Текст книги "Поединок. Выпуск 8"

Автор книги: Валерий Гусев

Соавторы: Борис Житков,Александр Абрамов,Анатолий Ромов,Юлий Файбышенко,Андрей Левин,Виктор Федотов,Александр Подобед,Ал Малышкин,Евгений Лучковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывая на гостей, собираясь что-то изречь.

– Владимир Дмитриевич, – спросила Нина, – вы поете?

– Пою? – изумился Гуляев.

– Смешно звучит в наши дни, – понимающе улыбнулась она, – но знаете, мне кажется, лучше всего отвлечься... Ведь вокруг столько ужасов.

– Ну, положим, – холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, – отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов, сегодня уже в двух местах была стрельба, пахнет новым бунтом, резней, закрывать на это глаза нелепо.

– А что вы можете предложить? – спросила Нина. – Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!

– Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, – сказал Яковлев, проницательно взглядывая на Гуляева, потом на Нину и словно бы соединяя их этим взглядом. – Не так ли, Владимир Дмитриевич?

– Правильно, – согласился Гуляев, – что вы предлагаете?

– Ничего особенного, просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше использовать имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.

– Вы учтены по регистрации офицеров?

Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.

– Не регистрировался.

– Как так?

– Когда устраивался в конце прошлого года на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.

Гуляев молча смотрел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом:

– Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне сейчас самому не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.

Гуляев допил свой стакан чаю, изредка черпая ложкой из чашки варенье.

– Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, – спросил вдруг купец, – что, нынче еще не будет главной-то заварухи?

– Какой главной?

– Ну эти... Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот, Клещ-то?

– Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! – перекрестилась купчиха.

– А то ведь стреляли, – пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, – до двух раз. Один раз за полудень, второй ближе к вечеру.

«Один раз эскадронцы, а второй?» – подумал Гуляев.

– Ничего страшного, Онуфрий Никитич, – сказал Яковлев, – у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, всё знают. Первый раз стреляли – в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй раз палили здесь, рядом – бежал тут один. Его из трибунала вели, а дружки напали на охрану. Он и сбежал.

– Целый? – спросил купец.

– Целехонек, – усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву: – Говорят, наш товарищ... Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление, и вот...

«Клешков!» – подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. Нет, не может быть. Клешков не сбежал бы. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, знают ведь о его заслугах.

– Большое спасибо, – сказал он, вставая, – у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.

– Покидаете нас? – с грустной усмешкой спросила Нина. – Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.

– Даю, – Гуляев отдал общий поклон и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, именно то, что он принял это приглашение.

Он поднялся к себе, на ощупь зажег огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. В последнее время его жизнь, совсем недавно ставшая ясной и нацеленной, опять как-то раздвоилась и запуталась. Он считал себя решительным человеком, но решительность его сразу пропадала, когда приходилось иметь дело с чувствами. А тут все обстояло именно так. Ему не надо было вступать в какие-либо отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала, и не ему, Гуляеву, было пробовать помешать трибуналу исполнить свой долг. Но Санька, Санька... Неужели его присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли своей молодой крови преданный революции, неужели Санька бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию, за справедливостью...

Он встал. От калитки долетал сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?

Потом по всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два милиционера, заглядывая во все кастрюли и миски. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.

– Здорово, Фомич, – сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции, – ты чего тут бушуешь?

– При сполнении обязанностев. А ты чего тут?

– Я тут на квартире.

– А! – сказал Фомич. – Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, – он пальцем ткнул в хозяев, – у толстобрюхих этих, знаешь сколько всего заховано? Муки мы тут нашли три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб концы не отдали. Хоть они и буржуйского классу.

Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.

Гуляев выразительно посмотрел на Нину. Она отвела взгляд.

Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались милиционеры и парни в кепках, рабочие маслозавода.

В сени вышел Фомич.

– Слышь, Гуляев, – сказал он, – ты слышал – нет, что вышло-то?

– Где вышло? – насторожился Гуляев.

– Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь?

– Еще бы!

– Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться... Тут в оба глядеть надо.

Гуляев прошел к себе и закрылся. Обыск кончился около полуночи.

Почти с самого начала все пошло не так, как задумывал Степан. Когда вечером конвойный вел Клешкова после заседания трибунала в отдел, Степан кинулся на него из-за угла. Но Васька Нарошный оказался на редкость крепким парнем, и пришлось крепко долбануть его по кумполу прикладом, прежде чем он выпустил Клешкова из своих медвежьих объятий. Дальше все было тоже не по плану. Они должны были бежать по Садовой, чтобы попросить убежища у вдовы Мирошниковой, про которую было известно, что она укрывает подозрительных людей, но с Садовой, как назло, вылезли два сякинских кавалериста – хорошо хоть без лошадей – и открыли такую стрельбу, что чуть не пристукнули обоих. Пришлось отходить через сады наобум, и кончилось бы это плохо, не возникни на пути неожиданность.

Ею оказался здоровеннейший мужчина с окладистой бородой. Они неслись как раз через его сад, когда он сам вылез в оконце и крикнул им:

– Православные! От бусурманов текете? Вали сюда!

Великан, сгибаясь, ввел их в низкую пристройку, открыл люк, спустился вниз, зажег там свечу и позвал:

– Айдате! Тут спасаться будете. Меня не страшись. Я дьякон. В соборе служу.

Степан, а за ним Клешков спустились в подпол.

– Тут пождете, – гулко сказал дьякон, распрямляясь и почесывая грудь в распахе ворота, – а я до церкви добегу, узнаю, какой слушок о вас ползет. – Он грузно полез вверх, лестница заскрипела. Упал люк.

Степан вздохнул и сел на ближнюю скамью.

– Товарищ Степан, – сказал Клешков и тут же осекся от грозного шепота.

– Очумел? Зови дядькой Василием, как договорено, – шепнул Степан, подсаживаясь ближе к нему. – Василий Головня. Знаю тебя еще по Харькову. Имел свою лавку – скобяные изделия. Ты у меня с двенадцати лет работал мальчиком, забыл?

– Помню.

– То-то. И не рыпайся. План наш не вышел, да уж думаю: не к лучшему ли?

Они посидели молча. Потом прошлись, осматривая убежище. Доски обшивки кое-где погнили, грозя обрушиться.

– Давно, видно, дьякон себе приют этот готовил, – сказал Степан, – вот и пригодился.

Наверху послышались тяжелые шаги. Глухо хлопнула дверь. Потом заскрипела крышка подпола.

– Вылазь, – гукнул дьякон.

Они вылезли. Рядом с дьяконом стоял небольшой сухонький старикашка в чиновничьей шинели и треухе. Лицо старика было узкое, льстивое, с хитрыми слезящимися глазами, неотступно преследовавшими каждое движение пришельцев.

– Вот староста наш церковный – Аристарх Григорьевич Князев. А вас-то как величать?

– Василий, сын Петров Головня, – степенно ступив вперед, сказал Степан, – в прошлом содержатель лавки скобяных изделий. Ныне бездомный бродяга, – он вздохнул, – а этот заблудший вьюнош давний мой знакомец, в старые времена, до германской еще, в лавке у меня служил.

– А в новые-то времена никак в милиции? – чему-то возрадовался и засмеялся церковный староста. – Аль не так, дружок мой?

– Служил, – сказал Клешков, недружелюбно царапнув глазом старикашку, – а они отблагодарили. Лабаз невесть кто поджег, а меня под расстрел!

– Лабаз тот я поджег! – скромно глядя в пол, сказал Степан, – а мальчонка-то вспомнил мои к нему милости и дал мне сбежать.

– Так во-он что-о, – протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, – так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!

– Лабазы-то не мы пожгли, – досадливо поморщился Степан, – тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил... А люди пущай теперь на большевиков думают.

– Анчихристов! – бахнул молчавший до этого дьякон. – Бусурман! Верно говоришь, болезный!

– Нашел болезного, – захихикал старик, – он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?

– Не знаю, здоровьем не мерялся. – А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?

– Ищут, – сказал дьякон, как в бочку, – патрули ездют. По садам шарят.

– Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, – серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы. – Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?

– А чего, – сказал Степан, взглядывая на Князева, – ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.

– К Клещу-у? – с сомнением протянул старичок и захихикал. – Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?

– Как можно! – успокоил дьякон. – Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.

– Пождите, – сказал старик, сразу и жестко серьезнея, – а мы придем опосля, совет держать будем.

Они ушли.

Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.

– Бот и хлёбово, вот и питие, – сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, – навались, работнички.

Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:

– Отселева – ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.

– Не верят, – сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.

На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.

– Оно, конечно, – сказал он, отведя клешковского друга в сторону, – что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это – против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: – Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.

– Чудной ты, Васька, – сказал Гуляев, – это он просто шуму не хотел... А станет бандитом – нечего его и жалеть.

– Штыком – какой шум? – ответил Васька. – Не, это он по доброте, он завсегда такой был.

На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.

Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.

– Как вам сегодня работалось? – спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.

– Ничего, – ответил он, посидел молча, потом поднял голову.

– Нина Александровна, – сказал он. – Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке – единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.

Она встала. Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.

– Вот ка-ак! – сказала она дрогнувшим голосом. – Вот как, значит... Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки. Расставив все это на полу, она очень медленно и тихо сказала: – Прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!

Он смотрел на концы своих сапог.

– Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!.. – И убежала.

Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов:

– Не погуби, милостивец, не донеси на нас, грешных. Ведь порешат нас всех! Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты, подохнут голодной смертью – и все.

– Вам же оставили часть ваших запасов, – сказал Гуляев, – встаньте. Прошу вас об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!

Купец, пробормотав слова благодарности, с трудом вытолкал за дверь сундук, и слышно было, как он с грохотом сволакивает его вниз по ступенькам. Скоро все затихло.

Гуляеву стало вдвойне не по себе. Надо служить идее, как того требует революция. А он – мягкотелый интеллигент, вот он кто. Надо изживать в себе это.

Ночью они оба лежали на широких лавках в том же подполе. Дьякон ушел, недвусмысленно звякнув замком.

– Попали мы с вами, товарищ Степан, непонятно к кому, – шепнул Клешков.

– Запомни, – донесся к нему шепот Степана, – для тебя я Василий Петрович, что бы ни было – Василий Петрович! Или дядька Василий. Очень может быть, что повезло нам. На тех нарвались, на кого нужно было. Я, правда, по-другому обо всем этом думал, когда задумывал, но так лучше. Одно плохо, Санька. Не верят они нам. Убивать им нас – не с руки, должны они нас использовать. Но как? Вначале, конечно, наведут справки. В Сухове справки навести легко. Справки о тебе – что они дадут? Малый тихий. Почему, зачем в милиции оказался – кто ж знает? А вот что из комсы ты, узнают – это плохо. Узнают, как ты думаешь?

– Если у них агент среди наших есть – могут узнать.

– Тогда как будут спрашивать – не скрывай и сам.

– Ясно!

Проснулись они одновременно от громыханья замка. Вошли, освещая путь свечой, трое. Один, закутанный до самых глаз буркой, в нахлобученной до переносья папахе, остался в углу у входа. Князев с дьяконом прошли к столу, уселись там на лавке и стали прилаживать свечу, которая все время падала.

– Вставайте, ребятки, – сказал елейно Князев, установив наконец свечу, – все равно не спите, да и не время сейчас спать.

Степан сразу отбросил кожух, сел, поскреб в волосах, ткнул Клешкова:

– Малый, кончай дрыхнуть, хозяева идут.

Клешков вскочил, проморгался и поклонился сидящим.

– Почитает старших-то, почитает, – сказал, хихикая, Князев, – сразу видать, что у купца обучался. Видать.

Степан, перекрестясь на угол, где неслышно таился закутанный в бурку, почти невидный в темноте третий, прошел и сел на лавку рядом с дьяконом.

– Скамью-то поднеси, малый! – приказал Князев. – А ты, Василь Петров, ты с им насупротив садись. Разговор у нас к вам.

Клешков подтащил к столу и поставил лавку, на которой спал. Степан и он сели против хозяев.

– Дормидоша, займись! – прогундосил Князев. Дьякон грузно вылез из-за стола и ушел куда-то за спины Клешкова и Степана. – Так вот, соколики, страннички вы милые, – запел старик, шмыгая носом и посмеиваясь, словно радуясь чему-то, – вот решили мы тут, значит, полюбопытствовать, кто ж вы такие будете. И узнали кой-чего... Оружие-то есть?

– Есть, – сказал Степан и вынул из кармана браунинг.

– А у тебя? – старик цепко посматривал на Клешкова.

Санька поглядел на Степана.

– Покажь, – сказал Степан.

Санька вынул и положил на стол свой наган.

– Дайкося, – врастяжку сказал старик и потянул к себе за стволы оба пистолета.

– Дормидоша, – ласково сказал он, – займись.

Клешков почувствовал, что он взмывает из-за стола, что неведомая страшная сила поднимает его все выше и выше. Он вскрикнул. Дормидонт отпустил его ворот, и он упал на корточки.

– Василь Петров, – сказал старикашка, прищуривая глаза, – а ну дуплет к штофу?

– Икра паюсная да сельдь.

– Красно говоришь. Какую материю купец любит?

– Кастор, драп, а женский пол – для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден гипюр...

– Стой-стой, – со сверкающими глазами кричал Князев, – бостон в какую цену клал?

– Аршин – по десять, а то и по пятнадцать брал, – хитро, но с достоинством и не медля ни секунды отвечал Степан, – для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.

– Хват! – восторженно закричал Князев, стукнув рукой по столу. Первеющий ты, брат Василь Петров, первеющий ты человек в торговле! – Он посидел, пошевелил губами, обернулся к безмолвной фигуре в углу и вдруг скосил глаза на Саньку.

– Доверяю я тебе, Василь Петров, – он снова хихикнул, – а вот малого-то свово ты, брат, видать, плохо знал.

– Знал, – сказал веско Степан, – не боись, купец, и тут мой товар без накладу.

– Оно без накладу-то – факт, ан переоценил ты его! Скажи-ка, Саня, старичок весело блеснул глазом на Клешкова, – ты к хозяину-то свому сам приблудился, ай как оно вышло?

– Освободил он меня, – сказал Клешков. Его вдруг залихорадило от веселья в маленьких глазках Князева, от молчаливого присутствия человека в бурке, от длиннопалой руки с длинным ногтем на мизинце, которой тот придерживал полу, от тяжелой близости дьякона за его спиной. – Шлепнуть меня хотели, – пояснил он, чувствуя, как пересохло горло, и облизывая губы, – ну, и тут Василь Петрович... Я ему, как родному отцу...

– Ан и врешь, парнишка, – вскочил и подбежал, обогнув стол, вплотную к Саньке старик, – врешь все, милой! Комиссары тебя подослали, комиссары красненькие! Большевички-коммунисты!

Санька дернулся, но сзади на плечо упала чугунная рука, и голос дьякона предупредил:

– Стой смиренно!

– Какие комиссары! – воскликнул Санька, озлобляясь. Он сам понимал, что его сейчас может выручить только злоба. – Я этих комиссаров своими бы руками! Они меня под трибунал подвели.

– Занапрасно, Аристарх Григорьев, мальчонку теребишь, – сказал со своего места Степан, – ни в чем он не виновный. Что служить к большевикам пошел – за то я его хулю, да все по молодости, жрать-то надо! А малый он вполне нам сочувственный. Я его мысли наскрозь вижу.

– Наскрозь? – отскочив от Клешкова, сощурился Князев, – ой ли, Василь Петров, а про комсомол его знал, а?

– Так что – комсомол! – сказал Клешков. – Это я сам могу сказать.

– Говори! – поощрил Князев.

– Я в восемнадцатом году на электростанции работал...

– Рабочий! – уличающе поднял палец Князев.

– Да какой он рабочий, когда торговые все в роду, – перебил Степан, он же мой двоюродный племяш! Рабочий! Времена-то какие были! Тут хоть кто рабочим станет!

– Значит, комсомол? – спросил Князев, торжествующе усмехаясь. – Так, толкуй, кайся.

– Немцы в Харькове были, – пояснил Клешков, – а там ребята против них поднялись. Я и пристал к ним.

– Та-ак, – протянул Князев, – пристал, говоришь? А отстал ли?

– А на кой они мне, – сказал Клешков, – думаешь, дядя Аристарх, приятно было? Я и при обысках бывал. Все больших людей, солидных, обыскивали. Доведись так-то отцу бы не разориться да не помереть, и его б туда же, в чеку...

– Спас Харитошу господь, убрал его с грешной землицы, чтоб не лицезреть погибель нашу, – горестно вздохнул Степан.

Клешков похолодел. Если они сунутся в какие-нибудь его документы, то там черным по белому: Александр Савельевич... А Степан про отца Харитоша!

Но Князев вдруг нахмурился, отошел и сел на свое место. Туда же после его знака прошел и дьякон.

– Ладно, – сказал Князев, – на том и порешим. Есть у нас к вам дело, да только дюже оно деликатное. Потому так договоримся. Один делать его будет, другой у нас останется – на всякий случай. Согласны, голуби? Но скоро сказка сказывается, а дело-то, оно совсем нескорое.

Всю ночь шел дождь. Утром дорогу развезло так, что пройти было трудно. Гуляев направился к исполкому, где хотел отыскать Бубнича.

Длинные захламленные коридоры были пусты и темны. На втором этаже у предисполкома Куценко шло заседание. За машинкой мучился вооруженный боец, утирая пот со лба и через час по чайной ложке отстукивая буквы. На стареньком диване, ладонями обхватив колени, сидела девчонка в кожанке и платке. Крепкие ноги ее в кирзовых сапогах непрерывно двигались, то поджимаясь, то притоптывая. Это была Верка Костышева – комсомольский секретарь маслозавода.

– Здорово, Вер, – подсел к ней Гуляев, – не знаешь, Бубнич здесь?

– Все здесь, – не глядя на него, ответила Костышева. Она не любила Гуляева, и необъяснимая эта нелюбовь странным образом привлекала его к ней.

– Я у тебя хотел вот что спросить, – сказал он, разматывая шарф и растирая уши, – ты не помнишь, когда вы с Куценко осматривали склад потребкооперации, там посторонних не было?

Бубнич просил его на время оставить дело об ограблении складов потребкооперации и заниматься только поджогом полуэктовских лабазов. Но сейчас было время, а Костышеву он в милицию не вызывал, зная, как ее самолюбие будет задето допросом, поэтому он и воспользовался случаем расспросить ее между делом.

– Я бы всех этих ворюг в уездном торге вывела за Капустников овраг – и в расход! – Верка зло сузила глаза. – Сволочи, сами небось и склад ограбили, и сторожа угробили.

– Ворюги-то они ворюги, да как это доказать?

– Это таким тетеревам, как наша милиция, надо доказывать. А мне и так все ясно. Захожу раз к Ваньке Панфилову. Вся семья с чаем сахар трескает. «Откуда, – говорю, – сахар?»

Гуляев весь напрягся:

– Сказал?

– Мне не скажи, я б его враз на ячейку поволокла. Да мы и так потом его обсуждали.

– Сказал он, где сахар добыл? – нетерпеливо потряс ее за локоть Гуляев.

– Ты руки оставь! – жестко стрельнула в него Верка серыми глазами. – Это дело комсомольское. А ты в ячейке состоишь?

– Верка, – сказал он, преодолевая свой гнев к этой безудержно категоричной девчонке, – ты прости, что я тебе сразу не объяснил. Мы следствие по этому делу проводим. Сахар, раз появился в городе, он только оттуда – из кооперативных складов. Позарез надо знать, как его добыл Панфилов.

Верка пристально взглянула на него и задумалась.

– Тут дело-то не простое, – сказала она, морща младенчески ясный лоб. – Ванька-то, он у нас телок. Добрый до всех. У Нюрки Власенко мальчонка заболел. Нюрка сама больная, еле ходит. Ванька – мастер ихний. Он мальчонку-то на руки, да и до больницы допер. Спасли мальчонку. Сам фершал мазью мазал. Вот за это Нюрка его сахаром наградила. Две головки дала. Говорит, он у ей от старого режима схоронен был.

Гуляев открыл было рот, чтоб попросить Верку свести его с Иваном Панфиловым, как грохнула дверь и в приемную вломилась толпа взлохмаченных и разъяренных женщин.

– Давай их сюда! – кричала рослая работница в размотавшемся платке. – Давай комиссаров!

– Хлеба! – истошно вопила худая маленькая женщина в подвязанных к ногам калошах. – Хлеба давай!

– Детишки не кормлены!

Шум стоял неистовый. Боец, сидевший за машинкой, оторопело вскочил. Двери распахнулись, и Бубнич с Куценко стали в них, спокойно глядя на бушевавшую толпу. Гуляев и Верка с двух сторон застыли у дверей, готовые прийти им на помощь.

– В чем дело, гражданки? – спросил Куценко. – Яка нужда вас привела сюда?

– Именно, что нужда! – ответила рослая работница в платке. – А ты, начальник, видать, жрешь, хорошо, коли не знаешь нужды нашей! Голод! Дети голодают!

Дикий шум покрыл ее последние слова.

– Тихо, – сказал, поднимая руку, Куценко, – причина понятна. Дайте слово сказать!

– Ты нам не слова, ты нам – хлеба давай! – опять крикнула рослая.

– Вот я и хочу сказать за хлеб!

Толпа сдвинулась вокруг.

– Товарищи женщины, – сказал Куценко, дергая себя за ус, – дела такие. Враг поджег склады. Об этом известно?

– А где твоя охрана была? – закричали из толпы. – Ты нам зубы не заговаривай!

– Идет гражданская война, товарищи бабы, – глухо сказал Куценко, – мы строим первое в мире государство рабочих. Государство ваше и для вас! Трудно нам. Враг у нас ловкий. Бьет по самому больному месту. А про хлеб, товарищи бабы, я так скажу. Хлеб нам губерния уже послала. Хлеб идет. Но для того чтобы он дошел, надо нам сорганизоваться и разбить банды вокруг города, прибрать к рукам внутреннюю контру! И в этом нам нужна ваша помощь!

– Мы-то с голоду мрем, а буржуи колбасу трескают! – крикнула женщина в калошах.

– Всех к стенке! – кричала женщина у самого уха Гуляева. – Гады! Награбили при старом режиме!

– Живодеры! – басом перекрывала всех толстая женщина в истрепанной кацавейке.

– Ваша классовая ненависть правильная, – сказал Куценко, перебивая шум, – но только знайте, гражданки, что самосудом делу не поможешь! У нас социалистическая республика! Сейчас она в опасности. Вы должны помогать нам, мобилизовывать своих мужьев и братьев. Надо выполнять задания, которые вам дает исполком. Тогда мы вам гарантируем и хлеб, и работу, и школы для детей.

Толпа притихла. Куценко говорил уже свободно и легко, указывал, что и как надо сделать, чтобы выжить в эти трудные дни, а к Гуляеву пробралась Верка Костышева и, показав глазами в сторону красивой работницы с мучнистым лицом, шепнула:

– Она и есть – Нюрка Власенко! Баба себе на уме! Ты гляди с ней, допрашивать будешь – палку не перегни. Нервенная она, может и глаза выцарапать.

Гуляев проследил, как эта женщина толкается в толпе, как равнодушно слушает она то, что вокруг говорится, отметил, что даже в потертом своем пальтишке и черном платке она как-то выделяется среди остальных работниц, и определил, что она здесь совершенно посторонняя, что она – по случаю.

«Может быть, сейчас поговорить?» – подумал он. И тут же решил, что это неосторожно. Надо выяснить о ней все. Только тогда допросить. Но между прочим, поговорить не мешало. Он подошел и встал рядом с ней, притиснувшись плечом к стенке.

– Шуму сколько наделали, – сказал он, подлаживаясь под чей-то чужой язык и от этого чувствуя себя в глупой роли неумелого сыщика. – Было б с чего!

– Сам-то жрешь, – лениво ответила ему Нюрка, – вот тебе и метится, что не с чего. Имел бы ребенка – по-другому бы запел, кобель здоровый!

– Трудное время, – сказал он, не желая спорить, – надо потерпеть.

– А мало мы терпели! – тут же вскинулась Нюрка. – Мы-то, бабы, одни и терпим – вы, что ли, жеребцы кормленные.

– Давно уж замечаю, – сказал он, косясь на нее, – больше всех кричит не тот, кому на самом деле плохо, а тот, кто как раз лучше живет.

– Это ты про кого? – Нюрка, выставив грудь, повернулась к нему. – Про меня, что ли?

– Почему про тебя? – пробормотал он, слегка смущенный.

– Я те дам на честных женщин наговаривать! – в голос закричала Нюрка. – Вот ребятам скажу, они те холку намнут, дубина жердявая!

– Пошли, Нюрк, пошли, – потянула ее за собой, проходя, рослая работница. А женщина в калошах шепнула, дотянувшись до уха Гуляева:

– С энтой не вяжись, парнишка, а то перо в бок получишь!

– Вер, ты эту Нюрку хорошо знаешь?

– Чего бы ее не знать, – ответила Верка, прислушиваясь к тому, что говорится за дверью, – на нашем заводе лет пять уж как работает. Ребенок у нее. Баба занозистая, но дурного от нее нету.

– Вер, – сказал Гуляев, – а как мне Панфилова повидать?

– Зачем он тебе? – спросила Верка, недоверчиво окидывая его серыми непримиримыми глазами. – Он при карауле тут.

– Где – тут? – обрадовался Гуляев.

– Хоть бы и тут! Я его к тебе не потащу! – отрезала Верка. – Что ты нам за начальник?

– Никакой я не начальник, – сказал Гуляев, – а просто нужно мне знать все про эту Нюрку. Это не личный интерес, а дело.

– Если по делу – можно, – размышляюще пробормотала Верка, потом встала, поплясала немного, чтоб согреться, и вышла.

Вскоре она вернулась, подталкивая перед собой невысокого ловкого парня в армейской фуражке, длинном штатском пальто и обмотках. Винтовка без штыка висела у него на плече дулом книзу.

– Вот Панфилов, – коротко сообщила Верка и снова устроилась на диване.

– Гуляев, следователь милиции, – сказал Гуляев, вставая и подавая руку.

– Фу-ты ну-ты! – сдавив руку Гуляева, засмеялся парень. – С чего это я вдруг вам понадобился?

– Скажите, товарищ Панфилов, – Гуляев сознательно взял официальный тон, – сахар, который дала вам Власенко...

– А-а! – покраснел парень. – Я ж не крал его!

– Она на ваших глазах его доставала?

– Как доставала?

– Вы видели, где и как он у нее хранится?

– Видел. В мешочке таком.

– Большой мешок?

– Махонький.

– Сахару в нем много было?

– Кила три!

– Немало!

– По нонешним временам – клад.

– Откуда ж она его добыла, этот клад?

– Говорит, с прежних времен хранила.

– А вы верите?

Парень подумал, посмотрел на Гуляева, отвел глаза:

– Нюрка, она девка-то ничего, своя. Почему ж не верить?

– Скажите, а что за знакомства у нее?

– У Нюрки? – парень рассмеялся. – Ну, я вот – знакомство. Еще наши парняги...

– А кроме?

Парень посмотрел на Верку. Та вмешалась:

– Выкладывай, Вань. Милиция знает, зачем ей это надо. Давай, как на ячейке. Крой.