Текст книги "Паруса в огне"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

А подвиг – это еще и долг. Который у наших военморов был превыше всего. И совершали эти подвиги не какие-нибудь геройские киношные супермены, а простые парни и девчата. Да, кстати, и вовсе штатские. Вроде экипажа гидрографа «Шмель».

Вспоминается… Крейсируем в заданном районе. Ведем наблюдение за морем, за небом, за далеким берегом. Здесь вскоре должен пройти конвой из Исландии. Наша задача обезопасить его от подлодок. Они ведь акулами рыщут, выбирая момент для нападения.

Одесса-папа, пробравшись на корму, раз за разом бросает в кильватерную струю самодельную блесну с грузилом – рыбу ловит.

Боцман, потирая замерзшие уши, ворчит на него:

– Весь экипаж при деле, один одессит сачкует.

– А если мне рыбки хочется? – удивляется Одесса. – Скучаю я без рыбных блюд. У нас, на Черном море, чтоб ты знал, самая красивая рыба водится. И самые красивые девушки. А как поют, ты не слышал?

– Кто? – ухмыляется Боцман, – рыбки?

– Русалки! – Одесса снова швыряет «закидушку». – Мы их сетями вылавливаем. И замуж берем. От нас у них моряки-подводники рождаются…

– А как же вы?…

– Отставить пошлости! – командует Штурман.

В люке появляется голова Радиста.

– Радио, товарищ Командир. – Протягивает радиограмму.

– «Срочно сообщите ваше место», – читает Командир. – Штурман!

– Есть! – Штурман ныряет в центральный пост.

Вообще-то наше место в штабе известно, но, видать, им большая точность зачем-то срочно нужна.

Получив «место», штаб отзывается мгновенно: «Данным воздушной разведки пятьдесят миль ЮЮВ ведет бой гидрограф «Шмель». Окажите помощь».

Срочно меняем курс. Самым полным идем на помощь. Узкий корпус лодки ножом режет волну. Ныряет носом, раскатывая по палубе пенящуюся воду.

– Не поспеть, – вздыхает Боцман. – Что там у этого «Шмеля»? Один пулемет – и все его вооружение. Эх, ребята…

Флот – это большое соединение. В нем корабли, самолеты, береговая артиллерия и всякие вспомогательные службы. В том числе и гидрографическая. Очень нужная нам служба. И несут ее ребята, в основном штатские. Старательно несут. Промеры глубин, определение грунтов, сезонные течения – без этого нам никак. Наш Штурман с ними очень дружит. Да, кажется, на «Шмеле» командиром его однокашник по училищу. В общем, судно мирное, хотя во время войны мирных кораблей не бывает, каждая шлюпка свою службу несет.

В последнее время «Шмелю» обязанностей прибавилось – дозорная служба по охране водного района. Прикомандировали к нему четырех военморов, пулемет крупнокалиберный добавили, новую радиостанцию поставили.

И сейчас они с кем-то бьются. А мы на помощь идем. Поспеть бы…

В заданном квадрате командир «Шмеля» отправил донесение о прибытии на место; настроили эхолот, начали работу.

– По пеленгу 350 подводная лодка! – доложил сигнальщик. – В надводном положении.

Оповещения о ней не было – значит, вражеская. Командир доложил в штаб, там подтвердили, что наших лодок в этом районе нет.

Командир скомандовал «боевую тревогу», пошел на сближение, решив ее атаковать. Лодка чуть изменила курс и погрузилась. Шумы ее не прослушивались – то ли затаилась, то ли ушла, решив не тратить торпеды на такую незавидную мелочь. Хотя обычно немецкие подводники и такой мелочью не гнушались. Торпедируют сейнер, а в боевом журнале запишут: «противолодочный корабль».

– Отбой тревоги! Наблюдать внимательно!

Начали работу, вроде все спокойно. А через час в штабе получили радио: «Подлодка. Вступил в бой». Последнее радио от «Шмеля». Через полчаса сообщение об этом бое продублировал самолет-разведчик.

Подлодка всплыла и открыла огонь почему-то из пулеметов. Видимо, торпеды уже израсходовала, а снарядов пожалела. Огонь велся жестокий. «Шмель» беспощадно отвечал, посылая трассирующие очереди, впечатывая их в корпус рубки. Запросить помощь по радио он уже не мог. Рация разбита вдребезги. На палубе вспыхнул пожар.

Командир понимал, что немецкая лодка здесь не случайно, у нее какая-то задача и, может быть, потому она жалеет торпеды. Значит, чем дольше будет длиться этот неравный бой, тем меньше у нее шансов выполнить эту задачу.

Командир «Шмеля» не ошибся. Некоторое время спустя курс конвоя союзников был скорректирован, немец об этом узнал, лодка «сидела в засаде». А какой-то шмель надоедный вертелся у нее перед глазами. Расстрелять его, чтоб не мешался.

Однако не так-то это было просто. «Шмель» успешно огрызался, пылая уже сверху донизу. Ему помогала держаться его маневренность, лодка – неповоротливая – не поспевала уследить за его «виражами», он крутился, как маленькая собачка вокруг большого зверя.

Замолк пулемет. «Шмель» вдруг резко пошел влево. Командир обернулся – рулевой безжизненно висел на штурвале. К штурвалу стал командир, пулеметчику тоже нашлась замена. Остальные люди, кстати уже не по разу раненные, тушили пожар.

На палубу лодки выскочил орудийный расчет. Пулеметная очередь отпугнула его от орудия, но это была последняя очередь.

Первый же снаряд перебил штуртрос рулевого управления. «Шмель» беспомощно закружил почти на месте. Он теперь не только безоружен, но и неуправляем – мишень для злорадного обстрела.

Но судно боролось. Машинист вручную качал топливо: насос был поврежден; один из матросов налаживал рулевое. Даже тяжело раненные черпают забортную воду и заливают беспощадно бушующий огонь.

Четверо военных, трое гражданских моряков. Боевой экипаж. «Погибаю, но не сдаюсь!»

Немцы обнаглели, не встречая ответного огня, подошли вплотную лагом к борту «Шмеля». Сначала что-то прокричали по-немецки, а потом предложили по-русски сдаться.

Ну и ответили им тоже по-русски. Но куда красочнее. Однако немцы поняли.

Лодка пошла вперед, стала разворачиваться на циркуляции. Матрос доложил, что рулевое исправно. И командир, видя беззаботно подставленный лодкой борт, скомандовал:

– Самый полный! Иду на таран!

Отчаянье, ненависть, отвага – лучшие помощники в бою. Ударили в борт возле рубки. Затрещал форштевень, рухнула мачта, сорвался за борт бесполезный пулемет.

Лодку качнуло, даже завалило немного. Но что дерево против стали?

– Полный назад! Полный вперед!

Снова удар, уже в корму – командир надеялся повредить «немке» вертикальный руль. Лодка дала ход, отошла подальше как от озверевшего пса. Мелкого, но зубастого.

Уже три часа бились наши ребята. «Шмель» пылал от разбитого форштевня до кормы. Рухнули надстройки, провалилась носовая палуба.

– Мы сделали все, что могли, – устало сказал командир. И подумал, что теперь он должен сделать все, чтобы спасти людей.

Тем временем окончательно стемнело. За пределами пылающего моря была непроглядная чернота.

Шлюпка, как ни странно, уцелела. Ее не тронули пули, пощадил огонь.

Командир приказал покинуть судно. Спустили шлюпку, погрузили раненых, отвалили от пылающего борта, прикрывающего их от подлодки.

– Сейчас отойдем, – тускло произнес машинист, – и они нас расстреляют.

– Вот еще! – по-мальчишески возразил командир. Да он и был еще мальчишкой. Но мальчишкой военным. – Ты сможешь «Шмелю» ход дать?

Вот тут и у машиниста глаза сверкнули. Точно: судно снова пошло, значит, экипаж на борту. А он тем временем – в темноту морскую.

Машинист вскарабкался на борт, схватил шлюпочный чехол, намочил его, накинул на голову и нырнул в машинное отделение. Включил муфту, затем заклинил гаечным ключом сектор руля. Чтобы «Шмель» шел уверенно, на ходу не рыскал. Прыгнул за борт, перевалился в шлюпку.

Экипаж провожал взглядами уходящее от них судно. Уводящее от них немцев. Разбитое, пылающее, оно деловито постукивало дизелем и оставляло их в спасительной темноте, уводя от них яростный свет огня.

Разобрали весла. Командир навесил на борт шлюпочный компас, определил курс…

Тахометр дрожащей стрелкой показывал сумасшедшие обороты. Счетчик лага – четырнадцать узлов. Наша «Щучка», наверное, даже в своей молодости не бегала так резво.

Навстречу катила плавная тугая волна. Будто мы шли по горной реке против течения. И казалось, что вода бежит мимо, а мы стоим на месте.

– Два часа уже бьются… – Мрачно сказал Командир.

– Если еще бьются, – еще мрачнее добавил Штурман.

Быстро темнело.

Командир приказал связаться с базой. И когда Радист вышел на мостик и покачал головой, он сердито кашлянул, отвернувшись от ветра, раскурил трубку.

– Могли бы хоть пару истребителей послать.

– Да не могли бы, – возразил Штурман. – Сейчас все силы на охрану конвоя задействованы.

Да, конечно, закон моря. Сотни танков, тысячи грузовиков, тонны металла, люди… Что против них деревянное суденышко и семь человек на его борту?

На исходе второго часа хода показалось вдали зарево.

– «Шмель» горит!

Первый раз я услышал, что наш Штурман грубо выразился. Капитан положил ему руку на плечо, но ничего не сказал.

Одесса папа маячил на носу, мокрый как рыба. Вглядывался в розовое море и красное небо.

– Давай ка, рыбак, к орудию, – сказал Боцман.

А Командир приказал приготовиться к торпедной атаке.

– Может быть, мы ее еще застанем на месте, – со злой надеждой сказал он.

Зарево росло. Близилось. Стали доноситься орудийные выстрелы.

– Никак живы? – обрадовался Боцман. – Никак еще бьются?

Заняли места по боевому расписанию. И тут сигнальщик доложил:

– Прямо по курсу шлюпка!

– Малый ход. – Командир аж весь вытянулся вперед, вглядываясь в светлеющую от близости пожара даль.

На шлюпке нас тоже заметили. Осушили весла, дали автоматную очередь.

– Это наши! – крикнул Боцман. – Ребята со «Шмеля»!

Посигналили, еще сбавили ход, приняли шлюпку. Бережно перенесли раненых, осторожно спустили в люк.

– Досталось вам, ребята. А «Шмель» все горит? А немец?

– Немец его добивает. Он не знает, что мы оставили судно. Идет параллельно и лупит. Никак не отвяжется.

– Это радует, – сквозь зубы произнес Командир. – Дизеля – стоп!

Пошли под электромоторами, бесшумно. Чтобы не спугнуть немцев.

Экипаж «Шмеля», ну те, кто был в состоянии, остались на палубе. Светло как днем. «Шмель» пылает, как деревенский дом в засуху. Но все еще упрямо идет вперед. И так же упрямо параллельным курсом, соизмеряя скорости хода, идет немецкая субмарина и долбит, и долбит его снарядами. Как жадная ворона полудохлого цыпленка.

– Носовые товсь! – команда.

В свете, в ярком кругу появляемся мы. Бесшумно. Как призрак мщения.

Немцы, хоть и были увлечены добиванием судна, но надо им отдать должное – сразу же заметили нас на свету. И сразу же сделали вывод. Все, кто находился на палубе и в рубке, как по команде, задрали руки.

– Ага! – сказал Командир. – Прямо щас! Носовые – залп!

Расстояние было небольшое. Две торпеды шли, как две подружки, по ниточке. Кое-кто из немцев сдуру маханул за борт. А зачем?

Рвануло дуплетом. Так рвануло, что бросило нашу «Щучку» назад. Закачало беспорядочной волной.

«Немка» разлетелась на куски – одни вверх, другие в стороны, а третьи, надо полагать, сразу вниз.

И тут же, будто поняв, что он до конца выполнил свой долг, зашипел, окутался паром героический «Шмель» и погрузился на вечную стоянку.

Сколько же за эту войну приняло в себя кораблей Баренцево море. И по своей, и не по своей вине…

Много я об этом думал. Особенно когда в наше время стали некоторые… очернять историю Великой Отечественной войны. И воевать-то мы не умели, и с готовностью сдавались в плен полками и армиями. И подвигов не совершали, оказывается.

Летчик Гастелло, по-ихнему, не направлял свой горящий самолет на танковую колонну немцев, а упал на нее случайно. Саша Матросов перебрал фронтовых сто граммчиков, споткнулся и рухнул на амбразуру. Немцы юную девушку Зою зверски не пытали – ее забили русские бабы за то, что она сожгла их избы.

Какая, простите, мерзость!

Я так думаю: все люди по-разному к подвигу, к герою относятся и по-разному это оценивают.

Одни – их, конечно, не так много, но они есть – восхищаются и мечтают стать такими же героями.

Другой, он тоже восхищается, но про себя честно думает: «Нет, я на такой подвиг не способен. Я не могу лечь под танк с гранатой, я не могу выдержать жестокие пытки. Ну и ладно, буду равняться на героев своим честным трудом, выполнять свой долг перед Отечеством».

А вот третьи – они самые страшные. Их зависть гложет. Они знают, что им до таких высот духа никогда не подняться. Значит, надо героя до своего шкурного уровня опустить: не было никаких подвигов, случайности все это, сказочки для доверчивых дураков. Им чужая слава и всенародная память не дает жить спокойно. «Сам я не герой, а значит, и никаких героев быть не может».

Что-то тут есть такое, что сразу и не поймешь. Многое внутри себя пережить надо, во многом разобраться. Я вот уже старый человек, долгие годы прожил, а чем дольше живу (доживаю, если честно), тем больше вопросов передо мной встает.

Вот в сорок третьем, когда мы отмечали 25 лет нашей Красной Армии, многие бывшие белогвардейские генералы (об этом в газетах писали) прислали свои поздравления. И все они говорили (может, и сквозь зубы), что нет и не будет никогда такой силы, которая смогла бы уничтожить Советскую власть, исторические завоевания Октября.

Но нашлась такая сила. И думается, что это именно те люди, которые подвергали сомнению все великое и доброе, что делалось у нас в стране. Что ими двигало? Не мне, наверное, судить, но полагаю, что зависть к тем, кто честно отдавал свою жизнь служению Родине. Кто навсегда остался в истории своими добрыми делами. А они таких дел не делали, не могли и не хотели делать…

Вот вспомнились мне эти ступени к подвигу. И снова ожили в памяти суровые годы войны на суровом северном море…

Первая такая ступенька едва не стала для нас последней.

Когда после гибели Курочкина на лодку был назначен новый Командир, то команда приняла его хорошо и сразу. Первым приказом он распорядился повесить в кают-компании рядом с портретом Сталина фотографию из газеты первого командира нашей «Щучки».

Матросский телеграф безошибочно сообщил: наш новый Командир успешно до этого назначения воевал на большой лодке серии «К» (мы их «катюшами» называли. Так что не только на суше «катюши» врага громили, но и на море); на ее счету два потопленных транспорта, один боевой корабль и два сторожевика.

Отчаянно воевал наш Командир. Но расчетливо. И лодку знал, как самого себя. Чувствовал ее. На что способна и чего от нее можно ждать. У него ведь еще до войны, на ученьях, на Черном море, приключение случилось.

Трудное приключение, опасное. Он ведь тогда чуть не застрелился. А как было? Эскадра в полном, составе имитировала морской бой. Его лодка-«малютка» должна была выйти на цель, поразить ее учебной торпедой, уйти на глубину, миновать минное заграждение, поднырнуть под противолодочную сеть и выйти на новый рубеж атаки.

Все было сделано отлично. И цель поразили, и четко погрузились – как камень в воду упал, и минное поле прошли – ни один минреп не задели, а вот когда под сеть нырнули, вляпались в грунт. А грунт там – илистое дно, болото мрачное. Залипла лодка. Командир дает всплытие – никак! Присосалась всем днищем. И что делать? Погибать всем экипажем? Лодка – ладно, ее потом так или иначе поднимут. А люди? Которые верят в капитана, простите, как в Бога? И вот все собрались и на него смотрят. А он пистолет вынул и – к виску. Штурман его за руку – хвать!

– Не смеешь! – говорит. – Вот как нас всех спасешь – стреляйся сколько хочешь. А раньше – не дадим, не имеешь права.

Капитан пистолет убрал. «Слушай мою команду», – говорит. И приказал всему экипажу дружно, в лад, бегать вдоль лодки от кормы до носа – раскачивать ее. Чтобы вырвать из липкого грунта. Сперва не получилось. Тогда он стал гонять экипаж от борта к борту. Кренится лодка, переваливается. Потом опять кросс пошел, от носа к корме. От кормы к носу. И что? Раскачали! Да тут еще слышно – по корпусу скрежет. Тралить лодку начали. Всплыли.

Надо тут объяснить, что в подводном положении лодка очень чувствительна к равновесию. Даже правило такое есть – экипажу равномерно рассредоточиваться в корпусе. Умелый командир с таким свойством не только грамотно борется, но и грамотно его использует. Вот один «щукарь» (так у нас командиров «щук» кличут) своего кока в этих целях приспособил. Тот настоящий кок был – сто килограммов весил.

И вот как готовится торпедная атака, так и кок, по приказу командира, наготове во втором отсеке, как на старте. Дело в том, что торпеда, вылетая из аппарата, сразу же центровку лодки нарушает. И это, во-первых, может плохо повлиять на точность стрельбы, а во-вторых, лодка может высунуть нос из воды. На радость сторожевикам.

Вот задача кока и была предупредить это вертикальное движение лодки. В момент залпа он мигом летел в первый отсек, чтобы своим весом погасить дифферент. И это не морская байка, это морская быль.

…Да, значит, всплыли. Капитана на руках на палубу вынесли. А у него волос седеть начал. Солнце сияет, волна синяя играет, чайка круги делает. Всюду флаги на кораблях плещутся. А он стоит на мостике, рука у виска, будто с пистолетом, а волос на глазах белеет.

Так он к нам седым и пришел. Правда, только на полголовы. Справа, где он пистолет к виску жал. А уж на вторую половину поседел, когда все его родные в Ленинграде под бомбами пали. И ничего у него в жизни не осталось, кроме ненависти.

Он, когда в перископ цель видит, его немного трясти начинает, как в лихорадке. Потом вдруг замрет и дает команду. Первое время каждую торпеду шепотом провожал: «За Машу! За Коленьку! За Леночку!» А потом только за Родину фашиста бил.

По тому же телеграфу мы про своего Командира еще многое узнали, да и на учениях и в походе все ближе знакомились.

Наш Командир при всей своей жесткости где-то все еще оставался романтиком. Где-то в нем еще детство жило. Он – подводник по призванию. Как художник, артист или писатель. С детских лет, как прочитал Жюля Верна «Восемьдесят тысяч километров под водой», так и забредил, замечтал проникнуть в таинственные глубины океана. В этот безмолвный, полный загадок мир. Где творится прекрасная, неведомая, сказочная жизнь.

Только вот он не просто мечтал. Еще школьником сделал свою подводную лодку. Приспособил обычный гребной тузик, накрыл его деревянным корытом – что-то вроде рубки получилось, куда он вмазал вместо иллюминаторов стеклышки от противогаза. Внутри установил велосипедные педали с приводом к гребным, вроде пароходных, колесам.

Лодка вышла хорошая, по воде бегала борзо, но под воду, к счастью, ни за что погружаться не хотела.

Как пришла ему пора призываться, попросился на флот. Потом – училище и стажировка на легендарном «Красногвардейце». Хорошую практику на нем прошел, стал грамотным и решительным командиром.

Он был, повторюсь, подводником по призванию. Чувствовал лодку, как самого себя, свои руки и ноги, голову и сердце. Управлял ею как хороший всадник любимой лошадью. И она была в его руках послушной и надежной. Каждую его команду лодка выполняла так, будто они разговаривали на одном языке.

Вы знаете, что после торпедной атаки самое главное – вывести лодку из-под ответных ударов сторожевых кораблей и самолетов, ударов глубинных и авиационных бомб. А то и из-под ответной торпедной атаки.

Чтобы понятно было – лодка управляется рулями и двигателями. Так наш Командир отдавал в критические моменты боя такие приказания, что наша «Щучка» вертелась волчком, входила в штопор, мгновенно погружалась и мгновенно, как пробка, всплывала. Это было настоящее мастерство. Мастерство умелого, умного, отважного воина. Который мог, уклоняясь от удара врага, нанести ему ответный смертельный удар.

Знаете, каждый подводник чувствует себя в глубине не очень-то спокойно. А наш Командир был под водой будто в своей среде – как рыба. Словно он родился в воде, словно там ему было предназначено жить и бороться.

Сильный был мужик. Лодка его слушалась, я бы даже сказал еще, как собака. И такая же ему преданная была. Он на ней такие виражи закладывал! Помню, пробирались мы через минное заграждение. Мины – донные, на якорях стоят, удерживаются стальным тросом – минрепом. Посильнее его заденешь – сработала мина, взрыв, гибель.

Шли в подводном положении, самым малым. В лодке тишина, только слышно, как ходовые электродвигатели журчат.

– Левый борт – скрежет! – вдруг докладывает Боцман.

Мы дыхнуть боимся, прислушиваемся. Скребет по борту стальной трос. Аж мурашки высыпали и по спине забегали. Но идем. А мысль у всех одна: скользит трос по обшивке, не так страшно, а вот зацепится за кормовой руль глубины – тогда рванет мина.

Командир приказывает:

– Лево руля. Стоп левый двигатель!

У лодки два ходовых винта – правый и левый. И вот когда кладется руль на борт и отключается один винт, лодка делает поворот чуть ли не на месте.

Нос лодки резко уходит влево, корма отходит от минрепа. Опасность зацепа миновала. Переводим дыхание. И тут же:

– Скрежет по правому борту!

Опять быстрый маневр, опять скрежет, но уже по левому борту.

Вот так мы и пробирались, виляя хвостом. Четко выполняя команды, которые хладнокровно отдавал нам капитан. Он так командовал, будто под водой видел. Будто каждую мину сердцем чувствовал.

Выбрались… И лодку не погубили, и сами в живых остались.

В общем, уверились – с таким Командиром не пропадем. Он и немцу спокойно жить не даст, и нас в беде не оставит.

Одно мне в нем не нравилось. Пугало даже. Вот сделали атаку. Вражий корабль разломан, на дно идет. Страшная картина. Экипаж пытается спустить шлюпки, сыплется с палубы в холодное море. Все кипит вокруг. Уходить пора. А Командир от перископа не отрывается – смотрит, как люди гибнут и все что-то сквозь зубы шепчет. За Машу, наверное, за детишек.

Но я тут и другое скажу: без ненависти нельзя воевать. Сердце на войне жестоким должно быть. Я ведь тоже сначала думал, что – как же – люди в ледяную воду падают, спастись надеются. А мы спокойно уходим – не мешаем им потонуть. А вот как с родной земли весточку получил, так я каждого фрица, что вдруг выплыл, готов был по башке веслом ахнуть.

И то сказать – Липовка наша под оккупацию попала. А Липовкой она недаром звалась. У каждого двора, у сельсовета старые липы красовались. Весной цвели, пчелки в них гудели. Листва легкая у липы – сквозная. Под ней посидишь – как вновь народился. Фашист, когда отступал, на каждой липе кого-нибудь из села да повесил. Просто так, без всякой вины. Писали мне, что нет больше тех лип. Срубили их те, кто в живых остался. Нет, что ни говори, а немец гадостный враг был. Никогда с ним пиво пить не буду. Никогда ему нашу Липовку не прощу. И у каждого из нас в сердце свой счет немцу был. Родина – родиной, дело святое, а ведь кроме большой Родины, у каждого еще и малая была, родня под немцем гибла…

Как-то мы недели две в рейде были, в автономном плавании. Сперва десантникам боеприпасы и почту доставили, затем вдоль Северной гряды минную банку выставляли, потом сопроводили наших рыбаков до места лова – война войной, а кушать-то надо. И пошли, наконец, в базу.

В своих водах всплыли ясным днем. Первыми нас чайки встретили. А повыше, над ними, в синем небе наши «ястребки» чуть слышно гудят. На подходе к Полярному два сторожевика нас принимают. Семафорят приветствия с благополучным возвращением, проводят до пирса.

Мы, все свободные от вахты, на палубе собрались, надышаться не можем.

На пирсе – офицеры, командир бригады, в канадке и в фуражке, рука у козырька. А рядом с ним – малая фигурка. Пригляделись – пацаненок стоит. В бескозырке, в укороченном бушлате, в руке – стальная каска с красной звездой; на поясе – немецкий тесак.

Прошла положенная церемония, рапорт Командира. И тут пацан этот делает шаг вперед, кидает руку к виску:

– Курочкин Егор, юнга с ТКА-21!

Мы все, кто расслышал, так и ахнули. Сынишка капитана Курочкина! Откуда? Как? Почему в морской обмундировке?

Командир наш не растерялся. Шагнул вперед, положил ему руку на плечо.

– Вот, – сказал Егорка вполголоса. – К вам пришел. Больше некуда.

Тут подошел капитан торпедного катера.

– Егорка у нас в экипаже…

– Временно, – буркнул Егорка. – Я на папиной лодке буду воевать.

– Кто тебя научил командира перебивать?

– Виноват, товарищ лейтенант. – Насупился.

А капитан катера пояснил, довольно спокойно:

– Из-под Гродно Егор пришел. Год добирался.

Кто б мне про это рассказал, ни за что не поверил бы!

Мальчонка десяти лет прошел полстраны, где гремела война. Шел по оккупированной территории, побывал в плену, дважды переходил линию фронта, мерз и голодал, уставал и отчаивался. Испытал и ласку, и побои. И страх смерти.

И сколько таких ребятишек, которых осиротила война, бродило без приюта по родной земле, сколько их сгинуло под немцем. И сколько таких ребятишек сражалось с врагом – наравне со взрослыми, а то и лучше – в партизанских отрядах, в воинских частях, на кораблях флота.

И ведь смотрите, какое было трудное и жестокое время, а страна своих детей не забывала. Собирали сирот по детским домам, кормили, одевали, учили, прививали доброе, старались, чтобы поскорее зарубцевался в их душах тот ужас, что им так рано довелось испытать. Заменяли им отцов-матерей. Не зря у нас говорят: Родина-мать. Так ведь оно и было.

Где-то в 1943-1944-ом создали Суворовские и Нахимовские училища, готовили из сирот будущих офицеров, защитников Родины. А еще раньше – мы об этом знали – на Соловках открыли школу юнг. Обездоленных пацанов обучали на рулевых, радистов, мотористов – готовили смену, которая встанет на вахту на палубах у штурвалов, в радиорубках, у пулеметов и орудий. И, в общем-то, вдаль смотрели, не только на оставшиеся годы войны.

Немец, наш враг, он, кстати, тоже очень предусмотрительный был. Как они прознали про эту учебу, тут же свои меры начали применять. Засылали диверсантов, травили воду, устраивали поджоги, но ребята-пацаны со всем этим справлялись. А потом заступили на боевые посты. И многие из них тоже свои подвиги совершили. Потому что знали, за что воюют.

Думается мне, что и наш Егорка шел своими ступенями к своему недетскому подвигу…

Егоркина мама работала учительницей, отпуск у нее был почти на все лето. И прошлым летом было решено: они все втроем – мама, Егорка и младшая его сестренка Лялька – поедут сначала навестить дядю на заставу, под город Гродно, а потом отправятся к отцу. На Баренцево море.

До того Егорка уже побывал на военно-морской базе, где служил отец, и хорошо помнил этот порт за железными воротами, со звездой, где вдоль причалов будто спали военные корабли. Спали чутко торпедные катера, тральщики и эсминцы, подводные лодки. Они лениво лежали на гладкой воде, отражаясь в ней стремительными корпусами, радиомачтами, грозными башнями с длинными жерластыми орудиями.

Над кораблями громко и скрипуче кричали чайки, всюду раздавались гудки и свистки, звенели якорные цепи. Здесь пахло морем, свежей краской на бортах кораблей. Здесь блестело солнце на зеленой воде. Развевались на мачтах флаги.

А подводная лодка капитана Курочкина была похожа на всплывшую из глубин громадную рыбу, где она бесшумно скользила в холодном мраке бездонного моря…

Но сначала – на заставу. Для пацана там тоже много занимательного: веселые пограничники в зеленых фуражках, остроухие улыбающиеся овчарки, статные кони и даже маленький командирский броневик, который прячется в земляной норе, готовый выскочить по боевой тревоге и открыть огонь из своего пулемета.

…От станции до заставы они ехали ночью в кузове грузовичка, сидя на ящиках с консервами. Дорога шла лесом, была ухабистая и петлистая. По бокам ее стояли размашистые ели, тянулись к машине своими колючими лапами, скребли по бортам, будто хотели ее задержать. Над дорогой раскинулось звездное черное небо…

Добрались до заставы почти под утро. Дядя Лева расцеловал маму, обнял Егорку, взял на руки уснувшую Ляльку и отвел их в маленький домик, где они сразу же, уставшие с дороги, легли спать.

А на рассвете проснулись от страшного грохота. За окном, в чуть светлеющем небе, вспыхивало, гремело, вставали черно-красные кусты взрывов. Стены домика вздрагивали. На столе тонко звенела ложечка в стакане.

Сестренка громко плакала, бледная мама одевала ее. Распахнулась дверь – в нее пахнуло гарью и сгоревшим порохом. Еще громче загремели разрывы, и стала слышна близкая автоматная стрельба.

Вбежал командир заставы, с автоматом в руке, с перевязанной наспех головой – сквозь бинт проступали алые пятна.

– Быстро! – крикнул он. – Собираться! Это война!

Было 22-е июня 1941 года…

Возле дома стояла «полуторка», фырчала мотором. Та самая, на которой они приехали. В кузове сидели испуганные женщины и плачущие дети. Чуть в стороне, уткнувшись в дерево, чадил, изредка выбрасывая язычки пламени, маленький командирский броневик.

Егорка передал Ляльку в протянутые из кузова руки, помог забраться маме и влез сам. Машина рванулась и понеслась, подпрыгивая и кренясь, меж черных воронок и вспыхивающих разрывов.

Она уже вырвалась из-под обстрела и мчалась лесной дорогой, когда из-за деревьев выскользнула тень самолета с крестами на крыльях, и от него отделилась стайка черных бомб…

Егорка очнулся в стороне от дороги, под деревом. Все тело болело от удара об землю. Было тихо. Только звенело в ушах. Бой на заставе кончился. Слышались только отдельные выстрелы да короткие строчки автоматов.

Машины на дороге не было. Вместо нее была громадная яма да разлетевшиеся по обочинам двигатель и дымящие тлеющей резиной колеса. И ничего больше, одни щепки. Никого не осталось в живых.

Егорка встал, заплакал и пошел. Пошел… к папе, куда-то под Мурманск. От самой границы. Больше ему идти было некуда…

Он шел уже долго. Маленький, уставший, охваченный страшным горем. Дорога была пуста, но по обе ее стороны и впереди все время гремело, слышались пулеметные очереди, одинокие выстрелы из винтовок, разрывы гранат.

Переночевал Егорка, скорчившись в клубочек, под корнями вывороченной взрывом ели; нагреб туда прошлогодних листьев, нарвал травы. Всю ночь он вздрагивал от холода, страха и горя.

На следующий день Егорка набрел на разбитый грузовик. Кузов его был загружен коробками с сухарями. Егорка набрал сухарей за пазуху, сколько поместилось, туда же сунул откатившуюся от машины рубчатую гранату-«лимонку», потуже подпоясался и побрел дальше на Восток.

К вечеру его догнала колонна пленных красноармейцев. Израненные, в изорванных гимнастерках, без сапог, они брели, опустив головы, медленно и устало. Егорка отошел в сторону и смотрел на них, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых – дядю Леву или командира заставы.

Один из конвоиров, проходя мимо него, снял руку с автомата и поманил Егорку грязным пальцем:

– Ком! Кто есть? Пионир?

Егорка доверчиво приблизился. Немец схватил его за воротник и втолкнул в колонну.