Текст книги "Держава (том третий)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

После молебна командор, перекрестившись, произнёс короткую речь:

– Склоним головы, господа, и мысленно помянем павших при Цусиме моряков… Для Бога нет разницы – простые это моряки или офицеры. Жизни свои отдали они за Россию. За нас с вами, господа, – вывел, обняв за плечи, безрукого моряка. – Перед вами герой, что ходил на флагмане 2‑й Тихоокеанской эскадры, вместе с адмиралом Рожественским.

Оркестр грянул Российский гимн, а публика зааплодировала.

Покрасневший моряк поклонился, приложив единственную руку к сердцу, и затерялся в толпе гостей, встав рядом с Рубановыми.

Затем вице–командор в своей речи изложил задачи, цели и планы наступающего сезона, поблагодарил гостей за честь прибытия, и закончил речь здравицей парусному спорту.

После него Рубанов–старший, от имени гостей, поблагодарил командора и вице–командора за приглашение, и пожелал процветания императорскому яхт–клубу.

Следом выступили другие почётные гости.

Речи прерывались аплодисментами, тушами оркестра и криками «ура!».

После речей командор громовым голосом рявкнул: «На флаг!»

Все замерли.

Только плеск волн и гудки далёких пароходов.

– Флаг поднять! – нарушил торжественную тишину командор.

Старый, но бравый ещё боцман, поднял комочек флага к вершине гафеля и сильным рывком фала раскрыл его.

Старинная нахимовская пушка рыкнула, и ветер поднял сизый дымок выстрела на высоту трепещущего флага, разогнав его там над мачтами яхт.

Оркестр играл бесконечные туши под несмолкающее «ура…»

– Бывало утром, за пять минут до восьми, на мачтах «Князя Суворова» взвивался сигнал: вахтенным начальникам приготовиться к подъёму флага, – рассказывал однорукий моряк ни столько соседу – товарища его к избранным гостям не допустили, сколько Рубановым. – А со стоящих рядом кораблей в утренней тишине только и раздаётся: «Горнисты! Барабанщики! Наверх! Команде наверх повахтенно. Во фронт стоять…», – расчувствовавшись, в полный голос уже вещал:

– А Рожественский строго за этим наблюдает. Команды выстраивались на шкафутах. Господа офицеры – на правых шканцах, караул, горнисты и барабанщики – на левых. Смир–рна! – гаркнул моряк.

Командор с вице–командором, а также многие из гостей выполнили команду.

– Слушай… На краул! На флаг! И ровно в восемь: «Флаг поднять!»

Замерший оркестр, не разобравшись, вновь заиграл гимн.

– Кормовые флаги с синим Андреевским крестом на всех кораблях эскадры плавно поднимаются к ноку гафелей… Как это было волнительно…

– Господа-а! – прослезился командор. – Белый цвет флага – символ незапятнанной чести! Синий крест – символ веры и долга! Да здравствует Россия!!!

Оркестр, под «ура!» – грянул гимн.

– Да здравствует Российский флот!!!

Когда добирались домой, Аким, вспомнив безрукого моряка, подумал: «Теперь всё время про поход станет рассказывать, потому что вряд ли в его жизни найдутся более яркие впечатления… И мне тоже не хочется более ярких впечатлений, чем в Маньчжурской армии…».

Но он не угадал.

Буквально через несколько дней, арендовав у перевозчика в красной рубахе и жилете, с выцветшим картузом на голове, ялик, чтоб покатать Ольгу, Аким получил незабываемое впечатление, равное сражению на реке Ялу.

Мощно работая вёслами, он направил ялик к заросшему травой и небольшими деревцами островку, раскачав лодку на волнах.

– Мадам, вы, оказывается, совершенно не переносите качки, – улыбнулся даме, видя, что её затошнило…

– Сударь! Погляжу на ваше самочувствие, когда станете ждать ребёнка.., – улыбнулась кавалеру, выронившему вёсла и вытаращившему глаза на вмиг побледневшем лице.

– Аким, ты что такой бледный и руки трясутся? – поинтересовался вечером у сына Максим Акимович, уютно расположившись в кабинете за рюмкой коньяка.

– За тебя, отец, переживаю, – рывком выскочил из кресла и забегал по кабинету младший Рубанов.

– И чего, интересно, ты за меня переживаешь? – поднял руку с коньяком, любуясь напитком сквозь горящую лампочку на люстре.

– Как чего? Через несколько месяцев станешь дедом, – отбросив дипломатию, остановился перед папа', вылившем на грудь намеченную к употреблению порцию. – Что же выбрать? Отдать жизнь за родину, вновь приняв участие в войне… Это лёгкий вариант. Или – жениться.., – в задумчивости наблюдал, как потрясённый отец расслабленными движениями тыльной стороны ладони стряхивает с домашнего халата капли влаги. – Всё по Пушкину: «От ужаса – слезами обольюсь…»

– У Александра Сергеевича: «От вымысла…» Может, ты всё придумал, сынок?

– Как честный человек, я должен застрелиться, – вновь забегал по кабинету Аким.

– А может, лучше всё же, жениться? – выдвинул свою версию развития событий Максим Акимович и лицо его, неожиданно для сына, расплылось в блаженной улыбке. – Подумать только… Я стану дедом, – поднялся из кресла и подошёл к окну. – Аким. Ты настоящий кавалерист, – достал из тайника два бокала и непочатую бутылку коньяка. – Это существо будет – Максим Акимович… Как и я. Теперь павловцы в моих глазах равны кавалеристам, – наполнил бокалы.

– Павловцы – они такие.., – взял бокал Аким. – Не успеют поцеловать – и уже ребёночек…

Эту мизансцену и застала вошедшая в кабинет Ирина Аркадьевна.

– Что за дивертисмент здесь происходит? – строго разглядывала мужчин с бокалами в руках.

– Миссис Рубанова, произошёл невероятный казус, в результате чего ты скоро станешь бабушкой.., – закатился довольным смехом супруг.

– Шлафрок[6]6
  Шлафрок – домашний халат. (уст).


[Закрыть] коньяком облил, – подошла к мужу, и тут до неё стали доходить его слова. – А вы меня, часом, не фальсифицируете? – поочерёдно оглядела лица сына и мужа: «Да… Облик сынули пессимистичен и скорбен, а супруг сияет как новенький орден», – сама налила в рюмку. – Я начинаю верить умом, но не чувствами, – медленно выпила коньяк. – С вами не только пить, но и курить начнёшь, – грохнула об стену рюмку. – Царица Небесная! – завизжала от радости. – Я стану бабушко–о–й!

В начале июня, пригласив лишь Любовь Владимировну без супруга и старшей дочери, Рубановы провели, по выражению одного из виновников торжества – смотрины.

Аким, для порядка немного выпив, даже пытался шутить, сидя между Ольгой и отцом.

За столом никто не прислуживал.

Изнывающих от любопытства Аполлона с мадам Камиллой, выставили за дверь.

Лишь молодая горничная Дарья Михайловна, неся перед собой огромный живот и какое–нибудь блюдо над ним, заходила в столовую.

– Дашенька, когда станете мамой? – поинтересовалась Любовь Владимировна.

– В следующем месяце, мадам, – ответила та, ставя на стол переданное поваром блюдо.

– Иван рад, наверное, – не отставала гостья, глядя отчего–то на племянника.

– И даже очень, – улыбнулась молодая женщина.

«На меня–то чего глядит? – занервничал Аким. – Я тут не причём. Теперь во всех грехах винить будут», – налил Ольге лимонада, а себе и папа – водки.

– Мужчины, вы там не очень увлекайтесь напитками, – критически оглядела отца с сыном, сидящая напротив мать.

– Маман, не волнуйтесь, лишнего не позволим, – дурачась от внутреннего стеснения, чокнулся с отцом рюмкой.

– Ходили недавно с Георгием Акимовичем слушать оперу, – подняла рюмку Любовь Владимировна.

– В Буфф? – с аппетитом закусывая, осведомился Аким.

– Фи–и. В Маринку. В Буфф лишь офицеры холостые, да купцы с жёнами ходят. Так что скоро вам, Аким Максимович, дорога туда будет заказана.

– Ну чего разъязвилась? – осадил невестку Рубанов–старший. – Рассказывай, коли в театр ходила, чего там ставили.

– Слушали оперу Чайковского «Пиковая дама», – обиделась на хозяина гостья. – Вы, сударь, пиковую даму только в карточной колоде видите.

– Не только, – налил дамам и себе. – Дома её каждый день вижу, – хохотнул, кивнув на жену.

– Помолчите, король бубновый. А я уже и забыла, когда в театре была. Последний раз в начале весны балет Чайковского «Спящая красавица» глядели.

– Ну не надо утрировать, дорогая, – возмутился супруг. – Зимой водил тебя на «Венецианского купца», «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова». Службу ради тебя забросил и вот благодарность, – сделал вид, что смертельно оскорблён, чем развеселил жену.

– Ну спасибо, спасибо, очень тебе благодарна, – мигом растопила в сердце льдинку.

– А ещё симфонический оркестр слушали, – вспомнил он. – Вот уж намучался… Успокаивало и давало внутренние силы лишь осознание того, что музыканты исполняли русский классический репертуар: Чайковский, Римский—Корсаков, Бородин, Мусоргский… Помните, как раньше было? В дни нашей молодости.

– Сударь, ну что вы, право, несёте… Мы и сейчас молодые, – зачастила Ирина Аркадьевна. – А в то время – девицы были…

– Ну да, ну да, – покивал головой Максим Акимович. – Гимназистки несмышлёные…

– Сударь, чего вы хотели давеча рассказать? – нахмурилась супруга.

– У тебя две морщинки на лбу появились, – напугал её муж.

– А сейчас? – разгладила она чело.

– Одна осталась. Улыбнись, – посоветовал ей. Вот так. Теперь девица. Раньше общество любило лишь итальянскую оперу. Русскую не понимало. Как в то время замечал князь Волконский, директор императорских театров: «Им ближе была какая–нибудь «Линда ди Шамуни», чем Снегурочка…» Чайковский совершил просто подвиг, тянущий на Владимира Третьей степени, что дают начиная с чина генерал–майора, завоевав зрителя. А это труднее, чем завоевать государство, – торжествующе улыбнулся, заметив, как внимательно его слушают дамы. Лишь сынуля витал в каких–то недоступных генеральскому разуму эмпиреях. – … Далось композитору весьма тяжело. Его «Опричник» и «Мазепа» не заполняли залы и вполовину, и он переживал, видя ряды пустых кресел. И пошёл другим путём – завоевал салоны и гостиные Питера. Как помните, столица пела его романсы, наслаждаясь русским стихом и русской музыкой… А затем стали заполняться и театральные залы.

– Максим Акимович, голубчик, вы полностью правы… Ваш брат, а мой супруг рассказывал, что Иван Всеволожский, руководивший императорскими театрами до князя Волконского, говорил: «Чайковский – это не музыка». И когда намечаете проводить венчание? – в лоб, по–гвардейски, спросила у старших Рубановых.

– Планируем в следующем месяце, – растерялась Ирина Аркадьевна, подумав, как нетактична иногда бывает подруга: «Супруг её, по словам Максима Акимовича – шпак… А она, значит – шпакиня», – улыбнулась, успокоив себя и восстановив душевное равновесие.

Но безо всякого душевного равновесия и, более того, со смутными сомнениями, направился в полк, доложить старшему полковнику о назревающей женитьбе Рубанов–младший: «Шпакам хорошо, не просто волнуясь, а позорно трепеща, размышлял он, раскачиваясь в пролётке. – Захотел инженер или врач жениться – да ради бога… Было бы на что жену содержать. А для военного человека, дабы сирот не плодил – мыслимые и немыслимые препоны: реверс, возраст, да чтоб невеста была из хорошей семьи, благовоспитанна и доброй нравственности… Ну, хотя бы ребёнка не ждала в момент венчания… Ох, Ольга Николаевна, Ольга Николаевна… Ну где наша с вами благопристойность… Как мадам Камилла билась за нашу нравственность… Но проиграла сражение», – напустив суровый вид, козырнул часовому, проходя главные ворота казарм лейб–гвардии Павловского полка.

Не долго думая, направился в канцелярию, где застал одного лишь полкового адьютанта.

– Господин Бодунов, – торжественно начал Аким.

– Чего–о? – даже вылез из кресла поручик.

– Пардон. Воспоминания об одном маньчжурском местечке.., господин Буданов.

– Дело другое, – плюхнулся тот в кресло. – По важному вопросу к начальству или меня навестить? Полк сегодня в Красное село собирается. Посему сплошная сумятица творится, – налил из графина воды.

– Как говорят гвардейские гусары: в Додоне или Кюба вечернюю торбу вкушали?

– Чего вкушал? – вновь сделал попытку выбраться из кресла, но не сумел.

– Ну уж не «вдову Клико». Опять вы, сударь, гвардейские правила нарушили… Водочку с коньяком мешали.

– Но и вдову употреблял… Не всем же офицерам быть правильными, как, предположим, вы, господин поручик, – захмыкав, налил ещё воды.

– Как вы правы, мой друг. Дабы не мучиться по утрам – женюсь, – участливо понаблюдал за ошеломлённым офицером, выплеснувшим полстакана на форму.

– Неприлично с утра так шутить, – бессильно расплющился в кресле.

– Это не шутка, яхонт ты мой похмельный, а жёсткая горькая правда, – сел за стол напротив товарища. – Богу так, видно, угодно… Коли не суждено было погибнуть на войне, так паду смертью храбрых в мирном быту, – допил из будановского стакана остатки воды. – Такое вот трагическое стечение обстоятельств. Звоните по телефону, бейте в церковные колокола, и вызывайте Ряснянского. А может, он вызовет меня в портретный зал…

Так и произошло.

Замотанный сборами, ибо командир полка именно его назначил ответственным, Евгений Феликсович нервно курил сигару, ежеминутно поглядывая на напольные часы.

– Ну, Аким Максимович, дружище, ну что такого срочного могло произойти, ежели соизволили оторвать меня от служебных обязанностей? – вопросительно глянул на визави.

Так же осуждающе–вопросительно, как показалось Рубанову, взирали со стены бывшие командиры Павловского полка.

– Ваше высокоблагородие, – официально начал Рубанов.

– Покороче пожалуйста, – вновь глянул на часы.

– Женюсь, – увидел, как отпали челюсти у старшего полковника Ряснянского, генерал–майора фон Рейтерна и соседнего с ним генерала Моллера Фёдора Фёдоровича.

Загасив сигару в пепельнице, чтоб не выронить её из дрожащих пальцев, потрясённый полковник, заикаясь и забыв о времени, произнёс:

– Не смейте надо мною изуверствовать… Вам ещё двадцати трёх лет нет…

– Две недели назад исполнилось.

– Почему не отмечали в офицерском собрании?

– Приурочил к свадьбе.

– Практичным становитесь, как и положено женатому офицеру.

Закурив ещё одну сигару, полковник уточнил:

– Невеста – дама, что на коньках через Неву перевозили?

– Её подруга.

Генералы на стенах осуждающе покачали головами: «Э-эх, молодёжь».

– Вытащила меня с того света во время боевых действий. Вылечила кроме раны – синюю маньчжурскую лихорадку и, как честный человек, я просто обязан на ней жениться, дабы не уронить высокую нравственность офицеров лейб–гвардии Павловского полка.

– Красиво сказано, сынок. Честь полка – превыше всего.

Генералы согласно покивали головами, а командовавший полком с 1815 по 1825 год генерал Бистром даже подмигнул.

– Господин поручик, ну что у вас за вредная привычка в портретном зале появляется – по верхам глядеть. Будьте добры – глядите на меня, своего командира, – несколько успокоился Ряснянский. – Надеюсь, ваша невеста – дама приятная во всех отношениях, как говаривал когда–то Николай Гоголь.

– Более того. Доброй нравственности и благовоспитанна, – подтвердил Аким. – Дочь офицера, умершего от ран, выращена матушкой в пристойности, скромности и благочестии…

– Словом, будущая ваша супруга полностью отвечает представлениям о достоинстве офицерского звания?

– Несомненно!

– Надеюсь, вы знаете, что женясь до двадцати восьми лет, офицер обязан внести так называемый реверс. Либо в виде единовременного вклада в банк пяти тысяч рублей, с предоставлением права получать ежегодно из этой суммы триста рублей, считая и проценты. Либо в виде недвижимого имущества, приносящего доход не менее трёхсот рублей в год… Родителям–то невесту представили? Максим Акимович не против?

– Отец очень рад, надеясь, что я образумлюсь и стану пореже посещать рестораны, а буду заниматься вязанием, вышивкой крестиком и петь псалмы в церковном хоре.

– Гы–гы! Хорошо сказано, сынок. Приму на вооружение. Ну что ж. Завтра в полдень, в этом же зале жду вместе с невестой. А полк поручу сопровождать в лагерь полковнику Сперанскому, – даже обрадовался он. – Ты в курсе, господин поручик, что адмирал и великий князь Алексей Александрович за Цусимский разгром подал в отставку и уволен со всех морских постов?

– Так точно.

– Это говорит о том, что какие бы высокие посты не занимал человек, и кем бы он ни был… Служебные обязанности должен нести исправно, – нравоучительно поднял вверх сигару.

Выйдя из портретного зала, Аким оказался в кругу потрясённых сослуживцев.

«Буданов успел уже раструбить «благую весть». Вот болтун безусый», – жал протянутые руки, стараясь не обращать внимания на слова соболезнования.

– Аким, а это не розыгрыш? – подозрительно глядел на сослуживца Гороховодатсковский.

– Это утопия! – ввёл товарищей в философскую задумчивость.

На следующий день Павловский полк чуть было не удостоился высочайшего выговора от великого князя Владимира, за срыв военной операции по переселению в Красносельский лагерь.

Большая часть офицеров полка осталась в Петербурге, дабы не пропустить исторический момент смотрин.

Максим Акимович перемолвился по телефону парой слов с генерал–майором Щербачёвым, и вопрос, фактически, был решён.

Но формальности… Военные традиции… Куда же без них.

– Господа! Прошу знакомиться. Варницкая Ольга Николаевна, – представил столпившимся перед портретным залом офицерам даму: «Мужчины, хотя и офицеры, не менее любопытны, чем женщины», – с трудом скрывал за небрежностью движений внутреннее волнение и поражался самообладанию и спокойному лицу своей невесты.

Одетая в лёгкое пальто, так как день выдался неожиданно холодным и ветреным, она грациозно подняла вуальку на модной шляпке с букетом, из–под которой рассыпались по плечам светлые локоны.

Без наигранного жеманства, она обаятельно и в то же время стеснительно улыбнулась офицерам, тут же расположив их к себе.

А когда, с помощью Рубанова, сняла пальто, которое благоговейно принял поручик Гороховодатсковский, и осталась в простом сером платье с белым передником сестры милосердия, сердца офицеров были завоёваны навсегда и бесповоротно.

Так же поражён был и полковник Ряснянский, глядя на статную скромную даму с незамысловатой причёской, но зато с выпуклой грудью, топорщившей материю платья и красный крест на переднике.

«Вот так и должна выглядеть жена офицера лейб–гвардии Павловского полка», – решил для себя Евгений Феликсович.

– Ну что ж, Аким Максимович, подавай командиру полка рапорт о разрешении вступить в законный брак. Полагаю, рассмотрен он будет положительно.

Не успели в душе Акима отзвонить поминальные церковные колокола, как забренчал домашний колокольчик, и Аполлон, брезгливо морщась, провёл в гостиную небритую лохматую личность в мятой, когда–то белой рубахе, зато в штанах с жёлтыми лампасами и при шашке с аннинским темляком.

Бодро раскланявшись с сидевшими в креслах Рубановыми, вошедший субъект представился:

– С вашего позволения, господа, вольноопределяющийся Кусков Олег Владимирович. Прибыл с театра…

Ирина Аркадьевна удивлённо распахнула глаза.

– … боевых действий…

Жизнерадостно дыша перегаром, помятая личность продолжила:

– Друг и сослуживец геройского сотника Глеба Максимовича Рубанова, – выбил пыль из сапог, щёлкнув каблуками. – Привёз письма и подарки, – снял с плеча тощий вещмешок.

«Явно не мэдлеровский саквояж», – поднялся из кресла Аким и подошёл к вольнопёру:

– Студент Московского университета? – с утвердительной интонацией произнёс он. – Помню–помню…

– И я вспомнила, – улыбнулась Ирина Аркадьевна. – В вашей внешности совершенно ничего не меняется.

Максим Акимович вставать перед каким–то вольнопёром посчитал ниже своего достоинства.

– Мадам, вам Глеб Максимович наказал передать открытку с видом почтамта города Харбина и два письма.

«В нашей семье заведено дарить открытки с видами на заячий ремиз, вольер с медведем или главпочтамт», – едва сдержала смех Ирина Аркадьевна, с удовольствием принимая открытку и два письма.

Настроение её стало превосходным:

– Надеюсь, молодой человек отобедает с нами? – наблюдала, как вежливо поблагодарив за предложение отобедать, гость протянул бутылку Акиму.

– Не знаю, как я довёз этот презент, – всё не мог разжать пальцы и выпустить зелёную ёмкость. – Ханшин из города Бодуна, – нашёл в себе силы расстаться с бутылкой.

– С Бодуна–а?! – обрадовался Аким, любуясь грязной залапанной ёмкостью, закупоренной самодельной деревянной пробкой. – Подумать только… Как это брат сумел с ней расстаться, а вы, сударь, довезти и не разбить… Вам за подвиг по Станиславу следует на грудь повесить.

– Несколько раз чуть было не раскололась в поезде… Но вот – довёз, – жалостно глянул на ханшин. – Нам, казакам, нипочём, что бутылка с сургучом, – развеселил всё же поднявшегося из кресла генерала в халате.

– Ну что ж, с удовольствием отведаем сыновний подарок.

Но удовольствия от подарка генеральский организм явно не испытал.

Поражаясь метаморфозам родительского лица после рюмки боевого ханшина, Аким на минуту отвлёкся, плеснув в свою рюмку ядовитой жидкости, и удивлённо воззрился на папа, машущего перед перекошенным лицом рукой.

«Уже и жестикулировать начал», – поразился чудодейственной силе напитка.

– Это только поначалу тяжело, ваше превосходительство, – морально поддержал генерала отмытый и переодетый в халат с драконами Кусков, потрясённо глядя на оскаленные зубы и не вмещающиеся в орбитах, от ужаса пережитого, слезящиеся глаза.

– Друг мой, нельзя же так смеяться… Того и гляди задохнётесь, – после прочтения сыновних писем, неправильно поставила диагноз супругу Ирина Аркадьевна.

– Весельем здесь и за версту не пахнет, а совсем даже наоборот, – постучал отца по спине Аким.

– У–у–ф! – услышали выдох облегчения, и затем сиплым от непередаваемых ощущений голосом Максим Акимович задал вопрос: – И вы это там пьёте?

– Папа, мы Это не пьём. Мы Этим – наслаждаемся.

– И что я плохого Глебу сделал, коли он мне такую свинью подложил?

– Не свинью, а жабочку… Всё–всё–всё… Молчу, маман.

– Сражений нет, вот заместо боевых действий, дабы не расслабляться, и употребляем сей нектар, – попытался оправдать забракованный генералом напиток Кусков. – А я прибыл экзамены сдавать на офицерское звание в Николаевском кавалерийском училище, – сообщил Рубановым цель визита в столицу.

Однако он очень ошибся насчёт боевых действий.

Маньчжурская армия их действительно не вела, но это никоим образом не относилось к отряду генерала Мищенко.

В начале мая генерал Каульбарс приказал Мищенко произвести глубокую разведку расположения противника.

Начальник штаба Урало—Забайкальской дивизии Деникин, пригласив командиров полков, поставил им задачу – истребление неприятельских складов, транспортов и определение стоянки дивизий генерала Ноги.

Командир 1‑го Читинского полка Свешников, после совещания у начштаба, вызвал к себе командиров сотен.

Глеб, лёжа на пригретой солнцем возвышенности под уютным зелёным кустиком, ждал товарища и командира.

– Кирилл Фомич, ну что там? Опять отступать? – отбросив обгрызенную травинку, обратился к устало бредущему по тропе Ковзику.

– Наоборот, – уселся рядом на расстеленной бурке. – С утра – в поход. Пойдём готовиться, – сорвав травинку, сунул сочный стебель в рот. – Операция намечается крупная. Свешников сказал – 45 сотен и 6 орудий будет задействовано. Лишнего ничего не брать. Даже на пушки всего по 5 зарядных ящиков выделили.

– Отметим? – воспрял духом Глеб.

– Можно. Только мысленно. Цитирую полковника: Если у русского офицера нет водки, то, представив её вкус, пусть выпьет под ВОСПОМИНАНИЕ…

– Ну да. Спасибо. Пока Свешникова цитировал, я две бутылки ханшина успел уговорить… Под яркое ощущение праздника, – поднялся с бурки. – А вольнопёр в этот момент, возможно, пьёт в вагоне мой подарочный ханшин.

– Вы плохо думаете о людях, мсье сотник, – ухмыльнувшись, попенял товарищу командир. – Полагаю, он проводит время с сестрой милосердия…

– Разрешите, господин подъесаул, я тоже проведу немного времени с сестрой милосердия, – дурачась, щёлкнул каблуками.

– Не более часа, мой друг, – согласился Ковзик.

Быстро миновав деревушку и насаждения гаоляна, чуть запыхавшись, Рубанов в растерянности остановился у санитарных подвод, наблюдая за суетой и сборами.

В чувство его привёл толкнувший в плечо пожилой ездовой, с мешком крупы на спине.

Отойдя с тропы под берёзку, Глеб осмотрелся, узрев у одной из подвод красноносого санитара, и чуть не бегом направился к нему.

– Там! – глядя сквозь офицера мутными глазами, указал рукой направление.

«Вчера, видимо, весь запас дивизионного спирта вылакал, дабы врагу добро не досталось», – улыбнулся, заметив у подводы Натали, и тут же ему на грудь прыгнула Ильма.

Потрепав собаку за холку, подошёл к девушке.

– Глеб, а мы завтра в поход, – как–то отстранённо улыбнулась она, поправив над бровями белую косынку. – Грузимся вот, – аккуратно положила на подводу сумку с нарисованным красным крестом.

«Что–то ни переживаний за меня, ни волнения… Ильма больше чувств проявила», – поцеловал ей руку.

– Глеб, – мягко отстранилась она, – здесь же не Петербург.

– А здесь ты разве не дама? – дрогнул голосом от неожиданного внутреннего волнения.

– Здесь я – сестра милосердия… Дамы в перчатках ходят и в шляпках, – чуть подумав, чмокнула его в нос. – Пардон, господин сотник, хотела в щёку, но Ильма подтолкнула, погладила собаку, ласково улыбнувшись офицеру.

– Так исправьте недоразумение, – подставил он щёку. – Да не ты, Ильма, – шутя, оттолкнул намеревавшуюся лизнуть его псину. – На человека стала похожа… Поправилась, отмылась…

– Ага! Сама она отмылась, – потёк ни к чему не обязывающий лёгкий разговор.

– Мне тоже завтра в поход. Пришёл попрощаться…

– Ну что ты говоришь, – испугалась девушка. – Скажи: пришёл наведать… или навестить… А то – прощаться…

«По–моему, на самом деле переживает за мою жизнь», – обрадовался офицер.

Утром, до восхода солнца, бедовый казак, держа в руках папаху, просунул в палатку голову:

– Подъём, господа, – сладко зевнул он.

– Да чтоб тебя, Аника–воин, – ответно зевнул Ковзик. – Глеб, поднимайся, труба зовёт, – и взаправду услышал звук трубы.

Ёжась от утренней прохлады, Глеб выбрался из палатки.

Сотня кипятила чай. Казаки, как угорелые, носились с котелками, наливая в колодце воду.

– Ваши благородия, – подлетел к ним бедовый казак с парящим котелком, – завтрак подан, – ржанул он, радуясь ясному утру, показавшемуся за деревьями солнышку и лёгкому ветерку.

Ковзик у ближайшего костра, выхватив тлеющую ветку, прикурил добытую где–то сигару.

Как и много раз до этого дня, после молитвы двинулись в поход.

Глебу нравились именно первые минуты движения в боевом порядке, от возникающего в душе возбуждающего чувства риска, от чувства подстерегающей опасности, напрягающей и мобилизующей организм.

В эти минуты он чувствовал себя необыкновенно ловким, сильным и непобедимым.

Но вскоре острота чувств притуплялась, и он просто выполнял воинскую работу, которой его учили и которую постигал на практике.

Проехав два десятка вёрст и не встретив крупные силы противника, встали биваком, разбив коновязи и расседлав лошадей. Передохнув, направились дальше. Не встречая врага – расслабились. Дозоры беспечно двигались по краям полка. Подошли к деревне и тотчас китайские фанзы задымили, выбрасывая из печей высоко в небо чёрный дым.

– Сырым гаоляном печи затопили, – подъехал к Ковзику казак, беспокойно блуждая глазами по низким зарослям гаоляна. – Сигнал дают, что мы рядом, – скрипнул зубами, и тут же раздалась стрельба.

Но не из деревни, а откуда–то из–за неё.

Над головами казаков начала рваться шрапнель.

– К бою! – выхватил шашку Ковзик.

Полковник повёл полк в атаку. Деревня сходу была взята, но японцев нашли лишь несколько человек.

Артиллерийский обстрел закончился.

Высланные вперёд дозоры противника не обнаружили.

Слащаво улыбаясь и сняв конусные шляпы, китайцы кланялись, предлагая отведать бобов и попить чаю.

– Ну и продажный народец, – подивился казак. – Сжечь бы их фанзы, чтоб впредь неповадно было сигналы подавать.

– Свешников трогать китайцев не велел, – остудил его пыл Ковзик.

Выставив посты и заночевав в деревне, полк двинулся дальше.

– Красота, – бок о бок с Рубановым рысил на низеньком невзрачном жеребчике бедовый казак, время от времени поправляя сползавшую на ухо папаху. – За три дня несколько обозов захватили и немножко уничтожили. Сопротивления никакого. Не война – а крем–брюле со сливками, – облизнулся он. – Это зажаренный до хрустящей корочки юный поросёнок, тушёный потом в сливках, – объяснил Акиму. – Да под пшеничную, – захлебнулся слюной казак, поправляя слишком уж накренившуюся от тряской езды папаху. – А пуля – она и есть дурр–ра, потому как ни мозгов, ни глаз не имеет. И куда летит – не видит. Второй раз к Ляохе подходим, – поднялся на стременах, приложив к глазам ладонь лодочкой. – Искупаться бы. Как думаете, Свешников позволит?

Но от размышлений о водных процедурах его отвлёк приказ Ковзика: «К бою!»

Как выяснилось, посланные вперёд разведчики обнаружили, по их словам – неимоверно гигантский обоз, растянувшийся чуть не на семь вёрст.

Радости казака не было предела:

– Как я люблю захватывать обозы, – подбросил вверх пику и ловко поймал её.

В полчаса прикрытие было изрублено и до вечера собирали в кучи повозки и поджигали их. После столь тяжкой, но полезной работы Свешников разрешил искупаться.

Утром полк пошёл вдоль реки, наткнувшись на большую китайскую деревню.

– Рубанов, полковник приказал взять взвод и произвести пешую разведку, – указал шашкой на деревню Ковзик. – Сразу не полезем. Вдруг японская мышеловка.

Разведка расположилась в ста шагах от села в зарослях гаоляна.

– Ваше благородие, давайте вон на тот холм залезем и сверху глянем на китайскую станицу.

– Резонно! – похвалил казака Глеб.

Заросший невысокими дубками холм оказался изрезан весьма удобными для наблюдения канавами. А в сторону деревни спускался неглубокий овражек, покрытый ивовыми кустиками по краям и с щебнем на дне.

«Вот по нему и зайдём в деревню или эту, как её, китайскую станицу», – подумал Глеб, поднимая к глазам бинокль.

– Ну что там, ваше благородие? – сгорал от любопытства казак.

– Японский полк. Нападения не ожидают. Суетятся, как мы перед походом. Бегают друг к другу в гости из фанзы в фанзу и готовят на костре крем–брюле из поросятины…

Казак от зависти с шипением втянул сквозь сжатые зубы воздух.

И чтоб окончательно ввести его в раж, опустив бинокль, добавил:

– И щупают китаянок…

– Ну, прям – казаки на привале, – аж застонал от вожделения спешенный кавалерист.

– Завидовать врагу нехорошо. Полковник Свешников бы осудил: «Мадам Светозарская тоже», – возвращаясь к полку, сквозь улыбку, внушал казаку правила приличия светского человека.

Обдумав план атаки со старшими офицерами, полковник надвинул на лоб папаху:

– С Богом, братцы!

Три сотни казаков, спешившись, стараясь не греметь сапогами по щебню, пробирались по овражку к земляной, размытой дождями стене, окружавшей деревню.

– Ты чего в пеший поход пику–то взял, – ворчал на бедового казака Глеб, преодолевая последние несколько саженей[7]7
  Сажень. 2,13 метра.


[Закрыть] ползком. – Того и гляди товарищу задницу проткнёшь.