Текст книги "Поединок. Выпуск 8"

Автор книги: Валерий Гусев

Соавторы: Борис Житков,Александр Абрамов,Анатолий Ромов,Юлий Файбышенко,Андрей Левин,Виктор Федотов,Александр Подобед,Ал Малышкин,Евгений Лучковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

ВИКТОР ФЕДОТОВ
ВЫСОТА

В марте 1980 года Указом Президиума Верховного Совета СССР бывший командир противотанкового орудия 369-го отдельного истребительно-противотанкового дивизиона 263-й стрелковой дивизии Герой Советского Союза Н. Кузнецов награжден орденом Славы I степени. Он стал четвертым в стране Героем Советского Союза и полным кавалером ордена Славы.

К ордену Славы I степени старший сержант Н. Кузнецов был представлен в феврале 1945 года. Но получил эту высокую награду лишь тридцать пять лет спустя. Тогда, в сорок пятом, на пороге победной весны, война полыхала еще вовсю, жестокими боями катилась на запад, наши части стремительно шли вперед, и не всегда награды поспевали за награжденными, павшими и живыми...

В этом документальном рассказе повествуется непосредственно о том бое, за который Н. Кузнецов был представлен к ордену Славы I степени.

Почему-то эту высоту называли «Сердце», хотя она была безымянной и, как и многие другие высоты, числилась на воинских картах под определенным номером. «Мин херц», «Сердце, тебе не хочется покоя», – горько шутили уцелевшие после боя на ней бойцы, вспоминая слова из широко известных кинофильмов. Но шутить они будут уже потом, после того горячего, памятного боя, когда все утихнет, присмиреет, когда высота перестанет извергаться огнем, словно взбунтовавшийся вулкан, и замрет, обессилев.

Тишина наступит потом, а пока до нее было еще далеко, и Кузнецов даже не представлял себе, чем все может кончиться для ребят из его расчета и для бойцов комбата Бурова.

За несколько часов до боя его вызвал командир батареи Кузьменко. Был он сосредоточен, выглядел усталым даже глаза запали. Да разве он один? Последние дни как только вступили в Восточную Пруссию, работы было хоть отбавляй, батарея все время, что говорится, на колесах: сходились лоб в лоб с вражескими танками, отбивали атаки озверевших от бессилия автоматчиков, громили направо и налево огневые точки противника. Одним словом, «глухари», как иронически ласково окрестили артиллеристов, трудились на износ. И еще эта чертова февральская непогодь – серое, унылое небо сыпало то снегом с дождем, то дождем со снегом, дороги раскисли, никакие сапоги не вытерпят. Как тут не устать?

– Ну, какие новости, старший сержант? – Кузьменко протянул озябшую руку, и Кузнецов сразу определил: эти слова – так, присказка. Зря комбат вызывать не станет, значит, сейчас последует приказ. Правда, Кузьменко всякий раз, давая ему, Кузнецову, приказание, как бы и не приказывал вовсе, а лишь предлагал выполнить задание. Так повелось: в батарее Кузнецов слыл самым опытным и надежным командиром орудия. Кузьменко знал о нем почти все: не раз тот бывал с разведывательными группами во вражеском тылу, потом, после ранения и госпиталя, стал артиллеристом – сначала разведчиком, затем прекрасным наводчиком на «сорокапятке», командиром расчета, со штурмовой группой первым ворвался в Севастополь, водрузил знамя на вокзале, даже был представлен к Герою, но с Героем что-то не вышло, получил орден Красного Знамени, а уже после Севастополя – две Славы, а двумя медалями «За отвагу» был награжден еще до штурма. Словом, Кузнецов в глазах Кузьменко был превосходным командиром расчета, и потому отношение к нему было особое, чуть ли не дружеское. Пожав ему руку, комбат сказал:

– Бурову надо помочь, Николай Иванович. Очень нуждается в твоей помощи. С командиром взвода я уже говорил. Решили два орудия придать батальону Бурова – твое и Корякина. Буров просил именно тебя прислать...

При имени Бурова Кузнецов чуть приметно улыбнулся: любил он этого капитана, горячего, вспыльчивого, воюющего на совесть. С такой же симпатией относился и Буров к Кузнецову. Раз как-то, помнится, попросил капитан у командира артдивизиона два орудия для поддержки атаки батальона, тот ему тут же, без оговорок, и выделил их. Но из другого взвода. Буров закипел: «Да на кой черт мне твои эти две фукалки! Ты дай мне хоть одно орудие вместо двух. Кузнецова мне дай, этого парня «питерского». Мы с ним сработались давно, знаю, если встанет на позицию – не уйдет. И он меня знает. А ты мне кота в мешке подсовываешь. Только Кузнецова дай, никого больше не прошу!» И комдив уступил... Разговора этого Кузнецов не слышал, друзья о нем передали... И вот теперь Буров вновь просил его орудие.

– Что там у Бурова? – спросил он у Кузьменко, стирая с лица улыбку.

– Тяжело ему. На высоте он со своим батальоном окопался. На этой, как вы ее называете – «Сердце», что ли? Черт знает что за название. Вот, гляди. – Кузьменко повернулся лицом к высоте, макушку ее отсекал жиденький пласт тумана, хотя она и не была слишком высокой. – Там он, на другом склоне зарылся. Бой ведет пока только с пехотой. Сообщает, танки сосредоточиваются, немцы готовят мощную атаку. Сомнут. А там дальше, за высотой, у них пеленгаторные и радиолокационные установки. Им к морю выход нужен, вот и рвутся из окружения. Ошалели. Ничего не пожалеют. А на пути у них – высота. И Буров.

– Ясно, товарищ старший лейтенант.

– Еще орудие Корякина пойдет. Подниметесь на высоту, выберете позицию. Стоять надо, держать высоту. Во что бы то ни стало держать. Комдив сказал, живые ли, павшие – Героями станете. Я уже отдал вашему взводному все распоряжения. Вот только молод он у вас... Ну, одним словом, все сам понимаешь, Николай Иванович, – главная надежда на тебя.

Кузнецов в свои неполные двадцать три года каждый раз стеснялся, когда командир батареи называл его по имени-отчеству. Но с другой стороны, это придавало уверенности, рождало чувство ответственности и за выполнение задания, и за ребят из своего орудийного расчета. Как-никак, а именно ему, никому другому, надо руководить ими в бою – еще не каждый из шести человек понятен ему целиком и полностью, некоторые пришли совсем недавно. Вот только наводчик Глазков – кремень, и глаз у него верный, точно фамилию ему специально для такого дела дали. И силач редкий – их 76-миллиметровое орудие один набок заваливает. С Глазковым Кузнецову повезло – наводчик он отменный, а в бою это уже больше полдела.

– Ясно, товарищ старший лейтенант, – еще раз сказал Кузнецов. – Ну, насчет Героев – лишнее, конечно. А дело свое сделаем как надо.

– Давай, Николай Иванович. Бери полный боезапас – и давай.

И Кузьменко опять, теперь уже на прощанье, пожал своей озябшей рукой узкую, но очень крепкую руку Кузнецова.

«Что ж, значит, бой с танками, – рассуждал Кузнецов, направляясь к своему орудию. – Кому-то из нас суждено сложить здесь голову. Очень уж вымотались ребята за последние дни. После Севастополя, считай, пятый расчет меняю: кто убит, кто ранен, кто контужен... А теперь еще горше терять людей – война вроде бы к концу подвигается. Всякому охота дойти до этого конца. Да не всякий дойдет... Ребятам по ночам чаще сны стали сниться, сами говорят. О доме сны. Рассказывают друг другу, полушутливо вроде бы, а в глазах нет-нет да и промелькнет надежда и тревога: дескать, доживем ли...»

Думал Кузнецов и о себе, скользя кирзачами по скользкой, размытой дороге, припорошенной снежной слякотью, обходя зябкие лужи. Но странно, о себе ему думалось как бы в третьем лице. Сиюминутные заботы, свалившиеся сейчас на него, после разговора с Кузьменко, эта высота, где предстоял, судя по всему, нелегкий бой, заслоняли собой личное, и оно отдалялось, воспринималось несколько отвлеченно, а потому и неопределенно. Нет, каждый на войне не может не думать о себе, о своей судьбе и жизни, особенно перед близким боем. Как он сложится? Останешься ли в живых, выйдешь раненым или не выйдешь вовсе? Такие мысли не прогонишь, они назойливо лезут в голову, а порой и одолевают. Но по-разному приходят они к разным людям. Одно дело – к бойцу, у него все наготове, лишь жди команды и выполняй ее, действуй умело и смело, по обстановке; другое дело – к командиру, ему надо многое решить перед боем, и в первую очередь продумать, как выиграть этот бой и выиграть с наименьшими потерями. Эти заботы не дают ему порой времени подумать о себе. Личное как бы отодвигается на второй план, становится неглавным.

Кузнецов осмотрел орудие Корякина, свое стояло метров на пятьдесят дальше. Видно, только что привезли горячий обед, и расчет, примостившись кто где, обедал. Тут же был и взводный, молоденький лейтенант, совсем недавно пришедший из училища. С котелком и ложкой в руках, с поднятым воротом шинели (все сыпал и сыпал дождик со снегом), он вылез из кабины «студебеккера», груженного боезапасом, подошел. Подошел и сержант Корякин.

– Садись с нами! Поешь.

– У себя, – ответил Кузнецов, – тут рядом. Ну что, на высоту?

– На высоту, – Корякин вздохнул озабоченно: – Крутоват подъем с этого склона. Одолеем, как полагаешь?

– Попытаемся. Машины у нас с тобой мощные, потянут. Надо, чтобы потянули.

– Надо, – согласился Корякин. – Попробуем...

– Задание вам ясно, товарищ старший сержант? – спросил взводный. Наши два орудия приданы стрелковому батальону. Бой – на том склоне высоты, нам приказано поддержать. Полный боекомплект – и выступаем. Поднимемся наверх – позицию выбирать самостоятельно. Я пойду с орудием Корякина.

– Ясно, товарищ лейтенант. – Кузнецов ответил серьезно и твердо, чуть нажимая на звание и этим давая понять, что его ни в коей мере не смущают молодость и неопытность взводного. Он знал: то и другое со временем проходит – на фронте человек скоро взрослеет. Недаром здесь год за три считается. Эта неожиданная мысль вдруг удивила его самого: выходит, он уже почти десять лет воюет... – Все ясно, товарищ лейтенант, – повторил он. Знаю: тяжело там Бурову, надо торопиться. Танки подтягивают немцы...

– Срочно готовьтесь – и выступаем. Орудие Корякина готово. Так, сержант?

Корякин кивнул, оглядывая высоту.

– Крутоват все же подъем. Попыхтим.

– Разрешите осмотреть подножье, товарищ лейтенант? – сказал Кузнецов. – Надо выбрать место, где лучше подниматься. Вслепую нельзя, можно засесть. Я быстро, на машине.

– Давайте, – согласился взводный.

– А ваше орудие следом пойдет, как выберу дорогу. Так надежнее.

– Добро. Выполняйте!

В голосе лейтенанта уже послышался командирский полубасок, и Кузнецов одобрительно улыбнулся ему одними глазами: так, мол, держать, командир, все в порядке. И ему показалось, что взводный это почувствовал.

И он, лейтенант, нисколько не ревнует и не обижен тем, что комбат вызвал командира первого орудия и говорил с ним лично о предстоящем бое. Значит, старший сержант заслуживает того. Что ж, посмотрим его теперь на высоте – как будет действовать. А пока, несмотря на награды и опыт, незаносчив, уважителен, чувствует в нем, взводном, командира. И это пришлось по душе лейтенанту, придало уверенности. Вот только бы самому достойно и умно провести бой, не оплошать. Как ни странно, но взводному на миг показалось, будто ему, как какому-нибудь школяру-семикласснику, вот-вот предстоит сдавать труднейший экзамен, а принимать его будет старший сержант Кузнецов.

Подходя к своему орудию, Кузнецов видел, как навстречу ему поднимается весь боевой расчет – все пять человек. Это удивило его: должно было быть четверо, потому что одного, Сименцова, уже давно отозвали в дивизион, поваром. Он прекрасно готовил, прежде, до войны, вроде бы работал по этой части, а вот тут из него, из боевого артиллериста, начальство сделало, как сам он выражался, «чумичку». Сименцов страшно обиделся. К тому же он оставался числиться в боевом расчете орудия Кузнецова. Много раз он приходил, просился назад, но дивизионное начальство и слышать не хотело: Сименцов был хорошим поваром.

Да, Сименцов был здесь, и Кузнецов сразу признал его. «Опять проситься пришел, не сидится ему в кухонном тепле». Расчет, как и корякинский, обедал. Все пятеро выжидающе глядели на него, ждали, когда подойдет: ведь не зря вызывал комбат Кузьменко, наверняка какую-то новость несет с собой командир орудия.

– Товарищ старший сержант, – сразу же выдвинулся навстречу Сименцов. Мокрое лицо его улыбалось. – Я пришел, товарищ командир. Совсем. Опять к вам.

«Пришел... На гибель свою, может, пришел, нашел время».

Кузнецов кивнул ему:

– Потом, потом разберемся. – И шоферу Головину: – Заводи машину. – Глазкову бросил, проходя мимо, к кабине: – Отцепить орудие!

– Что случилось? – Глазков отставил котелок на крыло. Высокий и мощный, он тревожно посмотрел на командира сверху, с высоты своего громадного роста.

– В бой идем, на высоту, – ответил Кузнецов. – На это «Сердце», будь оно неладно. – Он вкратце разъяснил задачу сгрудившемуся вокруг него расчету. Все притихли, дожидаясь от него еще чего-то, что могло бы прояснить обстановку до конца. – Готовить орудие, боекомплект, сухой паек.

– Орудие всегда наготове, – сказал Глазков. – Только зачем его отцеплять?

– Прокатиться надо на машине, приглядеться, где лучше на высоту залезть. Я скоро. И сразу пойдем. Корякин следом за нами.

– Опять мы, – хмыкнул Егор Котов, заряжающий. – Чуть что – опять наше орудие затыкай глотку фрицам. Ведь только что из боя вчера. И какого боя... Толком еще и не отошли, не оклемались. Промокли насквозь к чертовой матери. На себя-то взгляни.

«Старослужащие», те, которые уцелели из прежнего расчета, а их только двое и осталось – Глазков да Котов, говорили с Кузнецовым на «ты», и это не было какой-то фамильярностью. Просто они, все трое, вынесли такое обращение из прежних боев, как бы молча условившись о той незримой, порой товарищеской близости, какая рождается в общем трудном и опасном деле. Когда граница между жизнью и смертью размыта настолько, что практически не существует. Когда жизнь зависит не только от случая, удачливости, но и от умения твоего и твоих товарищей по оружию. Именно это давало им право на такое обращение, оно сближало их, но не мешало Кузнецову оставаться командиром, а Глазкову и Котову – его подчиненными.

– Да, понимаю, Егор, – скупо ответил Кузнецов, снимая танковый шлем с головы и отряхивая его от дождя. – Тяжело, конечно, да и промокли насквозь. А ты понимаешь, почему именно нас посылают? Вникни. Потому что доверяют, надеются на наш расчет. Так комбат и сказал. А там, на высоте, Буров ждет со своим батальоном. И именно нас просит он помочь. Вот Глазков знает Бурова: тот зря просить не станет.

– Знаю, – подтвердил Глазков, – не станет.

Почти те же слова, что и Егор Котов, чуть было не сказал Кузнецов в разговоре с Кузьменко: мол, чуть что, в любую брешь мое орудие посылают. Но вот не сказал, удержался, слава богу, и теперь покойно на душе от этих невысказанных слов. А было бы гадко.

Мотор уже работал, орудие отцепили, и Кузнецов, сидя в кабине, наскоро дохлебывая суп, сказал Глазкову:

– За меня остаешься. Я скоро. Передай Корякину, пусть подтягивает свое орудие к нашему. Радиста обещали дать, проследи. – Сунул ему опорожненный котелок, хлопнул дверцей. – Давай, Головин, трогай. К высоте держи.

«Студебеккер» зарычал, ходко взялся с места, сразу же свернул с дороги, меся мощными скатами лысую прошлогоднюю траву, укрытую жиденькой снежной кашицей. «Дворники» ловко слизнули пот с лобового стекла, и Кузнецов, приглядываясь к высоте, сказал шоферу:

– Вдоль подножья проедем с этой стороны и назад. И ты приглядывайся, выбирай, где поположе будет забраться наверх, выбирай. Как думаешь, возьмет «студебеккер» этот подъем?

– Машина что надо, – ответил Головин. – Можно бы и лебедкой в крайнем случае, да склон-то голый, ни деревца, кустарник один. Вот здесь неплохо бы, – кивнул в сторону лощинки, широким желобом уходящей ввысь, к самому гребню. – Подниматься будем?

– Нет. Подниматься будем с орудием. Смотри, смотри, Головин, ты теперь царь и бог, от тебя все будет зависеть.

Машину трясло, но она упрямо шла вперед, подминая под себя мелкий, жиденький кустарник. В кабине заметно потеплело.

– Выходит, бой-то будет не из легких, – сказал Кузнецов, помолчав. – Война... У тебя дома-то как?

– Кому нынче весело...

– В сорок первом и не то было... А теперь, гляди, по Восточной Пруссии идем.

– Понимаю, – согласился Головин, подкручивая баранку, обшаривая все вокруг взглядом. И вздохнул: – До победы дожить хочется.

Кузнецов не ответил ничего, понимая его и молча соглашаясь. Конечно, погибать никогда не к месту, но погибать кому-то на войне все же надо, без этого не обойтись. Он помнил всегда об этом, но ему удавалось, хотя и ценой немалых усилий, отгонять такие мысли, потому что оставаться наедине с ними и воевать было нельзя. Но если в начальных боях, пока толком не был еще обстрелян, каждая пуля, каждый осколок казались твоими, то потом, со временем это несколько отошло – пришла, хоть и лет всего ничего, фронтовая мудрость. С ней воевалось проще и надежней, однако ощущение близкой опасности совсем не проходило никогда, оставалось, потому что она всегда шла рядом, могла в любой миг выбрать и тебя. И вот теперь, когда стал, хотя и далеко еще, как бы проглядываться конец войны, такое ощущение возвратилось ко многим вдруг еще более обостренно. Не дожить до близкой победы, погибнуть, пропасть, когда долгий и тяжкий путь в скором повернет к домашнему порогу, – в этом крылась великая и обидная несправедливость. А бои шли тяжелые и непрестанные: немцы не хотели отдавать эту землю, судорожно цеплялись за каждый клочок...

Наверное, обо всем этом думал Головин, и Кузнецов ничего не ответил ему, промолчал.

– А Котов правильно сказал, – бросил вдруг Головин, – чуть что опять нашим орудием любую брешь затыкают. Как штрафниками какими... Негоже так, командир. По-моему, и этот хлеб надо на фронте делить поровну.

– Насчет штрафников ты хватил, конечно. Факт! – урезонил Кузнецов. – Напротив... А ты вот скажи мне: чего это Сименцов появился? Опять в расчет просится?

– Да нет, совсем вроде бы.

– Как это совсем? А приказ?

– Сам вам доложит. – Головин помолчал, потом не удержался, прыснул со смеху.

– Ты чего?

– Да как же! Приходит. Весе-е-лый, глазами играет, ровно пацан нашкодивший. Так и так, прибыл для дальнейшего прохождения службы в дорогом моему сердцу боевом расчете. «Как так? – удивляемся. – Ты же повар, а не артиллерист, топай назад, к своим сковородкам, угощай начальство послаще». А он: «Я же говорил, что не останусь там! Выставили наконец. Ступай, сказали, где прежде был, постреляй из своей пушки. Ну, я манатки в зубы и почесал без оглядки...» – «Что же ты натворил, Сименец?» – спрашиваем. «А я такое меню стал готовить, – отвечает, – глаза б мои не видели...»

– Ай да парень! – Кузнецов тоже рассмеялся. – Ох, хитрец! Что ж, значит, расчет наш опять в полном комплекте. Хорошо, как раз к делу... Разворачивайся, Головин, давай назад и притормози у той лощинки. Кажется, лучше места не найти для подъема.

– Пожалуй.

«Студебеккер» круто развернулся, нащупал колесами свою же колею и помчался по ней, утопая в кустарнике по самые крылья. У лощинки Головин придержал его.

Кузнецов распахнул дверцу, прислушиваясь:

– Заглуши-ка мотор.

Тихо стало вокруг, лишь дождик со снегом шелестел по капоту и крыше кабины. Но вот в эту тишину вплелись приглушенные пулеметные и автоматные очереди: на другом склоне высоты шел бой. Судя по всему, пока спокойный бой, будничный. Тонкий пласт тумана слизнуло с макушки ветром, и теперь хорошо стало видно, что лощинка уходит до самого верха, выгрызая в гребне неглубокий овраг с пологими скатами.

– Слышишь? – спросил Кузнецов, оглядывая лощинку и уже думая о ней как о возможном месте для позиции. На самом гребне орудие окажется на виду, хотя обзор с него, конечно, и дальше и лучше. Здесь же можно будет укрыться.

– Слышу, – отозвался Головин, – стреляют. Должно, бой идет. Но не очень жаркий.

– Вот-вот, давай скорее к дому.

– Хорошенький дом, – усмехнулся Головин. – Прямо хоть на печку блины трескать.

– Не нравится – на высоте другой присмотрим, покомфортабельней. Вид, так сказать, сверху. До моря еще далековато, а то можно бы и с видом на море. А, Головин?

Тот в ответ только головой покачал: ну, командир...

Через несколько минут «студебеккер» остановился возле орудия, и Кузнецов спрыгнул с подножки-навстречу Глазкову.

– Орудие, боекомплект, паек, вода?

– Все готово, командир. Сименцов по приказу явился. И радист прибыл с рацией.

– В самый раз. Цеплять орудие, сейчас же выступаем.

– Есть!

Взводному и Корякину Кузнецов рассказал, что приглядел лощину, будет подниматься по ней и чтобы они шли следом, но не слишком близко – черт знает, залетит какой-нибудь шальной снаряд, наделает беды. Авиации бояться нечего – погода для немцев нелетная.

– А там, наверху, – он кивнул на высоту, – по обстановке. Разрешите, товарищ лейтенант, действовать? Время...

– Давайте, – распорядился взводный, забираясь в кабину корякинской машины. – Мы идем следом. Трогайте!

– Порядок! – Кузнецов стянул с головы шлем, улыбнулся радисту, сидящему рядом в кабине, только сейчас разглядев его: – Что-то ты уж больно молод, парень, а?

Тот смутился, точно виноват был в своей молодости, поправил на коленях рацию – деревянный зеленый ящик с широким брезентовым ремнем. Пожал плечами:

– Послали вот.

– Ты с какого же года? – спросил Кузнецов, стараясь не обидеть. Был радист действительно молод, совсем мальчишка – тонкая шея далеко высунута из шинельного ворота, голый, не тронутый бритвой подбородок, чистые и светлые, как речные голыши, глаза...

– С двадцать седьмого. Прошлой осенью призывался. На курсы сперва послали, а теперь вот сюда – на войну, к вам.

– Ого! – присвистнул Головин. – Прямо уж так сразу и на войну? Ну, берегись теперь фашисты – главные силы подошли из России. Да ты не обижайся, это так, к слову.

Радист, прикусив губу, молчал, глядел, как и другие, вперед, на бегущую сквозь кустарник колею.

– А как же? – не унимался Головин. – Считай, по возрасту-то отцы и дети воюют. Такие дела, брат... Вот у нас в дивизионе с девяносто пятого года есть мужики. В прошлом веке еще родились, Цусиму помнят мальчишками, «Потемкина». А революцию и гражданскую уж своими руками делали. Даже не верится, ага. А тут – ты. Подумать только...

Радист незаметно шмыгнул носом: слова шофера произвели впечатление.

– А ты сам-то с какого, Головин? – спросил Кузнецов, чтобы слегка приземлить его.

– Я? С двадцать четвертого. Но тут другое...

– Старик уже, – засмеялся Кузнецов. – Молодой старик.

– Старик не старик, а третий год воюю. А фронтовые года втрое дороже, сами знаете. Кто доживет – зачтутся. Ну, а кто не доживет...

– Повоевал хоть немножко? – Кузнецов положил руку радисту на плечо, успокаивая.

– Самую малость, товарищ командир, – смущенно отозвался радист. Он не знал звания Кузнецова – на том была танкистская куртка без погонов, потому смущался еще более.

– Ничего, это уже кое-что. Остальное быстро наживешь. Главное первый раз, а там пойдет. Как тебя величать-то?

– Тимофеем. – Радист встрепенулся вдруг, сообразив, что оплошал. Но уж больно доверчиво вел с ним разговор командир. – Рядовой Тимофе...

– Ладно, ладно. Откуда сам-то?

– Саратовский. Извините...

– Хорошо у вас там, должно быть, весна скоро, степи зацветут.

– Зацветут, – вздохнул радист. И улыбнулся: – Красиво...

Головин заметно сбросил скорость.

– Лощина, товарищ старший сержант. Поворот?

– Да. – Кузнецов распахнул дверцу, вылез на подножку, дал корякинской машине, идущей следом, отмашку: дескать, иду влево, держи дистанцию. Сел опять на сиденье, натянул потуже шлем, радисту бросил: – Рацию, Тимофей, крепче держи. – И водителю: – Ну, теперь твое слово, Головин. Давай!

Машина свернула в лощину – она сразу уходила на подъем, – сердито и мощно взревела двигателем и ринулась на высоту, задрожав от напряжения.

Стрелки на приборной доске приплясывали, «студебеккер» слегка лихорадило на невидимых кочках, припорошенных серым снежком, заваливало с борта на борт – лощина оказалась узковатой и не такой уж ровной, какой виделась снизу, от подножья. Но пока все шло как надо, и Головин, слившись с баранкой, не выказывал никаких признаков тревоги. Вдруг, когда уже одолели больше половины высоты и до гребня, казалось, рукой подать, по крыше кабины забарабанили.

– Жми, жми! – крикнул Кузнецов шоферу, выбираясь на подножку. Останавливаться никак нельзя, машина набрала хороший ход, лезла и лезла ввысь. – От, черти! Да куда же их понесло! – Он увидел: корякинская машина поворачивала влево, выбиралась из лощины по небольшому, пологому ее склону, таща за собой орудие. Метров на пятьдесят она приотстала, как и условились. Но зачем же поворачивать? Кузнецов погрозил кулаком: какого черта! И тут же увидел взводного, тот стоял тоже на подножке и махал рукой жестикулируя: вы, дескать, давайте лощиной, а мы на самый гребень двинем.

Хорошая, мощная машина «студебеккер», но дважды пришлось артиллеристам помогать ей всеми силами. Фыркали из-под колес фонтаны грязи вперемешку со снегом, месили эту грязь кирзачи, вздувались лица от напряжения.

– Давай, соколики, давай! – орал Глазков, налегая могучим плечом на борт. Казалось, перед такой силищей, как у него, вряд ли и танку устоять. – Нажимай, глухарики! Наддай пылу!

Заражаясь его злым азартом, что есть мочи наваливались ребята с обоих бортов, и Головин, высунувшись из кабины, тоже что-то орал, но его слова пропадали в реве мотора. А корякинская машина тем временем довольно спокойно выбралась из лощины, ушла влево и поднялась на самый гребень. Было видно, как она там разворачивается, устраивается, знать, на позиции.

– Навались! – ревел Глазков, и этот его рев словно и в самом деле помогал: оба раза «студебеккер», слегка помешкав, все же вырывался из слякоти, рывком уходил вперед.

Когда наконец взобрались наверх, Кузнецов, оглядевшись, выбрал позицию для орудия. День, и без того серый и неуютный, стал увядать: в конце февраля сумерки наступают скоро. Видимость была неважная, по ту сторону высоты местность лежала почти ровная, а дальше за ней зубчатым темным заборчиком стоял лесок. Орудие отцепили, установили на подровненной площадке, надежно вкопали сошники, подтащили ящики со снарядами. Утопленное в лощине, оно вряд ли могло быть замеченным немцами, во всяком случае, на первых порах, а вот корякинское метрах в ста выделялось на гребне, и Кузнецову это сразу не понравилось, хотя он и понимал, что обзор у него побогаче.

Окопы Бурова рваной полосой вытянулись пониже, на склоне. Бой притих, немцы и буровцы лениво перестреливались, ничто, казалось, не предвещает серьезных перемен. Но когда Кузнецов спустился к ним, из окопов навстречу ему донесся радостный крик:

– Ура-а-а! Ребята, танки пришли!

– Танки, танки! – Кузнецов, подходя, помахал бойцам шлемом, засмеялся. По одежде они приняли его за танкиста. – Артиллеристы пришли, ребята!

– Много вас? – несколько сникнув, спросил пожилой боец.

– Две семидесятишести. С полным боекомплектом!

– Тоже хлеб. Замучали нас эти паразиты: лезут и лезут.

– Теперь пускай сунутся.

Пришел Буров. Был капитан в выпачканной окопной грязью шинели, правая пола продырявлена осколками. Тряхнул Кузнецову руку:

– Прибыл, питерский? Мой грех, прости, я настоял, чтобы сюда тебя. Второе орудие чье?

– Корякина. Взводный с ним.

– Ну, теперь легче будет. А то покоя не дают, шнапса до черта, видать – по погоде. Четырежды отбивались. Убитые, раненые... Рацию разнесло в прах.

– Рация со мной, – сказал Кузнецов, – раненых машиной отправлю, давайте их наверх, в лощину.

– Дело, старший сержант, выручил. Гора с плеч. Сейчас распоряжусь. Буров повел взглядом по местности перед высотой. – Ну, а остальное сам видишь. Вон из того леска они и напирают. Да это ладно, полбеды. Танки, по-моему, там сосредоточивают, вот в чем беда.

– Встретим, товарищ капитан. Отобьемся.

– Знаю тебя, питерский, потому и попросил. Не первый ведь раз, а? Сколько ты меня поддерживал...

– Не первый, – согласился Кузнецов. – Как с боеприпасами?

– Пока хватает. Убитых-то все больше с каждым часом...

– Да-а-а. Ну, я наверх. Давайте раненых.

Кузнецов поднялся к орудию, велел выгрузить из машины все ящики со снарядами. Сказал Головину:

– Заберешь сейчас раненых и – вниз. Отправишь их, возьмешь новый боекомплект и жди у лощины. Понадобишься – ракету дам в твою сторону.

– Есть! – Из этого распоряжения Головин понял: крепко здесь командир решил обосноваться, раз орудие без машины оставляет.

Понял это и весь расчет.

Когда уже погрузили раненых буровцев и Кузнецов дал команду отправляться, на позицию к нему поднялись замполит и какой-то незнакомый лейтенант. Замполит, осмотрев местность перед высотой и позицию, сказал:

– С ранеными-то хорошо поступаете, товарищ старший сержант. А если машина понадобится – орудие перетащить. Что тогда?

– Не понадобится, товарищ старший лейтенант, – ответил Кузнецов сердясь. – Будут снаряды нужны – подбросит, внизу будет стоять наготове. А здесь пока ей делать все равно нечего. Разве что мины дожидаться развернуться негде.

– А если?.. Если придется отходить?

– Уходить не собираюсь. Не за тем забрался сюда.

Кузнецов подошел к орудию. Все было готово для боя. Лишь радист, пристроившись чуть в сторонке, в неглубокой выемке, покрикивал в трубку:

– «Сосна»! «Сосна»! Я – «Береза»! Как меня слышите? Прием. – И после паузы: – Да, да, «Береза» я, вас слышу хорошо! Хорошо слышу!

Не успел он доложить, что связь с артполком налажена надежно, как перед Кузнецовым вырос улыбающийся Сименцов.

– Товарищ командир, товарищ старший сержант, снова я в вашем расчете! По приказу. – В глазах у него играла лукавинка. – Все честь по чести.

– Знаю, уже рассказали про твои фокусы. Знаю и хвалю. Занимай свое место. Да ты, вижу, уже и занял.

– Есть, товарищ командир! – весело отчеканил Сименцов. – Теперь я дома. Порядок!

Сумерки все густели, справа, со стороны далекой Балтики, тянуло низовым промозглым ветром, было сыро вокруг и неуютно, но дождь перестал и не шумел больше в кустарнике. Робкая луна выкатилась из-за невидимой тучи, пошла по свободному, просторному небу, заливая местность перед высотой и саму высоту жидким зеленоватым светом. И тут же, словно только и дожидались этого лунного сигнала, словно проснувшись от него, со стороны леса взревели моторы.

– Внимательно наблюдать! – скомандовал Кузнецов, вглядываясь в пространство. Но пока ничего не было видно, и только в окопах Бурова произошло едва приметное оживление. – Приготовиться к бою!

Эти последние минуты перед схваткой всякий раз волновали его, и он знал их легкую напряженность, привык к ним – сколько приходилось вот так же выжидать! – и потому хотел только одного: скорей бы они прошли. Он хорошо знал это состояние и знал, что оно сразу же проходит, когда вступаешь в дело. Но ему, командиру, ни на секунду нельзя было поддаваться даже этому легкому напряжению – тут нужны свежая голова, верный расчет, стойкость: на тебя смотрят подчиненные. И ему вспомнилось вдруг, как в одном из боев – тоже танки шли на его позицию – подносчик, молодой парнишка, не выдержал и кинулся прочь от орудия. Кузнецов понимал его, но со страшным криком: «Стой, салажонок! Пристрелю!» – бросился следом, догнал, рванул за шиворот и с маху ударил по лицу. Наткнулся на почти невменяемый, ошалевший взгляд – знал бы, какой у него самого был в этот миг, – и ударил еще раз: «Назад, к орудию! – Резко рванул за рукав: Быстро!» Потом, после боя, который беглец провел достойно, даже азартно, позабыв про всякий испуг, Кузнецов поставил его перед расчетом, побледневшего, виноватого уже другим испугом, перед товарищами, запачканного, как и все, пороховой гарью и грязью, опустившего стриженую голову, и сказал: «Что делать с ним, ребята? Под трибунал... или сами к стенке поставим?!» Парнишка вздрогнул, поднял глаза. В них прочитался приговор самому себе, и Кузнецов, облегченно вздохнув, подтолкнул его в плечо: «Занимайся своим делом. Скоро немцы опять полезут...»