Текст книги "Химера: Проза. Лирика. Песни (Авторский сборник)"

Автор книги: Валерий Беденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

У меня, если честно, ум за разум заходит. Что это? Солидарность или кривляние, происки лукавого? Или насмешка над православными? Ты уж, мой милый, определись, кто ты есть. А я так думаю, что ни в Старый Завет, ни в Новый Завет он просто не верит, а играет определенную роль, известную только ему.

У каждого своя роль, своя судьба в этой жизни. Человек свободен в выборе этой судьбы. Но одно скажу, как верующий во Христа, что с Богом шутки шутить не лучшее занятие. Я вот про журналиста рассказал. Знаю, про кого вы подумали. Нет, я не про него, а совсем про другого, но тоже весьма популярного. Имя его не назову, а то еще обидится, да и в суд на меня подаст. А я судов наших, самых гуманных в мире, страсть как боюсь. Да и не особо я его осуждаю, с кем не бывает. Искупался – и молодец! С легким паром!

Воспоминания маргинала из прошлого века

Вождь

Сталина я видел на Первомайской демонстрации в Москве тысяча девятьсот пятидесятого года. Мне было пять лет, вернее, без трех дней пять лет. Я шел в колонне ЦАГИ с отцом, а если точнее, сидел у него на плечах, а может и на шее, если хотите. И орал что есть мочи «Ур-ра-а-а!», увидев на Мавзолее фигуру любимого вождя. Вождь помахивал мне рукой и улыбался сквозь усы. Восторг обуял меня. Я рванулся к Иосифу Виссарионовичу, но отец удержал меня за ноги. Зачем он это сделал!? Я бы прилетел по воздуху к вождю, обнял его, а он поцеловал бы меня и погладил по головке. Я видел только его, а стоявших рядом с ним малых вождей не замечал. Как будто их и не было вовсе. Все славили вождя, но я громче всех. Лишь мой папа почему-то молчал, чем меня страшно удивил и обидел. Ну это его дело. А я был так счастлив, так счастлив, что и не выразить словами. И запомнил эти счастливые минуты на всю жизнь. Такие вот дела.

А ведь я не просто так попал на демонстрацию. Рано утром папа заставил меня выпить натощак два сырых яйца. Не хотел я их пить, противны они мне были. Я ненавидел вареный лук и сырые яйца. Поначалу я заплакал, отказываясь от этой гадости. Но когда отец сказал, что в таком случае не пойду на демонстрацию. Что было делать? Если я не пойду на демонстрацию, то и не увижу товарища Сталина. Я сдался. И выпил, содрогаясь от гадости такой. Вот, дорогой Иосиф Виссарионович, какой подвиг я ради тебя совершил. Такие вот дела.

Через несколько дней мы вернулись с мамой и годовалой сестренкой Таней домой, в Воронеж. А папа через месяц вернулся, когда закончил свои работы в ЦАГИ. Это организация такая, где в огромной трубе продуваются разные детали самолетов и прочих ракет. Папа часто ездил в эти ЦАГИ. Наверное, так было нужно его Воронежскому авиационному заводу.

И вот когда я возвратился домой, то стал рассказывать всем ребятам из нашего дома и ребятам из заводских землянок про Москву. Что в магазинах там полно всяких вкусностей, которые я ел. И что покупай кто хочет, без талонов и продуктовых карточек. И никто мне не верил. Потому что в воронежских магазинах шаром покати, а то редкое, что ютилось на полках, продавалось только по продуктовым карточкам. И никто не представлял себе, что в Москве не так. Хотя слухи и ходили, но всерьез их никто не воспринимал. Эх, где эта Москва! Никто там не был. А я был. И когда я рассказывал, что был на Первомайской демонстрации и видел Иосифа Виссарионовича, а он помахал мне рукой и улыбнулся, ребята, выслушав, долго смеялись. И обозвали меня вруном. Я разозлился и сказал Мишке, соседу по лестничной площадке: «Пойдем и спросим у моей мамы, правду ли я говорю или вру». И Мишка пошел со мной и спросил мою маму про мои россказни. И мама сказала, что все правда. И про Москву, и про дорогого товарища Сталина.

И Мишка слушал, разинув рот и вытаращив глаза. И рассказал ребятам все, что узнал. И ему поверили. Потому что Мишке было восемь лет и он сломал ногу, выпрыгнув с балкона второго этажа на спор. А еще он умел ловить ворон, из которых его мама варила суп. Короче, Мишка был в авторитете. И я стал в авторитете, потому что взаправду был в Москве, и товарищ Сталин махал мне рукой с Мавзолея дедушки Ленина. Такие вот дела.

Такие дела

Хотите верьте, хотите нет, а далекое детство мое прошло под знаменем Сталина и Ленина. Как и многих моих друзей. Времена были такие. Из радио каждодневно гремели звуки Гимна Советского Союза. А там слова такие: «Нас вырастил Сталин на верность народу». А Ленин нас вдохновил. И в кино все время показывали великих Ленина и Сталина. Короче, это были наши боги.

И вот, знаете, я видел живого Сталина на Первомайской демонстрации. И Владимира Ильича видел. Правда, в гробу. Но Ильич скорей всего притворялся, что помер. А на самом деле был живее всех живых, как пелось потом в какой-то песне. И я завидовал ему, что вот приходят к нему люди со всего света и плачут, будто жалуясь вождю на свои невзгоды. Я бы охотно лег вместо него, а он встал и пошел к народу и к ученику своему, Иосифу Виссарионовичу. Но это только мечты. Никто мне не предложил поменяться местами с покойником. А я бы с радостью. Такие вот дела.

Я, между прочим, и подарок Сталину посылал. Дело было так. Мы с мамой посетили Музей Революции, где помещались подарки вождю от людей со всего света. Много, много там было всего интересного и красивого. Картины, скульптуры, ковры с изображением Сталина. Особенно понравилось мне рисовое зерно, на котором какой-то китаец вырезал текст Гимна Интернационала. Я смотрел в микроскоп на это зерно и восхищался. И запала мне мысль сделать любимому вождю свой подарок. Такие вот дела.

Когда мы вернулись домой, достал я карандаш и акварельные краски. И стал рисовать. В подарок Сталину. И нарисовал его таким, каким видел на Мавзолее. Улыбающимся мне сквозь усы и махавшего рукой. Нарисовал и раскрасил. Мама заглянула через мое плечо и удивленно сказала: «Вот это да! Почти живой». Я любовался рисунком и представлял, как обрадую Иосифа Виссарионовича своим подарком. И признался маме, что хочу послать этот портрет в подарок Сталину по почте. Мама подумала и сказала: «Интересная идея. Хотя, почему бы и нет». Такие вот дела.

А вечером с работы приехал папа. И я кинулся к нему, чтобы скорей показать портрет вождя. Он долго рассматривал, поворачивал рисунок и так, и этак. А потом говорит: «Удивил ты меня. Не ожидал, что ты, дошколенок этакий, рисуешь весьма неплохо». И когда узнал, что это подарок Сталину, не удивился, лишь брови и глаза к потолку возвел. А потом взял с меня страшную клятву, что я никому-никому не расскажу, что рисовал Сталина и послал ему подарок. И еще, что не буду впредь никогда рисовать ни Сталина, ни Ленина. Пришлось поклясться самой страшной клятвой, что не буду. Такие вот дела.

Взамен этих клятв папа обещал, что когда поедет на работу в Москву, опустит конверт с моим рисунком в почтовый ящик у самой кремлевской стены. Он взял рисунок, сложил вдвое, а потом вчетверо и вложил в конверт. А на конверте написал: «Москва, Кремль. Товарищу Сталину от Валерика». Послюнявил край конверта языком и заклеил. И положил во внутренний карман пиджака. Счастливый, я заснул. И снилось мне всякое: и Кремль, и Сталин, и даже сам дедушка Ленин. Ленин был живой и веселый. Вожди разговаривали со мной, много шутили, а Ленин все время совал мне в рот то ли пряник, то ли кусочек любительской колбасы.

Почти полтора года я с нетерпением ждал от вождя письма, но не дождался. Потому что Сталин взял и умер. Так и не успел он послать мне письмецо. А может, и успел, но оно где-то по дороге затерялось. Такие вот дела.

Много-много позже мама призналась, что папа ночью порвал письмо и выбросил в мусорное ведро, что стояло в коридоре. А потом, где-то через полчаса, вернулся в коридор, выбрал клочки бумаги из ведра и сжег в туалете. Опасался он соседа нашего по квартире, Александра Ивановича. Неплохой он был сосед, хотя пьяница и бабник. Но слишком уж патриотичные разговоры вел, восхваляя партию и Сталина без всякой меры.

И опасался отец, что вытащит из ведра сосед клочки, склеит и отнесет куда надо. Такие вот дела.

Да, чуть не забыл, за Сталина и Ленина я однажды подрался. Как-то собрались мы с ребятами из нашего двора с краю заводского стадиона, на маленькой полянке, окруженной со всех сторон кустами барбариса. Мы любили там собираться, вдали от взрослых. Здесь мы с аппетитом ели черный хлеб, посыпанный крупной солью, плитки жмыха и вкусный плиточный фруктово-ягодный чай, похрустывая вишневыми косточками. Играли в ножички на щелбаны, в расшибалку на копеечки и рассказывали страшные-престрашные истории. И вот разговор почему-то перешел на наших вождей. Я сказал, что Ленин и Сталин не совсем люди. А что-то намного выше. Многие согласились. А Колька, сын сапожника дяди Жени, вдруг и говорит: «Да обыкновенные они люди. И писают, и какают, как и все». У меня тут перед глазами красные пятна пошли. От возмущения. И вообще, я взбесился и кинулся на Кольку. Сбил его с ног и стал душить. И задушил бы. Ребята его спасли, с трудом оторвав от колькиного горла мои пальцы. Колька еле поднялся. Лицо его было буро-красного цвета, а глаза расширились как у филина. И хотя он был на два года старше и на целую голову выше, смотрел на меня то ли в недоумении, то ли с ужасом. И он ушел от нас, продираясь сквозь колючие кусты барбариса. Напоследок крикнув мне: «Чтоб ты сдох, Чайканши вонючий!» Это прозвище у меня такое было во дворе. И вот так я потерял друга. Колька же был до этого момента лучшим моим другом. Такие вот дела.

Колька, Колька, теперь-то я знаю, что вожди наши были обыкновенными людьми. Наверное, умней всех, это да. Хотя, кто его знает. И писали они, и какали, и даже пукали как и все мы. Ну, может быть, чуть получше.

Такие вот дела.

Шнурки

Ну так вот. Сижу я как-то на кухне, кофе с лимоном попиваю. И тут радио московское сообщает мне вдруг, что сегодня День учителя. Страна празднует и поздравляет всех учителей. И самое главное, президент наш от всего сердца поздравил. И так далее, и так далее.

А мне-то что до этого? Все мои училки, поди, перемерли, в райских садах яблоки грызут. Некого мне поздравлять. Подумал я так, а потом задумался. И пришел я к выводу: свинота я, каких еще поискать, свинота неблагодарная. Ведь много у меня было учителей. И хороших, и очень хороших. И плохих. Были и такие. Но все равно, каждый что-то да вложил в мою пустую голову. И то, что я сейчас умничаю и выпендриваюсь перед вами, читатели мои, это и их работа. Без них вырос бы я олух олухом, ни бе, ни ме, ни кукареку.

Была, была у меня, конечно, первая учительница. Самая первая. Седенькая, добрая Антонина Ивановна. Жил я в подмосковных Подлипках. Это в нескольких десятках километров от Москвы. Школа моя была рядом с домом. А еще ближе стояла деревянная детская библиотека. В нее я записался шестилетним. Стало быть до школы я целый год нырял в эту библиотеку и перечитал уйму книг. Мальчик я был довольно развитой, читал вполне серьезные книжки. Вроде «Таинственного острова» Жюля Верна и в «Дебрях Уссурийского края» Арсеньева. Знал наизусть много стихов Лермонтова и декламировал хорошо, особенно «Бородинскую битву». Всем нравилось. А я этим был доволен. Такие вот дела.

Сейчас я понимаю, что развитой такой я был потому, что мама со мной много занималась. Мама научила меня читать, писать, даже польку танцевать. А вот одеваться самостоятельно не научила. И еще не умел я завязывать шнурки на ботинках. Мама, собирая меня школу, натягивала на своего любимого сыночка чулки, напяливала брючки и завязывала шнурки на ботинках. Для меня это было обычно. Я только успевал ноги-руки подставлять. Такие вот дела.

Все бы хорошо, но в одно распрекрасное утро мама отказалась меня одевать. Поначалу я подумал, что она шутит. Но когда до меня дошло, что это совсем не шуточки, я, естественно, закатал истерику. Но все было бесполезно. Я получил крепкую затрещину, что привело меня в чувство. Пришлось самому, глотая слезы, снаряжаться. Такие вот дела.

Так бы и ничего. Одеться-то я оделся, с грехом пополам, но шнурки на ботинках, эти противные шнурки, не хотели завязываться. Они крутились, вертелись в пальцах, как подлые червяки, но не слушались меня. Наконец мамино сердце не выдержало. И она показала мне, как надо правильно завязывать шнурки. На два бантика. Это не так просто, как вы думаете. Многие до самой старости не любят туфли со шнуровкой, а признают единственно только с пряжками, резинками, и прочее. И я думаю, это оттого, что вовремя не научились завязывать шнурки. Не только на два бантика, а хотя бы на один. Я внимательно наблюдал за действиями мамы и запоминал. Не сразу, а где-то с третьей или четвертой попытки эти вредные шнурки завязались. И я сразу возгордился. С тех пор ношу туфли только со шнурками. И других не признаю. Такие вот дела.

И вот я, счастливый первоклассник, по дворовой кличке Чайканши, завязав шнурки и схватив портфель, побежал в школу. На первый урок я опоздал минут на десять-пятнадцать. Антонина Ивановна пожурила меня, но в класс пустила, сказав: «Больше никогда не опаздывай». При этом она почему-то хитро улыбнулась. Такие вот дела.

Лишь через несколько лет мама призналась, что как-то пожаловалась Антонине Ивановне, как ей тяжело приходится, собирая меня в школу. И Антонина Ивановна настоятельно посоветовала не делать этого. А мама ответила: «Как же, он тогда непременно опоздает». А Антонина Ивановна ответила: «Ну и пусть опоздает, сердобольная вы моя. Зато научится одеваться и завязывать шнурки. И станет самостоятельным мальчиком». Такие вот дела.

Спасибо Вам, Антонина Ивановна, я Вас люблю и часто вспоминаю, когда завязываю шнурки на ботинках. И это длится уже много-много лет, с детства до седых моих волос.

Печальный март пятьдесят третьего года

Когда-то кто-то говорил мне: «Если хочешь стать писателем, не пиши о себе. Пиши про других. А если можешь не писать, то и не пиши». Ну что ж, это не про меня. Я в писатели не рвался. Поэтому и про себя могу написать. Никто мне не указ. Хочу – пишу, хочу – не пишу.

И вот, было мне без малого восемь лет. И жил я уже не в Воронеже, а в городе Калининграде. Но не в том, который на Балтике, в подмосковном. Здесь, оказывается, еще до революции жил и работал всесоюзный наш староста. Токарем в паровозном депо. Или еще где. А железнодорожная станция называлась почему-то, назло Калинину, Подлипки. Ну а сейчас, в наши времена, это город Королёв. Стало быть, поддали старосте под зад. И Подлипкам дали в то же место.

Королёв, конечно, человек великий. Отец советской космонавтики. А это вам не хухры-мухры. И он тоже, как и Калинин, жил и работал здесь. Но не каким-то там токарем, а создателем и руководителем центра ракетостроения. Так что правильно дали кой-кому под зад. Хотя…может, и нет. Такие вот дела.

Ну, значит, было мне без малого восемь лет, как я уже говорил. А оказались мы здесь потому, что отца переманили, как особо ценного специалиста, в фирму Мясищева. Мясищев был тоже выдающийся конструктор. В области авиастроения. Пока в Москве достраивали дом, в который нас обещали поселить, мы временно жили в Подлипках-Калининграде. Жили в комнате коммунальной квартиры. Жили – не тужили, шею наедали. Такие вот дела.

Ну вот, учился я в первом классе. Дело было в марте. Сидим мы на уроке, пишем под диктовку учительницы разные слова, – и вдруг ни с того ни с сего громко завыла заводская труба. И тут же загудели протяжно и тревожно паровозные гудки со стороны паровозного депо. Мы хотя и загалдели, но ничего не поняли. А наша учительница, седенькая Антонина Ивановна, быстренько выбежала из класса. Как потом выяснилось, бегала она в директорскую за разъяснением.

Вскоре она вернулась, бледная, какая-то съежившаяся, вся в слезах. И сказала дрожащим голосом: «Дети, сегодня умер наш любимый вождь Иосиф Виссарионович Сталин». И зарыдала.

И все мы зарыдали, заплакали, а некоторые девчонки завизжали. И во всех классах зарыдали. И от наших рыданий и визга задребезжали оконные стекла. А заводская труба и паровозы продолжали гудеть во всю мочь. И в домах, и в магазинах плакали люди. И дворники, касимовские татары, побросав лопаты и метлы, плакали, размазывая по щекам слезы. И инвалиды войны, без рук и ног, с пробитыми головами, плакали. И всех объял ужас: все пропало, конец всему!

Мама моя рыдала, соседи вопили. Лишь папа почему-то криво ухмылялся и тихо-тихо пробормотал: «Так-так». Такие вот дела.

Я вам не надоел еще? Я ж не писатель, а так, скорей просто балабол. Ну, если есть желание, читайте дальше.

Ну так вот, мама порыдала, порыдала и решила ехать на похороны вождя. И меня с трехгодовалой сестренкой Таней надумала прихватить. Чему я был несказанно рад. И я рассказывал ребятам, что поеду на похороны Иосифа Виссарионовича. Все мне завидовали и пересказывали другим, что Чайканши (это кличка моя была такая обидная за узкий разрез глаз) поедет хоронить Сталина. Такие вот дела.

Накануне похорон мама приготовила одежки для нас с Таней, все самое лучшее. И сама причепурилась, сделала завивку. Но тут с работы из Москвы приехал папа. Посмотрел на эти дела и отправил меня с сестренкой погулять. Когда мы подмерзли и вернулись, застали маму всю в слезах, а папу злого-презлого. И мама сказала, что мы не поедем на похороны, потому что очень холодно. Я стал кричать, что совсем не холодно. А папа сказал, что я глупый мальчишка, и не мне решать. Такие вот дела.

Лишь много позже я узнал, что отец запретил эту поездку под угрозой развода с мамой.

И что он ненавидел Сталина. А мама была ярой сталинисткой. И это несмотря на то, что большая половина ее родни погибла в сталинских лагерях. Она почти до конца своих дней уверяла всех, что Сталин не знал о репрессиях. А Ягода, Ежов и Берия орудовали за его спиной. И еще я узнал, что папа спас нас от неминуемой гибели. Потому что на тех похоронах погибло много народа. В том числе и детей. Они были раздавлены обезумевшей толпой. И лишь чудом покойный вождь не забрал нас с собой на небеса.

Такие вот дела.

Цыгане

Цыгане – древний народ – арии, изгнанные с Индии, их Родины. Изгнанные за веру, темную с точки зрения верующих в Вишну. Путь их лежал через Византию, где они покрестились, кресты на шеи понавесили. Стали христианами, но особенными христианами, – цыганскими. Все библейские заповеди они приняли, но эти заповеди действовали только внутри цыганского племени. По отношении к другим народам они могли не соблюдать никаких табу. Чужих можно было и обманывать, и обворовывать. Вечные бродяги, гуляющие где хотят, не признающие границ государств, законов этих государств. Знатоки лошадей, золота и человеческих душ.

История первая

Впервые я с ними столкнулся где-то в тысяча девятьсот сорок восьмом году, когда мне не было еще и четырех лет отроду. Но, хотите верьте, хотите нет, помню этот эпизод жизни четко, как-будто вчера это было.

В квартиру постучали. Мама открыла. На пороге стояла цыганка с младенцем на руках. Попросила мою матушку воды напиться и перепеленать младенчика. Мама впустила и провела на кухню.

Цыганка напилась, перепеленала цыганенка и предложила погадать.

Нехотя, с ухмылкой, мама согласилась. Позолотила мелочью ручку цыганке. Та взяла мамину руку, развернула ладонью кверху, поглядела на линии жизни, нарисованные на ладошке, и сказала:

– Судьба у тебя нелегкая: родственники твои пострадали, многие погибли, другие живы, но счастья не обрели. С мужем ты прошла огонь войны, много чего хлебнула. Позолоти еще ручку, да не скупись, дальше расскажу.

Мама достала из фартучного кармана несколько бумажных купюр и сунула цыганке. Та продолжила, не выпуская маминой ладошки:

– Мужчина твой тебя обожает, а ты его нет. Он умный очень, но не в твоем вкусе. Ты крупных любишь, а он мелковат для тебя, хотя сама-то ты не больно крупна. Позолоти еще ручку, дальше расскажу.

Мать почему-то сильно раскраснелась и сунула еще денежек. Не выпуская маминой руки и глядя жгуче-черными глазами в мамины серые, цыганка произнесла:

– Муж у тебя второй, от первого ты сбежала. Хочешь, на первого погадаю? – мама отрицательно помотала головой. – Как хочешь. Так, детей тебе Господь положил в семь душ. В живых останется двое.

Мама слушает и то бледнеет, то краснеет пятнами. Такой я ее никогда не видал. А я, как завороженный, слушаю все это, хотя не все понимаю. Для меня это сказка какая-то. А цыганка и говорит:

– Есть у тебя, красивая моя, сто рублей одной бумажкой? Есть, есть и не говори, что нет.

Мама нащупала сторублевку в кармане и подала. Ворожея посмотрела ее на свет, сложила вдвое, вчетверо, ввосьмеро, попросила спички и подожгла. И бросила на блюдце, что стояло на столе, рядом с младенцем, туго спеленатым. Тот скосил черные глаза на пламя и неожиданно засмеялся. Сто рублей сгорели дотла, пепел лишь остался.

– Дай еще сто рублей, – потребовала цыганка, – дальше жизнь твою распишу. Давай деньги, деньги – это тьфу в сравнении с судьбой.

Мама встряхнула головой, будто просыпаясь ото сна, лицом порозовела и говорит:

– Хватит, милая! Мне достаточно. Что будет потом – все равно не миновать, лучше и не знать об этом. А вот зачем ты мои деньги сожгла?! Я соседей сейчас позову и сдам тебя в милицию.

Цыганка не больно-то и испугалась, улыбнулась и сказала:

– Вот ты какая! Хотя я заранее знала, что ты смелая, с характером. Что, жалко денег?

Мама и говорит:

– А ты как думала, – жалко конечно. Я же их не печатаю.

Цыганка вынула из рукава бумажный квадратик, развернула, и оказалось, что это сторублевая банкнота с ликом Ленина, дедушки Ленина, который так любил маленьких детей, что угощал их в Новогодний праздник кусочками вареной колбасы.

– На свои вонючие деньги! – сказала цыганка каким-то глухим, потусторонним голосом. – Прощай и помни, Катерина, что я тебе говорила. – И ушла.

Я тогда очень удивился, как она узнала имя моей мамы. Потом мама долго сидела в задумчивости, не обращая внимания ни на меня, ни на щегла Петю, что вылетел из клетки и, сев на мамино плечо, что-то щебетал.

Через года полтора родилась моя сестренка Таня, хорошенькая такая, пухленькая и с золотистым пушком на темечке. Нас стало двое. Жизнь повеселела. Но я все же ждал, когда же появятся еще пять братишек и сестренок. Почему-то я поверил предсказанию цыганки. Ждал, ждал, но так и не дождался.

Лишь в последние годы долгой маминой жизни, когда я сам уже был в преклонных летах, рассказала она мне, что была замужем за чекистом Виктором Карбышевым, племянником известного генерала Карбышева. Очень его любила, родила двух мальчиков, близнецов: Арсена и Витю. Такие были ребятишки крепенькие и розовощекие, как румяные яблочки. Виктор не мог на них надышаться. И вдруг они умерли в шестимесячном возрасте от непонятной болезни.

Вот у меня уже сложилось, что четверо нас, братьев и сестер. А потом мама сделала в течение какого-то времени три аборта. Вот и получается, что нас было семеро живых, умерших и неродившихся, братишек и сестренок. Угадала та цыганка. Удивительно.

Мама сбежала от мужа первого, потому что выходцам из Китая, работавших на КВЖД, стали клеить ярлыки врагов народа, японских и английских шпионов. А мама как раз и была такой кэвэжэдинкой. Чутье ей подсказало, чем все это кончится.

Когда муж был в командировке, села на поезд и рванула в Воронеж, где проживала родня. Все документы сожгла, явилась в соответствующий государственный орган, изложила свою легенду. Ей поверили и выдали паспорт на девичью фамилию. Стала она незамужней двадцатиоднолетней девицей Ильиной. Рисковая была. Если бы прокололась, грозила ей Колыма, а то и расстрел.

В городском саду, на танцплощадке, очаровала студента-дипломника Воронежского Университета. Через неделю с ним расписалась, – взяла фамилию мужа. Короче, обрубила все концы. Жизнь началась с чистого листа.

Все угадала цыганка. И про братьев маминых угадала. Они погибли в ежово-бериевских лагерях, как враги народа и иностранные шпионы. И жен их пересажали, а детишек пораскидали по детским домам. Всех их потом реабилитировали – невиновными оказались. Спасибо и на этом. Им все равно по большому счету. Лежат в мерзлой земле в неизвестной яме, есть не просят и всех прощают.

И в личной жизни отца и матери угадала цыганка почти все, но недосказала, потому что мать испугалась узнать будущее. А будущее было не так хорошо, как хотелось.

На склоне лет родители развелись. Взяли и развелись. Для всех родственников и знакомых это было как гром среди ясного неба. Особенно для меня и сестры трагедией все это стало. Взрослые уже, мы плакали как малые дети. И ничего не понимали. Жизнь – это загадка.

Вот и скажи после этого, что цыганки все врут. Может которые и врут, а эта, что врезалась мне в память с младенческих лет, нет, не врала. Что-то все же есть загадочное в этих цыганках, непонятное нам, материалистам, идеалистам и прочим истам. Сейчас я уже ничему не удивляюсь, знаю только, что мир загадочен и многообразен, познаваем и непознаваем. И все же, сильна была цыганка!

История вторая

Село это раскинулось на окраине города Чернобыля, на левом берегу реки Речище, как раз в том месте, где эта река впадает в другую реку, более могутную и полноводную, – реку Припять. Собственно, село это было колхозом, довольно успешным, ведущим и животноводческую, и зерновую деятельность. Земли плодородные, заливные луга, и главное, народ работящий, понимающий толк в сельском хозяйстве. И этот народ ждал приезда цыган.

Вот мы привыкли считать, что цыгане все жулики и бездельники, способные только воровать и плясать под гитару и скрипку в кабаках. А это не совсем так. По крайней мере в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году было вовсе не так. Цыган ждали, и в определенное время они появились, – стали табором на правом берегу Речищи, у дороги, ведущей из села к реке Уж. В наши времена там стоит порушенная Чернобыльская Атомная Станция. А тогда там было чисто поле, где засеянное подсолнечником, где серебрилось ковылем.

Часть цыганских женщин направилась прямиком в город вместе со своими цыганятами. Там народу побольше, да и денег пожирней можно собрать; там рынок большой, где легче людей охмурять. А часть по дворам пошла, предлагая платки, ситчики на платья, белые холстины на вышиванки, тюль на занавески. Все это было в дефиците и шло нарасхват. Заодно гадали желающим. А таких было немало.

Мужики цыганские, почти сплошь бородатые, с серьгами в ушах и золотыми зубами в смешливых ртах, делами серьезными занимались. Кто лошадей колхозных на местной кузнице подковывать стал, заодно подлечивая лошадиные болячки какими-то только им известными мазями и примочками. Кто собирал по дворам прохудившиеся ведра, тазы, кастрюли, самовары с отвалившимися краниками, попорченные грабли, топоры, вилы и лопаты, чтобы отремонтировать в таборе и вернуть за договоренную заранее плату хозяевам. Несколько телег этого добра в табор отвезли.

Другие цыгане ходили с ножными точильными станками и славно затачивали ножи, ножницы, топоры, по всем правилам отбивая косы и правя пилы. Местные все это вроде и сами могли, но признавали, что цыгане делают это намного лучше, а инструмент дольше служит после их правки. Заодно предлагались ножи, топоры и косы-литовки чисто цыганского производства. Недешево это стоило, но те, у кого водились лишние гроши, с удовольствием покупали. На товаре явно присутствовал цыганский знак качества. Это вам не ширпотреб. Такие вот дела.

Мы с мамой и сестренкой отдыхали в селе по совету московской соседки, которая говорила, что это самое злачное место на Украине. Всего здесь полно, и отдыхать в Чернобыле очень дешево. Мы и поехали, о чем не пожалели. Снимали комнату у пожилых супругов, плешеватого седого деда Петра и бабы Гали. С ними жил их внук Коля, лет двенадцати отроду, то есть где-то года на полтора старше меня и на полголовы выше. Краем уха слышал, что отец его – немецкий офицер, то ли гестаповец, то ли эсэсовец. А мать его, родив Колю, после войны смоталась куда-то в неизвестном направлении и здесь больше не появлялась.

Коля и правда похож был на плакатного немца: широкоплечий, с выступающими крупными ключицами, сухим продолговатым лицом, тонким хрящеватым носом и, главное, глаза его были какого-то голубовато-стального цвета и производили неприятное ощущение своей холодностью. Он сильно отличался от местных хлопцев. Мне он рассказывал, что отец его, летчик, погиб в неравном воздушном бою и посмертно награжден Звездой героя. Я делал вид, что верю. Коля хорошо ко мне относился, помогал деду и бабе по хозяйству, и, вообще, нормальный был парень.

Я жил с раннего детства по принципу: был бы человек хороший, а на остальное наплевать. А я, между прочим, ничем от местных не отличался. Белобрысый, с облупившимся от солнца носом, босыми ногами, как у всех. Быстро смягчил в речи звук «гэ» на «хэ», говорил не говнюк, а хомнюк, и вообще, освоил довольно прилично местный суржик. Ребята приняли меня за своего. А вот Колю иногда обзывали байстрюком. К незаконнорожденным на Украине, в отличие от России, почему-то брезгливое отношение. Что есть, то есть. И бывало, что Коля не выдерживал обзывалок и лез драться. И приходил домой с синяками.

К нам во двор пришла красивая цыганка, принесла, как договаривались заранее: куски ситца, холстины, кулек синьки для побелки хаты. Вертлявая дочка ее, Маша, помогла все это донести. Сверкнула на меня эта Маша ярко-карими глазами и показала язык. Я покраснел и тоже зачем-то показал свой язык. Цыганка взяла деньги за товар и предложила погадать. Баба Галя отказалась. Цыганка и говорит:

– Ясно, ясно, боишься правду услышать, что фрицика ростишь.

Баба Галя как налетит на нее:

– А ну, катись отсель, сука цыганская!

Цыганка с дочкой Машей укатились. А Коля вдруг заплакал и убежал. Такие дела.

Рыбак я был заядлый. Привез с собой крючков разных, поплавков, грузил свинцовых, лесок несколько катушек и даже трехметровое бамбуковое удилище. Места рыбные. В Припяти ловил я лещей, плотву, густеру и вьюнов, в речке Речище окуней и щук. Рыбой закормил маму, сестренку, деда с бабой и Колю. Коля же и подсказал мне, что на реке Уж водятся пескари, толстые и жирные как поросята. И однажды провел меня через поле, прямиком на Уж, выше того места, где Уж впадает в Припять. Как я потом узнал, этой дорогой ходил Константин Паустовской к матери и сестре, проживавшими вблизи Ужа в небольшом домике.

Иногда ходил я этой дорогой за пескарями. Чистейшая вода в Уже, дно песчаное, течение приличное. Заходил я в воду по колено и на счет раз-два-три выдергивал крупных, светло-серых пескарей. На одного червяка вылавливал до пяти-шести рыбок. До двухсот пескарей зараз ловил. Насадишь их всех на кукан, обмотаешься этим куканом, и все равно часть улова волочится за тобой как хвост.