Текст книги "Разомкнутый круг"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Будешь жарить?! – услышала над собой голос, ничего не ответила, блаженно отдавая себя в крепкие руки.

– Будешь жарить?! – грубо произнес он, гладя ее вздрагивающие бедра. Ответом был лишь слабый стон.

– Будешь жарить?! – задавал все тот же вопрос юнкер.

– Буду! – уже смелее отвечала купчиха, взбрыкивая ягодицами.

Стол скрипел под ними.

– Будешь жарить?!

– Буду, буду!

– Будешь жарить?! – перешел он на крик.

– О-о-о-й! да, буду! ой, буду!

– Будешь жарить?!– шепотом спросил он и услышал судорожный вопль.

– О-о-о-й! Б-у-у-д-у-у!

В этот момент стол не выдержал нагрузки и рухнул.

«Вот это женщина!» – натягивая лосины, подумал Оболенский.

Двое других юнкеров вместе с сестрами заявились лишь под утро, но купчиха этого не заметила. В ней произошел взрыв энергии – чуть не вприпрыжку бегая из погреба на кухню, она таскала различные припасы, чтобы накормить обожаемого князюшку, а заодно и его товарищей. Бедная Марфа была срочно командирована раздувать самовар.

Не спавший всю ночь Нарышкин лишь только коснулся дивана, тут же захрапел. Максим поправил его подушку, посвистел, но храп не прекращался. Махнув на друга рукой, он принялся исследовать прожженные на заду рейтузы, скорбно при этом качая головой: «Леший меня дернул через костер сигать – либо вахмистр, либо Вебер – но своей смертью явно не помру! Лосины надо срочно стирать», – решил он, с недоумением поглядывая в раскрытое окно на хлопочущую служанку, которая, стоя на коленях, никак не могла разжечь сырые щепки, чадно дымившие, но не желавшие разгораться.

«Гостей, что ли, ждут?» – вдыхал он острый запах дыма, проплывавшего мимо открытого окна и смешивающегося с дыханием травы и цветов, превращаясь при этом в какой-то новый, вкусный аромат, внезапно вызвавший волчий аппетит.

«Господи! – подумал он, брезгливо морщась. – Опять лук с водкой жрать…» Но в этот момент в дверь постучали, и заглянувшая подружка произнесла:

– Матушка просит пожаловать на завтрак!

В животе предательски забурчало.

– Это не шутка, а издевательство… – тяжело глянул на нее, – лучше лосины постирай.

– Как хочешь! – фыркнула она, и дверь захлопнулась.

«Старики говорят, на Ивана Купалу удивительные вещи происходят… – стал рассуждать Рубанов. – И чем черт не шутит?.. Пойду! – окончательно решил он. – Только вот в чем? Возьму у Нарышкина».

Завтрак подали в зале. Раскочегарившая все-таки самовар Марфа сменила хозяйку и с удивлением раскладывала на круглом столе припасы, крестясь исподтишка на киот с образами и размышляя: дойдет ли до Бога молитва, ежели под образами кровать?!

Умиротворенная хозяйка сидела на глубоко продавленном диване и ожидала, когда по наклону к ней съедет любимый. Но он не хотел снова в объятия, а хотел есть и поэтому крепко упирался ногами в пол, а руками в стол. Увидев такую картину, Максим перекрестился в сторону кровати и сел в придвинутое к столу кресло, с удивлением пытаясь поймать взгляд Оболенского.

– Мон шер! – обратился тот к Рубанову, закидывая ногу на ногу. – А где граф Нарышкин?

– Спит с похмелья! – растерянно ответил Максим, по-крестьянски поскоблив пальцами в затылке и ожидая воплей хозяйки.

Но та лишь улыбнулась и велела прислуге подавать…

Марфа внесла ЖАРЕНУЮ КУРИЦУ!!!

– Приснился ли тебе суженый? – с трепетом поинтересовался после завтрака Максим, отдавая подружке постирать лосины.

– Не-а! – вздохнула та.

«Слава Богу! – облегченно заулыбался юнкер. – Всему поверишь, видя такие чудеса…»

Следующее утро выдалось хмурым и пасмурным. Шел мелкий противный дождь, монотонно простукивающий крышу. Отдаленный гром утробно бурчал, словно бурчало у голодного юнкера в желудке. Осипший трубач похмельно играл «утреннюю зарю». Зевая, Максим выглянул в окно и с интересом понаблюдал за сестрами, те, подоткнув подолы юбок, со смехом расставляли какие-то чугунки и ведра под тоненькие струйки с желобов по углам дома. Весь вид испортила Марфа, вышедшая во двор в высоко подхваченном сарафане. Ее синеватые от холода тощие ноги навевали мысли о дохлом цыпленке. Плюнув в окно и проследив за комочком слюны до самой земли, Максим растолкал Нарышкина. Лосины еще не просохли, и Рубанов с трудом натянул их на ноги, рассудив, что под дождем всё равно намокнут. При бдительном осмотре все же можно было различить расрасплывшиеся по коленям слабо-зеленые пятна. «Стирать бы лучше училась, чем на клавикордах играть!» – Опять выглянул в окно.

Девки уже убежали, а тощая задница прислуги одиноко маячила на огороде, отпугивая ворон. Гремя сапогами, в комнату ввалился Оболенский и тут же заорал:

– Подъем, юнкера!

К удивлению Рубанова и раскрывшего глаза Нарышкина, за ним следовала купчиха и почтительно поправляла воротник колета.

– Кушать подано, господа! – ласково пропела она и вышла, догадавшись, что смущает надумавшего вставать графа.

Оболенский самодовольно щелкнул каблуками, повернувшись кругом, и добавил от себя отнюдь не по-французски:

– Жрать теперь будем до отвала, юнкера.

Выездку отменили, и молодые конногвардейцы решили наконец заняться уставами. Перед самым обедом примчался запыхавшийся Шалфеев и, широко раздувая от волнения ноздри, сообщил о прибытии в Стрельну полицейского офицера из Петербурга.

– Ой, не к добру! – перекрестившись, умчался он на конюшню и оказался прав.

Через час юнкера и их дядьки были вызваны к Веберу. В комнате у него находился полицейский поручик и один из крепколобых будочников, который, увидев Оболенского, обрадовался ему словно родному. «Видать, сильно его саданул, – пожалел мужичка князь, – все время теперь улыбаться будет».

Оне! Оне! – чуть не запрыгал от радости будочник, улыбаясь во весь рот, и стал метаться от одного поручика к другому. – Оне, ваши благородия, стучали по моему лбу чужой головой и богохульничали при этом, – счастье ключом било из будочника.

– Словно сына родного встретил, – шепнул Оболенскому Максим.

– Говорить будете, когда прикажу! – взвился Вебер. – С кавалергардами драться вздумали? Да у меня там дядя служит… Ответите, господа юнкера, за все ответите!

– …И богохульничал при этом, – осенял себя крестным знамением будочник, теребя за рукав полицейского офицера и радостно улыбаясь.

Дядьки, вытянувшись во фрунт, стояли затаив дыхание.

«Как бы по носу не врезал! – волновался Шалфеев. – Ишь немчура, кулаками как развертелся…» – преданно при этом ел глазами начальство.

Полицейский, разглядывая прохиндейскую рожу Антипа, прокручивал в уме описания разыскиваемых душегубов. «Вот черт! Под все подходит!..» – волновался он.

Егор, мечтательно глядя на диван, боролся со сном. «Эва диво какое, с писаришками кавалергардскими поцапались…»

– Да ладно, с кавалергардами, – вставил слово приезжий офицер, будто прочел его мысли, – но будочниками-то зачем стучать?! А еще из хороших фамилий… – с упреком посмотрел на юнкеров.

– Мою фамилию тоже весь квартал уважает, – начал хвалиться будочник, – мы, Чипиги, давно по будкам сидим: мой папаня сидел, и дядька сидел, теперь я вот хорошо сижу…

Даже Вебер замолчал.

– Ну что ж, – поднялся полицейский, – пора домой возвращаться. Надеюсь, о принятых мерах сообщите куда следует? До самого Аракчеева сие безобразие дошло…

– В Сибирь захотели!– орал Вебер. – С этого года не Вязьмитинов министр, а Алексей Андреевич Аракчеев. Забыли?!

Ну что ж, до особого распоряжения его превосходительства полковника Арсеньева посидите на гауптвахте, а там как Михаило Андреевич велит…

На юнкерское счастье, заместитель командира лейб-гвардии Конного полка приехал в Стрельну не один, а с Петром Голицыным. Князь решил навестить своего протеже и воспитанника.

– Молодцы! Ей-богу молодцы гвардейцы, – похвалил Голицын юнкеров, – за честь полка вступились. А кавалергарды зазнались, ежели даже их писаришки в князей огурцами кидают…

Михаил Андреевич хмурился и теребил себя за бакенбарду. Юнкера встали во фрунт и с удовольствием слушали гусарского ротмистра. «А ведь и правда, – раздумывал полковник, – куда это годится, коли рядовые писаря на юнкеров кидаться начнут? На этих совсем еще детей… а вдруг бы повредили им чего?.. Хотя бы тому же Нарышкину… – быстро взглянул на красивое, по-девичьи нежное лицо графа. – Да московская и петербургская родня такой бы шум подняли!.. К тому же государь не равнодушен к его родственнице…»

– А квартальные с будочниками чего учудили?.. Вместо того чтобы два десятка кавалергардов приструнить, на бедных несчастных мальчишек накинулись… – обращаясь к полковнику, незаметно подмигнул Рубанову ротмистр.

– У них с головой всегда безнадежно… – высказался полковник, наконец оставив в покое бакенбард.

– Не скажите, Михайло Андреевич, как раз тут-то они правильно смекнули, – развивал мысль Голицын. – Кого легче схватить и доложить по начальству о бдительности?.. Два десятка здоровенных мужиков или трех нежных отроков?

– Конногвардейцев так просто не возьмешь! – гордо выпятил грудь полковник. – Доложу великому князю Константину, что любой квартальный норовит его гвардейца обидеть да еще в холодную упечь!.. Вебер!!! – обернувшись к двери, рявкнул он.

Поручик предстал, словно чертик из табакерки.

– Ну, эти дубоголовые к юнкерам цепляются… ладно! А вы-то чего? За что детей на гауптвахту посадили, а? За то, что они честь полка сберегли?! Советую у них поучиться, как следует за честь конногвардейского мундира стоять!

Серые глаза Голицына лучились лукавством…

Вахмистр, по приказу Вебера, дал юнкерам кавалерийский штуцер и велел дядькам научить молодежь палить из него.

– Оружие почти свеженькое, образца 1803 года, с закрытыми глазами должны в цель попадать, – изрек он.

Стрельба из этого штуцера стала самым любимым развлечением юнкеров. Кроме стрельбы, они сражались на шпагах. Максим показал коронный отцовский удар, и юнкера с увлечением отрабатывали его. Особенно старательно занимался Нарышкин. В наряды и дежурства Вебер после приезда полковника и Голицына их не ставил, но зато еженедельно, каждую пятницу проверял знания уставов и отводил свою немецкую душу на бедном Оболенском, голова которого не воспринимала злосчастные параграфы и пункты.

– Все понимаю!..– жаловался он друзьям. – А словами мысль не выражу, у меня и с французским такая же история случилась – измучил несчастного месье. Правда, по-нашему он мекал, как я по-ихнему, но у него хоть отговорка была – варварский язык, мол.

– И чем дело кончилось, выучил? – спросил Нарышкин по-французски.

– Ои! Ои![8]8
  Да. (фр.).


[Закрыть] – выбросил французика в окно…

– И что папà? – заинтересованно допытывался граф.

– Стекло очень жалел… Венецианское! А мамà за клумбу переживала… Ее любимую розу французская задница смяла. Отправили гувернера в Париж, правда, заплатили щедро, и нежные ручки молоденькой прислуги до вечера выковыривали из, пардон, французской задницы колючки.

– Да ладно! – сказал Нарышкин.

Князь заулыбался от приятных воспоминаний.

– Видели бы вы, господа, как он летел… ах, как славно летел французишка, – все не мог он успокоиться. – И почему мы при Аустерлице проиграли? – неожиданно перевел разговор на военную тему.

– Видимо, потому что вы, господин юнкер, в боях не участвовали, – съязвил Нарышкин.

– Молодец! – похвалил его Максим. – Становитесь суровым и задиристым, как истинный конногвардеец.

– Вот как вызову на дуэль! – обиделся Оболенский. – Обоих…

– …И вам не придется войны с Наполеоном бояться! – облек словами его мысль Максим.

– Гы-гы-гы! – зашелся смехом князь.

По вечерам, когда спадала жара и в открытые окна вливался свежий душистый воздух, купчиха устраивала танцы, на которые посторонних, разумеется, не приглашала.

Живущий через дорогу дедушка, разбуженный среди ночи игрой на клавикордах, смехом и топотом, от возмущения долго не мог попасть струей в горшок. «Заставить бы вас подтирать за мной! – мечтал он, сощурив один глаз для точности прицела. – Тогда бы, поди, спали по ночам…»

Как Оболенскому с трудом давался устав, Нарышкину – стрельба и фехтование, таким камнем преткновения для Рубанова являлись танцы. Но он старательно учился, несмотря на страдальческие лица приглашаемых им сестер. Через несколько вечеров они наотрез отказались танцевать с ним.

– У нас уже ноги распухли, – жаловались дамы.

И лишь их мать, мужественная женщина, продолжала давать уроки мастерства. Но в долгу она не оставалась, и на следующий день, вставляя ногу в стремя, Максим морщился от боли в ступне.

Огромный Оболенский, не говоря уж о Нарышкине, танцевал легко и свободно и вальс, и мазурку, но любимым танцем, приводящим в восторг необузданную его душу, был, конечно, котильон… в стиле а-ля Оболенский! Так князь называл популярную в Европе фарандолу. Левой лапищей он тащил за собой купчиху, она – Максима, тот – одну из дочерей, замыкал шествие Нарышкин. Князь заставлял их скакать через табурет, прыгать по дивану, водил из комнаты в комнату, стуча ботфортами и дико при этом вопя, часто в ажиотаже хватал штуцер, выводил команду во двор, и апофеозом всему был громкий выстрел, от которого соседский дедушка упускал в перину … Марфа в такие вечера уходила ночевать к родственникам, то есть дома практически не бывала…

Поручика Вебера потрясли не творившиеся беспорядки, а то, что юнкера сумели приручить эту взрывоопасную купчиху с ее дочками. «Даже свою скобяную лавку забросила, – недоумевал Вебер, – все дома, сидит… Как говорят русские, медом ей чего-то там помазали, что ли?..» Но принимать решительные меры он теперь опасался.

В конце июля полк начал готовиться к походу в Красное Село, где после недельной подготовки предстояло провести перед царем двусторонний маневр. За день до марша в Стрельну прибыл отдохнувший и посвежевший ротмистр Вайцман. Отпуск у него еще не закончился, но принять участие в сборе всей гвардии он посчитал своей обязанностью – а вдруг его заметит и отличит сам государь-император?!

С новыми силами и отдохнувшей глоткой Вайцман рьяно взялся за наведение порядка и дисциплины. Рядовые конногвардейцы чистили мелом кресты и медали, у кого они имелись; доводили до жаркого блеска пуговицы колетов, ваксили сапоги, полировали шомполом шпоры, чтобы стали точно серебряные, брились и фабрили усы и бакенбарды.

Купчиха ревела белугой, размазывая по лицу обильные слезы и вздрагивая всем своим необъятным телом. Не уступали ей и дочки, без конца обнимавшие юнкеров и мешавшие им паковать вещи. Громкие рыдания звучали сладкой музыкой в волосатых ушах соседского дедушки. Чтобы лучше слышать и наслаждаться каждым всхлипом, он сдернул с лысой головы колпак и, держа на коленях пустой горшок, временами выбивал по его днищу победный марш Преображенского полка…

В последний вечер перед походом купчиха устроила прощальный ужин. В центре обильного стола на круглом фарфоровом блюде с целующимися голубками красовалась огромная ЖАРЕНАЯ КУРИЦА…

12

В лагере под Красным Селом командиры расписывали по минутам «внезапные» атаки и перестрелки, время обязательного ночного стояния в полной форме в «главных силах» возле оседланных лошадей, наступление на «противника» сомкнутыми колонами и отступление под прикрытием фланкеров. Затем наступал самый щекотливый момент – раздел полков на царские и супротивные, что всегда вызывало большой шум к споры, так как супротивной стороной быть никто не желал. Генералы орали друг на друга и бросали вверх пятак, загадав на орла или решку… Их полки в это время скакали сомкнутым строем, отрабатывая уставную посадку. Кавалерийские офицеры хвалились и охотно показывали друг другу хитроумные пиаффе, пируэты, кабриоли и галопады, пили по вечерам мадеру, шампанское и водку, играли в карты и ждали приезда государя.

В этом году смотр проходил в великой спешке, так как его императорское величество готовился в сентябре встречаться с Наполеоном в Эрфурте для подтверждения Тильзитского трактата.

За время стояния в Стрельне юнкера отвыкли от дисциплины и службы, поэтому приноравливаться к езде сомкнутым строем на трезвую голову казалось для них делом тяжелым и неблагодарным. Вебер, встречаясь с ними, ласково улыбался и расспрашивал о здоровье.

– Никак, какую-то гадость готовит… – предположил Максим.

– Да полно вам, юнкер, это равнозначно попаданию ядром в воробья… – самонадеянно уверял Оболенский. – Чего он нам сделает?

Нарышкин держал сторону Рубанова.

– Неспроста немец миндальничает, – тоже утверждал он.

По соседству с Конногвардейским расположился Кавалергардский полк.

– Господа, может писарей проведаем? – со смехом предложил Оболенский.

Писарей они не встретили, зато наткнулись на трех нахальных кавалергардских юнкеров, от которых за версту разило мадерой. Как и положено гвардейским кирасирам, росту те были высоченного и наглости необычайной. Один из них, необыкновенной красоты юноша с прекрасными черными глазами, опушёнными длинными ресницами, выставив вперед ногу в тусклом нечищенном ботфорте и дохнув свежим запахом вина, загородил дорогу. Даже Нарышкин рядом с ним казался бледной невзрачной тенью.

– Господа! – мягким бархатным голосом произнес он и снял черную кожаную каску с медным налобником. Влажные вьющиеся волосы цвета воронова крыла упали ему на лоб, оттенив глубину глаз, и рассыпались по плечам, подчеркнув чистоту кожи. – Господа! Что это за незваные гости шпионят в нашем полку?.. – Его пунцовые губы капризно изогнулись, приоткрыв белые, словно снег, ровные зубы.

Продолжить он не успел. Выдвинув вперед нижнюю челюсть, Оболенский сделал шаг и, трагически улыбаясь, поставил пыльную тяжелую подошву на тупой носок его сапога, для надежности покрутив ступней из стороны в сторону. Красавчик взвыл и попытался выдернуть ногу из-под пресса. Его товарищи поначалу ничего не поняли и нахально ухмылялись, но затем один из них, широкоплечий и статный, обогнул корчившегося друга и толкнул Оболенского в грудь, тут же получив от него по зубам. Другой, медведеподобный широкогрудый юнкер, набычив мощную шею и зарычав что-то, бросился на князя. Красавчик, прихрамывая на правую ногу, покинул поле боя.

Сделав знак не вмешиваться Нарышкину и Рубанову, Оболенский, ухарски ухая, методично бил огромными кулаками в голову медведеподобного, но тот с честью выдержав удары, сам взмахнул немалым кулачищем, и голова князя дернулась от полученной оплеухи. Вытерев кровь с губы, второй юнкер, не удостоив Рубанова и Нарышкина вниманием, что задело Максима, кинулся на Оболенского.

С каждым по отдельности князь бы без труда справился, но двое кавалергардских юнкеров стали брать верх, поэтому, несмотря на данный ему знак, Рубанов вступил в схватку и отвлек на себя статного кавалергарда с разбитыми губами. Злости к нему Максим не испытывал, поэтому бил не сильно. К тому же все настроение портил путающийся под ногами палаш.

– Что, заметил теперь меня? – подбивая в придачу к губам нос противнику, поинтересовался Максим и тут же ослеп на один глаз от пропущенного удара.

Последним, как всегда, вступил в битву Нарышкин, с ревнивой радостью раскровянив перед этим нос что-то попытавшемуся сказать красавцу. Рассудив, что Оболенский справится сам, он кинулся на помощь Рубанову. Их противник сразу скис и попытался вести переговоры, взывая к офицерской чести.

– Двое на одного! – акцентировал их внимание на правах человека, слабо защищаясь и пропуская удары.

– А вы как на нашего друга?! – не остался в долгу Нарышкин и, деловито сопя, работал по корпусу, пачкая ободранными пальцами белый колет противника. – Господина Руссо начитались? – от корпуса перешел к лицу. – «Общественный договор» понравился?

Максим, сжимая и разжимая зудящие пальцы, отошел в сторону.

– Понял теперь о правах! – добил соперника Нарышкин.

Рубанов покачал головой и обернулся. Медведеподобный тоже валялся в ногах Оболенского. От палаток на помощь кавалергардам бежала подмога.

– Господа! – оттащил он Нарышкина. – Пора начинать отступление без помощи фланкерной цепи. – Обхватил мощные плечи князя и потащил в темноту ночи…

Следующий день был последним перед маневрами. Ночью планировалось стояние в «главных силах» при лошадях и по полной форме, а затем наступление сомкнутой колонной.

Утром Вайцман ахнул, в бессильной ярости обозрев лица юнкеров, украшенные синяками. Причем, к его тайному удивлению, самым разукрашенным являлся огромный Оболенский. Вебера юнкерские синяки привели в превосходнейшее расположение духа.

– Поставим их, господин ротмистр, в последний ряд, дабы не дай бог на глаза его императорскому величеству не попались… – полюбовался он подбитым рубановским глазом.

– А великий князь Константин, а полковник Арсеньев? – горестно воскликнул Вайцман, неприязненно глядя на юнкеров.

«Веберу-то наплевать! – думал он. – А с меня начальство спросит… В крайнем случае, сошлюсь на отпуск, – успокаивал себя, – и дернул черт приехать…» – переживал ротмистр.

– После маневров всех на гауптвахту, – распорядился барон, подняв еще выше настроение Вебера.

После ночного стояния подмерзшие кирасиры, сидя верхами, готовились к «внезапной» атаке сомкнутым строем. Юнкеров начальство не обнаружило, и это успокаивало Вайцмана. «Майн Готт! – молился он своему немецкому богу. – Отличи меня перед государем!..»

Настало прекрасное летнее утро. Восходящее солнце блестело на штыках замерзших солдат. Император благосклонно взирал на ровные колонны пехоты и конницы. Серая лошадь под ним беспокойно била копытом, мешая государю насладиться красочным видом войск. Ласково улыбнувшись, он добродушно похлопал ее по шее. Рядом с Александром на вороном жеребце сидел его брат, цесаревич Константин Павлович, а чуть сзади – главнокомандующий Барклай де Толли и Аракчеев. За ними располагались генералы, офицеры генерального штаба и адъютанты. У государя было прекрасное настроение – то ли из-за начинающихся учений, то ли благодаря ясному солнечному дню. Он кивнул, давая разрешение к «внезапной» атаке.

Сомкнутый строй тяжелой кавалерии, получив команду, медленно набирал скорость. Государь и свита, стоя на возвышении, с интересом наблюдали за рослыми латниками, летевшими на «врага». Земля дрожала под копытами лошадей Конногвардейского полка.

– Молодец Арсеньев! – похвалил император. – Знатно выучил своих орлов.

Великий князь Константин гордо расправил сутулые плечи. Его длинные руки поиграли поводьями – он являлся шефом этого полка. Щуря близорукие глаза, император поднял руку, и понявший его без слов молодой адъютант в полковничьем мундире, быстро подскочив, вложил в нее небольшую подзорную трубу. Закованная в броню масса конницы, разогнавшись, неслась по полю, и вдруг император заметил некоторое замешательство в одном из эскадронов. Строй распался, скорее, даже разорвался, но затем быстро выровнялся и понесся дальше. Голубые глаза императора засветились детским любопытством. Он обернулся к свите, но все спокойно глядели на массу конницы. Цесаревич Константин тоже ничего не заметил. Александр потер гладко выбритую щеку и приложил трубу к глазу. На поле появился кавалергардский полк, в мундир которого он изволил облачиться сегодняшним утром. Свита любовалась мощными кирасирами, но любопытство не давало покоя царю, и он направил трубу в то место, где недавно увидел замешательство. Усиленный оптикой глаз с удивлением различил торчащую над землей голову. Больше ничего не было видно.

Князь Оболенский даже предположить не мог, что в данный момент является для императора предметом крайнего любопытства.

– Вот это мы вляпались, братцы! – тоскливо произнес он, спрыгивая на дно ямы.

Эту, более сажени[9]9
  2,13 метра.


[Закрыть] глубиной яму, находившуюся на поле рядом с деревней Лемпелево, так и звали в гвардии – «кирасирское горе», потому что каждый год при атаке сомкнутым строем в нее обязательно падали несколько всадников с лошадьми. В этом году «счастье» свалиться в знаменитое «кирасирское горе» выпало на долю трех конногвардейских юнкеров. «Так, так! – вспомнил наконец про яму император и с удовольствием взглянул на брата. – Велю привести счастливчиков, на этот раз его полку досталось», – лукаво улыбнулся он. Настроение дошло до самого пика, и Александр увлеченно начал следить за маневрами.

– Крепко вляпались!.. – опять повторил Оболенский, помогая Нарышкину подняться. – Что, Серж, ногу подвернул? – участливо спросил он, видя, как тот поморщился и, хромая, пошел к лошади.

Конь Рубанова, лежа на боку, бил в воздухе копытами, пытаясь подняться. Максим, сидя перед ним на корточках, гладил гриву и шею, успокаивая рысака. Другие две лошади, вздрагивая боками, стояли на ногах. Начал подниматься и жеребец Рубанова.

– Как же мы их вытащим? – вздохнул Максим и потер ушибленную руку. – Вайцман теперь нас съест! И откуда взялась эта дурацкая ямища?

– А я слышал, господа, как Шалфеев, обернувшись к нам, закричал: «Яма!» – но не понял, – потирая ногу, произнес Нарышкин. – Господи! Срам-то какой… перед государем императором так опозориться! – грустил он.

– Пустяки! – начал приходить в себя Оболенский. – Только и делов его величеству, как за нами следить, – пытался подбодрить друзей.

– До командира полка точно дойдет,– похлопывал по крупу поднявшегося жеребца Рубанов. – Отсидимся до конца учений и вылезем, – решил Максим.

Но человек предполагает, а бог располагает…

Весело переговариваясь и гогоча во всю глотку, к яме уже несся взвод солдат, которых на такой случай отряжала ближняя пехотная часть. С собой они тащили лестницу и веревки.

– Братва! – заглянув в яму, обернулся к товарищам невысокий рябой унтер. – Они тут смеются, видать, головами ударились. – Начал пристраивать он лестницу, даже не догадываясь, как ему повезло, что сказанные слова не расслышал здоровенный юнкер.

Пыль, поднятая конницей, заслонила от императора момент поднятия несчастных. На этот раз судьба и брошенный жребий сделали конногвардейцев его потенциальным противником, и императорские войска вынудили врага к отступлению. Государь остался очень доволен маневрами.

Из многих тысяч людей, присутствующих на учениях, самыми счастливыми являлись двое – его величество и поручик Вебер.

После окончания маневров гвардия продефилировала перед своим императором церемониальным маршем с музыкой и распущенными знаменами, улучшив и без того прекрасное настроение. Поэтому вечером государь изволил шутить и смеяться, похвалив Арсеньева за знатную выучку полка, и между прочим спросил:

– А кто там у тебя, господин полковник, на этот раз в яму угодил?..

Михаила Андреевича бросило в жар.

– Ну-ну! – успокоил его император, видя, как покраснело лицо командира. – Ничего страшного не случилось… Не покалечились кирасиры?

– Никак нет, ваше величество, – встал во фрунт полковник. – Юнкера живы и здоровы!

– Юнкера?! – улыбнулся император. – И известных фамилий?

Услышав, кто именно, велел назавтра привести их к себе.

– Да! Ежели случайно увидите князя Константина, пригласите его на это же время…

Весь вечер полковник носился по лагерю, чтобы «случайно» встретить великого князя и передать ему пожелание венценосного брата. Всю ночь второй эскадрон занимался внешним видом юнкеров: чистили их сапоги и пуговицы на колете, чистили сам колет и лосины, тащили мази для лица и давали советы, как лучше и быстрее залечить синяки. Вебер смотрел на них с завистью, а Вайцман просчитывал, кто именно поставил на это место юнкеров, и все указывало на его заместителя. «В последнюю шеренгу надо поставить… – вспоминал он. – Правильно! Чтобы яму не заметили… Да и я виноват – не предупредил… А особливо виноваты их дядьки. Майн Готт! Не так я просил меня отличить!» – укорил Господа.

– Сине… – заорал барон и задумался. – Сане… – еще громче заорал он, уставясь на вошедшего в палатку и в страхе вытянувшегося во фрунт денщика. – Когда ты заменишь свою чертову фамилию?! – несильно, больше для острастки, двинул ему в челюсть. – В пехоту сошлю мерзавца, – затопал ногами. – Быстро позвать ко мне юнкерских дядек! Что, проспал яму?! – заорал Вайцман на вошедшего Егора Кузьмина. – А от тебя только и ждешь какой-нибудь пакости, – грозно глянул на сникшего от этих слов Антипа.

Шалфееву ротмистр ничего не сказал, а просто, посмотрев долгим изучающим взглядом, съездил кулаком по носу.

Знал барон слабые места подчиненных!..

На следующий день, ближе к обеду, робко озирающиеся по сторонам юнкера шагнули в комнату, заменяющую кабинет его императорскому величеству. Около десятка генералов и сановников сидели вокруг стола и о чем-то спорили, потрясая картами – на этот раз не игральными, а местности. Дежурный камердинер, доложив о вошедших, тихо прикрыл за собой дверь.

– Господа! – оживился император, отведя от близоруких глаз простенький лорнет в костяной оправе и спрятав его за обшлаг мундира. – А вот и виновники разгоревшегося спора.

Юнкера, во фрунте, не дыша, выпучившись, ели глазами начальство. У Оболенского от нервного напряжения затряслась нога и несколько раз звякнула начищенная шпора, но он подавил в себе страх и не моргая глядел на мягкий раздвоенный подбородок императора.

Нарышкин боялся потерять сознание и молил Бога лишь об одном: не грохнуться на пол в присутствии государя – тогда конец военной карьере.

Рубанов, стараясь медленно выдыхать воздух, чтобы не было заметно колебания груди, замер и со все увеличивающимся восторгом преданно ловил царский взгляд. «Его видел мой отец, – думал он, – а теперь вижу я, как это мелко – любить или не любить императора, это все равно что любить или не любить Россию… Он, как и Россия, будет всегда, дом Романовых! Уже нет отца, когда-нибудь не станет меня, а мой сын вот так же будет стоять перед своим императором, а после мой внук станет служить своему царю и нашему отечеству…» Восторг просто переполнял его душу, выплескиваясь из глаз величайшей преданностью и счастьем…

Случайно встретившись с ним взглядом, Александр, казалось, прочитал его мысли и благодарно улыбнулся юнкеру. «Падение в яму – пустяк в сравнении с подобной любовью и благоговением! – подумал он. – Именно такие офицеры и создают славу России, а следовательно – и ее императору». Он нежно, по-отечески улыбнулся и, поднявшись с кресла, подошел к юнкерам. Разглядев их побитые лица, жалостливо вздохнул: «Как расшиблись на царской службе, в яму-то падая…»

– Представьтесь! – обратился к Рубанову и, услышав фамилию, на секунду задумался, а затем довольно улыбнулся, вспомнив что-то свое, приятное. Положив руку на плечо юнкера, вымолвил:

– Знавал вашего батюшку… Прекрасный был офицер, но дуэлянт и ругатель каких свет не видывал… – доброжелательно покивал головой и шагнул к Нарышкину, с удовольствием отметив страх, который внушал он, добродушный, мягкий человек.

Затем подошел к третьему юнкеру, сверлящему взглядом его подбородок. Узнав их фамилии, благосклонно призвал служить государю и России, как служили их деды и прадеды. «Ежели бы так же относились ко мне все подданные!» – помечтал он, усаживаясь в кресло.