Текст книги "Паруса в огне"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Валерий Гусев.
Паруса в огне.
Повесть

(Воспоминания подводника Северного флота) [1]1
  От автора. Мы сохранили этот рассказ во всех его драматических деталях, добавив лишь некоторые эпизоды общего характера для полноты картины.


[Закрыть]

Хорошая, я вам скажу, профессия у моряка. Широкая, вольная, романтичная. Соленое море, соленый ветер. Дальние чужие берега – дальний желанный берег. Морская дружба, верная любовь. Расставание надолго, радость недолгих, редких встреч. Море…

Не много таких профессий на земле. Ну, к примеру, полевой геолог – у него дикие горы, дремучие леса, горячие пустыни. Ну, хлебороб на бескрайних полях – дали неоглядные, пшеничное море волной.

Но что может быть неогляднее соленого моря? Только океан разве что.

Конечно, в каждой профессии можно найти свою романтику. Особенно если она, эта твоя профессия, любимая, по сердцу и по уму. А в профессии моряка ее искать не приходится. Вот она, рядом – только подставь лицо соленому ветру да положи руку на штурвал.

Хорошая профессия. Но, скажу, опасная.

Опасно даже просто выходить в море, это стихия. Шторма и штили. Шквалы и смерчи. Рифы и мели. И змей морской громадный с неведомых глубин. И русалки-завлекалки. Зеленоволосые и сладкоголосые.

А еще опаснее выходить в море во время войны. Тут тебе и вражий корабль, и вражий самолет, тут тебе и бомбы, тут тебе и торпеды, и жерластые орудия, и коварные мины – все, что человек придумал, чтобы разбить и отправить на вечную стоянку, в вечную ночь и сам корабль, и его матросов.

Но трижды опаснее воевать на подводном корабле.

Я отвоевал на подлодке три года с небольшим. За это время наш экипаж совершил десятки боевых походов. И каждый из них был смертельно опасен. Даже если мы не встречались с врагом.

Вот я знаю, что после войны, уйдя в запас, многие военные моряки остались на флоте. Кто на торговых судах, кто на сейнерах и траулерах, кто на научных шхунах. А кто-то и в китобои подался, на нашу знаменитую тогда флотилию «Слава». Но я уверен: ни один подводник в китобои не пошел.

А почему? Да потому!

Кит, он, конечно, рыба большая и сильная. Правда, ученые говорят, что кит вовсе не рыба, а животное, я с ними не спорю, им, конечное дело, виднее. Но у меня про это существо свое мнение имеется. По некоторым свойствам.

Кит, он хоть и большой и сильный, но порой бывает беззащитным перед коварством и жестокостью человека.

Плавает он себе вольно и просторно. По своим мирным китовым делам ныряет глубоко. Те же ученые говорят: на. несколько километров в глубь моря. Зачем? Одному ему ведомо. Может, чтобы схватиться там, в вечной черноте, с вечным своим врагом – гигантским, ростом с него самого, кальмаром. А потом всплывает отдохнуть, отдышаться и подкормиться. Вот тут его и ждет либо беда, либо вовсе гибель. То ли просто гарпун с острым жалом на конце, то ли гарпун, где кроме острого железа еще и пороховой заряд крепится. И гибнет в муках живое существо.

Те же слова я и про подлодку скажу – живое существо. Всплыла, чтобы отдышаться – отсеки от тяжелого воздуха провентилировать; всплыла осмотреться да подкормиться – батареи подзарядить. Вот тут и ее, как рыбу-кит, ждут. Либо «мессера» с пулеметами, либо крейсера с орудиями, либо торпедный катер с торпедами. А то и тяжелая береговая артиллерия.

Много на нее всякой напасти. Это на поверхности. А под водой? Того хуже.

Идет она в темной глуби. Ощупью. И если у кита и свой эхолот, и свой радар имеются, то лодка, считай, вслепую идет и вглухую.

Ну, глубиномер, компас. Ну, акустик, конечно, слушает. А что он слышит? Слышит то, что там, наверху, на поверхности. Вот журчит винтами сторожевик, вот приплюхивает многотонный транспорт, вот малый охотник промчался, считай, прямо над головой – аж ее в плечи втягивает.

А вот что там, впереди, прямо по курсу, то никому из экипажа неведомо. Даже командиру. Может, гряда подводная, которую штурман при прокладке неточно учел и в которую вмажется лодка на десяти узлах хода носом-форштевнем. Может, минное заграждение, где в зеленом сумраке худосочным лесом вытянулись чуткие минрепы – стальные тросы, только тронь их… Может, ею же потопленный вчера танкер, в мачтах и вантах которого, как рыба в сетях, запутается лодка.

А бывает, и в настоящей сети – противолодочной – завязнет. Ни туда ни сюда, только всплывать. А на сети уже включились маячки-сигналы, ревуны, а то и минные заряды начнут рваться.

Всякое, всякое может быть. Ударит в пробоину мощная ледяная струя, которой на глубине нету преграды, и неудержимо, неумолимо пойдет лодка в далекую страшную глубину, где вечный мрак и холод. Откуда нет возврата ни ей самой, ни ее живой силе – экипажу. А там, как орех под танковой гусеницей, хрустнет под страшным давлением воды, непримиримой к чужакам в ее владениях. Или зависнет лодка навечно между морским дном и морской гладью и будет, влекомая течением, мрачной тенью, стальной братской могилой скитаться по морям и океанам.

Живое существо лодка.

Да что говорить про бомбы и снаряды. Любая мелочь на борту, любой недосмотр могут стать роковыми. Выскочит малая пробка, пробьет сальник, не сработает клапан, откажут горизонтальные рули… Всякое, всякое может быть в глубине морской. Мало ли уязвимых точек в сложнейшем механизме. Выход из строя любой мелочи ведет к гибели всего большого, чем славен и силен подводный корабль.

Вот потому и отличается подводный флот особым морским порядком, особой выучкой и слаженностью экипажа. Чистота и порядок на борту у нас первое дело, залог не только побед в бою, но и самой жизни.

Вот ведь такая ерунда: закатилась картофелина за плиту в камбузе, загнила – весь воздух в лодке отравила. Найти-то ее нашли, да что с ней сделаешь? Форточку не открыть, за борт не выбросить. И пока не всплывешь, помещение не проветрить.

Ну а главное – это, конечно, дружба морская, самопожертвование. Этим вообще наш флот славится, а подводный – особенно. У нас ведь закон: сам погибай, а товарища выручай. У нас эта формула особый смысл имела.

Вот, к примеру, довелось мне за бортом, в гидрокостюме, с кислородным прибором, поврежденные винты осматривать. В обстановке неизбежного нападения противника – с воздуха, с моря, с глубины. Работаю, а сам хорошо понимаю: если вдруг будет дана команда к срочному погружению, меня ждать не будут, пока я на борт взберусь. По тревоге лодка за считанные секунды должна в глубину уйти, мы ведь на учениях специально отрабатывали всем экипажем «падение» в люк. Что ж, и ушла бы лодка, меня на верную гибель в воде оставив. Только у меня самого или у кого еще в таком положении обиды на это не было бы. Счет простой – одна жизнь против жизни всего экипажа, да и самого корабля. Боевой единицы воюющего флота.

Суров этот закон. Но мудр и справедлив.

Да ведь и война шла такая, что про себя, про свое личное, вплоть до самой жизни, каждый забывал, целиком отдавался общему делу – борьбе с врагом, за Победу.

Другое дело – слизнет товарища с палубы злая волна (а шторма в Баренцевом море крутые), другой товарищ тут же за ним маханется в ледяную воду, даже страховочным концом не прихватившись.

Вот потому мы и сдюжили такую войну, что друг за друга да за родную землю не жалели себя.

Да, война, война… Страшная и жестокая. Не было на Земле таких войн и, даст Бог, никогда больше не будет. И ведь сколько лет уже прошло, а помнится она так, будто вчера случилась.

Память человеческая слаба, конечно. И добро, и зло теряет она на пути из прошлого, но есть вещи, которые хранит вечно. Потому, наверное, что в них – главное в жизни человека. То, для чего он родился и что достойно и честно выполнил на земле. За что не стыдно, не горько, не больно. Чем можно гордиться.

Мне ведь уже за восемьдесят. Очень большая жизнь позади. И чего в ней за эти годы только не было! И многое из того, что было, позабылось, ушло в никуда, будто кануло в пучину морскую, бездонную…

А вот те годы – боевые, тяжелые – навсегда со мной. Как и мои боевые товарищи. И в уме, и в сердце, и в памяти.

Я ведь в экипаже самый молодой был. Салага, салажонок – так нас тогда на флоте называли. Потому, видать, до сего дня и сохранился. Не очень, конечно, в свежем виде – навроде бычка в томате. Местами рваный, местами скукоженный да подсохший, но пока еще собой довольный. А вот моих боевых друзей уже нигде нет. Навсегда ушли… Год за годом уходили. От старых лет, от фронтовых ран, от болезней, от обид.

Как сейчас их всех вижу. Вроде как в строю, под флагом, на палубе стоят. Вот Командир наш, капитан 1-го ранга, Герой Советского Союза, самый «старый» в экипаже, в ту пору ему уже к тридцати годкам подбиралось. Красавец Штурман, старший лейтенант. Боцман, хозяин корабля, мы его Домовым прозвали. Командир палубного орудия Одесса-папа, всегда с гитарой (если не в бою, конечно). Он, как сейчас помню, говорил: «Одессит без гитары что кок без брюха». А вот и Кок Мемеля, вовсе не толстый – худой, вроде швабры, а уж как кормил нас! Как детей своих, наверное. Вот Механик – золотые руки, премудрая голова, все мы ему своими жизнями обязаны. Радист… с пальчиками пианиста. Всем экипажем его пальчики берегли, никакой тяжелой работы не позволяли. Минер Трявога, мужичок ярославский. Мотористы, трюмные, электрики, торпедисты…

Всех помню. Как родных братьев. А как иначе? Кто с тобой под огнем побывал… Кто с тобой под глубинными бомбами на грунте таился в стальной коробке, когда она, бедная, по всем швам трещала… Кто с тобой последнюю кружку пресной воды делил, последний глоток воздуха… Тот навсегда, навечно твоим братом остался.

Вот я и думаю последний долг исполнить, отдать им, братьям своим, светлую память. И нашей славной «Щучке», на которой громили мы врага во славу русского оружия, за свободу и независимость нашей советской Родины…

…Что у меня с войны кроме памяти да ранений осталось? Хранятся в заветной шкатулочке: тельник – морская душа, до белизны выцветший; ордена и медали, нагрудный знак подводника; клочок от листа из бортового журнала. Его я пуще всей памяти берегу. С него начался наш «беспримерный в истории мореплавания рейд» – так в газетах потом писали.

Достанешь его, разгладишь, приласкаешь ладонью и вновь все всплывет как живое, как будто вчерашнее…

«2.IV.42. 8.30. На курсе «норд» задета мина заграждения. Взрыв в кормовом отсеке. Аварийное всплытие. Отсек загерметизирован. На пробоину – дл. 0,7 м – наложен пластырь.

8.50. Произведен осмотр повреждений. Выведены из строя оба ходовых винта, рулевое управление, кормовые горизонтальные рули, гирокомпас, радиостанция. Лодка лишена хода. Погружение невозможно. Расположение противника в двадцати милях к «зюйду».

Вот так и началась наша беспримерная эпопея. Небывалый в истории мореплавания рейд подводной лодки… под парусами.

Возвращались с задания, с победой. В районе мыса Нордкап обнаружили транспорт противника. С эскортом из двух сторожевиков. Немец уже к тому времени нас опасался: научились его бить. В первое-то время его транспортные суда в одиночку ходили, без опаски. А тут уже у них и морской и воздушный эскорт, разведка и оповещение, хорошо поставленные.

Ну ничего. Командир принимает решение совершить торпедную атаку из подводного положения. Вышли на цель удачно – курсовой угол 90°. Залп двумя носовыми. Хорошо пошли. Сторожевики, конечно, торпедный след заметили. И что? Врассыпку бросились – один к «весту», другой к «осту». У нас так не бывало. У нас бывало по-другому. Вот капитану нашего тральщика Героя дали. Он свой корабль под немецкую торпеду подставил, которая на наш эсминец шла. А у нас их в ту пору на флоте всего восемь было. Да что тральщик. Грудью на амбразуру ложились. Горящие самолеты на врага направляли. Под танки с гранатами бросались. Я вот за всю войну ни разу не слыхал, чтобы, к примеру, фашист-ас на таран пошел. А уж чтоб на амбразуру или под танк – не бывало такого, не тот человек немец.

Впрочем, утверждать не стану. Разные солдаты были и у нас, и у них. Наверняка и среди них были такие, что жертвовали собой ради товарищей по оружию, ради победы в бою. Просто не слыхал об этом. А воевали немцы умело, что и говорить, враг был очень сильный.

Сейчас, конечно, доказывают… некоторые, что мы немцев своими трупами завалили. Что, мол, неоправданные жертвы. Солдата не ценили, его жизнь – ничто. Не знаю… Знаю, что силком никого на амбразуры и под танки не гнали. А без жертв ни войны, ни победы не бывает…

Да… Обе торпеды поразили цель. Влепили ему хорошо. В самый мидель. Он тут же на борт лег и захлебнулся.

Взяли курс на «норд». Как говорится, за пределы видимости вражеских постов наблюдения. Ну и для последующего всплытия – аккумуляторы зарядить. Такая была техническая тактика: идем под водой, делаем атаку, а потом уходим подальше, миль за тридцать, заправляться. К новой атаке готовиться.

Дали радиограмму на базу. Радист от себя добавил: «Готовьте порося!» Это у нас, на подводном флоте, обычай такой сложился. Как лодка с победой в базу возвращается, так на подходе к пирсу холостым выстрелом салют дает, а экипаж в обед награждают жареным поросенком. По штуке за каждый вражий корабль. Мы иной раз с нашим Командиром и по три порося заслуживали.

Головко, командующий флотом, сперва вроде бы ворчал, а потом своим приказом этот обычай закрепил.

Да… Идем. Подводным ходом идем. Настроение – праздник. Наш одессит на гитаре наяривает, «Кирпичики» исполняет. Нескромная такая песенка, блатная. Но веселая.

 
В одном городе поздно вечером,
Дело было в осенний сезон,
Из кино домой с милой барышней
Шел прекрасно одетый пижон.
 

Ну, а тут уж одесские уркаганы. Раздели их до исподнего («Дама в трусиках, в панталончиках…») и совет добрый дали – как им домой добраться, босиком, в трусиках. «Вы по камешкам, по кирпичикам доберетесь спокойно домой».

Озорная песня. Но тут Штурман вошел и кулаком Одессе погрозил. Тот большие глаза сделал, струны ладонью прижал, а потом нашу, родную, запел:

 
Задраены люки, открыты кингстоны,
И лодка уже под водой.
Подняв перископ над пучиной морскою,
Подводники ринулись в бой.
 

– Другое дело, – одобрил Штурман. И добавил в шутку: – Да не ори ты так. Как бы немец тебя не услыхал. Разбежится со страху – с кем воевать будем?

Вот тут и грохнуло – кормой минреп зацепили и мину к себе притянули. Это, конечно, наша промашка была. Точнее – не промашка, а просчет. Мина – оружие страшное. Лодка под водой вслепую идет – наудачу. Поэтому у нас такая тактика была: преодолевать минные заграждения на предельной глубине, метров на девяноста. Тогда, даже если и зацепишь минреп, не страшно. Даже если рванет мина высоко над тобой – и всего-то тряхнет лодку без всяких повреждений. Ну, плафон с подволока сорвется, пробка посыплется, лампочки полопаются, кто-нибудь шишку набьет. А серьезного ничего нет.

А тут у нас по курсу подводная гряда ожидалась, потому шли на двадцати метрах глубины – вот и нарвались.

Ну что? В кормовой отсек вода хлынула. Мы его заблокировали, давление в него дали и аварийно всплыли. Смотрим – дело худо. На плаву держимся, а хода нет. И не будет. Своими силами нам рулевое не исправить, винты не заменить. Полная беспомощность. А вражий берег – вот он, в пределах видимости. Да и воздушная разведка у немца хорошая была. В общем, мы как комар на ладони. Только прихлопнуть осталось.

Но пока мы об этом не думали – боролись за живучесть нашей «Щучки». Хорошо еще – не штормило, да к тому же снег пошел. И надежно нас от немца спрятал.

Авралим на палубе, внутри стараемся, а уже мысли-то о другом: а что дальше? Выбор-то в судьбе – небогатый. Или к немцам прибьет, или нас с воздуха расстреляют. Беспомощность и беззащитность. Что хуже бывает, не знаю. Что на войне, что в мирной жизни…

…Выставили на палубу вахту, наблюдателей. Собрались экипажем в кают-компании. Освещение уже вполнакала, аккумуляторы к нулю склоняются. Командир объяснил обстановку. Жестко объяснил. Да мы и сами все понимали. Прищучила немецкая мина нашу «Щучку».

А Командир «рубит» дальше:

– Лодка потеряла ход. Потеряла возможность погружения. Но не потеряла боеспособности. – Помолчал, погонял желваки на скулах. – У нас еще четыре торпеды. Два орудия с полным боекомплектом. Два «максимки». Личное оружие экипажа, наконец. Десять коммунистов, двенадцать комсомольцев. Будем воевать дальше!

Мы все молчим, а у каждого вопрос на языке: «А как воевать?» А у Командира ответ готов:

– Воевать не только силой, но и хитростью. Решение такое. При первой возможности захватываем вражеское судно и на нем, подняв советский флаг, идем в базу. Все ясно?

– Не все, – встал Штурман. – А лодка? Что с лодкой?

– Лодка? – Тут на секунду замялся Командир. – Лодку возьмем на буксир.

Ну какой там буксир? Шторма кругом, волна до восьми метров. Да Командир это лучше нас знал.

– Не получится – затопим.

– Жалко, Командир.

– Жалко? – Командир к нему повернулся, едва зубами не скрипнул. – Жалко… Ну тогда оставим на плаву. Немцы подберут, если тебе жалко.

Штурман не ответил. Да что тут ответишь? А ведь он нашу «Щучку» чуть ли не сильнее мамы родной любил.

– Все! – отрезал капитан. – По местам.

Одесса-папа рванул струны и сбацал строчку из «Варяга»: «Последний парад наступает…». Командир зыркнул на него так, что Одесса даже присел от страха.

Выпрямился:

– Я, товарищ капитан первого ранга, ничего таки дурного не имел. Я имел, что будем биться до конца. Как наш славный одесский «Варяг».

Капитан покачал головой, взял бинокль и поднялся на мостик.

А Штурман как-то вдруг призадумался и говорит:

– Одесский «Варяг»… Ну да, конечно. Броню для «Варяга» на Привозе клепали?

Одесса-папа руки к груди прижал:

– За это не скажу, товарищ старший лейтенант. А за то, что экипаж крейсера сплошь из одесситов набирали, вот за это отвечаю.

– А капитан «Варяга» с Молдаванки? – усмехнулся Штурман.

– С Пересыпи, товарищ старший лейтенант.

Покалеченная лодка мягко покачивалась на волне. Волнение небольшое, балла три, не выше. Казалось, именно косо летящий над морем тяжелый, мокрый и крупный снег прижимает верхушки волн, не давая им подняться во весь рост, вспениться белыми гребешками.

Береговая черта едва просматривалась неровной скалистой грядой.

Командир приказал проверить орудия и приготовить к бою пулеметы. Покинул мостик, спустился в еще теплое, маслянисто пропахшее брюхо «Щучки».

– Командир, – тревожно сказал ему Боцман, – я знаю этот район. До войны я ходил здесь на «Адлере».

– Кто такой «Адлер»?

– Научная шхуна Мурманской биостанции. Мы бросали с нее бутылки.

– В кого? – несмотря на крайнюю озабоченность судьбой корабля и его экипажа, чувство юмора Командира не оставило.

Боцман шутку не принял.

– Карту течений составляли. Траектории писали. Так вот здесь, Командир, очень сильная прижимная струя. Нас несет к берегу, Командир.

– Это радует. Штурмана ко мне!

– Разрешите? – Нагнув голову, в проеме переборки появился долговязый красавец Штурман. – Я как раз хотел доложить… Дрейфуем к югу, в расположение противника, со скоростью в полтора узла. Часа через три будем в пределах видимости. И в пределах досягаемости…

– Это радует. – Командир ткнул пальцем в карту: – А что здесь?

– Здесь наблюдательный пункт противника. А в двух милях южнее – его береговая батарея.

Воевать-то я, хоть и на флоте служил, на суше начал. Так война меня застала. Она у нас недели за две до 22-го июня 1941 года началась.

На Северном флоте к тому времени полная боевая готовность была, ждали мы нападения. Стали нагло в наши воды военные немецкие корабли заходить, иной раз и артиллерийский огонь открывали. Правда, без особого успеха для них и урона для нас. Потом самолеты начали наглеть. Один «мессер» даже очередь по школе дал, когда из нее детишки высыпали. Но, к счастью, никого из них не задел.

А мы, как приказано, на провокации не поддавались. Вот тут и грянуло… И оказались мы на самом крайнем правом фланге Великой Отечественной.

Флот здесь у немца еще слабый был, так он с суши попер.

У них, это уж давно всем известно, план «Барбаросса» был, а в этом плане еще один план: «Зильбер фокс» назывался. Так у немцев было закодировано наступление на нашем участке фронта. Означает этот «фокс» «Серебристая лисица» или «Серебряный лис» – по-разному переводили. А суть одна: захватить Мурманск и нашу главную базу – Полярный. Взять Кандалакшу, Ухту. Оккупировать Карелию, овладеть бассейном Белого моря. Ну и, конечно, перерезать Кировскую железную дорогу, изолировать этим Кольский полуостров.

Летом сорок первого года положение сложилось угрожающее. Немцы готовили наступление значительными силами. В районе реки Западная Лица сосредоточились горнострелковые дивизии. Это были хорошо подготовленные к ведению боя в таких условиях егеря, усиленные частями СС.

Мы же здесь оборонительных рубежей практически не имели. Предстояло в самые кратчайшие сроки – дни и часы – создать сухопутную оборону, развернуть строительство укреплений, усилить пехотные части.

Регулярной морской пехоты как таковой у нас еще не было. Она была создана в считанные дни. Из добровольцев-моряков. Но ведь с кораблей много людей не возьмешь. В морпехи спешно набирали молодых краснофлотцев, проходивших учебу в школах корабельных специалистов, брали из береговых частей и тыловых служб, собирали моряков запаса, прибывавших с Большой земли. Меня тоже из учебки забрали. Получил я стальную каску, винтовку, подсумок и пошел немца воевать. Боевого опыта у нас не было, не хватало умения. Зачастую и оружия не хватало.

Но была у нас флотская гордость, неукротимая ненависть к врагу. И лихачество наше морское. Как в атаку – так каски долой, бескозырку на голову, ленточку в зубы и вперед: «Полундра!» Перепоясывались, как помнится, на манер революционных матросов, пулеметными лентами. Но это не шик был, не бравада, а необходимость. Не надо в горячке боя по карманам обоймы шарить, да что там обоймы – россыпью порой патроны гремели. А в ленте – они всегда под рукой, да и запас приличный.

Окапыванием пренебрегали. Да там, на голом камне, в сопках, не особо и окопаешься. Шли в рост под огнем, не пригибаясь. И несли, конечно, из-за этого большие потери.

Но немцы не выдерживали нашей бесшабашной краснофлотской отваги. Опытные, обстрелянные егеря, хорошо обученные и огневому бою, и рукопашному, панически срывались со своих позиций, особенно когда мы, морпехи, шли в штыковую атаку. «Полундра!»

Однако сил, чтобы опрокинуть и отогнать немца, нам не хватало. Командующий обратился в Центр, к самому Ворошилову, за подкреплением. Но Москва не смогла дать существенной помощи – фашисты угрожающе наступали по всему меридиану. Гитлер вытягивал линию фронта от Архангельска до Астрахани. Хорошо, хоть прислали оружие. Подняла тогда в воздух свою эскадрилью военно-транспортных самолетов знаменитая героиня Валя Гризодубова. Доставили нам крупную партию винтовок, боеприпасы.

Словом, наступление «Серебристой лисицы» удалось сдержать, но шкуру с нее еще не сняли, положение оставалось напряженным. Командование приняло решение о высадке десанта с моря в ближние тылы противника, чтобы отрезать передовые части. Немец, он страх как боится воевать, когда у него за спиной тылов нету. Одновременно с этим вступили в действие тяжелые орудия береговой обороны и главные калибры двух эсминцев. Напомню (с гордостью), что в этом районе боевых действий враг так и не пересек нашу государственную границу. Ни разу за всю войну.

Словом, все силы были брошены на то, чтобы сорвать наступление немецких частей на Полярный и Мурманск.

В эти дни нарком ВМФ адмирал Кузнецов дал Военному совету Северного флота телеграмму: «Любом положении Северному флоту оставаться Полярном, защищая последней крайности».

Но мы и без приказа решили: из Полярного не уйдем!

Наступление гитлеровцев, рассчитанное на быстрый захват Полярного и Мурманска, выдыхалось. Наступил перелом. Противник перешел к обороне. Но это еще не означало, что угроза Полярному миновала. И очень скоро нам пришлось в этом убедиться. И сказать свое веское слово в его обороне.

Подводников к тому времени вернули в базу – флот начал укрепляться, пошла матчасть железной дорогой; своим ходом двинулась бригада подлодок с Дальнего Востока, нужно было срочно укомплектовывать экипажи специалистами. Меня назначили на «Щучку», как мы ее называли, под командование капитана 2-го ранга Курочкина.

Стало быть, приняли мы свой корабль. Торжественно подняли на нем военно-морской флаг. Командующий, поздравляя экипаж, напомнил, что в традициях российского и советского флота флаг в бою никогда не спускать. Так у нас и в Уставе записано: «Погибаю, но не сдаюсь!» Волнение в нас большое было. Словно мы еще раз присягу принимали. И каждый в душе, наверное, клятву давал – сражаться беззаветно, до Победы.

Капитан у нас очень боевой был. Ему фамилия не Курочкин, а Орлов была бы кстати. Воевал беспощадно и умело. Его, как и каждого из нас, сильно война обездолила. Исчезла в ее ненасытном пламени вся семья капитана. Накануне получил он весточку от жены: вместе с детишками – десятилетним Егоркой и совсем уж малой дочкой – поехала она погостить к своему брату, что служил полковым врачом в Белоруссии, на самой границе. И с той поры никаких известий от них не было. Ни от жены с детками, ни от брата-

Зло воевал Курочкин. Отважно, решительно. К тому же был он человеком творческим. Устав есть Устав, приказ приказом, но частенько успех в бою обеспечивало неожиданное решение, противное всем уставам и приказам.

Курочкин одним из первых применил на подлодке надводный бой, из которого экипаж вышел победителем, а сам командир… сам командир из боя живым не вышел.

Решение провести надводный бой было неординарным. Ведь основное оружие подлодки – торпеды и минные заграждения, но никак не орудие и пулеметы.

В районе мыса Харбакен лодка обнаружила вражеский транспорт. Это было в первые дни войны. Немецкое командование в ту пору не было обеспокоено безопасностью транспортных караванов и не обеспечивало их конвоем. На транспортном судне устанавливалось вооружение и отчасти усиливался экипаж.

Капитан Курочкин намеревался нанести торпедный удар, но из-за большого курсового угла торпедная атака стала невозможной. Подлодка всплыла и открыла огонь по транспорту из орудий, усиливая его действие пулеметными очередями. Обстрел был удачен, транспорт был остановлен, и затем – добит и потоплен.

За этот бой командир орудия Одесса-папа получил свой первый орден, капитан 2-го ранга Курочкин был удостоен звания Героя Советского Союза (посмертно). Потерь экипажа лодка почти не понесла, единственной пулеметной очередью с гибнущего транспорта был смертельно ранен только ее командир. Лодка с победой вернулась в базу. На нее был назначен новый командир, тоже боевой и опытный офицер.

«Щучку» нашу и еще две лодки из бригады соединили с торпедными катерами, поставив задачу контролировать Варенгер-фиорд, не позволять противнику доставлять морским путем на сушу подкрепления и технику для бешеной «Серебристой лисицы».

Разные задачи мы выполняли. Ставили минные заграждения, высаживали скрытно на берег наших разведчиков, принимали разведку, возвращавшуюся с задания, подбрасывали топливо, боеприпасы, эвакуировали раненых.

И в этих повседневных рабочих буднях войны крепчала наша спайка, росла любовь к нашему кораблю. Накапливался опыт. В том числе и тот, от которого зависела не только живучесть и боеспособность лодки, но и жизнь всего экипажа.

Может быть, именно поэтому и удался нам тот героический поход, который «яркой страницей вошел в историю советского боевого мореплавания».

Конечно, наш рейд под парусами не зря назвали героическим. Правда, сначала мы об этом не задумывались. Вернулись в базу, в общем, с победой, привели захваченное судно, предотвратили нападение на Полярный. В газете нашей «Северная вахта» сразу же о нас написали, представили к наградам.

Но до нас как-то не доходило, что мы совершили именно подвиг. Ну какой там вдруг подвиг! Шла война. Мы делали свою военную работу. У нас был боевой корабль, сильно поврежденный, но оставшийся на плаву и вооруженный. Мы просто выполняли свой повседневный долг – боролись за живучесть лодки, за возвращение к родным берегам, чтобы продолжить битву с врагами. Какой же это подвиг? Тем более, что все наши товарищи по флоту точно так же воевали, в одном с нами строю.

А вот позже, особенно после войны, я часто об этом вспоминал и задумывался… Подвиг… Что ж это такое? Что-то высокое, выше обычных человеческих сил. Откуда он берется? Кто его совершает? Живет себе человек, обычной жизнью живет, работает, детей растит, а потом вдруг – бац! – и совершает подвиг? И благодарное человечество ставит ему памятник?

Не бывает так. Я думаю, к подвигу человек идет постепенно, поднимается к вершинам своего духа словно по невидимым ступеням всяких дел и поступков. Все выше и выше. Овладевает своим мастерством, закаляется духовно, помогает товарищам, укрепляется ответственностью за общее дело.

И вот вспоминаются мне наши боевые походы на нашей «Щучке», разные события, эпизоды и ситуации, из которых нам приходилось выходить ценой огромных усилий, мужества, верности присяге. Это и есть наши ступени к главной победе.

Чего ведь только не было до этого нашего подвига. И в сетях мы запутывались, и на минах подрывались, и на мель садились, и лежали на грунте под страшной глубинной бомбежкой, и задыхались без воздуха, и страдали без пресной воды, и падали от усталости. А потом и подвиг совершили.

Подвиг… Слово-то простое, да уж очень многое за ним кроется. И к слову сказать, четыре года в окопах – это не подвиг? Под открытым небом и зимой, и осенью, не всегда сухо и сыто, никогда в тепле, с постоянным ожиданием смерти. Идти в атаку, когда каждая пуля, каждый осколок в тебя метит. Лежать под артобстрелом или под бомбежкой на вздрагивающей земле. Месяцами мучиться по госпиталям, не получать весточки с Родины, пережить гибель близких от злобной руки супостата. Это не подвиг?

Четыре года на палубе боевого корабля, за штурвалом самолета, в гремящем железе танка, в ледяной воде наводя переправу – это разве не подвиг?

А девчонки на войне? Среди мужиков, в нечистоте, всегда на глазах. Вытаскивать на себе с поля боя, под огнем, раненого, с развороченной плотью, бойца – это не подвиг?

А женщины и дети в тылу? Сутками на заводе у станка, в поле – ради хлеба для фронта и для всей страны – это не подвиг?

Подвиг… Каждую минуту переламывать себя, давить в себе страх, переносить тяготы и лишения, голод, усталость, тревогу.

Кто-то мне когда-то сказал, что в других языках (кроме русского) слова «подвиг» нет вовсе. Да и слово «родина» есть только у немногих. И понимают они его совсем не так, как мы. У них родина там, где родился. У нас – та земля, ради которой живешь и жизнь отдашь, если надо…