Текст книги "Разомкнутый круг"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– А я грачей видел! – безнадежно сообщил ему Максим.

С шумом выдохнув воздух, Данила с силой опустил топор на половинку пенька, стоящего на другом сучковатом толстом пне. Отколовшаяся чурка пролетела рядом с Максимом, едва не задев его.

– Шел бы ты, барчук, на… двор поиграть, – недовольно скосил глаза в его сторону дворовый, нагибаясь за обрубком.

Вздохнув, Максим медленно поплелся к дому.

«Какие они все скучные, эти взрослые, – с грустью думал он, – кроме папеньки, конечно», – увидел вышедшую во двор няньку.

– Где грачей-то видал? – пожалела она мальчишку.

– Там, – безразлично махнул он рукой в сторону конюшни. – Лошадиный овес подбирают.

– Герасим грачевник грачей пригнал, – вспомнила Лукерья, – ведь надысь день преподобного Герасима, – перекрестилась она в сторону акаций, предполагая, что там он как раз и находится.

Максим повеселел.

–Здоровые такие, – развел он руки, – как куры, и черные.

– Увидел грачей – весну встречай! – ласково погладила его по голове бабушка. – У кого мучица осталась в деревне, хлеб нынче в виде грача печь будут, – чуть задумалась она. – Надо Акульке наказать, пущай тесто налаживает. – Пошла в дом шаркающей, но бодрой еще походкой.

Аким Максимович за эти дни стал поправляться.

«Дома и стены помогают», – думал он.

Куда девалась сутулость, шаг стал легким и пружинистым, кашель реже донимал его. Лукерья всерьез взялась за его здоровье: втирала в грудь растопленное нутряное свиное сало, смешанное со скипидаром, перед едой и перед сном заставляла пить сок черной редьки с жидким медом, и, удивительное дело, здоровье возвращалось к нему без помощи всяких врачей.

– Чуть до могилы не залечили, проклятые эскулапы, – смеялся он, занимаясь с сыном сабельным боем или рассказывая ему о подвигах русских солдат.

Слушать отца Максим был готов с утра и до поздней ночи…

Когда было настроение, Аким Максимович, выпив на дорожку рюмашку пшеничной и аппетитно закусив хрустящим соленым огурчиком, приказывал Агафону запрягать тройку, небрежно бросал в сани ружьецо и вылетал со двора, дико гикая и настегивая лошадей кнутом.

– Совсем как ямщик какой, – пугалась в такие моменты старая нянька, а барыня, глянув в оконце на взметнувшие снег полозьями и побрякивавшие колокольцами сани, лихо катившие по накатанной колее, молча падала на колени и молила Божью Матушку и Ангела-заступника, чтобы дольше продлилось это счастье, а затем беззвучно рыдала в своей комнате.

Нянька, стараясь не скрипеть половицами, тихо ходила взад и вперед у двери, крестилась и скорбно вздыхала. Всей душой верила она в милость божью, но знала, что злые языки сильнее…

Аким был счастлив так, как бывают счастливы лишь в ранней юности, когда впереди целая жизнь и ты полон сил и здоровья, когда еще не сделано ошибок, а голова чиста от забот, когда тебя не предавали и ты не предавал! Задыхаясь от радости, он погонял пристяжных и коренного… Казалось, что сани еле плетутся, а ему хотелось полета, хотелось обогнать ветер и, крича от восторга, взлететь к гордым недоступным облакам и оставить на них след своих коней!

Начищенные Агафоном бляхи на сбруе вспыхивали от солнечных лучей, густо позванивали колокольцы…

Выехав на растоптанный, проторенный тракт, без понукания, сами, лошади прибавили ходу. Коренник, прядая ушами, отстукивал копытами барабанную дробь. Пристяжные, красиво изогнув шеи, бедово кося влажными глазами на Акима, стремились обогнать коренника.

Аким огляделся по сторонам: мелькавшие деревья остались позади. Справа тянулась небольшая снежная равнина: «Рубанов луг, должно», – определил он.

Недалеко от дороги показался неглубокий, напоминающий походный котелок овраг, почти доверху наполненный снегом, но вот и он остался позади. Сани въехали на пологую гору, и слева Аким разглядел заснеженную ленту реки, а впереди снова замаячили высокие оголенные деревья, сужающие дорогу до односторонней узкой колеи.

Тени деревьев бесшумно ударяли по лошадиному крупу, безболезненно били по лицу и падали с саней на дорогу. В глазах зарябило от частого чередования солнца и тени, но вскоре деревья стали гуще, отбрасывая сплошную тень. Воздух звенел от тишины и покоя.

«Да это же мой лес!» – удивился он, сдерживая коней и переходя на неторопкую рысь, а затем и вовсе на шаг. Кони тяжело дышали и громко фыркали, встряхивая головами. Колокольцы нежно вторили им.

Аким лег в сани, отпустив вожжи и прищурившись, стал смотреть в небо. Кони успокоились и, нехотя перебирая копытами, медленно тащились по бесконечной дороге, которая никогда не кончалась, хоть лети стрелой, хоть еле-еле плетись. «Господи! – думал он. – Какой покой… какая застывшая тишина и благость. Как хорошо жить!.. И как жаль, что ни Алпатьев, ни старичок полковник, ни артиллерийский капитан не видят этого…» – всматривался он в перевернутое небо, словно надеялся увидеть их там, в синеве горней выси.

Какой-то посторонний шум отвлек его от раздумий. Он недовольно поднялся на одном локте и огляделся по сторонам. Кони пошли бодрее, целеустремленно натягивая постромки, и потащили сани по какой-то грязной, в выбоинах и опилках дорожке. Шум слышался именно в той стороне, а вскоре он различил грубые мужские голоса.

«Дворянское собрание леших, что ли?» – заинтересовался он, поудобнее устраиваясь в санях.

Голоса слышались все громче и ближе… Лес расступился, явив взору широкий двор за свежим дощатым забором и новые постройки.

«Черт-дьявол! Никак к Михеичу попал – к лешему лесному, – обрадовался он. – Давно следовало старика проведать, – с удовольствием разглядел невысокую крепкую фигурку с ярко рыжеющей на солнце головой. – Смотри-ка, и не седой еще!» – позавидовал он. Трое мужиков, окружив лесничего, что-то просили. Увидев въезжающие во двор сани, он сначала грозно нахмурился, навесив густые рыжие брови на ресницы, но потом брови поехали вверх и скрылись под густыми рыжими волосами на лбу. «Сейчас глаза выскочат», – внутренне ухмыльнувшись, прокомментировал ситуацию Рубанов, а дед, резко разбросав руки и свалив одного из трех мужиков на унавоженный снег, шел уже прямо на лошадей. «С коренником, что ли, обниматься надумал?» – посмеиваясь, бодро выпрыгнул из саней.

Между тем лесничий, аккуратно ступая, обошел лошадей и, что-то радостно бормоча, приближался к приезжему. Подергав в воздухе грязными лаптями, опрокинутый им мужичок перевернулся со спины на живот и с трудом стал подниматься. «Пьяный в лоск!» – определил Аким.

– Господин ротмистр! – услышал он. – Ваше высокоблагородие… – И белые от инея усы ткнулись куда-то в грудь.

На миг Рубанов ощутил запах самосада, и тут же крепкие руки Михеича обхватили его, и старик жалобно захлюпал носом.

– Ну, ну, вахмистр! – в свою очередь обнял его Аким и почувствовал, как в носу тоже защекотало. – «Приятно все же встречаться с молодостью», – расчувствовался он.

– А до меня дошли слухи, что убит! – всхлипывал дед. – Солдат один безрукий рассказывал, страсть что творилось под проклятым Ауффрицем.

– Аустерлицем! – поправил Рубанов, и тень воспоминаний набежала на лицо.

– Но, слава Богу, живой! – неожиданно заулыбался Изот и, отступив на шаг, с облегчением высморкался в снег.

Аким огляделся – мужиков во дворе не было. «Даже пьяница исчез… Словно ураганом смело!» – развеселился он.

– Справное, господин вахмистр, хозяйство у тебя, справное, – похвалил лесника, разглядывая новый дом, амбар и сарай, из которого слышалось блеянье овец. – Конюшня не хуже моей, – заглянул в приоткрытую дверь, где в уютном тепле хрумкали сеном три лошади.

– Все есть, ваше превосходительство, – краснел и бледнел лесник, он же по совместительству и егерь, скромно прикрывая дверь сарая, – и коровки есть, и овечки…

– Скоро ты меня уже высокопревосходительством обзовешь, – хохотнул Рубанов, – завел хозяйство – и слава Богу! – успокоил бывшего сослуживца.

– Чего стоишь?!– рявкнул Изот Михеевич мощным фельдфебельским басом на вышедшего из дома сына. – Распрягай коней, вишь, барин в гости приехал! – стал распоряжаться дед, надеясь улизнуть от опасного разговора.

– Тебе, господин вахмистр, свободно полком еще можно командовать! – польстил леснику Рубанов.

От удовольствия у того покраснело не только лицо, но и шея.

– Чего без треуха-то? – озаботился Аким, с удовольствием поглядывая на деда. – Не дай бог простынешь еще…

– И-и-и! Господин ротмистр, старого гусара ни одна холера не берет, – стукнул себя в грудь кулаком. – Что же я вас на морозе держу? – спохватился он. – Милости просим в избу, – растянул рот во всю ширь и поиграл бровями, радуясь, что миновал финансовой ревизии.

Семейство сразу догадалось, кто почтил их присутствием, и в доме стоял дым коромыслом: невестки спешно прибирались, ставили готовить жаркое, ныряли за соленьями в погреб, накрывали на стол, чего-то роняли на пол, давали подзатыльники Кешке, получали шлепки от мужей… И весь этот кавардак назывался – любимый барин пожаловал…

– Глядите у меня! – грозно рычал на сынов Изот Михеевич. – Помните, из чьих рук едим!..

Лицом в грязь, конечно, лесник не ударил, хотя она и не была бы заметна на его рыжей голове. Сидели они с барином вдвоем, сынов Михеич снарядил по хозяйству, дабы не мешали воспоминаниям и, не приведи господь, чего лишнего не брякнули. За столом прислуживали обе невестки. Хозяйских дров не пожалели – натоплено в горнице было на славу. По всему дому разносились запахи свежесваренных щей и пирогов.

Перед едой солидно покрестились на образа и по первой выпили и закусили молча. Степенно похлебали жирных щей и выпили по второй. Пот градом катил с раскрасневшихся лиц.

– Фу-у! Михеич. Передохнуть маленько следует. – Откинулся Аким спиной на стенку, забыв весь свой дворянский лоск.

– А грибочков-то солененьких? Груздочков под третью рази не желаете? – засуетился лесничий. – Дочки, грибочков барину тащите да осетринки отварной, – слабым голосом велел он вмиг появившимся невесткам.

– Хороши у тебя девки! – похвалил Аким, с удовольствием разглядывая дебелых красавиц, любуясь их легкой походкой, волнующей полнотой рук и смелостью глаз, без стеснения встречающих взгляд гостя. – Хороши!.. – блаженно щурясь, раскуривал трубку с коротким чубуком. Любовался он ими, как художник любуется удачной картиной, а архитектор прекрасным дворцом, ни одной похотливой мысли не было в его голове.

– Куда там до наших заграничным мамзелькам! – поддержал тему Михеич, опрокидывая в себя еще одну рюмку и забрасывая рукой горстку грибков в широко раскрытый рот. – Гоняй их ложкой по всей тарелке, словно Суворов турок, – оправдался он.

– В этом ты прав, – пускал к потолку кольца дыма Аким. – Вино, война и женщины! Что еще надо гусару?..

– Больше ничего! – махал рукой захмелевший дед. – Грибков рази только вот…

– Нет, надо… Хоть гусару, хоть драгуну нужен еще дом, – обвел вокруг себя трубкой Аким, умудряясь ничего не сбить со стола. – Семья! – уставился он на лесника.

Тот с трудом поднял глаза и кивнул головой, чуть не свалившись с лавки.

– Добрая водочка! – похвалил Аким, с трудом поднимаясь на ноги. – Дамы! – заорал он, перепугав вмиг заскочивших в горницу девок. – Папеньку на воздух! – отдал команду, оперевшись рукой на подвернувшеся уютное плечо и тяжело шагая к двери. – Жарко у вас тут, вот и размазался вахмистр.

Свежий, чуть влажноватый ветерок, благоухающий весной и лесом, приятно освежал голову и бодрил тело. Сыновья вытащили лавку на улицу и усадили папашку, уперев его для крепости спиной в стену, а сами устроились по бокам. Какое-то время Михеича заваливало вперед. Он так и норовил уткнуться носом в волглый снег, но крепкие руки благополучно удерживали его. Добродушный облезлый дворовый пес, шевеля влажным желтым носом, уселся напротив хозяина, изумленно наблюдая за ним.

Акиму не хотелось сидеть. Хмель мигом вышел на свежем воздухе, и энергия кипела в нем, будоража кровь. Хотелось битв и приключений…

«Уже потянуло в полк? – удивился он, сжимая и разжимая ладонь. – К сабле, что ли, чешется?.. Не к деньгам же?!.»

– Мужики! – обратился к рыжим лохматым головам.

Кобель тоже повернулся в его сторону. Башка его была такой же рыжей и лохматой, как у хозяев.

– Тебя это не касается! – на полном серьезе сообщил Аким расстроившейся собаке. – А не посражаться ли нам на сабельках?

– Давай! – рявкнул проснувшийся Михеич, не дав даже закончить фразу. – Постражаемся! – ухмыльнулся он, резво вскакивая с лавки. Ноги крепко упирались в снег, а руки в бока. – Не смотрите, что старенький и кашляю. – Топнул ногой, обутой в сапог, оставив в снегу глубокий след.

Сыновья помчались в дом за саблями.

– У меня все есть, – хвалился немного протрезвевший лесник, – и сабли и пистоли… в лесу без этого нельзя. Паренька твоего обучаю. Знатно барчук стреляет, – икнул он и взял в крепкую еще руку рукоять сабли, принесенной сыновьями.

– Ежели меня победите, – произнес Рубанов, – червонец за мной, – рассек воздух саблей, гикнул и кинулся на противников.

Дышалось и двигалось ему удивительно легко: спина не болела, рана не чувствовалась. Движения были точны и упруги, выпады неожиданны и сильны. Молниеносным движением он выбил саблю из рук одного из мужиков и треснул его плашмяком по заднице.

– Первый готов! – азартно выкрикнул он.

Перепуганный пес отбежал на безопасное расстояние и хрипло лаял. Аким развеселился. Смех прямо-таки душил его, разрывая на части грудь. Удары проходили удивительно хорошо и четко. Через несколько минут он обезоружил и самого лесника.

– Что, рыжие?! Не видать вам десяти целковых. – Чувствительно огрел несколько раз по спине третьего и последнего из противников. – Это вам не вилами дерьмо таскать. – Метнул саблю в дверь, где она, дрожа, и застряла. – Пойдем-ка в дом да продолжим трапезу, – теперь уже он, словно хозяин, пригласил лесника. – А еще силен, силен гусар! – польстил деду. – В твои года пора на печке сидеть, а ты дерешься, как молодой, – достал из кармана деньги, нашел десятку и протянул леснику. – Бери, бери, коль барин жалует, – велел он. Но тот и не думал отказываться.

– Ну, ваше сиятельство, и горазд ты на сабельках! – ошалел от счастья дед. – Чисто молния разил! – подхалимничал он, нежно перегнув и схоронив ассигнацию за пазухой.

Выпив две рюмки водки, Изот Михеевич велел подавать чай. Невестки словно стояли наготове за дверью. Плавно покачивая бедрами, одна внесла ведерный самовар, другая – огромный поднос с горкой свежих пряников и густым липовым медом в красивой вазе – знай , мол, наших!

Ну как же не выпить еще под такой приторный медок? Лесник захмелел снова.

– Вот что, барин, смотрю, на девок моих любуешься?!. А хочешь, они раны твои солдатские в баньке пропарят? Мигом вся хворь выскочит.

– Да меня, милейший мой Изот Михеевич, Лукерья залечила до…

– Ха-ха-ха! – развеселился бывший вахмистр. – Эта старая грымза одним своим видом любую болезнь отпугнет… – непочтительно перебил он барина. Водка опять сделала его болтливым и равным по своей значимости генералу. – А мои сношеньки… – заблестел глазами лесник, – так умеют лечить… о-о-о! – не смог подобрать он сравнения.

Выпив две чашки чая, Аким с удовольствием закурил, вполслуха слушая расхваставшегося и понесшего явную дурь старика.

– Не уговорил, дед! – смеялся Аким, дымя своей трубкой и поудобнее размещаясь на лавке. – Как-нибудь в другой раз, – обнадежил Михеича.

– Вели лучше сани запрягать! – выбил потухшую трубку. – А то супруга моя заждалась, – поднялся он с лавки.

Дед недобро сверкнул глазами и настырно продолжал уговаривать:

– Эка! Супруга заждалась… – водка явно помутила его рассудок. – Поди, опять в Ромашовку к своему генералу укатила, да ей бы – убили тебя, и слава Богу, под боком генерал вдовый живет, а то подумаешь – ротмистр нищий! Генерал-то ловчей… – безудержно понесло старика.

Трубка выпала из потных, враз ослабевших пальцев. Аким уже знал, полностью был уверен, что это правда.

Судорога перекосила его лицо, сделав его страшным. Глаза вылезли из орбит. Он пытался крикнуть: «Замолчи, старик! – но крик замер где-то в глубине его души, и откуда-то снизу медленно поднималась боль…

«Не надо, не надо, не надо… Я не хочу ничего слышать, не хочу ничего знать!.. – с отчаянием думал он. – Слышишь, старик?!. Ничего! Это неправда!» – А разум подсказывал, что – правда, что дед не лжет… Ноги перестали слушаться, и он расслабленно опустился на скамью. Хотелось заткнуть уши, бежать… но он знал, что от этого невозможно уйти и спрятаться. Все в нем кричало и молило о пощаде… Он перестал различать силуэт и лицо лесничего, взор его ловил только губы, беспрестанно шевелящиеся и произносящие роковые слова. Слова складывались в фразы, несли боль… Боль и утрату! Он чувствовал, что это конец… Конец его разудалой, счастливой жизни! «Ну зачем, зачем я сюда приехал?..»

Сила вернулась к нему. Многократно умноженная яростью и унижением. В каком-то тумане или, скорее, беспамятстве поднялся он из-за стола, шумно опрокинув лавку.

– Н-е-е-т! – по звериному зарычал и ринулся к выходу, краем сознания замечая перевернутый стол, падающий самовар, расколотую вазу, перепачканные медом пряники на полу и оторопевшего, трезвевшего на глазах лесника, начинающего медленно понимать, что он натворил…

8

Смеркалось! Отдохнувшие и сытые кони летели знакомой дорогой. Лес грозно шумел над головой. Морозило! Гулко стучали копыта в сумрачной лесной тиши. «Как неуютно и одиноко в этом заброшенном мире! – думал он, настегивая коней. – Куда я теперь?»

Кони, вынесли его на замерзшую реку – «Само провидение ведет меня!..» Опасно потрескивал истончившийся весенний лед, но даже малейшего признака страха не возникало у Рубанова. Лишь кони боязливо прядали ушами и косили дикими глазами на трещины, остающиеся позади саней, и знай наддавали, понимая, что здесь нельзя останавливаться и спасение лишь в быстром беге. На другом берегу, в гору, шли медленно, устало поводя влажными боками. Тяжелый пахучий пар поднимался от их спин. Аким давно перестал погонять коней, плеть замерла в безвольных пальцах. Но вот он встрепенулся, на минуту задохнувшись от боли, пронзившей не только тело, но и, казалось, душу, и неуправляемая ярость свела судорогой губы.

«Убью! – подумал он. – Убью обоих!» – сжал пальцы в кулак. Не помня себя от бешенства, выпрыгнул из саней у господского дома и забарабанил в крепкую дверь литой серебряной рукоятью плети.

Долго не открывали, наконец дверь медленно начала растворяться. Не дожидаясь, ударом плеча распахнул ее, сшибив на пол пухлорожего в бакенбардах лакея.

– Барин не принимает, – заверещал тот, пытаясь подняться.

Определив, куда идти, Аким отвесил пинка по жирной лакейской заднице, снова опрокинув малого, и стал подниматься наверх. Быстрым шагом прошел два зала, не встретив ни единого человека. «Словно провалились все, – недовольно успел подумать, минуя розовую гостиную. – Здесь, что ли, они развлекались?» – Заскрипел зубами и сорвал со стены в следующей комнате саблю. Из-за портьеры выглянула седая голова лакея и тут же исчезла. Полоснув саблей по портьере, Аким схватил за шиворот камердинера.

– Где твой барин? – тряс он его. – Отвечай! – ударил слугу о стену так, что у того лязгнула челюсть.

Выкатив испуганные глаза, тот ничего не сумел произнести и только махнул куда-то рукой.

– Веди, – толкнул его Аким, услышав в соседней комнате звуки клавикордов.

Ударив ногой в дверь, он ворвался в ярко освещенное помещение и, тяжело дыша, осмотрелся по сторонам. Сидевшая на круглом стуле за музыкальным инструментом тощая дама, обернувшись на шум и увидев в дверях человека с саблей, грозно сверкавшего глазами, тихонько пискнула и тут же бесшумно упала в обморок на мягкий пушистый ковер.

Генерал на диване с чашкой чая в руках удивленно щурился, пытаясь понять, что происходит. Постепенно лицо его стало меняться.

– Кликнуть сюда дворовых! – заверещал он, поднимаясь с дивана. – Хватать этого бунтовщика – и в колодки! – Отступил к стене. На зеленом парчевом халате темнело чайное пятно.

– Сударь! – срывающимся от гнева голосом произнес Рубанов. – Извольте взять шпагу и защищаться…

– Да кто вы такой и что вам от меня надо? – отлепился от стены генерал и важно выпятил грудь, постепенно приходя в себя. – Я узнал вас! – голос его сорвался на фальцет. – Вы тот самый гусарский ротмистр, который там, в Австрии, оскорбил меня… Я был прав. Ваше место в Сибири. Очень жаль, что вас простили… Неужели вы пришли мстить боевому генералу? – словно случайно дотронулся манжетом халата до ордена, с которым не расставался даже дома.

– Я тоже узнал вас, генерал Ромашов! Вы не только фанфарон и трус, вы еще и предатель!

– Как вы смеете, ротмистр! – взвизгнул Владимир Платонович. – Вы ответите за свои слова…

– Отвечу! – надвигался на него Рубанов. – Я за все отвечу… И за то, что задержал неприятеля, и за взорванный мост… – наступал Рубанов, – и за мой эскадрон, и за поручика Алпатьева… – схватил орден и ударил остро отточенной саблей по халату.

«Владимир» остался в его руке, а генерал закрыл ладонью дыру на халате и загородился локтем. Глаза его расширились от ужаса, он, брызгая слюной, пытался что-то произнести в свое оправдание. Похож он был на испуганного, ощипанного петуха, из которого повар собирается приготовить суп.

Открывшая было глаза тощая фрау опять потеряла сознание.

Неожиданно генерал заплакал: – Это мой орден, мой, – канючил он. – Мне пожаловал его сам государь император.

– Ошибаетесь, ваше превосходительство, – убрал награду в карман Рубанов. – Вы не достойны его носить… Надо было сказать: «Умрите за Россию!..» А вы обманули всех, генерал Ромашов. Орден принадлежит не вам, а артиллерийскому капитану и полегшим у моста солдатам…

– Не знаю я никакого капитана! – визгливо перебил его генерал и плюхнулся на диван.

– Неважно! – поднял саблей его подбородок Аким. – А жену мою, Ольгу Николаевну, надеюсь, вы знаете? – заглянул он в помертвевшие от страха, бегающие глаза. – Не забыли еще глупую барыньку?..

Генерал с трудом сглотнул застрявший в горле ком:

– У нас были чисто соседские отношения…

– Ну конечно! – опять закипел Аким. – Вот на этом диване, да?.. – Стал потрошить саблей гобеленовую обивку, едва не задевая генерала. – И какой орден, интересно, вам пожалуют за этот подвиг? Или чин присвоят? – Принялся крушить дорогую мебель. За мебелью последовали фарфор, зеркала и штофные обои…

Постепенно ярость оставила его. Тяжело дыша, он огляделся и, держа саблю перед собой, подошел к генералу, по пути изрубив картину с итальянским пейзажем. Медленно съезжая с дивана, тот опустился на колени.

– Не убивайте! – пополз он к сапогам Акима и попытался обнять их. – Не убивайте! Это она… она во всем виновата!

Рубанов брезгливо оттолкнул его ногой: «И это русский генерал!» – подумал он.

– …Может, мы с вами знали друг друга с детства, – ползал по полу Владимир Платонович, – меня иногда привозили в имение погостить к дяде… Вы и дядюшку моего должны знать… и меня обязательно вспомните, обязательно… То-то я удивился тогда, в Австрии, что лицо мне ваше знакомо…

– Папенька! – вбежала в комнату тоненькая белокурая девочка и бросилась к отцу. – Папенька, вам плохо? – с ужасом обвела взглядом истерзанную комнату, и ее огромные зеленые глазищи бесстрашно встретились с глазами Акима. – Вы не хороший, злой человек! – дрожащим от гнева голосом произнесла она. – Немедленно уходите отсюда, – наступала на него, – или я… я… не знаю, что с вами сделаю!

Эта девочка с тоненькой гибкой фигуркой в розовом платьице, бесстрашно защищающая своего отца, окончательно успокоила Рубанова. Он с удивлением разглядывал разгромленное помещение, казалось, недоумевая, неужели это сделал он.

Кряхтя, генерал присел на уцелевшую часть дивана и тоскливо потрогал то место, где раньше грел душу орден. Ему стало стыдно за себя, за недавнее свое унижение, за тот ужас, который бросил его на колени перед этим буяном. «Этого я ему никогда не прошу!» – с ненавистью глядя на Рубанова, подумал Владимир Платонович.

В дверях выросли фигуры дворовых с ружьями и топорами.

– Чего стоите? Хватайте его! – велел Ромашов, нервно теребя дыру на халате. – Да обыщите как следует этого вора…

Видя, что с отцом всё в порядке и ничто ему больше не угрожает, девочка бросилась к немке, все еще лежащей на полу.

– Фрау Минцель, что с вами?

На это бедная гувернантка сумела лишь произнести: «Ох!». Жалобно стеная, она стала медленно подниматься, держась за руку своей воспитанницы и с опаской поглядывая на ворвавшегося разбойника.

Рубанов так зыркнул на дворовых, что они невольно отступили под его взглядом.

– Ежели вы еще хоть немного дорожите своей честью, жду вас завтра утром, как только рассветет, на той стороне реки с дуэльным пистолетом и лакеем. Он и заменит вам секунданта. Стреляться будем с трех шагов, – направляясь к выходу, произнес Аким. Дворовые расступились, пропуская его. А лакей с бакенбардами, так неудачно открывший дверь, даже уважительно поклонился, несмотря на разбитый нос и лоб. Видно, зуб на своего барина имел намного длиннее, чем на сбившего его, но зато все порушившего здесь человека. Мимолетная улыбка на его лице недвусмысленно говорила, как он рад этому бардаку.

– Все в Сибирь пойдете, коли он выйдет отсюда! – заорал пришедший в себя Владимир Платонович.

Обернувшись к дворовым, Рубанов угрожающе махнул саблей. Дальше всех сиганул пострадавший от него лакей.

«Прыгай, прыгай! Порки тебе все равно не миновать…» – Быстрым шагом направился он к выходу из дома и залез в сани. Его кони не успели отдохнуть от гонки и все еще тяжело дышали. «Совсем бедных загнал… – пожалел их, тихонько трогаясь в путь. – По льду опять погонять придется, а то провалимся».

«У такого фанфарона – и такая прекрасная дочь! – вспомнил он девочку. – Ишь храбрая какая! Настоящая русская дворянка, и должно, станет красавицей… Ну, да этого мне не узнать… Вопрос – куда ехать?! Домой не хочется, – рассуждал он. – А больше и некуда». – Снова гнал коней по хрустящему льду.

Как и предполагал Аким, часть дворовых помещика Ромашова принимала участие в экзекуции.

Трое являлись пострадавшими: пожилой камердинер, лакей с бакенбардами и еще один лакей, не сумевший отстоять имя, честь и добро господина. Пять человек являлись исполнителями и активно, со всем пылом, этому отдавались. Один – их господин, был наблюдателем, вдохновителем и руководителем сей акции. После нанесенного оскорбления он нюхал табак из золотой табакерки со своим дворянским вензелем на крышке и отдыхал душой, слыша крики истязуемых. Остальная многочисленная дворня торопливо складывала вещи, готовясь к отъезду.

«Чего удумал, каторжник!.. – психовал генерал. – Стреляться с ним должен… С безродным нищим гусаром. Шалишь, брат! Не стреляться с тобой буду, а напрямик к государю полечу – капитан-исправник с тобой не сладит… Ответишь за нанесенное оскорбление и убыток, ответишь!» – мстительно думал он и тяжело, с досадой, чихнул, вспомнив картину с итальянским пейзажем и особенно орден.

– Так, так его. Порезче, порезче жги, розог не жалей! – руководил Владимир Платонович. «Чего их жалеть после этого-то убытка», – думал он.

Мордастый лакей в бакенбардах ревел медведем…

Рано утром, прихватив Агафона и Данилу, Рубанов вглядывался в противоположный берег, окутанный мутной туманной пеленой. По ночам еще морозило, но к утру мороз спадал.

– Не слыхать колокольцев? – спрашивал Рубанов, щелкая вхолостую курком дорогого английского пистолета и прислушиваясь.

– Никак нет, господин ротмистр, – подавляя зевок, отвечал согласно воинскому уставу Агафон.

В голове у него стоял сплошной гул после вчерашнего. «Поди-ка тут разберись, чего это звенит…»

– Похоже, полозья скрипят? – через некоторое время вскидывался Аким.

– Да нет, барин, послышалось, – ежился в санях Данила.

«Делать им, барам, нечего, – рассуждал он, – как только стреляться в такую рань!»

Время шло.

Прохладный влажный ветерок разогнал дымку и остатки сна.

На том берегу какая-то баба пошла по воду.

«Может, верхами решил? – предполагал Рубанов, ясно сознавая, что его противник не приедет. – Трусу и честь не дорога!» – Пошел он к саням и расправил вожжи.

Агафон скатился с облучка в снег.

– Никак туда ехать собрались, ваше высокоблагородие? Уходиться можно… Лед-то тонок! – со страхом перекрестился он и жалостливо погладил лошадок.

Ничего не ответив, Рубанов погнал тройку на другой берег.

Снег с кусочками льда летел из-под конских копыт. Кони тревожно всхрапывали, но, послушные твердой руке, споро несли сани к такому далекому берегу.

Опять появилась боль… Нудно и выматывающе вгрызалась она в спину и грудь. «Жив буду, Лукерья подлечит своими снадобьями, сейчас не до этого», – думал он, не обращая внимания на опасный хруст льда под санями. Через некоторое время лошади вынесли возок на твердую землю, поднялись в гору и неспешной рысью понеслись к усадьбе.

Кованые ворота ее оказались на запоре.

«Убежал, гад!» – Зарядив пистолет, Аким выстрелил в воздух.

Тотчас же появились трое дворовых с ружьями.

– Не балуй, барин! – глухо произнес один из них, в засаленном армяке.

– Его превосходительство уехамши поутру! – приставив приклад к ноге, сообщил другой дворовой: – Всей семьей, – немного подумав, добавил он. – Пускать никого не велено, в случае чего приказано палить, – значительно погладил тусклый ружейный ствол.

«Черт-дьявол!» – в бешенстве Аким ударил кулаком по обшитой лубом спинке саней.

– Но-о! – повернул коней и погнал их к реке.

«Ведь у него полстены пистолетами увешано… Сразу и надо было стреляться, а не рандеву назначать…» – корил он себя.

На этот раз заупрямилась пристяжная – никак не хотела ступать на ненадежный лед. Приседала на задние ноги, фыркала и косила глазом на коренника: ты-то, мол, куда прешь?.. Орловский рысак шумно встряхивал головой, звеня сбруей, но послушно ступил на лед, постепенно переходя на рысь: понимал, что их спасение в скорости. Аким хлестал вожжами спины лошадей: «Вот и середина реки, – думал он, – где наша не пропадала?!.» До берега оставалось уже немного, когда, дико заржав, провалилась та самая пристяжная, которая не хотела идти. И тут же, потеряв скорость, по самую грудь ушел в воду коренник. Сани еще держались на льду. «Надо выпрыгнуть», – подумал Аким, но было уже поздно… Все три лошади бились в воде, и сани следом за ними медленно опускались в полынью. Сначала Аким не почувствовал холода, но уже через секунду от ледяной воды перехватило дыхание. Краем глаза он увидел суетящихся на берегу Агафона и Данилу. Агафон что-то кричал ему…

«Спокойно! Спокойно… – взял себя в руки Рубанов. – Главное не теряться…