Текст книги "Держава (том третий)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ДЕРЖАВА
том третий

ДЕРЖАВА будет, пока есть в

людях вера православная. Как

не станет веры, рухнет и

ДЕРЖАВА.

о. Иоанн Кронштадский.

Побеленный снегопадом и лёгким морозцем огромный барский дом с вальяжно расположившимся на крыше белоснежным сугробом, гордо стоял неподалёку от покрытого снежным настом склона горы, плавно опускавшейся к замёрзшей Волге.

В полдень первого дня 1905 года, развесёлая компания заночевавших в доме окрестных помещиков с гиканьем, свистом и хохотом мчалась на тройках по укатанной, серебряной от солнечных лучей дороге в сторону рубановской церкви.

Помолившись и испросив у Господа милости в наступившем году, понеслись в тепло дома продолжать отмечать Новогодье.

Отложив дела и заботы на завтра, вся Россия, от последнего крестьянина до самодержца, встречала наступивший год.

Год Джека—Потрошителя, как оговорившись, назвал его один из гостей Акима Рубанова.

Вечером этого праздничного субботнего дня император, оставив на короткое время жену, прошёл в кабинет: праздник – праздником, а дисциплина – дисциплиной, и записал в дневнике: «Да благословит Господь наступивший год, да дарует Он России победоносное окончание войны, прочный мир и тихое, безмятежное житие!..» «Господи, – перекрестился на икону, – как хорошо, когда всё тихо и благолепно… Когда рядом жена, дочери и сын не болеет, – пройдя по кабинету, вновь сел за стол и дописал в дневнике события прошедшего дня: «Погулял. Отвечал на телеграммы. Обедали и провели вечер вдвоём. Очень рады остаться на зиму в родном Царском Селе». – Почему–то в последнее время разлюбил Петербург, – прочитав написанное, прилежно поставил пропущенную точку. – А ведь на завтра назначена встреча с двумя министрами и приём какой–то делегации, как доложил флигель–адъютант. А сейчас – поцеловать супругу и спать», – зевнул он, по–кресть–янски перекрестив рот.

Воскресным днём, в то время как российский самодержец принимал в Царском Селе делегацию, отец Гапон с блаженной ухмылкой дирижировал полутысячным хором в Нарвском отделе общества.

– Тетявкина вон! Тетявкина вон! – скандировали рабочие, в такт словам, притопывая ногами.

Взобравшись на помост, дабы возвышаться над безликой толпой, священник поднял вверх руку, требуя тишины.

Словно по команде хор затих, и сотни глаз благоговейно уставились на человека в чёрной рясе. Озарённый ореолом поклонения Георгий Гапон, перекрестив себя и собравшихся, негромко произнёс:

– Дорогие братья!

В наступившей тишине его голос услышали в самом дальнем углу просторного зала. Глаза с обожанием глядели на своего вождя. Уж он–то не даст их в обиду.

– Дорогие братья. Мы не бросим в беде наших товарищей…

Поблаженствовав от аплодисментов, вновь поднял вверх руку и продолжил:

– Вы знаете, что перед Новым годом мастер Тетявкин безосновательно уволил четырёх рабочих. Двадцать седьмого декабря мы избрали три депутации, отправив их с нашими требованиями к директору Путиловского завода Смирнову, к главному заводскому инспектору Чижову и к градоначальнику – генералу Фулону, – внимательно оглядел безликий зал. – Двадцать восьмого декабря я возглавил делегацию рабочих из девяти человек и лично беседовал с градоначальником. Он клятвенно пообещал сделать всё, что в его силах, чтоб администрация восстановила рабочих и уволила их обидчика…

– Тетявкина вон! Тетявкина вон! – заблажили собравшиеся.

– На хрен его! – перекричал собрание стоявший в последних рядах чуть выпивший Гераська, в ту же минуту ужасно захотев выпростать забившийся нос.

Зажав уже ноздрю большим пальцем, уразумел, что по сторонам от него, в надвинутых на глаза кепках, стоят ни абы кто, а, яти иху мать, гордые буревестники – Шотман с Северьяновым.

– Кто этот Тявкин будет? – не слишком уважительно ткнул локтем Гераську Северьянов, отчего тот чуть не порвал ноздрю ногтем большого пальца.

– Ну-у, – убрал от греха руку за спину, – не Тявкин, а Тетявкин. Мастерюга продажный. Враг рабочего класса…

– И трудового крестьянства, – закончил не совсем трезвую пролетарскую мысль Шотман, со своей стороны толкнув Гераську плечом. – Чего гудишь как токарный станок?

– Ты лишнее внимание к нам не привлекай, – поддержал друга Северьянов.

Дришенко хотел намекнуть старшим товарищам, что они сами привлекают к себе внимание, находясь в помещении в кепках, но не решился.

– А вон и Муев шкандыбает, – шёпотом сообщил он.

– Давно пора этому меньшевику морду отполировать, – плотоядно скрипнул зубами Шотман.

Тот, на своё счастье не заметив бывших соратников по партии, пробивался в первые ряды поближе к отцу Гапону, громогласно уже вещавшему:

– Другая делегация в тот же день посетила Чижова. Её возглавил журналист Архангельский. Он складно умеет говорить… Но инспектор начал язвить: почему это, дескать, рабочую делегацию возглавляет корреспондент… И нагло сообщил, что оснований к недовольству у рабочих нет. Конфликт раздут несознательными тружениками, которые часто заявляют разные вздорные требования из–за того, что мастер иногда назовёт кого–либо дураком и тому подобных пустяков.

– Са–а–ам дурак! – забывшись, завопил Гераська, получив с двух сторон

чувствительные тычки локтями.

Переждав неуместный, по его мнению, смех, оратор, откашлявшись, продолжил:

– Директор в этот день депутацию не принял…

Юный Дришенко набрал воздух в лёгкие, дабы прокомментировать сие деяние директора, но кислород моментально был выдавлен стоящими по бокам товарищами.

Видя, что лик его покрылся небесной синевой, большевики ослабили давление на пролетариат.

– …Но 29 декабря Смирнов всё же принял делегацию и вот что написал по этому поводу в расклеенных по стенам мастерских объявлениях. Мне тут дали одно, – потряс листом и начал читать: «Вчера, 29 декабря, – это он тридцатого велел на заборах расклеить, – оторвался от чтения Гапон, – ко мне заявилась депутация из четырёх лиц, наименовавшими себя уполномоченными членами «Собрания», – оглядел внимательно слушающих его рабочих. – Цель свою депутация объяснила: обратить внимание на неправильные действия одного мастера нашего завода, которые выразились будто бы в неправильном увольнении четырёх рабочих. Мною было указано депутации, что я считаю её заявление малоуместным, и что разбор претензий рабочих должен, прежде всего, проводиться на самом заводе по заявлению самих рабочих, а не по заявлению учреждения, постороннего заводу».

– Это мы посторонние? – как–то ловко и незаметно набрав воздух, завопил Гераська.

– Дурень! – ткнул его на этот раз уже кулаком Северьянов. – Кричи по слогам: «Путиловцы!»

– Путиловцы! Путиловцы! – следом за Гераськой стало скандировать благородное собрание, весьма удивив этим инициатора и примирив с ударом кулака.

Он даже горделиво выпятил грудь, не решившись, однако, наполнить её воздухом.

– А теперь ори: «Стачка, стачка…» – велел Шотман.

Душа юного пролетария буревестником воспарила к потолку, когда весь зал подхватил его слова.

Гапон поднял руку, успокаивая собрание.

– Братья. Я с вами, – под гром аплодисментов произнёс он. – И выдвинем ряд дополнительных требований к администрации, – перекричал овации, не в силах уже их остановить. – А если в течение двух дней Смирнов требования не удовлетворит, то подключим к стачке другие заводы, – оглох от восторженных криков, топота и свиста.

– Товарищи, – возник рядом с Гапоном Рутенберг. – Завтра на работу выходим, но за станки не встаём… А собираемся у конторы и вызываем директора, требуя принять уволенных рабочих и выгнать Тетявкина.

Под скандирование: «Выгнать! Выгнать!» – толпа начала расходиться.

В 8 часов утра не работала только столярная мастерская.

– Стачка, стачка, – расстроено съязвил пролезший через дыру в заборе Шотман. – Поорали, потопали, водки потом попили и спать…

– Да на черта большинству сдался этот Тетявкин и четверо уволенных пьяниц? – надвинул на глаза козырёк фуражки Северьянов. – Шапку надо купить, а то уши уже отвалились, – попрыгал и растёр лицо ладонями, покрутив затем уши.

– Чё, дядь Вась, за грехи себя наказываешь? – хохотнул подошедший к ним Гераська, обдав старших товарищей свежим запахом алкоголя.

– Господин Дришенко, – насупился Северьянов, – нынче все винные лавки в округе приказано не открывать, а от тебя так и шибает…

– … Квасом, – докончил его мысль Герасим. – Забродил, собака и скис, – вновь жизнерадостно хохотнул он, пружинисто попрыгав.

– Чего скачешь, как ёрш на сковородке? – пряча в углах рта усмешку, сурово оглядел молодого рабочего Шотман. – Помнишь Обуховский завод? – И, не слушая ответ, продолжил: – Набирай дружков, и выгоняйте из механических мастерских несознательный народ. Кочегаров и машинистов тоже в тычки. Кричи: «Всем идти к конторе».

Когда собралась толпа, скандирующая: «Смирнов! Смирнов!» – из здания администрации вышел недовольный директор.

– Ну чего разорались? – начал он. – Дело мною выяснено. Оказалось, что из четырёх рабочих: Сергунина, Субботина, Фёдорова и Уколова, последним двум расчёт совершенно не заявлен.., – оглядел притихших рабочих. – А что касается Сергунина… Так он уволен за вполне доказанную плохую работу в последние три месяца службы. А Субботин уволен не двадцать второго, как это говорили депутаты «Собрания», а назначен к расчёту лишь тридцатого декабря после прогула им свыше трёх дней подряд. Что касается мастера Тетявкина, то чувство справедливости не позволяет мне налагать на него кару. Ребята, – оглядел собравшихся. – Идите работать. Хотя дисциплина в цехах никуда не годится, обязуюсь никого не увольнять за забастовку, – построжал глазами. – Иначе вынужден буду согласно пункту 1 ст. 105 Устава о промышленности приступить к расчёту всех не вышедших.

– Господин директор, вы нас не пугайте, – выбрался из толпы Рутенберг и выставил перед собой крупно исписанный лист, словно пытался отгородиться им от начальства.

– Смотри–ка, и эсеры подсуетились, – удивился едва ли не больше директора Шотман.

– А вон и Муев через очки таращится, – кивнул головой Северьянов.

– Каждой твари по паре, – пришёл к выводу неунывающий Дришенко.

– Ты это о ком? – сжали кулаки большевики.

– Об инженерах, – гыгыкнул Гераська.

– Рабочие, господин директор, в составленной петиции выдвигают справедливые требования, – оглядел митингующих. – Первое. Уволить Тетявкина и восстановить на работе Сергунина и Субботина, – стал читать текст.

– А–а–а-а! – удовлетворённо заголосили собравшиеся, заинтересованно прислушиваясь к неизвестно когда выдвинутым требованиям.

– Сократить рабочий день до 8‑ми часов.

– А–а–а-а! – удовлетворённо орали рабочие.

– Улучшить санитарные условия некоторых мастерских, особенно кузнечной.

– А–а–а-а!

– Никто из рабочих не должен пострадать материально от забастовки.

– А–а–а-а!

– Время забастовки не должно считаться прогульным, за него уплатить по средним расценкам.

– Давайте я сам почитаю, – забрал у Рутенберга петицию директор. – Лично вам, милейший, – хмыкнул Смирнов – на последние пункты надеяться нечего. Вы уже пробка… А завод – бутылка шампанского. Счастливого полёта, инженер…

– Дело идёт. Забастовка расширяется, – делился впечатлениями Северьянов.

– Папашка Гапон мотается по всем одиннадцати отделам Собрания и баламутит народ, призывая идти к царю. Это же бессмыслица. То ли дело – забастовка! Красные флаги над головами… Требования созыва Учредительного собрания… Штурм самодержавия – вот главная идея, – аж задохнулся от нахлынувших чувств Шотман.

– Вон главный таран революции бежит, – кивнул на спешащего к ним Дришенко Северьянов. – Явно с утра поднял на приличную высоту благосостояние какого–нибудь трактира.

– Пар из ноздрей хлобыщет как из чайника, – улыбнулся Шотман.

– Дядя Вася, – задышливо стал докладывать подбежавший Гераська. – Всего несколько заводов к стачке не присоединились…

– Да успокойся и переведи дыхание, – доброжелательно похлопал по плечу молодого рабочего Шотман.

– Главное, чтоб трактиры не забастовали, – добродушно обозрел младшего товарища Северьянов. – Ну что там? И не вздумай закуривать, – всполошился он, – ещё полчаса ответа от тебя не дождёшься.

– Да что, дядь Вась, – убрал папиросы в карман Гераська. – За Невской заставой – наш родной Обуховский пашет на самодержавие… Фабрика Торнтона. Мастерские Александровского завода вкалывают.

– Знаем, – вздохнул Шотман. – Людей уже послали на Александровский бить штрейкбрехеров, – сразил наповал незнакомым словом молодого большевика. – А ты, по старой памяти, дуй на Обуховский. Дружков там полно осталось… Вот и остановите работу.

* * *

Полковник Акаши встретился в Лондоне с японским послом Хаяси и одним из руководителей разведки Хукусимой.

– Заместитель начальника генерального штаба Нагаока телеграфировал мне, что Японии как воздух необходим мир, – расхаживал по мягкому ковру посол. – Россия ещё только начала сжимать пальцы в кулак, – встал напротив сидящего в кресле Акаши и убрал руки за спину. – А наш кулак разжимается, – чуть не взвизгнул он, резко выбросив над головой правую руку с разжатыми пальцами. – Русская армия уже насчитывает на Дальнем Востоке триста тысяч человек. Сибирская железная дорога пропускает не четыре, как в начале войны, а четырнадцать пар поездов в день…

– Русские долго запрягают, но быстро погоняют, – со вздохом произнёс Хукусима.

– Не понял, что вы сейчас сказали, – вновь стал топтать ковёр посол, – но точно знаю, что финансовых и экономических трудностей в России нет. Прошлогодний урожай был обилен. Промышленность наращивает производство. Золотой запас за год возрос на сто пятьдесят миллионов рублей, – схватился он за голову. – В то время как наша родина страдает от войны. Мы призвали полмиллиона резервистов, ослабив этим промышленность и сельское хозяйство. Наша армия теряет перевес над русской, которая пополняется свежими войсками. Мы несём потери, а резервов у нас уже нет. Эту критическую ситуацию может выправить лишь внутренняя дестабилизация в России. Вот на что следует направить все усилия, – поочерёдно глянул на Хукусиму и Акаши. – Так считают и наши друзья в Америке. Денег на расшатывание политической обстановки в России они не жалеют. Американский банкир Лёб шумит на всю Америку: «Собирайте фонд, чтобы посылать в Россию оружие! Пусть лавина эта катится по всем Соединённым Штатам! Подлую Россию мы заставим встать на колени. Деньги могут это сделать». Активно поддерживает его и миллионер Шифф. Расскажите, господин Акаши, что вы успели сделать на эти деньги. Ведь известно, что для достижения победы все средства хороши, – патетически воскликнул он и чуть не шёпотом затем добавил: – Даже устранение русских губернаторов, великих князей и самого.., – потыкал пальцем в потолок, но произнести «монарха», не решился – святое слово.

– Сделано уже многое, – хотел подняться из кресла полковник, но был остановлен взмахом ладони с разжатыми пальцами.

Усевшись на диван, Хаяси внимательно слушал военного атташе.

– Налажены контакты с русской оппозицией, особенно эсерами и отчасти с Бундом. А также с финскими националистами и польскими радикалами. Осенью прошлого года мною была профинансирована общеоппозиционная конференция в Париже, принявшая резолюцию о свержении самодержавия.

– Сами того не подозревая они льют воду на японскую мельницу, – вставил, на взгляд посла заумную фразу главный разведчик.

– Труднее на контакты идут большевики во главе с Лениным, – продолжил доклад Акаши, – но и он вчера, четвёртого января, на наши средства выпустил первый номер своей газеты «Вперёд».

– Видимо тоже сторонник лозунга: «Для достижения цели все средства хороши», – вновь высказался Хукусима.

«Мой Бог, – мысленно возмутился посол, – когда же тебя, наконец, русские разоблачат и расстреляют», – ласково улыбнулся шпионскому начальству.

– Уже сегодня выезжаю на встречу с эсеровской верхушкой. Они в Петербурге пытаются разыграть интересный спектакль, имея в руках пешку, которая мечтает стать ферзём…

– И пешка эта носит поповскую рясу, – хмыкнул главный шпион, окончательно испортив настроение послу Хаяси.

Николай Второй пока не знал обо всей этой суете и 6‑го января, в праздник Крещения, вместе с семьёй и великими князьями присутствовал на литургии в соборе Зимнего дворца.

– Аликс, сегодня крепкий мороз и ветер, – по окончании литургии взял жену под руку Николай. – Мы с дядьями решили, – кивнул на великого князя Владимира и его брата Алексея, – что за церемонией Водосвятия женщины и дети понаблюдают из окон Зимнего дворца. Вам прекрасно всё будет видно, – зачастил словами, заметив, что супруга недовольно нахмурилась. – А то простудишься, не дай Бог, а у тебя на руках маленький Алексей, – улыбнулся ей, видя, что она согласилась.

– А девочки так хотели полюбоваться возведённым на льду, рядом с прорубью, павильоном, – уходя вместе с детьми, вздохнула она, чтоб муж понял, на какие жертвы ради него готова семья.

Следом за ней двинулись жёны и дети великих князей, а за ними статс–дамы и приглашённые на праздник Богоявления жёны сановников.

Во внутренних покоях дворца все с любопытством прильнули к окнам.

Мать императора Мария Фёдоровна встала у окна рядом с невесткой. Дальше расположились дочери.

– Душенька моя, говорят, что из Швейцарии уехали к нам в Питер тысячи анархистов–бомбистов с целью взорвать императора, как взорвали его деда, – забывшись, громче, чем нужно, поделилась с подругой жена генерала Богдановича и осеклась под строгим взором повернувшейся к ней императрицы.

– По Петербургу уже несколько дней идёт слух, что на моего сына будет покушение, – зашептала невестке царственная свекровь. Но я не верю в это. Ложные сплетни и больше ничего. Меня тоже вчера отговаривали ехать сюда… Но я сказала, что не боюсь, даже если что и случится, – на всякий случай перекрестилась и стала смотреть на крёстный ход.

Первыми из Иорданского подъезда вышли причётники с зажжёнными свечами и хоругвями. Следом – певчие придворной капеллы и духовенство в праздничных белых ризах.

Александра Фёдоровна увидела шедшего за ними мужа и хотела помахать рукой, но вовремя поняла, что он не заметит.

«Какие глупости… Покушение на Ники, – с неприятным, ледяным, как воздух за окном, чувством в сердце подумала она, с любовью наблюдая за супругом, не спеша шествующим по украшенным флажками и гирляндами сходням к павильону. – Иордани», – вспомнила ускользающее из памяти слово.

Стоящие по краям гвардейские части, по мере прохождения императора, брали «на караул».

Она увидела, как Ники и митрополит Антоний в сопровождении великих князей прошли под Иорданскую сень. Адьютанты полков с полковыми штандартами сошли на лёд Невы и замерли вокруг проруби.

Пока совершалась литургия, на батарейный двор 1‑й батареи лейб–гвардии конно–артиллерийской бригады прибыли командир батареи Давыдов и субалтерн–офицеры: поручик Рот 1‑й и его младший брат подпоручик Рот 2‑й. Так их нумеровали в гвардейской артиллерии, чтоб не ошибиться – кто есть кто.

– Молодцы фейерверкеры[1]1
  Фейерверкер. Унтер–офицерский чин в артиллерии.


[Закрыть], – поблагодарил нижних чинов капитан, увидев, что лошади впряжены в орудийные передки и батарея полностью готова к походу. – Стволы пробанины? – поинтересовался у младших офицеров.

– Так точно, – утвердительно кивнул головой старший из братьев. – Позавчера ещё, господин капитан, после «домашних учений» на артиллерийском дворе приказал почистить орудия, пробанить их, смазать и надеть чехлы.

– Не орудия, а убожество, – сплюнул капитан. – Вместо наших скорострельных пушек, переданных в действующую армию, выделили допотопные поршневые пукалки.

– Это пощёчина гвардейской артиллерии, – поддержал командира батареи подпоручик Рот 2‑й.

– А на мой взгляд – старая пушка стрельбы не портит, – высказал свою точку зрения Рот 1‑й.

– Но и далеко не стреляет.., – грохнул смехом Давыдов, вспомнив пословицу: «Старый конь борозды не портит, но и глубоко не пашет». «Ох, не к добру грохочу», – стал он серьёзным.

Вскоре на стрелке Васильевского острова, у здания Биржи, снялись с передков орудийные расчёты трёх батарей лейб–гвардии 1‑й и 2‑й артиллерийских бригад и гвардии конной артиллерии.

– Как настроение, господа? – поинтересовался у офицеров подъехавший на извозчике подполковник генштаба Половцев, хлопая затянутым в перчатку кулаком по ладони. – Прохладно, однако.

– С праздником вас, господин подполковник, – поздравили начальника сегодняшних салютационных стрельб Роты, растянув в улыбках рты.

– Господа, согласно схеме расстановки орудий, две батареи из 1‑й и 2‑й артиллерийских бригад расположатся ниже биржевого сквера у обреза воды, а батарея конно–артиллерийской бригады – на площадке, расположенной между Ростральными колоннами или, как их в народе называют – биржевыми маяками и Дворцовым мостом.

– Да фейерверкеры в курсе, господин подполковник. Каждый год на эти места пушки ставим. Пойдёмте лучше в здание Биржи погреемся, – предложил подполковнику капитан.

Нижние чины споро расставили пушки и задумались, вспоминая, как их заряжать.

– Два раза всего обращенью с этой ан–нтиллерией учили, – ворчал младший фейерверкер Гандаров. – Один раз осенью, а другой – позавчера. Рази запомнишь? – возился с орудием.

За его спиной остановилась упряжка, которой правил незнакомый старший фейерверкер.

– Ну что, робяты, салютовать готовы? – подошёл он к ним, доставая из кармана шинели бутылку пшеничной, из другого – стопку. – Пока офицеров нет, отметим Богоявление, – наполнив ёмкость, протянул Гандарову.

– Вроде бы как не положено, – произнёс тот в оправдание, цапнув стопку и в предвкушении поднося к губам. – С холостыми зарядами возимся, яти иху в жестянку мать.

– Да выпейте пока, а я подмогну. Целый ящик этих, как их, «фиктивных снарядов» подвёз. Ну-у, картонок с опилками, – достал из своего зарядного ящика холостой картечный снаряд и ловко зарядил орудие, пока два младших фейерверкера и канонир распивали бутылку.

– Во! Уже и уехал, – вытер довольные усы младший фейерверкер Патрикеев.

– Ловко умеет с поршневой пушкой управляться. И насчёт водовки не жадный, – похвалил уехавшего артиллериста канонир. – А вон и сигнальная ракета взлетела, – побежал он к пушке.

– Стрелять надо, а командиров всё нет, – встал за орудие младший фейерверкер Гандаров, услышав гром выстрела с Петропавловской крепости. – Следом мы палим…

Богослужение шло своим чередом. Когда запели Крещенский тропарь, митрополит Антоний спустился с помоста к проруби и три раза погрузил крест в воду, освятив её.

Стоявший неподалёку комендант Петербурга поднял ракетницу и выстрелил, подав сигнал начинать салют.

Тут же со стен Петропавловской крепости грохнул орудийный выстрел.

За ним появился белый дымок и блеснул огонь с набережной Васильевского острова.

Начавшаяся канонада заглушила благовест Исаакиевского собора.

Император приложился к кресту и был окроплён Антонием святой водой, осознав вдруг, что слышит свист шрапнели и с удивлением увидел, как неподалёку от майны, обливаясь кровью, упал полицейский чин.

Стоящий в четырёх шагах от монарха знаменщик Морского кадетского корпуса тёр саднящий лоб, с недоумением рассматривая пробитое знамя и скатившуюся к ногам картечную пулю, что попала в него на излёте, почти не причинив вреда.

Крещенская служба продолжалась… Всё так же гремел салют.

Николай вместе с митрополитом обходил знамёна полков, прокручивая в голове произошедшее событие и не находя на него ответа. Он совершенно не замечал дефилирующие мимо батальоны, которые Антоний усердно окроплял святой водой.

На этом Крещенский парад закончился.

Когда император покинул набережную, народ устремился к проруби черпнуть святой воды.

Подходя к Зимнему, Николай увидел разбитые стёкла в окнах дворца и выбоины от пуль в штукатурке стен. Побледнев, схватился за барабанной дробью колотившееся сердце, прося у Господа, чтоб в такой день не пострадали жена и дети.

– Аликс, с тобой и дочками всё в порядке? – обнял в покоях Зимнего дворца жену и по очереди перецеловал дочерей. – Пойдём, пойдём скорее к маленькому.

– Ники, какой ужас. Рядом с нами неожиданно лопнуло окно и на пол посыпались стёкла. А за ним и другое, – дрожа голосом, рассказывала ему. – Девочки испугались и закричали. Я тоже испугалась. Ещё эти ужасные слухи, – сумбурно говорила она, радуясь, что муж цел и невредим и что дочери не пострадали. – Ники, как хочешь, но вечером уедем из этого злого Петербурга… В наше доброе Царское Село, – взяв мужа за руку, прильнула к его плечу.

Ну как после такой ласки он мог отказать.

– Я только распоряжусь провести следствие, – поцеловал её в щёку.

Через час образованная комиссия приступила к расследованию. Начали с допроса солдат батарей, производивших стрельбу со стрелки Васильевского острова. Не исключали и злой умысел, а потому в комиссию, кроме военных чинов, включили директора Департамента полиции статского советника Лопухина и товарища прокурора Петербургской судебной палаты действительного статского советника Трусевича.

– Следствие установило, что командир батареи не осмотрел орудия в парке, положившись на командиров взводов. Те доверились нижним чинам. Прибыв на позицию, капитан вновь не распорядился осмотреть орудия, которые к тому же расположили в нарушение инструкции. Стволы одной пушки были направлены на Зимний дворец, а другой – на Иорданскую часовню. В плане было указано направить стволы орудий в сторону Троицкого моста, а не в толпу на Иордане. Однако господам офицерам на это было наплевать, – докладывал вечером Николаю председатель комиссии, начальник артиллерии гвардейского корпуса генерал–лейтенант Хитрово. – Сплошное разгильдяйство. Офицеры понадеялись на своих подчинённых… Вся подготовка к стрельбе свелась к тому, что с пушек сняли чехлы… Это и моё упущение, – повинно опустил голову генерал.

– Я так и думал, – отчего–то с облегчением произнёс монарх, – что это форменная халатность, а не злоумышление против жизни императора, – перекрестился он.

Они не знали, что нижние чины промолчали о приезде незнакомого фейерверкера и выпивке.

– Так что, ваше величество, – монотонно гудел генерал, – пушки не пробанили после учения, проводившегося четвёртогого января, оставив в одной заряд с учебной картечью. Часть пуль после выстрела упала в снег и оставила в направлении Иорданской часовни продольные борозды. В самой часовне полицейские нашли четыре пулевых пробоины.

«Согласен, что одна пушка выстрелила учебной картечью в сторону Иордани. Пули здесь были уже на излёте. Но вторая–то пушка била боевым зарядом картечи. Я же военный человек и видел отметины на стенах дворца. Причём некоторые пули попали внутрь Николаевского зала и на Иорданскую лестницу, – подумал Николай. – Но не стоит пугать жену… Просто армейское разгильдяйство. Этой версии и надо придерживаться».

– А как фамилия раненого полицейского чина? – неизвестно зачем поинтересовался у генерала и с содроганием услышал:

– Романов, ваше величество…

Пока образованное общество весь следующий день пылко обсуждало покушение на государя и его семью, доведя количество анархистов–бомбис–тов до тысячи человек, Георгий Гапон столь же пылко ораторствовал, призывая рабочих идти с петицией к царю.

Зачитывал лишь экономические требования, избегая политических, что вписал в резолюцию Рутенберг.

Отцу Гапону тоже не совсем нравились такие пункты, как «свобода борьбы труда с капиталом…». Ему больше нравилось: «Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России».

– Довольно слов, батька, укажи нам дело, – после его речей кричали рабочие.

– Дело у нас одно, – раздумчиво нахмурив лоб, отвечал крикунам, – поднимайте народ на забастовку. Есть такие тёмные люди, что не понимают своего счастья и продолжают работать. Идите и останавливайте работы на всех мелких фабриках и заводах. Останавливайте работы типографий и вокзалов.

Воодушевлённая толпа рабочих направилась на Варшавский вокзал и окружила паровозные мастерские. Несколько десятков путиловцев ворвались внутрь.

– Бросай работу, мужики, – завопил Гераська, размахивая обрезком трубы.

– Щас! – возмутился мастер, но Гераська испытанным приёмом – железякой по хребту, мигом изменил его мнение.

– Глуши станки, – орали ворвавшиеся рабочие и метко метали принесённые с собой пакеты с техническим салом под накинутые на шкив ремни, которые тут же соскальзывали.

– Ну-у, ввиду таких категорических действий, – почёсывал спину мастер, – работу прекратим.

Рабочие паровозных мастерских гасили котлы поставленных на ремонт паровозов и выпускали из них пар. Вытирая ветошью руки, уже вместе с путиловцами направились к железнодорожной электростанции, быстро уговорив электриков прекратить подачу электричества не только на вокзал, но и вдоль всей железнодорожной линии.

Довольные исполненным делом, ринулись в трактиры и чайные.

Шотман—Горский и Северьянов из районного комитета партии получили распоряжение обойтись лишь забастовкой, без хождения к царю.

Распоряжение подтвердила присланная прокламация «Ко всем петербургским рабочим».

«Такой дешёвой ценой, как одна петиция, хотя бы и поданная попом от имени рабочих, свободу не покупают. Свобода добывается кровью. Свобода завоёвывается с оружием в руках в жестоких боях. Не просить царя и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать с ним всю самодержавную шайку – только таким путём можно завоевать свободу!..»

– Ну что ж, – почесал затылок Северьянов. – Инструкции следует исполнять. Посетим любимый Гераськин трактир и почитаем там прокламацию.

В трактире шум и гам стоял невообразимый.

Завидя вошедших в дьяволоугодное заведение старших партийных товарищей, Гераська ловко забаррикадировался бутылками с водкой и пивом.

К тому же его загородил широкий рабочий зад в пузырящихся штанах, обладатель коего надсаживался в крике, краснея пьяной рожей:

– К царю–батюшке пойдём… И подадим прошение! Царь пожалеет нас, сирых и в обиду анженерам и мастерам не да–а–аст.

– Пойдё–ё–ём! – поддержал его хор голосов.

Гераська благоразумно промолчал, исхитрившись чуть не под столом хряпнуть малую толику водочки.

– С хоругвями пойдём, – надрывался рабочий.

– Да не надо никуда ходить, товарищи рабочие, – попытался перекричать пьяного оратора Шотман. – Освобождение рабочих зависит от самих рабочих, а не от попов и царей.

– Чаво-о? – вызверился работяга, хватая за горлышко пустую бутылку.

– Не просить царя надо, а штурмом идти на самодержавие, только тогда загорится заря свободы.

– Чичас у тебя фонарь под глазом загорится, – швырнул в Шотмана бутылку разъярённый пролетарий. – Бейте жидов, братцы, – призывно взмахнул рукой и бросился в бой.

Довольный за старших товарищей Гераська поднялся во весь рост, дабы не пропустить какой–нибудь из пинков.