Текст книги "Разомкнутый круг"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

16

На следующее утро почтовая тройка миновала Поцелуев мост и мимо Морского собора и Никольского рынка повезла Максима к заставе. Проезжая рынок, он внимательно поглядел, нет ли у ворот знакомой ведьмы…

Когда неспешно тряслись по набережной Фонтанки, почтовому ямщику надоело молчать, и он стал занимать корнета рассказами, что тоже не лыком шит и в свое время скакал с экстрапочтой в Москву и Киев с саблей и рожком на боку. Поведал, что имеет медаль за то, что отбился от лихих разбойничков в лесу под Москвой.

– Деньжищ в запечатанных мешках везли – страсть! И, кабы не кони, валяться бы мне в овраге с пробитой башкой… И брат мой почтарем был, – рассказывал он, – сейчас пенсию получает за двадцать лет непорочной службы и увечье, на оной нажитое, – двенадцать рублев в треть, то есть трешницу в месяц. Не больно-то, господин офицер, разживесси с такими деньгами…

Максим охлопал свои карманы, набитые ассигнациями.

Пока проехали половину прогона, он досконально знал, сколько взыскивают на почте за каждый лот веса посылки и чем отличается легкая почта от тяжелой.

Погода стояла прекрасная – конец августа радовал теплом и солнцем. Максим любовался желтеющими деревьями и ясной голубой далью с его Рубановкой где-то там, в необъятном просторе. Возок подскакивал на ухабах и рытвинах, поскрипывая плохо смазанными колесами. В пол-уха слушая ямщика, Рубанов попытался насвистывать марш Конного полка, задумавшись, что ждет его там, впереди… и не только в деревне, а еще дальше…

Пыльная дорога, цепляясь за колеса кочками и ухабами, все же уходила назад. Лошади плелись кое-как, временами фыркая, прядая ушами и тряся головами, казалось, что они тоже слушают хозяйские байки и иногда соглашаются с ними, иногда нет.

Проезжая какую-то деревушку, ямщик остановился у избы с подслеповатыми окошками и долго переругивался с вышедшим босым бородатым мужиком. Потом они поили лошадей и пригласили Максима отобедать чем бог послал. Бородатый оказался кумом ямщика. Рубанов дал им полтину, и кум помчался за водкой.

В соседнем дворе раздавался звук топора, тешущего дерево, и слышался мужской голос, негромко напевающий песню. Пить Максим не стал, а, быстро пообедав, вышел во двор и, устроившись в тенечке, задремал.

Запрягли лошадей лишь под вечер и по прохладе тронулись дальше. «Не скоро я эдак-то домой попаду!» – рассуждал Максим, поторапливая ямщика.

– Не сумлевайтесь! – клевал тот после выпивки носом. – Довезем куды следоват…

Закатившееся солнце сменила жирная наглая луна. Приятный вечерний ветерок нежно охлаждал разгоряченную за день дорогу и усталых путешественников. Поздно ночью, проделав один прогон, подъехали к дому смотрителя.

– Какие лошади!..– отчаянно замахал руками вышедший на крыльцо станционный смотритель, плутоватым глазом кося на карман Рубанова. – Какие лошади, ваше благородие? – вопил он. – Вчерась важный енерал в Москву проехать изволили, раз! – Стал загибать пальцы. – Днем трех уполковников в Петербурх отправил, да у меня некоторые – вторые сутки сидят – и ничего… молчат! А вы – лошадей!.. – Опять хитро поглядел на рубановский карман.

Вздохнув и ничего не сказав смотрителю, Максим пошел в дом, заметив несколько незаложенных дорожных экипажей, стоящих в просторном дворе с распахнутыми настежь воротами. В доме Максим сделал еще одну слабую попытку раздобыть лошадей, сунув в руки смотрителю свернутую подорожную. Не поняв, тот обрадовался, но разглядев, что это не деньги, сурово произнес, уходя в другую комнату:

– Нет лошадей! И не скоро будут.

Аккуратно убрав бумагу в карман, Максим огляделся, поняв, что ночевать придется здесь. Станционный дом был вместительный, деревянный и старый. Из сеней Максим прошел в залу, где около десятка проезжих ели, пили, курили и разговаривали. Огромный самовар стоял на внушительном, крепко сколоченном столе. На потертых диванах спало несколько человек. Комната была заставлена баулами, чемоданами и корзинами. Растерявшись, Рубанов остановился посредине, не зная, куда пойти. Внимания на него никто не обратил. Из соседней комнаты появился смотритель и, лавируя между поклажами, направился к нему и взял под руку.

– Ваше благородие в «генеральскую» приглашают! – произнес он, подталкивая Максима к облупленной двери. – Лошадей-то все равно нет, – на всякий случай добавил он, с поклоном отворяя дверь.

Представшая перед глазами зальца была маленькой, но зато опрятной и чистой, без клади на полу и даже почти без мух. На окнах висели занавески, полы были чисто вымыты, и пыль с крашеного шкапа и письменного стола красного дерева стерта. Небольшой круглый столик, покрытый скатертью и окруженный стульями, стоял посреди комнаты. У стен друг против друга находились два приличных на вид дивана. На одном из них сидел не старый еще, но абсолютно лысый мужчина в белой рубашке. Его отекшее лицо с маленькими, бегающими по сторонам глазками повернулось к Максиму. На одном из стульев висел семеновский мундир с капитанскими эполетами.

– Располагайтесь, корнет! – радушно пригласил хозяин мягким, приятным голосом. – А ты, братец, быстро принеси-ка самовар и водки, – велел он смотрителю.

Низко поклонившись, тот кинулся выполнять приказ.

Максим расположился на другом диване и независимо забросил ногу на ногу, подумав, что благодаря офицерским погонам вон какие люди с ним на равных разговаривают.

– А позвольте спросить, – обратился к нему капитан, поднимаясь с дивана, – куда вы держите путь, молодой человек?

Максим ответил.

Дверь раскрылась и, неся самовар, ввалился смотритель. Следом вошла пожилая женщина и молча поставила на стол чистые чашки, хлеб и бутылку водки.

– Сейчас принесу ужин, – уходя, пообещала она.

За ужином представились друг другу и разговорились. Капитан просил называть его Николя и рассказал, что едет в штаб одной из пехотных дивизий.

– Часть пути можем проехать вместе, – заявил он. – Утром смотритель обещал лошадей.

Максиму хотелось спать, но было неловко бросить разговор и словоохотливого семеновца.

– А не хотите ли в картишки? – предложил тот, откуда-то достав и мастерски тасуя колоду. – Нет-нет, по маленькой… – перебил попытавшегося отказаться корнета. – Всего полчасика, а затем спать! – успокоил Рубанова своим мягким, приятным голосом. Лысина его блестела от пота.

– Ну разве ежели в фараона,[11]11
  Фараон – карточная игра.


[Закрыть] – вздохнув и сонно хлопая глазами, дал согласие Максим.

– Прекрасно, прекрасно! – засуетился капитан, пересаживаясь за круглый стол и взглядом приглашая корнета располагаться напротив. Карты мелькали в его руках…

Через час в бумажник семеновца перекочевали сто рублей, полученные Рубановым от князя, и часть его подорожных. После этого сон покинул Максима, и он мрачно лежал на диване, вслушиваясь в храп семёновца. «И надо мне было в эти карты играть?! Осталось всего три червонца…» До утра заснуть так и не сумел.

Рано утром смотритель лично принес офицерам самовар и доложил, что лошади запряжены, при этом хитро глянул на Рубанова. Капитан сдержал слово, взяв юного корнета, и даже угощал на станциях шампанским за его же проигранные деньги.

Последнюю часть пути Максим проделал один.

Родные места не произвели на него ни малейшего впечатления – ни одна струнка не заиграла в душе и сердце не замерло от нежности и восхищения. Безразлично окинул он белеющую на пригорке Покровскую церковь и без всякого интереса медленно протащился по Чернавке, пропахшей скошенным сеном и хлебом.

В отместку Максиму и мрачному, под стать его настроению, ямщику местные собаки не отреагировали почетным лаем на приезд столь долгожданного гостя и, лежа в пыли у ворот и калиток, тяжело поводили лохматыми боками, безразличным взглядом провожая возок.

Рубановка встретила своего властелина тишиной, безлюдьем и неприглядностью покосившихся черных избушек.

«Где народ-то, в поле, что ли? – удивился Максим. – Даже собак не видно… Все-таки бедная у меня деревенька! – загрустил он, проезжая мимо домишек по выбитой дороге, поросшей по краям пыльным подорожником. На соломенной крыше одного из домов заметил тощего рыжего кота, осторожно выглядывающего из выкопанной им норки. Так же осторожно смотрел на него древний дед, загородившись от солнца рукой и щуря слезившиеся глаза.

«Ладно, потом разберемся! – проехал деревню Максим. – Раньше люди веселее были, всякие "симуси" попадались, а нынче, кроме кота и задрипанного дедушки, – ни души…» – пожал он плечами и тут же забыл обо всем, увидев кривые ветви акаций и крышу старого дворянского дома. Вот в этот-то момент сердце его радостно забилось, и он счастливо вздохнул, скосив глаза на свои эполеты. «То-то матушка обрадуется!.. – въезжая под арку с единицей и семеркой, подумал он. Заметил валявшуюся решетку от ворот. – Не удосужились за полтора года починить…»

– Т-п-р-у-у! – завопил, словно его режут, ямщик и уставился на крыльцо.

«Ага! Сейчас ему со штофом водки выбежали!..» – Вылез Максим из возка.

– Эх-хе-хе! – с кряхтением спрыгнул с козел кучер и стал разминать ноги, с надеждой поглядывая то на барина, то на крыльцо.

– Максимка! Ваше благородие! – услышал он за спиной и обернулся, увидев худого мужика в рваных портах и рубахе.

– Агафон?! – поразился Максим, с трудом признавая в этом замотанном мужичке здорового ражего кучера.

«Болеет, наверное…» – Кинулся к нему и обнял худую спину, почувствовав выпирающие ребра и острые лопатки.

– Испачкаешься, ваше благородие! – прослезился Агафон, осторожно обнимая барина.

– А что водкой не пахнет? – пошутил Рубанов, краем глаза приметив, как алчно дернулся кадык у привезшего его кучера.

– Какая таперича выпивка! – безнадежно махнул рукой Агафон, отступив на шаг от молодого барина и любуясь им. – Поесть ба в волю!.. – И затрясся, увидев на крыльце мощную мужскую фигуру.

По первости Максим не понял, кто это такой, а узнав, изумленно присвистнул…

– Данила?!

«А этот наоборот, как хряк, разлопался!» – ахнул он, разглядывая, как властное выражение на лице мужика сменилось на испуганное, а затем приняло раболепный вид. Жирная грудь Данилы затряслась, и он молча нырнул обратно в сени.

– Чего это он, а? – уставился на Агафона Максим.

– Чует кошка, чью мясу съела! – философски изрек кучер и стал доставать из возка баулы.

– А ты чего его так испугался?

– А вот подивись, барин! – спустил с плеч рваную рубаху Агафон, и глазам изумленного корнета предстала исполосованная спина. Свежие раны налагались на старые.

– За что это он тебя? – сжал кулаки Максим.

– Власть показывает! Хозяином себя посчитал… – осмелел Агафон, натянув на плечи рубаху. – Лошадей всех продал, кроме одной клячи! – в сердцах воскликнул кучер.

– И моего Гришку?! – глаза Максима белели и наливались яростью.

– Да не только его, крестьян уже начал продавать, а деньги пропивает да в карты проигрывает в Чернавке! А маменька ваша полностью ему потакает, а может, просто боится… – опять схватился за баулы Агафон. – А которых не продал, так тех разорил, – продолжал он, направляясь к крыльцу, – а молодых в солдаты отдает… Я вашей матушке говорю, но она и слушать не желат али ему жалуется… вот спина у меня и драная! – растворив дверь, вошел он в сени.

За ним двинулся и Максим, уговаривая себя сразу не убивать супостата… Приезжий ямщик шел следом и хмурился, жалея Агафона. В доме было темно и пахло чем-то затхлым.

В людской он наткнулся на испуганную пожилую женщину.

– Эта заместо Акулины и Лукерьи, – объяснил Агафон, раскрывая следующую дверь.

Максим оттолкнул его плечом и ступил в комнату – она была пустой. Не глядя по сторонам и опрокинув стоявшее на дороге кресло, он прошел в залу. За столом сидела полная женщина с отечным желтым лицом. Даже в полумраке комнаты он разглядел эту нездоровую желтизну и сетку мелких морщин, которых не было, когда уезжал.

Женщина раскладывала пасьянс. Карты плясали в ее руке.

– Мама! – прошептал Максим, и слезы жалости брызнули из его глаз. – Мама… бросился перед ней на колени и, обняв ее ноги, положил на них голову, на миг почувствовав себя беззащитным и маленьким.

Ольга Николаевна бросила карты на стол и дотронулась вздрагивающими пальцами до белокурых волос сына.

– Максимушка! – бессильно шевельнулись ее губы, и тихие слезы увлажнили бороздки морщин. – Сынок. – Руки нежно гладили и перебирали пряди его волос. – А на него не обижайся, он хороший и любит меня! – шептали ее губы. – Только его никто не понимает, и все его ненавидят… – уже громко говорила она.

Максим удивленно поднял голову.

– И ты ненавидишь его! – уже кричала мать. – Вы все ненавидите…

– Успокойтесь! Успокойтесь, маменька… – гладил ее руки и плечи Максим и заскрипел зубами, заметив небольшой синяк на ее скуле.

Где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла и крики.

– Что там? – беспокойно оттолкнула она руки сына. – Ступай погляди. И помни, ежели тронешь его хоть пальцем – ты мне больше не сын… – дохнула перегаром.

Покачав головой, Максим вышел из комнаты.

– Убежал, гад! – размахивая руками, сообщил Агафон. – Не успел я произнести: «Айда к барину, гнида!», как он высадил окно, прокорячился в него аспидом и был таков… Да напоследок меня же ногой в грудь лягнул.

– Тьфу! – сплюнул Максим. – Запрягай оставшуюся клячу… Нет! Во дворе же тройка стоит… На ней и отправляйся в Чернавку к полицмейстеру. Скажешь ему: крепостной в бегах…

– Барин! Лошади туды не дойдут! – услышали голос второго кучера.

– Да-а! Вот еще что… Зайдите в Данилкину комнату, не знаю, где тут она, и угоститесь там чем бог послал… Затем сразу же в Чернавку!

Через полчаса он услышал во дворе веселые голоса мужиков, понукающих лошадей. Не успев проехать под аркой, они уже запели бодрую песню о добром молодце, который, конечно же, служил ямщиком…

– Давай дадим ему вольную! – предложила на следующий день сыну Ольга Николаевна. – И как это я раньше не догадалась? А Данила и не просил…

– Очень бескорыстный человек! – язвительно произнес Максим. – Даже моего Гришку продал, не говоря уж о крестьянах…

Обидчиво поджав губы, Ольга Николаевна ушла в свою комнату.

«Вольную ему! В кандалы его, вора, да в Сибирь… Жалельщица какая!.. – разозлился Максим. – Мне за полтора года копейки не прислала… И даже с офицерским чином не поздравила, все мысли об этом борове. Ну, доберусь до него!..»

– Барин! – робко зашла в комнату пожилая служанка и поклонилась в пояс. – Старики нашенские там вас спрашивают, – неопределенно махнула она рукой.

– Проси их сюда! – гордо сел он в кресло и закинул ногу на ногу, затем, неожиданно разволновавшись, встал и прошелся по комнате.

Заслышав шаги, снова уселся в кресло и картинно оперся щекой о ладонь.

Постучав в дверь и тихонько покхекав для приличия, в комнату вошли четыре деда и дружно закрестились на образа, затем степенно поклонились Рубанову. Среди парламентеров Максим увидел и вчерашнего дедушку. Следом за ними вошла и встала у стены, прижавшись к ней спиной, пожилая служанка.

«А этой-то чего надо?» – подумал Максим, но выпроводить ее из комнаты не решился. Старики, поглаживая седые бороды, глядели на него. Максиму неуютно стало под их взглядом, и он переменил положение, усевшись прямо и вытянув ноги. Молчание затянулось.

Наконец вчерашний дедушка, негромко прокашлявшись, надтреснутым голосом произнес:

– Здравия тебе, ваше благородие, и долгих лет жизни!.. – Вопросительно глянув на Рубанова, подождал минутку, приставив широкую ладонь к такому же по величине уху и, ничего не услышав в ответ, потоптавшись новыми лаптями на месте, продолжил: – Обчество велело вам кланяться и просило заступиться… совсем замучил окаянный Данилка! Житья не дает… – хотел он высморкаться, но передумал.

– Дочку мою с домочадцами продал! – срывающимся голосом произнес другой старик, и выцветшие от долгих годов, горячего солнца и буйного ветра глаза его увлажнились. – Один остался таперя…

– А моего единственного сынка в некруты велел отдать! Скоро заберут мою кровинушку… – сложив руки под грудью, в голос заревела служанка, перебив старика, и рухнула на колени перед Максимом.

– Цыц ты, неразумная баба! – стукнул дед корявой клюкой об пол.

«Из акации, похоже, вырезал, – подумал Максим, непроизвольно поднимаясь с кресла. – Душу из борова вытрясу, как поймают!» – Злоба закипала в сердце, и он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

Неожиданно резко распахнулась дверь, ударившись фигурной бронзовой ручкой о стену, и в комнату влетела запыхавшаяся барыня.

– Жаловаться пришли! Мало вам кнутов было… – визгливым неприятным голосом завопила она. – Только и ждете, воронье, чтоб его не стало… Так и кружите над ним. Ужо назначу Данилу старостой… Гони их в шею! – повернула она разъяренное лицо к сыну, и слова замерли у нее на губах… Такой дикой ненависти, как в родных сыновьих глазах, она в своей жизни еще не видела.

Дрожь прошла по ее телу, и Ольга Николаевна вся сжалась, словно от удара, поняв, что потеряла не только любовника, но и сына…

Зябко передернув плечами и ссутулившись, она медленно вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– На улицу выходить боимси… – продолжил вчерашний дед.

«…Вдруг Данилке на глаза попадесси… и он изгиляться зачнет», – долго еще перечисляли они свои горести и обиды.

Давно так тоскливо и муторно не было на сердце Рубанова.

«Господи! – думал он. – Неужели мать не видела, с кем живет?.. Почему смерть отца ничему ее не научила?! – С силой сжал он кулаки, проткнув ногтями кожу ладоней. – Ну почему, почему у меня такая мать?.. – Мерил он комнату шагами, отпустив крестьян и пообещав во всем разобраться.

«В рекруты парня, конечно, не отдам, – рассуждал Максим, пытаясь не думать о матери, – а проданных выкупить не на что!.. Ну, Данилка!.. Твое счастье, что убежал…» – скрипнул он зубами.

Ближе к вечеру пожилая служанка, в пояс поклонившись Рубанову, доложила о приходе гостьи.

– Чего ты все кланяешься?! Сказал тебе, сына оставлю, значит оставлю… Не война чай! – Скорбно сжатый рот женщины медленно, словно нехотя, растянулся в благодарной улыбке. – Да кто там еще?

– Нянька вашенская пожаловали… – расправила она передник.

– Лукерья?! – обрадовался Максим. – Да что же она в дом не идет?.. – Побежал он навстречу, распахивая двери.

В седенькой сгорбленной старушке, робко стоявшей перед крыльцом, он не сразу узнал властную и уверенную в себе домоправительницу и няньку, какой запомнил ее перед отъездом в Петербург. И лишь когда она напряженно глянула на тонкую высокую фигуру в белом колете и увидела радостно заблестевшие глаза и расплывшийся в счастливой улыбке детский еще рот, безмерная любовь сделала ее прежней – той, которой она была полтора года назад.

Протянув руки, Максим бросился к ней, сжав в объятиях и разобрав в ее бормотании одно лишь слово: «Внучек…»

– Дай-ка я погляжу, каким ты стал! – отстранившись от него после первых объятий и поцелуев, произнесла Лукерья и всплеснула руками, с гордостью и нежностью разглядывая подтянутую фигуру в военной форме. – Вылитый отец! Только росточком повыше… – разгладила видимую лишь ей складку на колете и тут же сникла, потупив глаза и съежившись. Удивившись, Максим обернулся, успев заметить в проеме двери бледное лицо матери.

– Чего же мы в дом не идем, нянюшка? – взял ее за руку и, преодолев слабое сопротивление, повел в комнаты, шутливо рассуждая по пути, какая она стала важная дама, коль о ее приходе официально докладывают…

– Станешь тут «важной», ежели Данилка в шею однажды вытолкал, а дочка промолчала, – тихонько произнесла она, с тревогой поглядывая на дверь.

– В бегах твой Данилка!.. – зло грохнул кулаком по столу Максим. – Поймаю – душу из подлеца вытрясу! А эта ему во всем потакала!.. – в бешенстве кивнул куда-то в пространство.

– Максимушка… – отшатнулась старушка. – Грех так о матери говорить. – Перекрестила его, затем покрестилась сама и, подойдя к столу, поставила упавший канделябр и вставила в него обгоревшую свечу. – Не надо уподобляться этому злыдню! – Стряхнула восковые крошки со скатерти и села на краешек стула, сложив усталые морщинистые руки на коленях. – Расскажи, как там в Петербурхе? – с любопытством произнесла она. – Тяжело, поди, ученье далось…

– Не просто без твоих пирожков было! – весело засмеялся Максим, усаживаясь напротив.

– А мать не вини! – попросила старушка. – Запуталась она, а помочь некому…

Их разговор прервали громкие мужские голоса, раздавшиеся во дворе и ясно слышимые сквозь раскрытые окна.

– Это Агафон с задания прибыл, – улыбнулся Максим. – Со вчерашнего дня якобы Данилку ловит, а сам, скорее всего, в кабаке с новым другом просидел. Пойду расспрошу.

– Ваша благородия, полиц… лиц… клистеру доложено! Меры, грит, будут приняты, беглеца, грит, непременно пумают и сюда предоставят! – отрапортовал Агафон, раскачиваясь, словно лошадиный хвост.

«Услышь его полицмейстер, за "клистера" точно потянул бы к ответу…» – усмехнулся про себя Рубанов.

– Мы его всю ночь искали! – икнул заезжий ямщик. – Как он посмел маво друга в пузо лягнуть?.. А-а?

– И ни в одном кабаке не нашли? – улыбнулся Максим, случайно разглядев за занавеской окна тут же скрывшееся белое материнское лицо. «Переживает!..» – брезгливо подумал о ней.

– Никак нет! Господин корнет! – отдал честь ямщик. – А вдруг ворог опять в своей комнате прячется? – сделал он умозаключение.

– Точно! – поддержал его Агафон. – Следоват там поискать…

– Лукерья поищет и на похмелье завтра вынесет, а сейчас – спать. – Повернулся и прошел по-хозяйски в дом.

– Да как я останусь? – перепугалась старушка. – Барыня велели в деревне жить…

– Нянюшка, а как же я без твоих щей и пирогов? – подхалимским голосом произнес Максим. – А матушку уговорим, – уже строго сказал он.

Утром погода испортилась. Небо затянуло тучами, и пошел мелкий дождь. Максим вышел на крыльцо и подставил руку теплой влаге. Дождь тихонько, словно кот, шелестел и корябал по крыше, осторожно, редкими пока каплями, срывался оттуда на землю и растворялся в ее пересохшем от жажды теле.

«Пора поклониться отцу! – решил Рубанов, проходя в дом за плащом. – Вчера надо было, да все некогда».

Привезший его ямщик запрягал лошадей и довольно рыгал после обильного завтрака. Похмелившийся Агафон активно помогал ему.

«Туда доеду на тройке, а оттуда прогуляюсь пешком…»

Потемневший крест чуть накренился к земле, притаившись под сенью могучих дубов и лип. Дождь не успел еще пропитать землю, лишь прибил пыль и освежил воздух. В наступившей тишине было слышно, как оторвавшийся от ветки лист со вздохом падает на землю, укрывая холмики и тех, кто лежит под ними, от будущих морозов.

Максим сосредоточился на прибитой к кресту доске с чередою букв. Замерев в задумчивости, он разглядывал ряд магических цифр, последние из которых так стремятся узнать у гадальщиц-цыганок.

«Зачем? Ведь, должно быть, страшно жить, ежели узнаешь последние цифры…»

Где-то далеко-далеко над полями проплыл прощальный журавлиный крик… И все замерло… Лишь капли дождя ласково гладили листья. «Как все тихо и торжественно… Так бывает лишь на кладбище и в церкви!» – подумал Максим, и неожиданно слезы навернулись на глаза.

Подправив крест и утрамбовав под ним землю каблуком ботфорта, он медленно шел по желтеющей липовой аллее, когда вдалеке на дороге послышались стук копыт и поскрипывание колес.

Без любопытства глянул на бричку с двумя седоками. От раздумий его отвлекла тишина – не стало слышно цокота и скрипа. Он снова взглянул на бричку и с удивлением отметил, что она стоит как раз на перекрестье аллеи с дорогой. Две запряженных лошади беспокойно встряхивали гривой, а третий жеребец, понуро опустивший голову, был привязан сзади. Двое седоков, в свою очередь, внимательно глядели на Рубанова, затем зашумели, и один из них, выпрыгнув, побежал к нему навстречу.

– Твое благородие! – орал он, тряся рыжей гривой и улыбаясь во весь рот.

«Кешка!» – удивился Максим и радостно ринулся навстречу.

– Во, брат, какой ты важный стал! – уважительно разглядывал друга Кешка и тер мужицкой уже ладонью усыпанный веснушками лоб. – А мы с дедом как услышали, что приехал, враз собрались тебя навестить. – Обняв Максима за плечи, повел его к бричке. – Тятьку наведал?! Молодец! Деда тоже недавно к нему приезжал… вишь, руками машет, невтерпеж старому с тобой обняться.

Изот, не выдержав, вывалился из брички и заковылял к Рубанову.

– Ну ерой! Вылитый отец!.. – на ходу вопил он и, подбежав, повис на Максиме. – Думал… уж не свидимся, – утирал он слезы. – А я к тебе с подарочком… – указал на привязанного к бричке жеребца. – Данила, сукин кот, хозяйство распродавать начал, я у него и откупил… Твой конек-то.

Максим обернулся. Привязанный к бричке жеребец бил копытом. Затем, подняв голову и кося глазом на людей, беспокойно заржал.

– Подь, подь к нему! – подтолкнул Рубанова лесник. – Вишь, радуется! Хозяина признал…

– Гришка! – кинулся к коню Максим и прижался щекой к бархатистой конской шее, теребя рукой жесткую гриву.

– Накось его хлебцем угости! – протянул посоленную горбушку запасливый Изот, пошивырявшись в бричке.

– А от меня седло! – тоже полез в бричку Кешка. – Специально для тебя на ярмонке выбирал…

– Ну спасибо! Ну уважили!– целовал по очереди деда с внуком Максим. – Теперь я ваш должник…

– Да чего там! – махнул рукой Кешка.

– Сочтемся! – недовольно поглядел на внука дед. – Свои люди… – ласково, но с хитринкой улыбнулся Рубанову.

Тот уже седлал вороного. К господскому дому Максим прискакал верхом на взмыленном скакуне.

– Застоялся у лесника, – бросил поводья изумленному Агафону.

– Батюшки! Да ведь это же наш Гришка… – обрадовался тот.

– Нянюшка. Готовь на стол, сейчас гости пожалуют! – вбежал в дом счастливый Максим.

Ели молча. Дед с внуком чинно сидели за столом и аккуратно подставляли под ложку со щами кусок хлеба – не дай бог прольется на скатерть. Барыня к гостям не вышла.

– Скусные щи Лукерья готовит! – произнес дед при виде вошедшей в комнату няньки.

– Садитесь с нами, бабушка, – предложил Максим.

– Благодарствую, – ответила старушка, но сесть за стол отказалась.

– Ну что, Иннокентий! – разливал водку по стаканам Максим. – Ни разу мы с тобой еще не выпивали…

– И правильно делали! – чуть не хором воскликнули лесник с нянькой.

– Молодые ишшо пить-то! – закончила Лукерья, рассмешив Максима.

«Гришка столько воды не выпил, сколь я пшеничной!» – подумал он. – Ну, молодые не молодые, а за встречу надо, – протянул стакан другу. – Давай, Кешка, – бодро вылил в себя содержимое.

– Тьфу-ты, прости господи, словно воду сглонул… – вышла из комнаты старая мамка.

– Гликось, как в столице научился… по-гвардейски! – то ли похвалил, то ли осудил дед. – Главное, голову не потерять, – поглядел он на дверь в барские покои, – как Данилка, – закончил свою мысль.

Максим покраснел, подумав о матери.

– А то ведь все пропивать начал, совсем деревеньку разорил… уже и до людишек добрался, – разговорился Изот Михеевич, забыв о том, что барыня может услышать. – Староста было воспротивился, так и его продали… Правда, ему туда и дорога – не умел хозяйствовать! Данилка куражился, а тот баловал, что одинаково вредно. Мужика надо держать в узде… и в сытости, конечно… тогда и работу с него можно потребовать. Мужик должон власть уважать и бояться… – стукнул кулаком по столу охмелевший лесник. – А вот, ваше благородие, рискни и меня старостой поставь, – забросил он пробный камень, – враз хозяйство подыму! У меня не забалуешь! Нет! – сжал он маленький веснушчатый кулачок и поглядел на Максима.

– Хозяйственный-то ты хозяйственный! – Поставила на стол чугунок с вареной уткой нянька. – Но язык у тебя – что помело… Брешешь, чего не следоват!..

– Эт чего же я брешу?! – взвился лесник, но вспомнив отца Максима, прикусил язык. – Быват иногда! – повинился он. – Но недоимков бы у меня не было! И на погоду бы я не кивал, что вечно не такая, как надо, потому и урожая нет. Данилка тоже ко мне подкатывал, – сменил тему дед Изот.

Максим с Кешкой под стариковский разговор вытянули еще по стакану…

… – То ему лесу отдай, то он сам кому-то там продаст… Но этот подлец мне не указ! Он крепостной, а я свободный… А приехал еще на твоем коньке, – обернул разгоряченное лицо к Максиму, но не увидел его – до такой степени ушел в недавние воспоминания. – Давай, грит, мне лес! Барыня велела… – А письма от Ольги Николаевны никакого не привез. И вот, каналья, коню удилами губы рвет, гарцует предо мной, быдто енерал, а я возьми его за ногу, вора, и скинь с коня! – подскочил лесник и показал руками, как ловко он это проделал. – Данилка и шлепнись об землю башкой, – засмеялся он. – Но земле-то что, даже не примялась, а энтот черт на меня кинулся… Спасибо, сынки и внучек недалеко были… Мигом сему хряку в шею наклали! Ишь!.. Удумал, холоп! На меня, екатерининского солдата руку поднять. Не тут-то было! – торжественно засипел дед. – А пошто ты, хам, на барском коньке ездишь, говорю… и по морде его по жирной, и по морде! – сладостно зажмурился Изот Михеевич. – Правда, сынки его, ворюгу, за руки держали, – уточнил он. – Значится, поохаживал его по наглой роже и говорю: «Продай жеребчика, все-равно ведь пропьешь!» – «Сто рублей давай!» – отвечает. Так и пришлось за эту сумму купить! – закончил лесник, усаживаясь на стул, и строго глянул на пытавшегося что-то сказать внука.

– Да! Вам сказал, что за четвертак, – а купил за сто! – уставился на Кешку лесничий и вытер вспотевший лоб. – Упреешь все объяснять… – перевел взгляд на Максима.

– Как деньги будут, обязательно отдам! – уверил тот лесника.

– Обижаешь, барин! – сделал вид, что обиделся, Изот Михеевич. – Подарок это! – прихлопнул ладонью хлебную крошку на столе. – Деньги мне не надо. Сам хочу тебе помочь! Вот ежели старостой поставишь… – мечтательно вздохнул старик, – то и квиты станем!.. И деревеньку подыму…

Поднявшись и заложив руки за спину, Максим прошелся по комнате.

– Поставлю старостой! – произнес он и, выставив вперед ладонь, чтоб остановить собравшегося бухнуться в ноги старика, закончил: – Коль предоставишь мне Данилу!..

Через несколько дней Максим привык к Рубановке и дому, будто и не уезжал на полтора года в далекий и холодный Петербург. Он увлеченно носился на коне по полям и лугам, наблюдая за осенними хозяйственными работами, – вздохнувшие после бегства Данилы крестьяне споро убирали хлеб, косили сено и после Куприянова дня начинали копать картошку.

Иногда к нему присоединялся Кешка, и тогда они, словно дети, мчались наперегонки, пришпоривая коней и вопя во всю глотку от переполнявших их буйных сил. За прошедшее время Кешка вытянулся, на голову перерос мелкорослых деда с отцом и почти сравнялся с Рубановым.