Текст книги "Разомкнутый круг"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

14

Первого ноября, в день святых бессребренников Космы и Дамиана, эстандарт-юнкера отмечали свое производство, а заодно и Кузьминки, как называли в народе этот праздник, в просторном петербургском доме князей Оболенских. Кроме юнкеров, гостей было немного. Присутствовали лишь юная кузина Григория Оболенского с родителями и старая тетка, которая много лет жила в доме князя Владимира.

Юная кузина глаз не сводила с Нарышкина. Тоненькая фигурка ее еще не получила достаточного развития, и самым запоминающимся в ней были красивые карие глаза на продолговатом чуть веснушчатом лице. Видимо кто-то из взрослых, то ли в шутку, то ли всерьез, сказал ей, что чуть прикрытые ресницами, они имеют необыкновенный шарм и глубину, привлекая интерес и взгляды мужчин, поэтому княжна бесконечно щурилась.

По-всему чувствовалось, что обе семьи очень дружили и во всем поддерживали друг друга. Старая тетка пользовалась в обеих семьях огромным уважением. Своих детей у нее не было, поэтому души не чаяла во внучатых племянниках, особенно в младшенькой племяннице. Вот и сейчас, про себя улыбаясь, следила она за стараниями Софьюшки понравиться этому чурбану в форме. «Научится еще кокетничать! – думала она. – Все еще впереди у девчонки, особенно когда к ее приданому прибавлю свою деревеньку с тысячей душ».

Обед продолжался довольно долго: Оболенские любили покушать в свое удовольствие, поэтому их француз повар получал содержание наравне с русским генералом.

Вина папà Оболенского выписывал из Франции и Германии.

Юнкера ели и пили на славу…

– Водки бы! – отставил хрустальный бокал с золотым ободком младший Оболенский и, игнорируя салфетку, вытер губы тыльной стороной ладони, размазав по ней красные капельки душистого вина.

Он решил сегодня потрясти родственников простотой привившихся в казарме нравов. Поводив ладонью над столом, взял с тарелки сочный кусок телятины и смачно откусил от него, вымазав щеки. Забывшая в очередной раз прищурить глаза его кузина, приложив к губам салфетку, прыснула со смеху. Тетка сделала вид, что не обратила внимания на бестактность, решив: «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало…». Папà Оболенского, его брат и их жены шокированно глядели на сына и племянника.

– Вкусно! – произнес тот с набитым ртом. – Как в трактире… – сосредоточившись, добавил по-французски, завидев вошедшего повара с фарфоровым блюдом в руках.

Француз от возмущения чуть не выронил поднос, развеселив даже взрослых.

– Григорий! Станешь так себя вести, придется опять нанять гувернера, – по-французски обратилась к сыну княгиня.

– Мамà! Пожалей свои розы, – снова развеселил общество молодой князь.

Насытившись, Максим попытался заговорить с княжной, однако без особого успеха – она вновь с прищуром разглядывала Нарышкина.

Тот же после казармы никак не мог отъесться, к тому же на столе было столько вкусного…

В середине ноября, после вольных работ, начались обычные пешие учения, выводка коней, полковой наряд, езда сменами в манеже и взводами на плацу, разводы и дворцовые караулы; то есть самое тяжелое полугодие в мирной жизни лейб-гвардии Конного полка. Все офицеры прибыли из отпусков и начали заниматься со своими подразделениями. Во втором эскадроне приступил к службе большой друг эстандарт-юнкеров – поручик Вебер.

Несмотря на то что имели полное право покинуть казарму и жить дома, – папа Оболенского прямо-таки умолял их жить у него – юнкера остались в казарме до получения офицерского чина.

«И зачем им это? – недоумевал Вебер. – Значит, недостаточно господами занимаюсь, – делал он вывод, – коль еще служба не опротивела…»

Оболенскому нравились простота нравов и отношений, он отдыхал от светских условностей и этикета. Нарышкин в самом начале службы дал себе слово до получения офицерского чина жить вместе с солдатами, дабы закалить волю и тело. А Рубанову было просто хорошо с друзьями и не хотелось зависеть от чужих людей.

Поэтому опять по сигналу трубача рано поутру поднимались с жестких нар, плескались у рукомойника и, одевшись по-зимнему, плелись убирать лошадей. Каждые четвертые сутки конногвардейцы заступали в караулы, самым ответственным из которых являлся внутренний дворцовый. Именно туда и были назначены эстандарт-юнкера.

– Хотя вы по званию являетесь унтер-офицерами и можете ходить разводящими, – инструктировал их поручик Вебер, – но, по приказу ротмистра, некоторое время вам предстоит заступать в наряд караульными, дабы досконально ознакомиться с постами и понять караульную службу. Главное для вас – четкое исполнение ружейных артикулов! На постовом коврике при приближении начальства ружье должны откидывать от ноги четко «по-ефрейторски», в единый миг с напарником, для чего он, как старший возрастом, даст вам знак бровями или мигнет… По-первости заступите на посты со своими дядьками, они вас и обучат всему, – закончил длинную речь поручик и удалился по делам.

Перед первым своим караулом во дворце юнкера волновались, но, не подавая вида, надевали полную парадную форму. Из-за гвардейского шику лосины для лучшего облегания кирасиры натягивали на голые ноги сырыми, затем отполированные ботфорты, специально сшитые из толстой и твердой кожи. Застегнув четыре крючка на высоком воротнике белоснежного колета, эстандарт-юнкера надели замшевые перчатки с большими крагами, а на головы водрузили кожаные каски с высоким гребнем конского волоса, застегнув тугим подбородником из медной чешуи.

Встав в строй из тридцати двух конногвардейцев, заступивших в наряд, выслушали напутствие Вайцмана, и Вебер повел их в Зимний дворец. В караульном помещении, расположенном перед Белой галереей, Вебер еще раз напомнил, кто на каких постах стоит, и разводящие определили караульных по местам.

Рубанову вместе с дядькой выпало стоять в зале неподалеку от царских покоев. Когда рядом никого не было, Шалфеев что-то шептал Максиму, но тот не слушал его, с интересом разглядывая утреннюю дворцовую жизнь: «Бог мой! – с восторгом думал он. – Нахожусь в Зимнем дворце, а через стену живет сам император!»

По залам сновали полотеры, протирая паркет; истопники, зевая во весь рот и не обращая ни на кого внимания, разжигали березовыми лучинами печки, между делом переругиваясь друг с другом; убирали свои залы камер-лакеи, лениво сметая тряпками пыль с мебели и перьевыми метелками – с картин. Ламповщики разносили заправленные маслом лампы и заменяли сгоревшие свечи. Величественные гоф-фурьеры, солидно выпятив животы, важно ходили по дворцу, наблюдая за порядком, и время от времени разносили в пух и прах то нерадивого камер-лакея, то ламповщика, пропустившего сгоревшую свечу, то похмельного печника, задымившего сырыми дровами залу.

Максиму все было интересно, глаза его сверкали от любопытства. Однако через час без привычки ноги в узких сапогах и высыхающих лосинах начало немилосердно ломить. Тесный воротник давил шею, не давая дышать, а руки в перчатках стали мокрыми от пота, и ружье выскакивало из них. Интерес к дворцовой жизни постепенно угасал, а в голове осталась лишь одна мысль – скорее бы смена.

– Слава Богу, сегодня на прием к царю мало идут! – зашептал Шалфеев, видя мучения своего подопечного. – Ничего, господин юнкер, привыкнешь, – подбадривал он Рубанова. – Все поначалу мучаются, я чуть сознание по первости не потерял, а сейчас стою – хоть бы хны! – бахвалился он. – А-а-а! Смотрите, ваше благородие, – через минуту опять зашептал Шалфеев, – какая статс-дама плывет… Давай ей ружьем честь отдадим? – как мог, отвлекал он Максима.

Рубанов обалдел от счастья, когда наконец увидел идущую к ним смену. В караульном помещении он брякнулся на лавку, вытянув ноги и закатив к потолку глаза. Через несколько минут появились Оболенский с Нарышкиным и тоже попадали на лавки, оперевшись спиной о стену.

– Ну и служба! – потряс головой князь, ослабляя поясную портупею палаша и расстегивая крючки воротника. Каску и перчатки он скинул сразу, как вошел в караулку. – Больше штаны мочить не стану! – громко произнес он, глядя на своих спекшихся друзей. – У меня чуть все не полопалось, когда лосины сохнуть стали, а хрен теперь – плоский, как палаш…

Сидевший на скамейке Максим кое-как удержался, чтобы не свалиться на пол от смеха.

– Не важно, главное, чтобы рубил хорошо… – гоготали конногвардейцы.

– Что здесь происходит?! – забежал раздосадованный Вебер. – Фухтелей захотели?[10]10
  Фухтель – плоская сторона палаша. Наказывали провинившихся.


[Закрыть] Тут вам не конюшня – ржете, как жеребцы. Господа гва-а-р-де-йцы?! – осклабился он. – Как первое дежурство? – язвительно улыбаясь, глядел на юнкеров.

– Прекрасно! – постарался бодро ответить Нарышкин, чтобы лишний раз не радовать немца.

– Правда? – усомнился поручик. – Ну ничего, скоро опять на пост! У новичков это называется «кирасирскими муками!» – сообщил он, куда-то убегая.

«Верное название», – подумал Максим, но, к его удивлению, следующие часы прошли легче.

Утром их сменил караул Кавалергардского полка. Рубанов сдал пост Денису Волынскому.

– Первый раз? – спросил он и на утвердительный кивок красавца пожелал ему держаться, на что тот, не зная службы, презрительно хмыкнул.

– Говорят, вы всё в казарме живете? – уставился он на Максима. – Делать, что ли, нечего?

Ничего не ответив и пожав плечами, Рубанов пошел следом за разводящим, услышав в спину:

– А нас в наказание за пьянку полкан в караульные упек!.. Слава Богу, не на «губу»…

«На "губе" полеживал бы либо уставы изучал, в носу ковыряясь, – проходя мимо сенатской гауптвахты в казарму, вспомнил Волынского Максим, – а теперь вынужден "кирасирские муки" испытывать…»

Невыспавшийся Вебер, для того чтобы согнать с себя сон или просто от злости, время от времени приказывал идти парадным шагом. Усталые кирасиры, чертыхаясь про себя, тянули носок, громко опуская подошву на брусчатку мостовой.

– Настроение себе повышает, – шепнул Нарышкин Рубанову и тут же услышал: «Разговорчики в строю!».

«Тонкий слух у наглеца…» – подумал Максим.

Неожиданно команду конногвардейцев накрыл ливень. Казалось, что жильцы верхних этажей льют на них воду из ведер.

– Уже снегу пора идти, а тут все дождь, – недовольно бурчал Шалфеев.

Промокший Вебер облаял купца, загородившего своим тарантасом дорогу конногвардейцам, напоследок обозвав его «русской свиньей».

«Боров немецкий! – возмутился Максим. – И чего их государь на службу приглашает? Они ведь не любят наш народ!..»

В эскадронном помещении жарища стояла, как в бане. Свободные от дежурства кирасиры не пожалели дров, чтобы обогреть промокших товарищей. Как и другие, Максим повесил на веревку рейтузы, колет и шинель. Его сапоги Шалфеев вместе со своими поставил поближе к пылающей печке.

Сидя в одном белье на нарах, Максим читал письмо от княгини Голицыной, недавно приехавшей из деревни.

– В гости зовет, – удовлетворил любопытство друзей, – может, вечером и схожу.

– Я сейчас высплюсь, – мечтал Оболенский, – а затем навещу либо «храброго гренадера», либо «рака на мойки», а может, сумею и того и другого.

– А я почитаю, – произнес Нарышкин, – твоя кузина презентовала мне замечательную книжонку о любви греческих пастуха и пастушки.

Денег на извозчика не было, поэтому Рубанов отправился пешком. «Заодно город погляжу, – рассуждал он, – идти-то всего-ничего». Путь его лежал мимо «рака на мойки». Около входа в трактир Максим нос к огромному носу столкнулся с Мойшей. Тот вздрогнул, узнав конногвардейца, и с опаской огляделся по сторонам. Мойша часто теперь вздрагивал и кричал по ночам, ежели снилось гвардейское гуляние.

– Один! И не к тебе, – успокоил нервного жида Максим, – правда, вскоре князь обещал наведаться, – вспомнил он и увидел, как бедный еврей схватился за сердце.

К дому Голицыных Рубанов подошел уже в полной темноте, неожиданно свалившейся на город. Темные окна не ждали гостей. Постучав в парадные двери и решив зайти с черного входа, Максим услышал шарканье ног. После долгих объяснений с глухим, хромым, старым и – ко всему прочему – простывшим лакеем, тот повел его в покои княгини, недовольно брюзжа и часто чихая.

Скучающая Катерина Голицына, увидев Максима, радостно охнула и дружески расцеловала его в обе щеки.

– Подрос за лето, – оглядела гостя, – теперь явно набрал кирасирский минимум, а для молодого человека – так просто высок. Невесту не нашел еще? – рассмеялась над покрасневшим юнкером. – Скорее бы офицером стал… Я бы тебя в свет выводила. Князь Петр пишет, что жив-здоров, он финнов завоевывает, тебе привет передает и за успешную сдачу экзаменов велел выдать наградные – сто рублей, – смеялась она, раскрывая шкатулку и доставая ассигнации. – Бери, бери, чудак! Пригодятся… А я подарю шикарную форму, как станешь корнетом. Простудилась. Хорошо, что ты именно сегодня пришел. Скучала одна… Звали на именины, но не поехала – голова болит. Теперь прошла, – без умолку болтала княгиня, не давая Рубанову раскрыть рта. Видно было, что она рада его приходу. – Сейчас ужинать будем, велю на стол подавать, – подхватила его под руку и подвела к зеркалу. – Ты уже на полголовы выше князя Петра, – радостно удивлялась княгиня.

Максим глупо улыбался, рассматривая свое отражение в большом зеркале с золоченой рамой. Ему приятно было находиться рядом с этой молодой беспечной женщиной. За ужином она с удовольствием делилась сплетнями, рассказывая о том, что светское общество игнорировало французского посланника Савари. На тридцать визитов, нанесенных русским сановникам, ему ответили лишь двумя. И за всем этим стоит императрица-мать. Именно она первая приняла француза с ледяной вежливостью, уделив ему едва ли минуту времени, и после аудиенции высшее общество отвернулось от него. Но вот император весьма любезен с послом. Вместе с ним посещает спектакли в эрмитажном театре и оказывает другие знаки внимания. Александр хочет этим подчеркнуть, как он уважает Наполеона. Чем, интересно, этот выскочка-корсиканец так понравился нашему императору? – рассказывала она, время от времени поднося к губам бокал с шампанским. Рубанов шампанское не пил, зато отдал дань восхитительным мясным блюдам, паштетам из дичи и устрицам, привезенным с родины опального в обществе посла. Голицынский повар важно называл их «устерсами».

Эстандарт-юнкер засиделся в гостях до поздней ночи…

Постепенно Рубанов привык к царским приемам и нудному стоянию не шевелясь, если рядом крутились важные чиновники или генералы. Дворцовая толчея больше не вызывала острого любопытства. Многочисленные швейцары, скороходы, официанты, кондитеры, трубочисты, истопники, столяры, обойщики, маляры пробегали, проходили, пролетали, а иногда даже проползали, обращая на постовых внимания не больше, чем на паркетные планки. Часовые относились к ним, как к надоедливым насекомым, которых следует терпеть, так как прихлопнуть нельзя.

Особой популярностью у гвардейских кирасиров пользовались кладовщики при винных, мучных, фруктовых, мясных и других кладовых, даже таких, на первый взгляд, не нужных, как сервизные, бельевые, кофешенские, всем им конногвардейцы старательно салютовали, опять-таки, ежели поблизости не было начальства. За это благодарные кладовщики тащили в караульное помещение различные блага из своих кладовых.

Эстандарт-юнкеров, разумеется, больше волновали не жирные пожилые кладовщики, а стройные и юные царицыны фрейлины, которые жили по Комендантской лестнице на третьем этаже и пробегали через посты, со смехом кланяясь молоденьким гвардейцам. Некоторые из них останавливались поболтать с юнкерами, если рядом не было посторонних.

На Гришку Оболенского положила глаз полная, зрелых лет статс-дама. Громко пыхтя, она целеустремленно шлепала каблуками, проходя статс-дамскую и Белый зал, плотоядно высматривая понравившегося гвардейца. Если его не было на этих постах, шла разыскивать здоровенного бравого кирасира, терпеливо обследуя Яшмовую гостиную, Аполлонов зал или Эрмитажную галерею. Радости ее не было предела, когда натыкалась на разыскиваемый объект. Постояв рядом с князем несколько минут и отдышавшись, впрочем, она не знала, что он князь, статс-дама переходила к боевым действиям… Выбрав момент, когда они оставались одни, закатив глаза и блаженно улыбаясь, эта миловидная еще пятидесятилетняя женщина нежно гладила подрагивающей ладонью княжескую щеку. Эстандарт-юнкер, согласно уставу, стоял не шелохнувшись…

Несколько раз Максим нес дежурство у личных царских комнат, и близость к венценосцу уже не волновала так остро, как в первое время. Однажды, когда Рубанов стоял у дверей из царской приемной на Салтыковскую лестницу, внизу показались два генерала в вицмундирах. Они медленно поднялись по ступеням, и один чуть замешкался у входа в приемную.

Генералами Максима не удивишь, но тут его бросило в жар, когда в задержавшемся у дверей признал отца Мари. Ромашеву, конечно, и в голову не могло прийти, что высокий, стройный мальчишка кирасир, стоявший у входа в царскую приемную, – сын гусарского ротмистра Рубанова, который так испугал и унизил его…

Часто по ночам Максим мечтал о встрече с Мари и прокручивал десятки вариантов этого события, размышляя о том, что скажет он и ответит она, но ее отец существовал как бы отдельно и не был связан с Мари. Потоптавшись и с опаской вздохнув, генерал вошел в приемную, не заметив, как побелели костяшки пальцев у часового, судорожно сжимавшего ружье…

Во время большого Рождественского бала Вайцман поставил в караул на верхней площадке Иорданской лестницы при входе в Аванзал Рубанова и Оболенского. Нарышкину достался пост, находившийся через два зала – в Концертном, у дверей в комнаты царской семьи.

Постепенно съезжалась знать. Площадь перед Зимним дворцом запрудили кареты, экипажи и коляски. В воздухе висел гул голосов, слышались веселые возгласы и смех. На специально расчищенной площадке боролись подвыпившие форейторы. Раздеваясь внизу, приглашенные не спеша поднимались по широким ступеням парадной лестницы. Сановники поздравляли друг друга, жены их, ревниво сравнивая наряды и украшения, целовались…

Шум несколько затих, когда по лестнице, в окружении подхалимов, степенно поднималась известная красавица и возлюбленная императора Мария Антоновна Нарышкина. Именно возлюбленная, а не любовница!

У императора Александра было две жены: законная – красивая, голубоглазая, но приевшаяся Елизавета Алексеевна и фактическая, тоже красивая, черноглазая графиня Нарышкина, прозванная в свете – «черноокой Аспазией». Кроме них любвеобильный император содержал и тучу любовниц, начиная с прелестных актрис – Шевалье, Филлис – и заканчивая графинями и юными княжнами. С юных лет волочился он за самыми прекрасными женщинами и добивался их любви.

Мария Антоновна прошла Аванзал, раскланиваясь со знакомыми, и остановилась у входа в царские покои, увидев стоявшего на посту родственника своего мужа. Весело улыбнувшись ему, она поднялась на носки туфелек и чмокнула часового в щеку, обдав запахом духов и свежих фиалок, букетик которых кокетливо выглядывал из ее волос.

«Как бы это не вошло в моду, – подумала она, – целовать постовых гвардейцев…»

Мысль эта неожиданно развеселила ее, и она произнесла, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности: «Мой брат!».

Она сама и ее наряды служили образцом, а также предметом зависти и сплетен для всех дам петербургской знати. Как всегда, графиня обращала на себя внимание и в этот Рождественский вечер. Дамы, кося на нее завистливыми глазами, досконально обсудили изящное голубое платье и кашемировую шаль, накинутую на плечи, обсудили сами плечи и черные глаза, точеные руки, белую шею с ниткой жемчуга и прекрасную полную грудь.

– На посту говорить не положено! – засмеялась она. – Похудел-то как, бедненький, – потрепала растерявшегося «братца» по щеке.

Окружающие смотрели на конногвардейца и перешептывались. От повышенного внимания общества Нарышкин полыхал алым цветом, в точности как вицмундир появившегося Вайцмана. Грозно хмуря поросячьи глазки, немец шел к своему постовому, но с каждым шагом лицо его меняло выражение, перебрав всю гамму чувств – от злости, безразличия и удивления до растерянности и даже страха, когда понял, кто беседует с часовым. С этим-то последним чувством барон ловко затерялся в толпе и направился проверить двух других юнкеров.

Там, конечно, тоже творился непорядок. Ротмистр сморщился и застонал словно от зубной боли, увидев рядом с Оболенским плотную статс-даму, влюбленно глядевшую на князя. «Старая стерва!» – подумал он. С этой пожилой барыней немец не церемонился и сумел испортить ей Рождество, загнав даму в Концертный зал и при этом обругав ее. В результате последовавшего затем разбирательства выяснилось, что статс-дама является баронессой и немкой по происхождению. Вайцман побоялся копать дальше, уверенный, что она окажется его дальней родственницей. Распрощавшись с сестрой по нации, он опять устремился к Иорданской лестнице, и его белая почти прозрачная кожа приняла серый оттенок, а бесцветные глаза покраснели, когда увидели рядом с эстандарт-юнкером Оболенским уже целую толпу, причем маленький толстенький папà трепал сына за плечо, а высокая и важная маман вцепилась в ружье.

– О-о-й! – в голос завыл ротмистр. – «И замечание не сделаешь, так как принимал презенты, и, может, еще дадут… – стараясь не стучать каблуками, тихонько, на цыпочках, пошел в караульное помещение. – Последний раз часовыми их ставлю! Пускай теперь разводящими походят или вообще по полку дежурят».

Случившиеся шум и колыхание толпы отвлекли барона от раздумий, и он кинулся вслед за всеми. Из царских апартаментов появился его величество в окружении родственников. По правую руку от государя шествовала мать-императрица Мария Федоровна, по левую – законная жена, за ними шли великий князь Константин, увидев которого стоявший неподалеку Шалфеев шумно втянул воздух, так его высочество был похож на своего покойного батюшку, особенно носом… Рядом с Константином шла любимая сестра императора Екатерина Павловна. За этой парой следовали малолетние братья Николай и Михаил. Вайцман попытался вылезти вперед, дабы его заметили, но таких умников было здесь полно и повыше его чинами.

Окончательно расстроившись, выбрался из толпы и, стараясь не смотреть на юнкерский пост, решил все-таки добраться до караульного помещения, но служебное рвение и любопытство взяли верх…

«Так и есть! – чуть не заплакал Вайцман, увидев стройную княгиню Голицыну, улыбающуюся и что-то говорящую Рубанову. – И опять ничего не скажешь! Ее супруг – друг нашего полковника. Мне бы такие связи, так давно бы генералом стал», – позавидовал немец.

– Сударь! Всё на посту стоите? – изо всех сил грохоча шпорами, издалека заорал гордый собой Строганов. – А нас полкан приказал разводящими ставить! – похвастался он. – Господа! Имеем честь предложить вам шуточное новогоднее пари… Спор на сто рубчиков с носа, – видя, что заинтриговал Рубанова, продолжил он. – Утром первого января вы должны подъехать к любимому «храбрецу» и зайти туда прежде, чем в жидовскую «мойку», и заработаете по стольнику…

– А ежели забудемся и с пьяных глаз забредем к Мойше?..

– …То триста рублей заработаем мы!.. – радостно хлопнул в ладоши кавалергард.

– Гм-м! Заманчиво! – дотронулся Максим до сердца, где во внутреннем кармашке колета хранились его сбережения.

«Неплохо было бы удвоить имеющуюся сумму! – размечтался он. – Да и пари -то пустячное…»

– Согласен! – протянул руку Строганову.

– Глупцами быть – от такого пари отказываться! – убежденно разглагольствовал Оболенский, пока Вебер строил команду.

– А кто против-то? – вставил слово Нарышкин. – Сто рублей – они на дороге не валяются…

– Главное, натянем нос кавалергардам! – потирал руки князь.

Увлеченный спором, Оболенский бодро промаршировал дистанцию и после команды «Вольно!» разъяснил свое видение предмета.

– Запишем и положим листки во все карманы, – рассуждал он, – когда и куда должны зайти в первую очередь… И какие бы пьяные ни были, хоть один прочтет и вспомнит. Господа! – все не мог успокоиться он. – До вечера отдыхаем, вечер и завтрашний день проводим кто как хочет – то есть пьем! Новогоднюю ночь празднуем вместе, можно – у меня дома, а лучше – в казарме, и утром едем выигрывать пари.

На том и порешили!

Следующий день Рубанов провел в обществе княгини Голицыной. Перед обедом она увлеченно пересказала Максиму все происшествия на балу, затем, плотно пообедав и в меру выпив вина, поехали кататься на санях. Тихая, безветренная и слабоморозная погода благоприятствовала встрече Нового года. Рубанову в шинели было как раз в пору, а княгине в собольей шубе и шапке стало жарко. Растегнувшись, она весело махала знакомым. Те, кто постарше и поважнее, величественно проплывали в роскошных каретах с гайдуками на запятках, а молодые, как и они, мчались на лихих тройках.

Рождественское катанье было в самом разгаре. Хорошо кормленные княжеские рысаки обгоняли то тесные санки с подвыпившей компанией мелких чиновников, приказчиков или ремесленников, то розвальни с бородатыми купцами и их барышнями.

– Пошли балаганы смотреть! – когда наскучило кататься, предложила княгиня.

Они вышли из саней у Полицейского моста через Мойку, где начиналась праздничная толчея. Казалось, что на улицы высыпал весь Петербург! Максим тут же вспомнил о пари, полез в карман и помял пальцами записку. «В "рака на мойки" заходить нельзя», – мысленно сказал себе.

Издалека от Адмиралтейского луга доносился веселый, разноголосый гомон. Подойдя ближе, они просто оглохли от верещавших на все голоса рожков, дудочек и свистулек. Заливаясь и перебивая их, вопила шарманка. Отовсюду раздавались веселые выкрики и девичий смех. Пьяными голосами орали разносчики. Сбитенщики, блинники, квасники, пряничники зазывали народ, безмерно расхваливая свой товар. Продавцы махорки хрипели прокуренными голосами: «Рыжий черт курил, дымом тещу уморил!..» – Из этого, по их понятию, следовало, что табачок отменный. Конкуренты и сотоварищи – торговцы нюхательным табаком, сплевывая сквозь гнилые зубы, чистосердечно уверяли: «Гони грош – и нюхай, сколь хошь!» Толстые бабы, расталкивая мощными плечами занюханных табачников, взывали: «А вот сладки прянички, купи для девки Танечки!» Толпа была разношерстна, весела и пьяна.

Под треньканье балалаек то тут, то там слышались матерные частушки, да такие забористые, что краснел даже живший в казарме Рубанов. Катерина Голицына, внимательно выслушав очередной народный шедевр, давилась от смеха и неизвестно для чего пыталась запомнить, старательно шевеля губами и морща лоб.

Целеустремленно проталкиваясь сквозь белые и черные дубленки барской челяди, шинели солдат и полушубки мещанок, отбиваясь от цепких рук торговцев конфетами, орехами, имбирным сбитнем, медом и прочей снедью, княгиня и Рубанов добрались наконец до ледяной горы, возвышающейся над лугом.

Наняв за гривенник сани, они несколько раз съехали с крутой горки. Княгиня при этом так вопила, что, на взгляд Максима, спокойно перекричала бы десяток продавцов царьградскими стручками с известными на весь Петербург лужеными глотками.

После катания на санках, взявшись за руки словно дети, устремились к огромному балагану с зеленым занавесом, перед которым на дощатом хлипком помосте куражился молодой парень, зазывая народ.

– Заходи, шевелись – у кого денежки завелись! – надрывался он, ловко сморкаясь двумя пальцами и обтирая их о черный лоснящийся армяк.

– Зайдем? – предложил Рубанов.

Княгиня согласно кивнула головой.

Внутри балагана за ширмой из красного кумача гнусавил Петрушка, на что-то подбивая голубоглазую куклу в пышном белом платьице.

– Хороша?! – орал Петрушка, и толпящийся пьяный народ весело подтверждал его слова.

– Какие ручки, губки, шейка… А ну, добыть такую сумей-ка?

А дальше пошло малопристойное…

Многие барышни, краснея, выбегали из балагана, но княгиня с удовольствием слушала народный юмор, от души хохоча при этом.

– Она слала мне записки… – размахивая руками, кричал Петрушка, – я при встрече щупал ей сиськи, – кидался он на красавицу и задирал ей подол.

Услышав про записки, Рубанов вытащил из кармана и прочел свою: «Зайти в храбреца!».

В другом балагане посмеялись над пляшущими на ковре потешными собачками в цветастых сарафанчиках…

И уже вечером, когда начинало смеркаться, шатаясь от усталости, побрели к Полицейскому мосту искать свои сани.

– Мне ведь сегодня ночью еще на бал надо!.. – держась за мужскую руку, вспомнила княгиня и опять пожалела, что Максим не офицер.

– Поеду в казарму! – решил юнкер, но Голицына не отпустила его.

– Прежде поужинаем у меня, – распорядилась она.

Поздно вечером замученный голицынский форейтор, матерясь сквозь зубы, довез Рубанова до казармы. Нарышкин с Оболенским были уже на месте – пили водку и дулись в карты.

– Прежде зайти в «храбреца!» – хором продекламировали юнкера и рассмеялись.

– Рассказывай! – предложили Рубанову, и князь раскурил трубку.

– Оболенский закурил, барона к черту уморил! – зевая, нараспев произнес Максим, немного переделывая слова табачного зазывалы.

От полнейшего восторга князь выдул полный стакан водки.

– А вы, господа, чего? – показал на бутылку.

«Господа» последовали его примеру.

– Ну давай еще, Рубанов!

Я пожал плечами, в раздумье сморщив лоб. «Ага!» И тонким голосом произнес:

– Купи прянички, за них щекоти титьки у Анечки!..

– Ха-ха-ха! – Оболенский помчался к вахмистру за чернилами и листком.

– Продиктуй-ка! Какой-нибудь барышне в альбом запишу…

Выпив еще стакан и что-то накорябав на листке, опять просительно уставился на меня.

Почесав в затылке, я произнес:

– Покури на грош и спи с бабой, сколь хошь!

Оболенский в молчаливом восторге свалился на нары, а у Нарышкина изо рта брызнула водка.

Пили много… И за новый, 1809 год, и за пари, и чтоб у немцев не стояло…

Утром, пошатываясь, вышли из казармы. Город, казалось, вымер. Полчаса ждали извозчика. Наконец, остановили непроспавшегося «ваньку», причем Оболенский поначалу внимательно его разглядел, и направились в трактир.

– Гляди у меня! – заплетающимся языком учил дремавшего ямщика князь. – В «Храбрый гренадер» вези, понял?

«Ванька» кивал головой, а может, она тряслась на ухабах.

– Нет! Надо самому вывески читать, а то этот болван завезет… – решил Оболенский. «Натянем кавалергардов! – мечтал он. – И опять же – будет на что выпить».

Мы с Нарышкиным дремали, положившись на более крепкого князя.

– Стоп! – ткнул он в спину извозчика, чуть не вывалив его из саней. – Вроде и не «храбрец», – бормотал князь, – а написано «Храбрый гренадер», – недоверчиво разглядывал вывеску. – Серж! – потряс Нарышкина. – Прочти, что написано.

– «Гренадер» не видишь, что ли? – начал корячиться, вылезая из саней Нарышкин.