Текст книги "Разомкнутый круг"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Вот как надо! – похвалил Тимохин, будто сам так четко выполнил упражнение.

Максим тоже попробовал ездить без стремян и поводьев, но тонкие прутики не держались на месте и выскакивали то из-под колена, то из-под локтя.

«Ничего, научусь!» – думал он, снова и снова скача на коне по кругу. И с каждым днем у него получалось все лучше и лучше.

Все кирасиры и Шалфеев знали, как болят после первых уроков непривычные еще ноги, от бедра до колена называемые у кавалеристов шлюссами. Но для успеха нужно было непрерывно укреплять мускулатуру и бесконечно повторять упражнения. Даже деревенские парни, призванные в кавалерию и, казалось бы, привыкшие к лошадям, ревели в голос по первому времени, пока мышцы не привыкли к нагрузке.

Максим терпел все молча и даже старался улыбаться, сидя верхом на коне. После этого конногвардейцы еще больше зауважали барчука.

Приезжал проведать его князь Голицын и остался доволен успехами подопечного. Опытному кавалеристу сразу было видно, как старается и стремится всему научиться молоденький юнкер.

Ротмистр Вайцман в манеже не показывался больше недели. Полковой командир строго разобрался с ним, прислав, к радости Максима, на обучение еще двух юнкеров.

Барон метал громы и молнии, – только у себя дома, чтобы не дай бог никто не услышал, что он не доволен приказом.

Страдал один лишь денщик Синепупенко, фамилию которого аккуратный немец никак не мог запомнить и правильно выговорить. А денщик, конечно, не смел поправить и молча терпел, сидя на кухне за чисткой картошки. Был он и Синепапенко, и Синепыпенко, а однажды утром барон назвал его Синеспаленко, но тут же осекся, побоявшись, что выдал военную тайну.

Один из юнкеров представился Рубанову Оболенским Григорием Владимировичем.

– Папà отправили на перевоспитание, – хмыкнул этот семнадцатилетний повеса под два метра ростом, не уступавший силой взрослым конногвардейцам.

– Тяжеленько вам будет лошадку подобрать! – с уважением почесывался вахмистр, в задумчивости кругля серые глаза.

Второй юнкер был тонок и строен, как и Максим, но немного выше ростом. Они чем-то неуловимо походили друг на друга, то ли густыми русыми волосами, то ли голубыми глазами, но внешность Максима отличалась большей мужественностью и твердостью. В чертах графа Сергея Нарышкина проглядывало что-то женственное, беспомощное и беззащитное. С Максимом они были погодки.

Приехал он из Москвы и, в отличие от петербуржца Оболенского, служить в конногвардейском полку надумал сам, без какого-либо принуждения. Отец его – богатый московский барин – хотел оставить сыну кучера с коляской и снять квартиру, но юный граф пожелал хлебнуть всех трудностей солдатской жизни и решил остаться в казарме до получения офицерского чина. Отец его посчитал это блажью, но согласился с единственным своим отпрыском. Юный граф мечтал стать боевым генералом, а для этого требовалось, по его мнению, побольше жесткости.

Начали «их сиятельства» с того же, что и Рубанов: Вайцман приказал назначить им в «дядьки» по опытному кирасиру, отслужившему не менее десяти лет, – и те с удовольствием принялись за воспитание барчуков. Особую радость учителям доставляло то, что самих их освободили ото всех иных занятий и полковых дежурств.

К удивлению «дядек», нежный и слабый на вид Нарышкин легко перенес первые уроки езды, когда особенно ломили мышцы ног. А громадина Оболенский после занятий на полусогнутых добирался до казармы и плюхался на койку. Так же, на полусогнутых, добирался до стойла в конюшне несчастный его жеребец.

Ежели бы Оболенский обучался один, то скорее всего послал бы к черту и Вайцмана, и своего папà, продолжая лоботрясничать дальше, но ему было стыдно выказать свою слабость перед молоденькими юнкерами. Стиснув зубы, он занимался шагистикой, ездой, делал фрунт и даже читал «Наставление» и уставы.

Через три месяца новобранцы усвоили рекрутскую школу и сдали экзамены барону Вайцману. Причем знания юнкеров Рубанова и Нарышкина он отметил как полные и отменные.

Папà Оболенского перед экзаменом сына подарил барону прекрасную золотую табакерку с немецким ландшафтом и толстой фрау на крышке, и поэтому, морщась от ответов огромного юнкера по «Наставлению», ротмистр все же засчитал экзамен и ему.

10

Две недели назад, в середине июня, лейб-гвардии Конный полк отбыл под Стрельну «на травку», и весь личный состав расположился по деревням вокруг Стрельны. На следующий день после экзаменов барон Вайцман приказал юнкерам и их дядькам верхами следовать к полку, а сам отбыл в отпуск в Ревель, оставив за себя поручика Вебера, тоже немца.

Дядьки за три месяца учебы отдохнули и поправились, особенно дядька Оболенского. Он славился в полку тем, что в любое время суток при первой возможности старался уснуть, не важно как – лежа, сидя, а на посту – даже стоя. Когда в выходные конногвардейцев отпускали в увольнение, ефрейтор Егор Кузьмин по-быстрому покупал бутылку, пирогов с печенкой – по копейке за штуку – и сломя голову, упаси бог потерять минуту, летел в казарму спать. Проснувшись, отхлебывал водки, закусывал пирогом и скорее снова засыпал; но при всем том службу знал отменно и по зубам от Вайцмана получал редко – и то не за служебные упущения, а за сонные глаза, в которых не было преданности и веселья.

Дядька юнкера Нарышкина Антип спать не любил. Главное его отличие – абсолютная честность! Он совсем не умел врать, и это-то при внешности, которой позавидовал бы любой шинкарь или судейский чиновник. Из-под низко нависающего, в колечко, чуба цвета воронового крыла глядели хитрые глаза, которые, спроси любого, могли принадлежать лишь прохиндею… и не простому, а прожженному, опытному и изворотливому. Во всяком случае, если он покупал на копейку пирог, а давал две, продавец с уверенностью знал, что солдат хочет его надуть, и недоверчиво крутил монету, решая, не фальшивая ли она, а затем томительно, со вздохом, гадая, на чем же он пролетел, отсчитывал сдачу и долго еще смотрел вслед кирасиру, охлопывая себя по карманам…

Душа Антипа очень страдала от такого недоверия. «Не по-христиански это», – думал он, тяжело переживая подозрительность со стороны купца или прохожего. И по званию он все был рядовой, несмотря на десятилетний срок службы. Ротмистр сомневался в присвоении ему ефрейторского чина: «На чем-нибудь непременно попадется!» – думал он.

Пока разбудили Кузьмина, получили дорожное довольствие, взнуздали коней и выехали, подошло время обеда.

Папà Оболенского за успешную сдачу сыном экзамена отвалил ему приличную сумму, и теперь деньги не давали покоя привыкшему к солдатскому быту князю.

– Даже Святую Пасху не праздновал!.. Всё уставы да выездка, – жаловался он.

Трое юнкеров ехали стремя в стремя, чуть сзади за ними бок о бок плелись на лошадях дядьки.

– Егорша! – толкнул дремлющего в седле Кузьмина Шалфеев, которому после казармы хотелось веселья и разговоров. – А ваши юнкера-то ничего, хоша и сиятельства… Простяги! – рассуждал он, зорко высматривая по сторонам начальство.

Кузьмин кивнул, не раскрывая глаз.

Выехали на набережную Мойки.

– Кто бы сказал мне, что на Пасху не выпью, на дуэль бы вызвал враля, – развивал тему юнкер. – Сколько церковных праздников пропустил… Жуть! – грустил он.

Его друзья ничего не отвечали, а только улыбались.

Максим с любопытством осматривался по сторонам:

– Три месяца в Петербурге, а еще нигде не был и ничего не видел, – вздыхал он.

– О-о-о! Вернемся – погуляем, – взбодрился Оболенский. – А то и я скоро все позабуду. Чего-то есть хочется, – увидел он трактир. – Друзья мои! Полагаю, следует посетить сие заведение с вывеской «Храбрый гренадер» и отметить постижение рекрутской науки. – Огромной рукой вытер пот со лба, выступивший от такой длинной речи, а может, и от жаркой погоды.

День действительно выдался солнечный и погожий. Упрашивать никого не пришлось. Дядьки остались во дворе привязывать коней и навешивать им торбы с овсом, а трое юнкеров двинулись в трактир. Гренадеров здесь не было, если не считать одноглазого хозяина в выцветшем зеленого сукна мундире с отпоротыми фельдфебельскими галунами. Отпорол он их с такой задумкой, чтобы свежее, не слинявшее под ними сукно указывало на его чин.

– Наверное, специально мундир на солнце держал, а потом галуны спорол, – предположил Максим.

– Чего желают-с господа юнкера? – поправил зеленую повязку на глазу хозяин.

– Отдельную комнату и стол на шесть персон! – забасил Оболенский. – И мигом у меня…

Сидели здесь в основном небогатые купцы, канцеляристы дворцового ведомства, берейторы, шорные и экипажные мастера из придворно-конюшенных зданий, находящихся неподалеку. Было душно и шумно.

– Что-что, а мухи здесь действительно гренадерские! – подал голос Нарышкин, брезгливо осматривая чадный кабак: успел уже привыкнуть к воинскому порядку.

Одноглазый хозяин, недовольно поглядывая на здоровяка Оболенского, выделил им столик в самой последней от входа комнате рядом с дверью на кухню. «А то как бы драку не учинили… – подумал он. – Знаю я этих спесивых конногвардейцев!»

– Вели нести всякого мяса, калачей, овощей и, главное, водки и шампанского, – распорядился князь, усаживаясь за стол и разглядывая зеленую мятую скатерть и треснутые тарелки.

– Хозяин явно не равнодушен к зеленому цвету, – сделал второе умозаключение Максим, косясь на низкий зеленый потолок и то ли крашенные, то ли в плесени зеленые стены.

Оболенскому, в отличие от Нарышкина, обстановка пришлась по вкусу: «На золоте и серебре всегда успею поесть! Кузина ахнет, когда расскажу…»

– Господа! Вам непременно следует познакомиться с моей кузиной… А вот и шампанское! – обрадовался он. – И за Пасху хватит, – оценил количество бутылок, – и за экзамен…

Одноглазый гренадер привел с улицы дядек, недоверчиво окинув взглядом Антипа, похлопал себя по карману, чем плюнул дядьке в душу, и ушел распорядиться на кухню.

– Свечей вели принести побольше! – заорал вслед Оболенский, обратив внимание на два оплывших огарка в медном позеленевшем подсвечнике.

Дядьки перекрестились на темно-зеленый угол и чинно расселись за столом. Кузьмин тут же задремал, а Шалфеев проникся к себе огромным почтением, втянув мясной дух, идущий с кухни: «Вот, пожалуйте, с их сиятельствами за одним столом сижу!» – Бережно потер нос.

Половые в зеленых рубахах принесли жареную говядину и курятину, слава Богу, свойственного им цвета. Оболенский разливал юнкерам шампанское из зеленой бутылки.

– А вы, дядьки, водку пейте, не жалейте! – поднялся он из-за стола. – За Святую Пасху! – произнес первый тост, с жадностью опрокинув в себя шампанское.

Рубанов с Нарышкиным тоже с удовольствием освежились холодным, с ледника, напитком.

– Господа! – поднялся Рубанов, снова наполнив стакан. – За дядек и за рекрутскую науку…

Потом пили за «Наставление» и отдельно за каждый устав. Предложение Оболенского пить за каждую главу в уставе отвергли. Пили за крепость посадки и чтоб рысаки не хромали…

При свете новых свечей было видно блаженство, растекающееся по лицу Оболенского, но из добродушного настроения его вывел огрызок огурца, залетевший к ним из соседней комнаты.

– Ага! – грозно поднялся он из-за стола. – Кто тут не уважает лейб-гвардии Конный полк? – Пошел разбираться в помещение, из которого доносился гул голосов и звон посуды. На белом его колете расплывалось винное пятно.

В прокуренной каморке гуляло с десяток писарей из канцелярии кавалергардского полка.

– Что, чернильницы ходячие, отмечаете удачное списание овса?!. – загремел князь и, не дав им опомниться, ловко выбил ногой табурет из-под жирной задницы ближайшего писаря. – Я вам покажу, как огурцами в конногвардейцев метать. – Врезал в челюсть попытавшемуся что-то объяснить унтеру.

Писари дружно бросились на обидчика, но к юнкеру уже подоспела подмога… После выпитого шампанского и водки Максим чувствовал себя львом. И не каким-нибудь завалящим, рядовым, а крепким и отважным… С победным воплем влетел он в самую гущу боя, за ним кинулись трое дядек. Битва развернулась нешуточная, так как бойцы росту были саженного. В кавалергарды, даже в канцелярию, хлипких тоже не брали. Численный перевес писарей нейтрализовался огромными княжескими кулаками и особенно его буйным нравом.

– Погибель! Погибель заведению пришла… – всполошенно крутился рядом с бойцами хозяин «Храброго гренадера». – Кирасиры, разбегайтесь! – верещал он. – Я уже за будочниками послал…

Но в пылу битвы его никто не слушал, а чтобы не мешал веселиться, из свалки вылетел громадный кулак, провонявший махрой, и подбил вахмистру оставшийся в наличии глаз.

– Карау-у-ул! – завыл храбрый гренадер. – Убивают заслуженного ветерана… – Прижал ладонь к драгоценному глазу. – Турки око оставили, так свои норовят вышибить. – Махнув рукой на заведение, ретировался на кухню ставить примочки.

Последним в сражение вступил Нарышкин. Какое-то время он стоял на пороге комнаты, нервно сжимая кулаки и не решаясь кого-нибудь ударить. Но выбравшийся из свалки запыхавшийся писарь, увидев перед собой конногвардейца, без раздумий смазал ему по лицу.

– Ой! – схватился граф за нос и, отняв руку, увидел на ладони кровь. Дворянская гордость множества поколений предков взыграла в нем. И с криком: «Ах ты, крыса канцелярская!» – он заехал обидчику в ухо, но этого показалось недостаточно, чтобы смыть позор унижения с оскорбленной фамилии, и он принялся мутузить кавалергардского писаря и слева и справа. Перестал он его валтузить, лишь когда увидел перед собой будочника – худого, лядащего узкоплечего мужичка, которому тут же влепил по носу.

Взвыв, будочник грохнулся на загаженный пол. Двое его товарищей кинулись на бунтовщика, и плохо бы пришлось неопытному в кулачном бою графу, ежели бы на помощь не подоспел Оболенский. Схватив будочников за затылки, он крепко саданул их лбами, заорав на весь кабак: «Христос воскресе!»

Но у будочников это было самое неуязвимое место!.. Тупо помаргивая глазками, они все же устояли на ногах. Со словами «Воистину воскрес!» удивленному князю пришлось повторить процедуру, и лишь после второго соприкосновения крепкоголовые будочники рухнули на пол.

Максим в это время обрабатывал квартального – пожилого толстого мужика. Гордо окинув взором полнейший разгром и уничтожение противника по всему фронту, Оболенский решил оставить поле боя.

– Быстро коней готовьте! – велел он дядькам, отрывая Максима от квартального. – За мной, юнкера! – гаркнул князь, подхватив приятелей под руки и потащив их через кухню на выход.

Наткнувшись на несчастного хозяина, державшего мокрую тряпицу у глаза, произнес: «Слепым надо помогать…» – и сунул ему в руку пачку ассигнаций, на которые можно было купить еще одного «храброго гренадера» и впридачу какого-нибудь не менее «храброго драгуна».

Лицо несчастного тут же посветлело.

– По Аптекарскому скачите, да на Неву по Мраморному, а я их задержу.

В летний лагерь не спешили…

Вечером остановились на постоялом дворе под Петербургом. Опять прилично выпили, но драк больше не учиняли.

После мордобоя, у Оболенского было возвышенное настроение, и он жизнерадостно рассказывал приятелям, как выходил стенка на стенку со своими крепостными и какое это удовольствие – кулачный бой.

Жару следующего дня пережидали на берегу небольшого заросшего кувшинками и камышом пруда. Вода в нем имела такой отвратительно-зеленый цвет, что могла понравиться лишь лягушкам да хозяину «Храброго гренадера». Искупаться, несмотря на жару и страшное похмелье, никто не решился.

Вечером, с наступлением прохлады, поехали дальше. Заночевали на постоялом дворе. В Стрельну въезжали на следующий день после обеда. Тихая сельская идиллия поразила юнкеров. Часть конногвардейцев занималась крестьянским трудом – поливала и пропалывала огород. Увидев приезжих, распрямили спины и приветствовали их радостным гоготом.

Шалфееву пришла в голову мысль: прежде чем докладываться Веберу, искупаться.

– Господа юнкера и уважаемые дядьки, смоем с себя пыль, пот и похмелье.

Предложение было доброжелательно принято.

В небольшом заливе стоял шум, напоминающий приветствие кирасирским полком генерала на вахт-параде. Несколько десятков гвардейцев купались и занимались стиркой исподнего. В стороне от них, на мостках, бабы в высоко задранных юбках били деревянными вальками белье, визжали и перекрикивались с голыми кирасирами.

Приехавших радостно приветствовали.

– Ждорово, пропадущщие! – подбежал к ним Тимохин – у него уже не было третьего зуба. – Вебер ваш жаждався…

– А пошел он! – чертыхнулся Оболенский. – И ты вместе с ним, пока воздух не испортил.

Шалфеев, не тратя времени на разговоры, разделся донага и кинулся в воду.

– Ух, хорошо! – взвыл на весь залив.

– Будет тебе хорофо, когда к Веберу попадефь! – отошел от них Тимохин. Саженками, далеко выбрасывая руки и, словно рыба-кит, которого видел на картинке, выдувая ноздрями вверх фонтаны воды, Шалфеев целеустремленно плыл к бабам. Возле мостков под хохот и визг женщин сначала продемонстрировал себя, нырнув вниз животом и высоко вскинув над водой белую задницу, а затем проплыл рядом с мостками на спине. Молоденькие девчонки отворачивались и хихикали. Пожилые тетки беззлобно плевали и норовили огреть мокрым бельем, а одна молодайка в задранной до самых бедер юбке подошла к краю мостков, повернулась к нему спиной и нагнулась, якобы что-то поднять.

Взглянув на нее, Шалфеев захлебнулся, затем на метр брызнул ноздрями воду и с воплем: «Спаситя-я!» плавно пошел ко дну, предварительно перевернувшись на спину.

Его боевой товарищ, словно гребень на каске, какое-то время маячил на поверхности, а затем солидно и не спеша нырнул вслед за хозяином. Некоторые конногвардейцы устояли на ногах, но большинство попадало от восторга в воду.

Молодайка гордо пошла по мосткам, виляя широкими бедрами, однако не удержалась и обмолвилась при уходе, что на такую приманку ни одна плотвичка не клюнет.

Спасать утопленника, и правда, никто из женщин не кинулся, и пришлось всплывать самому. Вынырнув, унтер долго глядел вслед молодайке. Сердце его на все лето принадлежало ей.

– Эй, православные! Исподнее потеряете, – осадил вахмистр развеселившихся конногвардейцев. – А ты, Степан, – обратился к Шалфееву, – подашь мне рапорт, чего там увидал, ежели чуть не потоп.

Кто еще стоял на ногах, повалились от смеха в воду.

В чувство конногвардейцев привел не вахмистр, а раздетый Оболенский.

– Вот это да-а-а! – поднимались они из воды, с восхищением рассматривая юнкера.

– Княжеская вешть! – хвастливо изрек его дядька, будто сокровище принадлежало ему.

В это время заржал рубановский конь, выплескивая под копыта мощную струю.

– Собрата признал! – засмеялся Максим.

Уперев руки в бока и расставив крепкие ноги, Оболенский спокойно переждал ажиотаж и не спеша зашел в воду. Даже на мостках прекратились гвалт и шум и наступила восторженная тишина.

Посрамленный Шалфеев поплыл к братьям по полу, но, не удержавшись, все же шумнул женщинам:

– Бабоньки, о чем задумались, сердешные?.. И чего это вальки гладите, жалко ими колотить стало?!

Отсмеявшись, женщины с удвоенной энергией застучали по белью. Нарышкин раздеться до конца не осмелился и молча краснел, слушая соленые шутки.

Поручик встретил их действительно строго.

– Вы еще вчера в эскадрон должны были прибыть! – бушевал он, махая кулаками перед лицами дядек.

Шалфеев отстранял свой нос, раздумывая как бы в случае чего подставить скулу или ухо. Юнкера безразлично глядели в потолок.

– Никакой дисциплины! Ну я вам покажу!..

– Уверен, смотреть там не на что! – буркнул Оболенский, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Мол-ч-а-а-ть! – задохнулся от крика Вебер и забегал по маленькой горенке, которую снимал у местного священника.

В дверь заглянула перепуганная попадья. Немец махнул в ее сторону рукой, и она тут же, словно нечистая сила, исчезла.

– Я лично вами займусь! – чуть успокоившись, продолжил он. – Завтра заступите в караул. Все! Все шестеро. После караула, с утра, занятия с эскадроном строевой ездой, а после обеда изучаете уставы эскадронного и полкового учения. Каждую пятницу лично буду проверять ваши знания…

Оболенский сразу сник.

– В дни, когда не будет эскадронных занятий, станете заниматься выездкой с дядьками. И это еще не все, – торжествовал поручик, расхаживая перед ними и заложив руки за спину.

Даже дядьки перестали смотреть на него преданно и весело. – Нет, не всё! – радостно покивал головой и потер руки. – Как будущим командирам, вам надлежит уметь составлять расчет караула и дневальства по эскадрону. Передадите вахмистру, что я велел ему с вами заняться составлением различных отчетов. Даже таких, как наряды на косьбу и сушку сена, на прополку и поливку огорода. Отдыхать больше не придется. Служить будете! – он блаженно зажмурился. – Ви поняль?! – неожиданным акцентом тут же испортил всю картину.

– Так точно! – за всех рявкнул Максим. – Ми поняль!..

Оболенский с Нарышкиным хохотнули, но тут же оборвали смех. Дядьки, на свое счастье, сдержались.

– Ах! Вам этого мало? – взвился поручик. – Ну ничего… Жить будете неподалеку от меня, у вдовой купчихи, – на этот раз захихикал он, – за вами глаз да глаз нужен…

Юнкера пожали плечами, а дядьки в ужасе выпучили глаза.

– Это такая стерва! – объясняли они по пути к дому. – Вишь?! Никто у ней не поселился… Жрать не готовит, а ежели чего сварит, так после с нужника не слезешь. Мужа, говорят, отравила, паскуда… Орет хуже эскадронного начальства, не признавая чинов и званий. По ночам чего-то шумит, спать не дает, да еще у ней две дуры дочки на музыке учатся играть… Бедные вы бедные! – жалели их дядьки.