолжим этот разговор на исполкоме. И это будет разговор о революционной дисциплине.

– А! – махнул рукой Сякин, поворачиваясь к выходу. – Банду резать это и есть моя революционная дисциплина. Все!

Четко прозвенев шпорами, он вышел и грохнул дверью.

Гуляев спустился вниз.

– Вот какова обстановка, – сказал, поигрывая желваками, Бубнич, – вот наша опора. Эскадрон – единственная реальная военная сила в уезде, а Сякин – сам видишь!

– Его надо арестовать, а то он бузу разведет.

– Это для дураков, – ответил Бубнич. – С ним надо ладить. Этот оренбургский казачок, кстати, на фронте был что надо. Обратил внимание на его оружие? Почетное. Рубака классный. Нет, к Сякину нужен подход. И если мы найдем этот подход, из него можно воспитать хорошего командира.

Гуляев вышел. День хмуро занавешивался тучами. У магазина потребкооперации в каменной решимости стояла очередь. Из двери трижды высовывался человек:

– Граждане, на сегодня выдачи не будет! Слышали ж, граждане! Бандюки склады пожгли.

Очередь стояла угрюмо и бесповоротно. И только на вторичный его выкрик раздался дикий, озлобленный вопль:

– Пайка не будет – мы твой магазин разнесем, сука!

Настроение в городке было сумрачное. Гуляев прибавил шагу. На таком настроении легко играть батьке Клещу. Где-то рядом работают враги, упорные и умные. Все их действия имеют общую цель. Эх, будь рядом Санька, они бы вместе что-нибудь придумали. Бубнич отказался простить Саньку, но все-таки в том, как он ответил на просьбу Гуляева, было что-то успокоительное. Конечно, трибунал разберется.

Он постарался отвлечься.

Прежде всего надо переодеться. Его узкое серое пальто, краги – хотя и вытертые до рыжинки – все же сильно примелькались в городке. Он почти бегом пустился к Полуэктовым. Открыл своим ключом дверь веранды, одним махом взлетел по лестнице и остановился: дверь его комнаты была открыта. Он неслышно ступил туда, и легкая тень метнулась к окну. Он безотчетно выхватил из кармана наган, шепнул:

– Стой!

Тень остановилась. Теперь в проеме окна вырисовывался женский силуэт. Он сунул револьвер в карман, хотел было спросить, что она здесь делала, но вспомнил, что сам приглашал ее как-то заходить. Она стояла замерев, с поднятыми к груди руками, и он, насторожась, обшарил глазами комнату. Все было на месте, картина незыблемо возвышалась над сундуком. А вот крышка сундука была закрыта неплотно.

Он помедлил, потом взглянул на девушку.

– Садитесь, пожалуйста, – он кивнул ей на единственный стул у окна. Почему вы так легко одеты?

Она с трудом выдохнула воздух, опустила руки, прошла и села.

– Испугалась, – сказала она улыбаясь, – думала, кто-то чужой.

Теперь свет падал на нее сбоку и очень облагораживал слегка курносое бледное лицо с тяжелой косой пшеничного цвета.

– Мы с вами не знакомы по-настоящему, – сказал Гуляев, пристально оглядывая ее, – меня зовут Владимир Дмитриевич, если хотите – просто Володя. А вас?

– Нина Александровна.

«Что она здесь делала?» – подумал он и спросил:

– Скажите, чья это картина?

– Кто художник? – она повернулась на стуле и посмотрела на картину. – Не знаю. Какой-то сибиряк...

– А кто владелец? – спросил Гуляев, продолжая наблюдать за ней. Она только делала вид, что спокойна, а сама очень волновалась. Грудь ходила ходуном под черным платьем.

– Владелец? – она усмехнулась. – Я. Я купила ее, еще когда училась в Москве на курсах.

Он чувствовал ее напряжение и не забывал о том, что в комнате его несколько минут назад произошло нечто таинственное. Обдумывая ситуацию, он сделал вид, что рассматривает картину. И юное лицо женщины, порвавшей с чем-то в своем прошлом и несущейся с каким-то восторгом отчаяния в неизвестное, показалось ему прекрасным.

– Вам так нравится эта вещица? – произнесла она глубоким ненатуральным голосом.

– Что вы спросили? – он прошелся по комнате. «Как ее удалить отсюда и посмотреть, что она тут делала?»

– Я спросила: вам очень нравится эта вещица? – голос ее набирал силу, она постепенно приходила в себя.

– Очень. Я неплохо знаю школы живописи. Но это что-то совсем свежее, совсем особое, свое.

– Я не ждала, что красный Пинкертон может оказаться столь образованным человеком.

«Знают место работы и должность», – машинально отметил он и сказал насмешливо:

– Вы еще многого не знаете.

«Как ее выгнать отсюда хоть на минуту?» – думал он.

– Простите, что я так вольничаю, но не выпить ли нам по случаю внезапного знакомства чаю?

Прекрасно. Он обрадованно кивнул.

– Вот, – он подошел к подоконнику, где стояли в большой коробке его нехитрые запасы, – это кирпичный чай. Вполне удобоваримый.

– Неужели в наше время отвыкли угощать дам? – спросила она не двигаясь. – Ведь я у вас в гостях.

– Простите, – ответил он сухо, – я ведь по делам, должен переодеться и кое-что сделать. Коли вы подождете минут десять, я сам согрею чай.

Секунду она сидела молча, потом решительно встала:

– Нет, я согрею чай сама. И не кирпичный, – она отвела его руку с чаем, – а китайский. У буржуев он еще есть, – слабо усмехнулась она, – мы будем пить, вы не передумали?

Он послушал, как топочут по расхлябанному дереву лестницы ее каблуки, потом, стянув сапоги, на цыпочках прошел к сундуку. Крышка открылась без труда. Он заглянул внутрь: весь сундук был завален сахарными головками, какими-то банками, пачками развесного чая, под этим видны были длинные коробки. Он хотел было раскрыть их, но женский голос сзади строго произнес:

– Я принесла вам чай.

– Ставьте на подоконник.

Она поставила на подоконник поднос и сказала, точно отвечая на его вопрос:

– Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили... Поверьте, это все, что у нас есть. Не умирать же нам с голоду.

– Даете ли вы мне слово, что в доме больше нет скрытых запасов?

– Конечно! Даю честное слово. И давайте чаевничать.

На другой день вечером, при свете огарка, Гуляев прилег и раскрыл Рабле. Он любил этого неистового француза.

Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодняшний день ни разу не попробовал он пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он схватил сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами, и его пропустят к Саньке.

В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Шаги теперь быстро приближались, он узнал их. Это была Нина. Он нахмурился. А ему-то что? Они заигрывают с ним, потому что он представитель власти, чего же он так расчувствовался?

Постучали.

– Войдите, – сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.

Вошла Нина.

– Владимир Дмитриевич, мое семейство просило узнать, не хотите ли вы принять участие в нашем вечернем чаепитии? Яковлев тоже будет.

Он смотрел на нее. При свете огарка лица почти не было видно, зато пылало золото волос.

«Интересно, – подумал Гуляев, а что все-таки за птица этот Яковлев?»

– Спасибо, – сказал он вслух, – я приду.

Она кивнула и вышла.

Он посидел в раздумье. Конечно, ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, нечего связывать себя дружескими отношениями с «бывшими». Но с другой стороны, может быть, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно перековать. И потом, надо приглядеться к этому Яковлеву.

Краснея и чувствуя, как во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение, Гуляев надел свой серый пиджак.

За огромным столом с водруженным посреди самоваром сидело семейство Полуэктовых и Яковлев.

– Добрый вечер, – сказал Гуляев, входя.

– Здравствуйте, здравствуйте, – хозяин поднялся с места, – вот наконец сподобил бог узнать жильца, а то...

– Онуфрий! – перебила хозяйка, пожилая, дебелая, с грустным моложавым лицом, ни днем, ни ночью не снимавшая шали. – Садитесь, гостем будете, имя-отчество-то ваше вот не знаю.

– Владимир Дмитриевич, – сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.

Он уже испытывал раскаяние, что пришел сюда и пьет чай с классовыми врагами. Хорошо, хоть Яковлев здесь. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев – какие-то пироги. Гуляев откусил пирога и от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи весь сразу как-то отяжелел. Когда он за последние годы ел пирог? В семнадцатом году дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать... И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть, друзья этого купчика, а рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.