Текст книги "Держава (том третий)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Сквозь огромную прореху в земляном валу казак увидел кипящий на костре котёл и чистивших винтовки японцев в расстегнутых мундирах и босиком.

Они весело и беззаботно болтали друг с другом, совершенно не думая о том, что рядом может быть враг.

– Вперёд, ребята, – лёжа на животе, вытянул перед собой руку Ковзик.

– С вас, каспадина енерала, только патриотичные картины писать, – поддел командира Рубанов.

– Какие ещё картины? – поднимаясь и выхватывая шашку, настраивался тот на бой.

– Каждый художник в своём стиле, – тоже выхватил шашку Глеб, глядя в сторону деревни и не вникая в смысл сказанного. – Шишкин бы написал картину «Ковзик и три медведя».

– Ибена лусхуйя пау–пау, япона ма–а–ть! – услышали рядом крик бедового казака, полностью настроившегося на бой и выплеснувшего на врага все познания иностранного языка.

Русские ворвались в деревню.

Первым делом, яростно сверкая глазами и уронив с головы папаху, бедовый казак тыльной стороной пики перевернул кипящий котёл и с восторгом наблюдал за пляской в кипятке босых японцев.

– Не всё вам крем–брюле жрать, – безжалостно начал работать пикой.

Отпустив древко застрявшей в груди японца пики, сдёрнул со спины винтовку, и тут же японская пуля выбила её из рук, сделав негодной к стрельбе.

С другой стороны деревни Глеб услышал пальбу.

«Наши во фронтальную атаку пошли», – отмахнулся шашкой от нацеленного в грудь штыка.

Подбежавший казак, рассыпав льняной чуб, ударил врага прикладом подобранной на земле японской винтовки, размозжив голову.

– Пуля дура. Глаз нет, может мимо пролететь, – ударил штыком выбежавшего из фанзы и передёргивающего затвор солдата.

Японцы, растерянные от неожиданной атаки, стреляли из–за домов вяло и не метко. Но постепенно начинали приходить в себя и вели огонь более уверенно и прицельно.

Рядом с Глебом падали казаки.

– Передали – подмога пришла, – выбежал из фанзы Ковзик, размахивая уже не шашкой, а наганом. – Ща мы их, – выстрелил и исчез в дыму.

Подобрав винтовку с примкнутым штыком, Глеб, с лёгким выдохом, погрузил его в мягкую человеческую плоть.

Охнув, молодой японец тяжело осел на землю, выронив винтовку и держась за живот.

И тут из соседней фанзы, оскалив зубы, выбежали четверо разъярённых врагов. Пожилой японец, глянув на корчившегося на земле парня, что–то закричал, бросившись на Рубанова, но зашатался от выстрела бедового казака и выронил оружие. Умирая, он сделал несколько шагов к молодому японцу и упал рядом с ним, пытаясь обнять обмякшее уже тело.

«Отец и сын, что ли?» – на секунду расслабился Рубанов, пропустив молниеносный удар штыка в грудь.

Ранивший его японец оскалился, но тут же глаз его разорвался от пули, выпущенной казаком. Не целясь, другой японец выстрелил в бедового казака. А затем ещё и ещё раз…

– Не пролетела–а, – падая на землю, услышал шёпот казака Глеб.

«Как я могу слышать шёпот?.. – поразился он. – Я даже стрельбы не слышу… А слышу плеск волн Ляохе… А может, бой затих? – синие глаза его глядели в небо. – Какое синее–синее небо, – теряя сознание, подумал он. – А может, я в палатке из китайского шёлка?.. Синий–синий китайский шёлк…»

Он не видел, как японцы отступали. Не видел, как плача, склонилась над ним Натали. А если бы увидел, то всё равно не поверил. И не чувствовал, как потерянный Ковзик, не пришедший ещё в этот мир из горячки боя, укладывает его в повозку с красным крестом.

Ничего не видел и не чувствовал целую неделю, очнувшись уже на кровати в белесо–серой холщёвой палатке.

«Где же синий китайский шёлк? – сфокусировал взгляд на пришпиленном в углу образке девы Марии, который загородила прекрасная голова сестры милосердия.

– Дева Наталья.., – зашептал Аким.

– Что? – наклонилась Натали, и он уловил запах малины…

«Наверное, малиновым мылом умывалась», – попытался поцеловать щёку, в случае чего свалив всё на бред, но не дотянулся.

– Доктор, он пришёл в себя, – счастливым голосом обратилась она к врачу. – И чего–то шепчет, – вновь склонилась над раненым.

Теперь Глеб сумел дотянуться губами до её щеки, и на удивлённый, но не рассерженный взгляд тихо произнёс:

– Пи–ить, – надеясь, что она опять не расслышит и наклонится: «Номер не удался – расслышала», – потянулся губами к протянутой кружке с водой, будто случайно коснувшись кисти руки.

Натали улыбнулась и, напоив раненого, сама чмокнула его в щёку.

Присутствующий рядом доктор, внутренне возмущаясь распущенности молодёжи, даже на смертном одре пытающихся прелюбодействовать, ушёл в другую половину палатки.

* * *

О ранении сына Максим Акимович прочёл в «Русском Инвалиде».

«Да как же так? Судя по числу, ранение ещё в мае получил, а напечатали чуть не через полмесяца. Жене говорить не стану. Пусть письма перечитывает, что Олег привёз. Хороший парнишка. Кстати, следует позвонить начальнику училища, или, как юнкера называют – школы, и посодействовать… Хотя парень и с университетским образованием, но ежели не глянется какому–нибудь преподу, тот завалит вольнопёра на раз… Или на ать–два, как говорят юнкера».

Аким поговорил с родителями, и они согласились оставить Кускова жить в своём доме.

А как же иначе – боевой друг их младшего сына и родственников в столице не имеет.

«И старший – не в своей казарме пропадать будет, а дома ночевать, – анализировала ситуацию Ирина Аркадьевна. – Очень хорошо, что начальство оставило его в Петербурге, а не отправило в Красносельский лагерь… Свадьба ведь не каждый день случается… Сколько надо всего купить, – воодушевлённо подумала она. – Следует новую парадную форму заказать. А что у Оленьки приданого нет – не беда. Поможем молодым. Не нищие. Господи! Неужели я скоро стану бабушкой?.. – метались её мысли по жизненному пространству. – А как было бы славно, если бы на свадьбу младшенького отпустили… Да кто ж его отпустит, – со вздохом достала из шкатулки письма. – Почитаю вместо французского романа. Намного интереснее».

Она даже представить не могла, что жизнь – это такая цепь событий, в которых причины и следствия не всегда ясны и часто неожиданны. Это во французских романах сюжет логически связан и одно вытекает из другого, а всё лишнее, не имеющее отношения к логике действия, отсекается.

Её младший сын, морщась от боли при толчках вагона, ехал в санитарном поезде в Петербург.

Лето. Собиралась гроза.

Раненый в ногу пехотный капитан, что разместился в купе офицерского вагона вместе с Глебом, наполовину опустил оконную раму и, вскарабкавшись на вторую полку, наслаждался сквозняком.

Глеб приподнялся и сел. В приоткрытое окошко веял приятный ветерок, освежая голову и успокаивая боль.

Мимо проносились берёзовые и дубовые рощи. Паровоз гудел, приветствуя их.

И рядом была Натали.

Её пальцы касались его тела, накладывая повязку. Она читала ему вслух, когда выдавалось свободное время и не требовалось ухода за ранеными.

Глеб, не сознаваясь в этом даже себе, в душе благодарил ранившего его японца. Когда бы ещё он пережил столь трепетные минуты близости с Натали.

Проскочили заросший травой овраг, гулко пролетели по короткому мосту над неширокой речушкой, и снова перед глазами просторы России.

Началась гроза. В вагоне стемнело и лишь всполохи молний освещали полумрак купе.

Натали отложила книгу и пошла к проводнику за Ильмой.

Глеб хорошо заплатил кондуктору и тот держал её в своём купе, ибо доктору присутствие собаки в вагоне категорически не нравилось – лишние бациллы распространяет.

Гроза закончилась. Купе осветило солнце. По–прежнему мелькали за окном редкие деревни, поля и погосты в рощах у дороги. И опять дождь… И снова солнце… И перестук колёс… И гудки встречных составов… И запахи лета: трав, садов и ветер в распахнутое окошко…

И рядом Натали…

«А может это и есть счастье?.. Неожиданное, гулкое, с запахом трав и гудками паровозов», – счастливо улыбнувшись, улёгся и отвернулся к стенке, чтоб осмыслить обрушившуюся на него череду событий и разобраться в каких–то неземных, иррациональных, непостижимых разумом чувствах… Понять их могли только душа и сердце.

Незаметно для себя провалился в сон, через два часа проснувшись от резкого торможения состава.

«Сколько же я спал?» – выглянул в окно.

Постепенно останавливающийся поезд демонстрировал Глебу проплывающие мимо будки, фонари и пристанционные деревья со сломанными кем–то ветками.

Ходячие раненые, не дожидаясь полной остановки, спрыгивали на платформу и спешили к кирпичной облупленной стене станции, из которой торчали некрашеные краны с горячей водой.

– Не кипяток, но чаёк заварить можно, – услышал приглушённый железнодорожными звуками крик маленького солдатика в застиранной рубахе.

Тут же, на платформе, крестьянки продавали творог, молоко и белые, вкусно пахнущие пшеничные ватрушки.

Натали с капитаном накупили у женщин деревенской снеди и до вечера пировали в купе.

– Истратов, Аркадий Васильевич, – представился капитан.

Уже смеркалось, когда состав остановился у оплёванного шелухой подсолнечника перрона, где собралась огромная толпа желающих уехать.

В тупике стоял состав с отцепленным паровозом.

Часть запасных солдат из толпы запрыгнули на подножки, другие полезли на крыши вагонов.

– Да тут вагон первоклассный, – заорал пьяный солдат в рваной рубахе и с вещмешком за плечами. – Офицерьё, поди, лежит… Выкинуть их к едрёной фене. Пущай пёхом в Пимтембурх шлёпают, – залез на подножку и попытался отомкнуть где–то раздобытым кондукторским ключом дверь вагона.

У капитана на скулах заиграли желваки. Вытащив из чемодана револьвер и извинившись перед пытавшейся задержать его Натали, направился в тамбур.

Через минуту раздались выстрелы, и до смерти напуганный солдатик, не успевший ещё понюхать пороха в Маньчжурской армии, бегом припустил в сторону вокзала, потеряв по пути мешок с пожитками. Его товарищи шустро попрыгали с крыши и удалились, от греха подальше, к загнанному на тупиковый путь поезду.

Утром проснулись всё на той же станции, но толпы на перроне уже не было. Вместо неё в палисаднике, у обшарпанного вокзала, задумчиво паслись две бурёнки, а возле единственной скамейки дрыхла собака. Не было и состава, что давеча стоял на запасных путях.

Немного выпимший начальник станции, довёл до сведения начальника поезда пренеприятнейшее известие, что ночью запасники отцепили их паровоз, поэтически закончив повествование строкой из басни Крылова: «Сыр выпал, и с ним была плутовка такова…»

Разлив по стаканам водку, и достав на закуску высохший кусок сыра, чуть не на ухо поведал начальнику санитарного поезда:

– Начинается неразбериха… Вчера какие–то люди пропагандировали солдат не ехать на фронт, а возвращаться по домам.

– На Сибирской магистрали начинается бардак, – зло выговорил вернувшийся в купе капитан. – Был у начальника поезда. Он не знает, что делать, – метался от окна к двери.

– Ничего не остаётся, господин капитан, как, в свою очередь, тоже отцепить паровоз, – пошутил Глеб, сидя у окошка и держась рукой за ноющую рану.

Ильма радостным лаем поддержала его идею.

Потрясённый простотой решения Истратов, зарядив револьвер, чуть не бегом помчался на выход.

– Куда это Аркадий Васильевич так заспешил? – погладив собаку, поинтересовалась зашедшая передохнуть Натали.

– Не Аркадий Васильевич, а Стенька Разин, – внёс в разговор интригу Глеб. – Проезжающие составы грабить побежал…

Вскоре от эшелона, следовавшего не по расписанию и вёзшего дрова, собранные капитаном легкораненые, средь бела дня отцепили паровоз, и весело дымя, он потащил санитарный поезд по Сибирской магистрали.

Проявивший чудеса распорядительности Истратов, поставил комендантом здоровенного пожилого фельдфебеля, вооружив его трофейным наганом и заплатив 20 рублей денег. Дела сразу наладились. На паровоз, по совету Аркадия Васильевича, фельдфебель выставил караул. В вагонах назначил дежурных, вооружив их трофейным оружием, чёрт знает, откуда взявшимся.

Офицеры сбросились и солдаты, дежурившие в вагонах или на паровозе, получали премиальные – рубль за дежурство. От желающих не было отбоя. Дабы показать себя с хорошей стороны и не лишиться денег, подъезжая к станции, они воодушевлённо палили из окон в воздух, рассеивая собравшуюся толпу, мечтающую ехать на санитарном поезде или стырить паровоз.

«Вот как может один энергичный человек восстановить ситуацию и наладить дело», – поразился Аким.

Их состав, от греха подальше, в тупик не загоняли и быстро отправляли по маршруту, везде давая зелёный свет.

Начальники станций телеграфировали в вышестоящие инстанции о поезде–нарушителе, но никто из большого начальства не верил, что раненые бойцы могут так наглеть.

«Чего–то напутали, сукины дети», – бросали в стол телеграммы высокие чины.

* * *

Волнения начинались не только на Транссибирской магистрали, а по всей России.

Полковник Акаши на совесть отрабатывал вложенные в победу Японии капиталы американских миллиардеров, поддерживая революционные партии и их газеты.

А те, в свою очередь, отрабатывая денежки Шиффа и К°, активно толкали Россию в пропасть, бунтуя рабочих, крестьян, студентов и даже военных.

13‑го июня началось революционное брожение в Одессе. Вечером 14‑го на одесский рейд пришёл восставший броненосец «Потёмкин», что очень обнадёжило взбаламученных революционерами повстанцев.

По ночным улицам, радуясь неожиданной поддержке моряков, сновали толпы народа.

Выпив с полковым доктором и надев его сюртук, бродил среди прохожих и поручик Банников.

Улицы были темны и печальны… Почему–то именно так казалось ему. Он слышал смех, бодрые голоса и даже напевы песен. Под ногами у него, нервируя и раздражая, метались две собаки, в темноте казавшиеся серыми.

«А может они и не серые? О чём я думаю, – ужаснулся он. – Ведь скоро этих людей могут убить. Их не станет… Какое–то время они будут лежать на тротуаре или мостовой… Но уже не весёлые или грустные люди… А только их тела… Останки… И ведь приказ стрелять своей роте, должен отдать я. Во время кишинёвских событий Бог миловал. Такой команды не отдавал. Если выстрелят в меня, безусловно, стану стрелять в ответ. Или, ежели бы служил в Маньчжурской армии. Но в мирном российском городе… По мирным людям… А они не думают об этом – смеются и поют…»

– А весело, ей–богу! – услышал рядом молодой жизнерадостный голос. – Свобода!

– Да надолго ли? – раздался неподалёку другой, надтреснутый и осипший. – Солдаты, коли им прикажут, враз всех перебьют.

– Не боись, папаша, не перебьют. Броненосец к–э–эк жахнет по казармам… И некому по людя′м станет стрелять, – радовался молодой голос.

Фигуры были серые и одинаковые. Такие же, как собаки.

– Мы им ещё покажем, – погрозила кулаком фигура с молодым голосом.

«Небу, что ли, угрожает? – подумал поручик. – Небу не страшно, – поглядел на тёмный бульвар и чёрные деревья. – И трава пахнет чем–то чёрным… Смертью что ли?!»

Проходя мимо, кто–то толкнул его в спину, матюгнувшись по поводу оставивших город без света властей.

Но он не обратил на это внимания, прислушиваясь к шевелившейся в душе тревоге.

«Каждый человек сталкивается в жизни с дилеммой: быть или не быть… И не знает, как поступить, – поднял глаза к небу. – Мы редко глядим на небо. Земных дел хватает… А ведь ночное небо прекрасно. В неподвластной рассудку дали, среди звёздного простора, как пишут поэты, ковром расстилается Млечный путь… Куда он меня приведёт?»

Ему стало грустно, тоскливо и неуютно. То ли от необъятного звёздного неба, то ли от мысли, что во вселенной – он лишь невидимая песчинка… Исчезни она – и никто не заметит, – шёл по бульвару, не вникая куда. Просто шёл. Думая о вечном, что случается с каждым, более–менее умным человеком: «Что–то шелестит? – прислушался, шагая вперёд и вперёд. Шелест постепенно превращался в шум. – Да это же море», – вышел на набережную, увидев вдали чёрный силуэт броненосца, казавшегося тихим и мирным, с потушенными огнями и, наверное, с зачехлёнными орудиями.

Стало ветрено и свежо.

«Что удивительно, рядом никого нет, – поразился одиночеству. – Море уже не шумит, а гудит, и какой–то луч блеснул на корабле», – прищурился, всматриваясь в даль.

Неожиданно броненосец засверкал яркими предостерегающими огнями.

– Гражданин! – вздрогнул от прозвучавшего в пустоте слова. – Говорят, шо утром палить с пушек зачнут, – глядело на него серое пятно лица на чёрной фигуре, распространяя водочный перегар, настоянный на луке, чесноке и селёдке.

«Никогда не общался с призраком, – мысленно усмехнулся офицер, – да ещё таким благоуханным и демократичным, что, по его милости, уже «гражданином» стал».

– Как пить дать – будут! – прежде обнадёжил – похмелят; но после испугал – убьют, – пахучее привидение.

– Нда–а–а! – глубокомысленно пробормотало оно и исчезло.

– Матросня с рабочими воду мутят, – тут же возникло другое, распространяя запах пота и сапожной ваксы. – Пороть следовало чаще, – испарилось и оно.

«Откуда в таком количестве потусторонние сущности берутся? Из моря, что ли?» – увидел третий силуэт, медленно бредущий в его сторону.

Но этот, проходя мимо, произнёс только:

– Э-эх, ма–а!

«Кабы денег тьма! – мысленно продолжил Банников. – Как говорит батальонный: «Купил бы деревеньку.., топтал бы девок помаленьку…» – Чего это я в несвойственные офицеру поэтические дебри влез… Я – военный! Присягал Государю. Прикажет комбат – велю солдатам палить по бунтовщикам. Хотя в училище учили защищать и оборонять свой народ. Но не смутьянов, – принял решение, удивившись, что вокруг светло и безлюдно. – Отдыхают перед смертью, – подумал о жителях, поразившись, как легко думает о смерти. О чужой смерти.., – и вдруг увидел зелёные деревья, белые облака и синее море. – Я стал различать цвета, как определился с жизнью и смертью…»

Влажный летний ветер приятно овевал тяжёлую от бессонной ночи голову, будто сдувая тяжёлые мысли и сомнения: «Хватит философствовать… Точнее – мудрствовать… Что это со мной? Так и рассуждать научишься, – пошутил про себя Банников. – Полковник Кареев за подобное «мудрование» мигом двумя нарядами не в очередь одарил бы», – полностью пришёл в себя.

На броненосце чего–то заурчало, и раннее утро, с кнопкой красного солнца, потревожил глухой утробный выстрел.

«Начинается!» – побежал к казармам полка, чертыхнувшись и сплюнув на перешедшую дорогу чёрную кошку.

Навстречу ему попадались сначала одинокие прохожие, деловито спешащие к порту, а вскоре наткнулся на злую, тупую, потную ватагу с кольями и шкворнями.

– Стой! – пронзительно крикнули из толпы.

– Да врач это, в больницу спешит, – успокоили злобный голос несколько разумных.

«Мать честная, вот так и пришлось бы дураков убивать», – дотронулся до нагана под сюртуком Банников.

А вокруг сплошной уже стеной топал к порту народ.

«Какие у всех грубые, бледные и неприятные лица с налитыми кровью глазами… Откуда столько ненависти? И это в то время, когда их товарищи воюют за Россию с японцами, – быстрым шагом миновал оригинальную троицу: жирного здоровяка, худого сутулого хромоножку и дёрганного, оглядывающегося по сторонам безликого субъекта. – Хромого где–то встречал», – тут же забыл о нём Банников, словно сом в омут, ныряя ещё в одну надвинувшуюся толпу.

– Хаим, ты не помнишь, не этот ли хмырь в Кишинёве меня в ногу ранил?

– Да нет, Ицхак, – повернул к нему голову, сняв фуражку, совершенно лысый товарищ. – Тот офицер был, а этот доктор.

– Хаим, – сыто рыгнул громадина, – ты мне чего–то вкусненькое напомнил. Яичко что ли?

– Сейчас, господин Бобинчик, на катере накатаешься по волнам, враз свою мамеле вспомнишь, – имитируя смех, издал какие–то странные горловые звуки сутулый.

– Бобинчик—Рабинович, – поправил его толстяк. – И не господин, а товарищ, – испуганно глянул в сторону моря.

– Это ты в профсоюзе щетинщиков товарищ, – вновь забулькал горлом сутулый. – А по жизни – господин из Житомира…

– А скоро станешь – из Сан—Франциско, – поддержал его лысый. – Как на корабле от царя–батюшки удерёшь.

– Это пусть он от нас удирает, – гневно затряс щеками толстяк. – А я курирую профсоюз кожевенников. Это Хаим у нас щетинщик, – хохотнул, глянув на снявшего фуражку друга. – Всю щетину куда–то подевал… А умные люди уже пьют и кушают, – позавидовал тащившему из раскрытого пакгауза жёлтый ящик с зелёной биркой босяку. – Вино в таких пакуют, – захлебнулся слюной. – Там и колбаска, наверное, имеется, – с высоты своего роста заглянул в полумрак за распахнутыми настежь воротами.

– И курочка жареная, – поддразнил его сутулый, шарахнувшись в сторону от пьяного моряка, качающегося, будто в шторм.

– Господа буревестники–и! – завопил тот зычным голосом. – Я – первая жертва революции, – заклекотал, словно чайка.

Обойдя «жертву», «буревестники» двинулись к пристани, с беспокойством всматриваясь в далёкий броненосный утюг.

Беспокойство их увеличилось, когда грязно–белый катер, уткой ныряя в зелёных волнах, быстро приближался к кораблю, оставляя за переваливающейся с боку на бок кормой, облитый красным солнцем город.

– Костя Фельдман, – протянул руку Бобинчику—Рабиновичу высокий кучерявый парень в студенческой тужурке.

Отстранив его и зажав рот ладонью, толстяк бросился к борту и, перевесившись через него, утробно зарычал медведем.

Стоявший в рубке моряк, улыбнувшись, дал ответный гудок.

– Председатель совета студентов, – пожал парень узкую ладонь сутулого, а затем лысого, беспрестанно вытирающего лицо фуражкой. – Плыву агитировать моряков помочь революции бомбардировкой города.

– Это дерьмо плавает, а мы ходим, – выкрикнул из рубки моряк в разодранной на груди тельняшке, швартуясь к металлическому борту «Потёмкина». – Мы говорим не компас, а компа′с, – весело заорал он. – Братва, трап подавай.

Бобинчик лезть по трапу не решился. Наставив на броненосец свой обширный зад и тоскливо выслушивая по этому поводу шутки расхристанного моряка о «корме в штанах», издавал временами из нутра рёв издыхающего медведя.

Взбунтовавшиеся моряки оказались умнее щетинщиков и студентов, не согласившись подвергнуть мирный российский город обстрелу.

– Как же так? – делился в кубрике своими мыслями расхристанный моряк. – Даже курсистки – эти недоступные божьи создания призывают команду к совместным действиям…

– И микаду с победами поздравляют, – возмутился его товарищ.

– Вот я и говорю, ребята, – перебил его расхристанный, – для каких других совместных действий – завсегда пожалуйста. Согласимся с нашим удовольствием… Но мирных людёв долбить?! Это уж увольте…

– Господа офицеры, – ходил по кабинету командир полка. – Как вы знаете, в городе не первый день идёт брожение. Глава полиции Нейдгарт устранился, – поднял к глазам лист и прочёл: «Гражданская власть бессильна водворить порядок, и потому он передаёт все дальнейшие распоряжения по прекращению беспорядков военному начальству». То есть начальнику гарнизона генералу Каханову. Его превосходительство поставил задачу нашему полку блокировать в порту собравшееся там отребье, дабы, литературно выражаясь, эти неблагонадёжные элементы не лезли в город. Подонками убито несколько городовых и подожжены пакгаузы. И всё это под крики: «Свобода… Свобода…» Почему–то распоясавшиеся мерзавцы воспринимают свободу как возможность безнаказанно убивать и грабить. Приказано не стрелять, ибо можно спровоцировать ответный огонь с «Потёмкина» по городу. Известно, что морским командованием послана эскадра, дабы захватить мятежный корабль.