Текст книги "Химера: Проза. Лирика. Песни (Авторский сборник)"

Автор книги: Валерий Беденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

И тут же направился к Сашке Бабаеву. Он жил неподалеку, через три двора. Дверь открыла Катюшка, младшая сестренка Саши, смуглая и черноглазая, очень похожая на брата. Провела меня мимо соседских дверей коммуналки в свою комнату. А там все семейство в сборе за праздничным столом.

Матрасы, на которых спали все, кроме родителей, закатаны в угол. Обстановка у них та еще: железная кровать родителей, стол складной и деревянная лавка. Ребята спали на полу. И бабушка на своем матрасе в обычное время проживала под окном, съезжая иногда на паркетный пол. Мне даже нравилось, что на полу они спят, и я немного завидовал. Прямо цыганский табор, вольница. Семейство Бабаевых немалое: отец, мать, четверо детей и бабушка впридачу, мама Тимура Аркадьевича.

Меня усадили на стул, который был позаимствован у соседей. Особая честь. Мне тут всегда были рады, потому что считали, будто я благотворно влияю на Сашу. Да и еще потому, наверное, что я из благополучной семьи, а папа мой известный конструктор, которого многие знали. Ну а мне здесь было уютно. С бабушкой, Елизаветой Семеновной, особенно приятно было общаться. В прошлом она учительница литературы, преподавала с царских времен. Веселая и очень начитанная была старушка. Сблизились мы через стихи Есенина. По очереди читали строки есенинских стихов и подмигивали друг другу. А еще йога была нашим общим увлечением. Елизавета Семеновна еще до войны освоила хатху-йогу и давала мне вполне профессиональные советы.

Тимур Аркадьевич работал инженером в какой-то закрытой конторе, фронтовик. Мама Сашки, Антонина Иосифовна, уроженка Украины, трудилась на заводе бухгалтером. Денег им явно не хватало. Вот поглядел я на их праздничный стол: картошка отварная, соленые огурцы, котлеты и селедка, спрятавшаяся пристыженно под кольцами репчатого лука. Но все это чепуха, потому что аппетитно и вкусно. Мне быстренько положили всего понемногу в тарелку, налили рюмочку рислинга, чокнулись и стали закусывать. Огурцы хрустели, картошка дымилась, все за столом улыбались. Толька, на два года младше Саши, вообще-то балбес и двоечник, полез за селедкой и опрокинул бутылку с вином. Немного пролилось на белую скатерть, а Толька огреб от матери крепкую оплеуху. Все почему-то засмеялись, а Толик заплакал.

За столом не хватало, правда, старшего брата, Славы. Но на то была уважительная причина. Недавно его проводили в армию. Едва он успел закончить архитектурный техникум, как его вызвали в военкомат и быстренько забрили. Слава не походил лицом на братьев и сестру: был белокож, с большим горбатым носом. Прекрасно рисовал, пел под гитару и к тому же числился кандидатом в мастера по боксу. Он обладал шикарным тенором. Будь он здесь, обязательно спел бы нам какой-нибудь русский романс, перебирая струны гитары. Но увы…

Да, Славы явно не хватало. Меня зачем-то стали расспрашивать, как мама, как папа, как сестра. Сестра училась в одном классе с Толиком, в дневнике одни четверки и пятерки, да еще и занималась в музыкальной школе. Пример для подражания. Стали вспоминать, как мы с Сашей создали альбом литературных героев. И учительница русского языка и литературы гордилась нами. Хотя Саша вел себя не очень-то хорошо, Надежда Корнеевна заступалась за него на учительских советах.

Собственно, с Сашей Бабаевым я сошелся в шестом классе, куда меня перевели из параллельного класса. В старом классе невозможно было оставаться, потому что все учителя, сговорившись, как бешеные псы стали травить меня. И из отличника, участника математических олимпиад, постепенно превратился я в троечника и хулигана. И все из-за моей болтливости, жесткого характера моей матери, готовой за своего сына порвать всех в клочки и злопамятности и мстительности классного руководителя. Эта старая мегера учила нас любить русский язык и отечественную литературу. Прозвище имела, не ясно с какого припека, «Европа». И вот в шестой, чужой, класс явился я с нехорошей метой «хулиган и отпетый троечник». Двоечником, как ни старались учителя, не смогли сделать. И на том спасибо. Конечно, я не сахар, но меру-то все же нужно знать. Зла я на Европу не держал, но вычеркнул из своего сердца.

В новом классе незаметно как-то возродился я в отличника и гордость учителей. Саша, как был двоечно-троечником и хулиганом, так им и остался, правда, постепенно стал троечником и не совсем хулиганом, а скорей баловником.

Я втянул его в создание альбома «Герои русской литературы». Он очень неплохо рисовал, к тому же оказался для меня хорошим товарищем, открытым и отзывчивым. Он рисовал в альбоме портреты русских писателей и героев их произведений, а я писал к ним тексты. Надежда Корнеевна, славная женщина, всячески поощряла нас. Альбом побывал во многих школах и стал образцом для создания подобных весьма полезных школьных пособий. Вот такие дела.

После седьмого класса я поступил в радиотехникум, весьма престижный. А Саша пошел на завод в ученики столяра. И за три года пробился в краснодеревщики пятого разряда. А это для семнадцатилетнего парня весьма престижно. Но на улице иногда шпанил, когда находился под градусом. Выпивал, чего греха таить, частенько. На заводе эти самые столяры и краснодеревщики все время халтуру имели, а расплачивались с ними водкой и спиртом. Так было принято. Тем более спирта на заводе хоть залейся. Саша приобщился, чтоб не быть белой вороной. На беду себе и родителям.

Саша, хотя порой и хулиганил, но без злобы, не специально.

Вот например, зашел он в чужой двор, а там встретил кучку местных ребят. И с одним из них он когда-то подрался, намял бока как следует. Начинается разборка. И уже не один у него враг, а несколько, которым он понаставил фингалов.

Или вот еще один случай прошлой студеной зимой. Пять-шесть ребят стоят во дворе, смотрят на верхние этажи дома и о чем-то спорят. Саша, на свою беду, подошел, чтобы узнать в чем тут дело. На балконе пятого этажа лежат замороженные задние ноги лося. Хозяин какой-то большой начальник, заядлый охотник.

Ребята, те еще ребята, решили спереть эти ноги. Они уже пытались это сделать. На веревке спустили острый крюк, крутили, вертели, но все напрасно. Другие балконы, нависшие над целью, мешали. Задачка, с двумя неизвестными. Саша оценивающе поглядел на балкон, прищурился и говорит: «Да, с крыши не взять. Но смотрите, рядом с балконом проходит водосточная труба. Вот если по ней подняться, то и на балкон, к маме не ходи, запросто можно влезть».

Все обрадовались, загомонили, мол, как же они сами не догадались. Но потом сникли. Лезть, жизнью рисковать что-то никто не захотел. И говорят, мол, за совет-то конечно спасибо, советовать легко, а сам-то, небось, не полез бы, кишка тонка.

Саша и не собирался участвовать в этом воровстве, но тут задели его честь, считай, подвергли сомнению его смелость. Чуть ли не в трусости обвинили.

Скинул он ботинки, пальто и шапку. И полез. И так ловко, просто загляденье, как будто всю жизнь только и делал, что по водосточным трубам лазил. Перебрался на балкон и скинул ногу лосиную.

Ребята подавали знаки, орали, чтобы он и вторую ногу скинул. Но он им шиш показал. Он посчитал, что если по-честному, то он с охотником поделился поровну, а не просто обворовал его.

Шпана стала угрожать Саше, что дадут ему в глаз, пусть только спустится. А Саша в ответ только смачно плюнул на них с пятого этажа. Стал он спускаться, не так лихо как вверх. Известно, что спускаться с горы всегда трудней, чем подниматься. А с водосточной трубы и тем более.

Самое интересное, люди ходили по двору, входили в подъезды и выходили, но никто не заинтересовался, чего это там парняга по трубе лазит. А дворник, до этого убиравший снег широкой деревянной лопатой, оставил не самое любимое свое занятие, облокотился на эту лопату и разинув рот с восхищением смотрел на этот цирк.

И вдруг! Между четвертым и третьим этажом одно из колен водостока с треском вырвалось и полетело вниз. Вместе с Сашей. И он спиной грохнулся об асфальт, припорошенный снегом. Так он и лежал, намертво обхватив кусок оцинкованной трубы, вперив карие глаза в синее небо. Без шапки, без пальто, без ботинок, в одном драном носке. И, к маме не ходи, мертвый. Все оцепенели.

Вдруг какая-то женщина как завизжит: «Караул! Разбился! Насмерть!» А дворник, татарин Иман, засвистел в милицейский свисток. Шайка ребят рассыпалась мгновенно в разные стороны, не забыв прихватить лосиную ногу.

Тут Скорая помощь примчалась, милиция на мотоциклах нарисовалась.

Старшина подошел вразвалку, нагнулся и зачем-то ткнул пальцем в Сашкин нос. И тут неожиданно жизнь вдруг вошла в Сашу. Глаза его осмыслились и увидели над собой красное от мороза, или еще от чего, широкое лицо в милицейской шапке с кокардой.

Сашка вскочил и, не выпуская трубы, побежал через сугробы. Считай босиком, в одном драном носке. Его быстро догнали, с трудом отняли трубу, силком уложили на носилки и увезли в больницу в сопровождении милиционера. Чего-то он там сильно отшиб, но кости целы остались. Короче, парень в рубашке родился.

Делу не дали ход, тем более ни шпану, ни ногу не нашли. Говорили, что спустил на тормозах хозяин ноги. Потому что был большой начальник и, как оказалось, браконьер. А это ему нужно, такая гнилая история? По партийной линии можно схлопотать.

* * *

Вот такой был Сашка Бабаев.

Я бы не сказал, что шпаной он был, а скорей отчаянный и не в меру смелый, как говорится, безбашенный. Такие в армии ценятся, когда никто не может с голыми руками на штык полезть, а такие могут.

Я, собственно, редко в последнее время с ним встречался. Потому что в техникуме появились новые товарищи и двое-трое друзей. Часто праздники и дни рождения проходили с ними. Лишь иногда я встречался с Сашей Бабаевым. Редко, но метко. Почти всегда попадал в какую-нибудь историю. Так что мать, наверное, была права, когда противилась нашей дружбе. А может, и не права.

* * *

На сегодня мы с нашей группой договорились встретиться у памятника Маяковскому в шесть вечера. Погулять по праздничной Москве, зайти, если повезет, в кафе «Молодежное», полюбоваться салютом, а там как Бог на душу положит. Всего не предугадаешь.

До вечера было далеко, и я зашел к Саше.

Вылезли мы с ним из-за стола, отправились на лестничную площадку покурить. Закурили болгарскую «Шипку», а он и говорит: «Тетка недавно приезжала, бати сестра. Да ты видел ее, копия батя. Монашка из Загорска». «Помню, – говорю, – ну и чё?» «Чё, чё – через плечо. Бидон классного самогона привезла, тройной перегонки. Они там гонят для своих церковных нужд. Я отлил тайком пол-литра. Хочешь хлебнуть?»

Странный вопрос, какой дурак откажется. Тем более тройной перегонки, да еще монастырский.

Он вынес, прикрыв газетой «Правда» бутылку и налил по самый край в большую, голубую, как майское небо, кружку. Я взял, понюхал. Никакой это не самогон. Пахнет родниковой водой. Думаю, насмехается надо мной Сашка. А он говорит: «Пей, пей, не сомневайся». Я выпил. Вода и вода, в животе только тепло стало. Вот и весь эффект.

Сашка налил себе и выпил в один глот. На этом бутылка и кончилась. Я спрашиваю «Чегой-то не пойму, что это?» А он смеется: «Я ж говорил, тройная перегонка. Вот и познакомься. Погоди, погоди, как шарахнет по башке, тут и получишь привет из Загорска». Такие вот дела.

Оделись мы и пошли к Горбушке, где на праздники всегда были народные гуляния и выступали артисты, иногда довольно известные. И чем ближе мы приближались к Дворцу Культуры имени Горбунова, или попросту Горбушке, тем веселее нам становилось. Тройная перегонка явно зашумела в голове.

Народу перед Горбушкой пруд пруди. На открытой сцене артисты плясали, пели, художественно свистели, фокусы разные показывали, даже стих Маяковского про Советский паспорт какой-то заслуженный артист, вполне похожий на поэта, продекламировал, взмахивая рукой как дровосек. А потом всех сменил духовой оркестр с блестящими медными трубами, литаврами и двумя барабанами.

И закружилась толпа в вихре вальса. Фокстроты, кадрили сменяли друг друга. И тут очередь дошла до танго. Я созрел. Одна девчонка мне особенно приглянулась. Симпатичная, с начесанными копной огненно-рыжими волосами, стройная и легкая в танце. Правда, танцевала она в это время с каким-то парнем, с коком на голове. Но это мелочи. Я подошел, отпихнул парня и стал с ней танцевать. Она не удивилась, а только засмеялась, подчиняясь моим «па».

Я в танце был ведущий, а она ведомая. Я тоже смеялся, излучая счастье. И вдруг кто-то сзади схватил меня за шиворот. Я оглянулся – это был тот, обиженный, с коком на башке. Недолго думая врезал я ему в челюсть. Тот не удержался и завалился на спину, заодно сбив с ног нескольких танцоров.

Коконоситель, на беду мою, оказался не один. Несколько парней накинулись на меня и стали мутузить.

Тут откуда ни возьмись появился Сашка. Живо ввинтился в драку. Ну уж в четыре руки – дело другое. У меня сил прибавилось сразу. И понеслось. Вокруг визиг, крики, возникли потасовки, к нам не имеющие никакого отношения. Милиционеры появились, стали хватать меня, Сашку. Мы сопротивлялись отчаянно. А дальше ничего не помню. Память вырубилась начисто. Привет из Загорска. Такие дела.

Очнулись мы с Бабаевым в опорном пункте милиции при Горбушке. Потом отвезли нас на мотоциклах с коляской в ближайшее отделение милиции.

Я всю дорогу возмущался: «Почему только нас? А тех, кто нас бил, почему не забрали?» Сержант, молодой и белобрысый, успокоил: «Разбежались ваши обидчики. И потом, кто еще кого бил – вопрос».

С нас взяли письменное объяснение. Навели справки, кто мы есть такие, промурыжили до вечера и отпустили. Домой я появился не очень поздно, как и обещал матери, зато пьяный, с синяком под глазом и набухшей, разбитой вкровь нижней губой. Отец молча покачал головой и ушел в свою комнату. А мать, дорогая мама, надавала пощечин, звонких и крепких, схватила веник и стала охаживать, приговаривая: «Пьяница! Сволочь! Убью!». Отец никогда не бил меня, экзекуциями заведовала мать. Но я не особенно обижался, потому что без причины мама никогда не дралась.

И вот я на суде. Пытаюсь оправдать свои преступления. Говорю, потупив глаза и изображая невинную овечку: «Ну пошли мы с товарищем потанцевать, что здесь плохого, а к нам пристали хулиганы и стали нас избивать. И забрали нас по ошибке, вместо тех бандитов».

Старичок прошамкал, обнаружив нехватку передних зубов: «Так-так, небось пьяные были вдрабадан».

Я слегка замялся и ответил: «Ну было конечно, совсем чуть-чуть».

Тогда главная достала из папки листок бумаги, пододвинула ко мне и произнесла строго: «А что же вы здесь другое написали. Здесь написано, что пол-литра водки вы выпили перед танцами».

Я пробежал глазами написанное на листке, половину не разобрал. Каракули какие-то. Не мой почерк, незнамо чей. Это подделка. Кто-то наклепал на меня, а я отвечай.

Так и сказал: «Я это не писал. Это фальшивка».

Главная и присяжные криво заулыбались, а главная и говорит: «Нет, мой дорогой, писали вы, тут и спорить нечего. А то, что почерк свой не узнаете, доказывает, что были вы пьяны в дребедень, как выразился уважаемый Сильвестр Петрович. Вы далеко не первый, кто не признает свой почерк. Это надо же так надраться. Молокосос еще, а как жизнь начинаешь».

Тут они стали выспрашивать про мою текущую жизнь, где учусь и как учусь, кто мои родители, и прочую лабуду. А я чувствую, что все они про меня и так знают, а расспрашивают для проформы. Главная потом говорит, что я заслуживаю лишения свободы за то, что ударил двух дружинников и сбил с милиционера фуражку. И был зачинщиком массовой драки в общественном месте, чем испоганил великий праздник Седьмое ноября.

Я уже как-то успокоился и думаю: «Что ж, от сумы да от тюрьмы не зарекайся, так, кажется, говорится. И в тюрьме люди».

Главная и говорит: «Подсудимый, выйдите в коридор и ожидайте решение суда. Да не вздумайте сбежать».

Хорошую идею подала, можно и сбежать. Сбегу, на Кавказ смоюсь, а там ищи меня, фиг сыщешь.

Тут увидел у окна, в конце коридора довольно крупного милиционера. Он смотрел в окно, но я-то вовремя сообразил, что спиной он специально ко мне повернулся. Чуть я дернусь, он тут же побежит за мной, повалит и скрутит руки. И мне еще припаяют годков несколько за попытку побега. И вспомнил я, что так просто из здания суда не выскочишь: на входе милиционер стоит на страже, пошире коридорного стража, без писульки от судьи ни за какие коврижки не выпустит. Такие вот дела.

Через какое-то время меня позвали. Судья сдвинула брови и говорит: «Встать! Суд идет!»

Я и так перед ней стою, да и она стоит. А эти, помощники ее, сидят, не думают вставать, как будто их и не касается. Наплевать на них.

Говорит мне судья: «Подсудимый, вы обвиняетесь в противоправных действиях. Согласно закону, по статье такой-то, учитывая смягчающие обстоятельства, как то: первая судимость; действия, совершенные в неадекватном состоянии, суд постановил… – все уставились на меня строго так, как по команде нахмурив брови, – суд постановил, – повторила судья, – присудить штраф в размере трех рублей. Если вы не согласны с решением суда, имеете право обжаловать в выше стоящей инстанции».

От сердца как отпало. Согласен я, согласен с решением суда. И не собираюсь обжаловать. Как же хорошо я сделал, что не пытался бежать. Вам, может быть, смешно. А мне тогда вовсе даже не смешно было. Такие дела.

* * *

К чему я это рассказываю вам, дорогие друзья. Многие, думаю, и не дочитали до этого места, зевая от скуки. А очень даже зря. Потому что я решил поделиться кой-какими мыслями, которые могут пригодиться в жизни. Я, конечно, не такой уж и мыслитель, не Спиноза какой-нибудь, но все же…

Во-первых, не пейте никогда монастырский самогон большими кружками, особенно голубыми, как майское небо. Это чревато.

Во-вторых, не вздумайте лазить по водосточным трубам. Трубы укрепляют гастарбайтеры, плохо, в силу никакой профессиональной квалификации. Это может стоить вам незапланированным путешествием в Рай, а скорее в Ад. Или, в лучшем случае, пожизненной инвалидностью с переломанным хребтом и проломленной башкой.

Да, вот еще что. Не бейте дружинников и не сбивайте с милиционеров фуражки, а с любимых всеми гвардейцев космические шлемы. Прошли те времена, когда за это присуждали три рубля. Года три получите, к маме не ходи, лишения вашей драгоценной свободы. А то еще и с довеском. Там, по слухам, жизнь не сахар. Распетушат, если вы не боец, туберкулезом одарят. Клеймо на лоб поставят пожизненное. И обозлитесь вы на весь мир. А вам это нужно?

Ну и еще маленький совет: не ходите на танцульки в одиночку, без надежного, проверенного друга.

Кажется, все. Такие дела.

* * *

Да, вот еще почему я все это рассказал.

Жил-был такой Саша Бабаев, жил и помер в тридцать три года. Мечтал о чем-то хорошем, планы строил. А вышло все не так.

Перед самым призывом в армию сбил на мотоцикле какого-то пьяного мужика, не насмерть, но покалечил. Получил за это полтора года тюрьмы, а там еще пять прибавили за участие в тюремном бунте. Бунт произошел, потому что кормили гнилым, червивым мясом.

Вышел он, хотя и не обозленный, но больной, обиженный на всех. И задор его, и лихость испарились начисто. Протянул несколько лет кое-как и умер. Сердце остановилось.

Был человек – и нет его. Но он был, Саша Бабаев, я помню его и люблю. Теперь и вы знаете, что жил когда-то на Земле такой непутевый человек, Саша Бабаев. Царствие ему небесное.

Такие вот дела.

Тим Тимыч

Отстояли мы с полчаса в очереди, разглядывая без особого интереса Москва-реку за спиной, алкоголиков, через одного с треммером рук, ног, голов и всего остального, и железную дверь магазина, запертую намертво до одиннадцати часов. Пытались сунуться с черного хода, где преспокойненько затаривалась местная пьянь. Но мы не местные, и нас послали куда подальше, хорошо еще, что без драки обошлось. Куда деваться, пришлось на общих основаниях выстоять положенное время. И вот наступили заветные одиннадцать часов. Особо бойкие попытались ввинтиться в дверь со стороны, не отстояв и минуты, но очередь дала им жесткий отпор, кому в рожу, кому в бока. И те успокоились, встав в самый конец.

Всему свое время, и вот мы, счастливые, уже выходим на вольный воздух с двумя колдуньями вермута. Оглянулись – никого. Откупорили одну бутылку и сделали по хорошему глотку, опорожнив колдунью наполовину. Для неграмотных скажу, что колдунья – это бутылка емкостью в ноль семь литра. Точно такая же, в которой шампанское продают, вся разница в содержимом, и разница, надо признаться, существенная. Хотя вермут был так себе, а по-честному просто дрянь, нам явно полегчало. Сердце, бедняжка, перестало телепаться, как заячий хвост, забилось ровно и радостно. Мы увидели, что небо над нами, солнце, кудрявые облака очень красивы, что река живописна, а мужички и бабенки в очереди вполне хорошие люди, неважно что с перепою. Выкурили мы по сигарете марки «Дымок» и решили докончить колдунью.

Да, я все «мы-мы», а мы – это Тимофей Тимофеич, или Тим Тимыч, как мы привыкли его звать на работе. И я, по прозвищу «блондин», так и не заслуживший обращения к себе по отчеству. Нет во мне никакой солидности, росточком невелик, малость суетлив, люблю поболтать, и все такое. Мне и не обидно, какая мне разница. Мы с Тим Тимычем почти ровесники, а вот он заслужил, а я нет – оно и понятно. Он в два раза больше меня, хоть вширь, хоть ввысь, ну, может, не в два, а в полтора, но все равно постороннему ясно, кто тут слон, а кто моська. Мне не обидно, потому что я знаю, что важна не форма, а содержание, а с содержанием у меня все в порядке. Я так предполагаю.

Степенный он, прежде, чем какую заумность ляпнуть, подумает, говорит не спеша, сразу видно, что цену себе знает. Ясное дело, Тимохой его окликнуть никому и в голову не придет. «Тимофей Тимофеевич, – обращается к нему начальство цеха, – просьба к Вам пребольшущая: надо восстановить блок управления станком». Так-то вот. Ну а мы, рангом пониже, Тим Тимычем его кликаем. К чему я все это? Да так просто, для вашего знакомства, чтоб знали, с какими гусями дело имеете.

Задача у нас простая: добить до донышка колдунью. Тим Тимыч к горлышку приложился, воздев глаза в небеса. Буль-буль, – вермут забулькал. Как вдруг! Из-за угла магазина машина выскакивает, бобик милицейский, и резкий тормоз делает, как раз против нас. Передние дверки открываются, из бобика вылазят два мента – и к нам. «Попались, голубчики! – говорит один из них, сизоносый лейтенант, радостно так, как будто сторублевку нашел. – Теперь не отвертитесь». «Это точно, не отвертятся», – согласился второй, сержант, с золотой фиксой на переднем зубе.

И вы знаете, нас как парализовало. Так все неожиданно. И с далеко идущими последствиями. Времена были суровые, андроповские. Не то что пьяниц по задворкам вылавливали, а и обыкновенных советских прохожих, если одеты в спецовку, любимую рабочими и тружениками лагерей, или в телогрейку, обожаемою колхозниками и нашими китайскими братьями. Хватали, везли в свои отделения и допытывались, почему на улице болтаешься, почему не на работе, да почему от тебя алкоголем пахнет, а если не пахнет, то вены на руках покажи, вдруг ты наркоман. Да и вообще хватали кого попало для выполнения их ментовского плана. А то еще заподозрят, что около завода ты не просто так ошиваешься, а с явно шпионскими целями. Начнут копать, кто ты такой, а пока докопаются, будешь ты, мнимый шпион, сидеть в обезьяннике. Молодцы менты, грамотно нервы людям трепали. А вообще-то они и не виноваты, им сверху указание поступило – обязан исполнять, такая их судьба.

Да, было дело под Полтавой. Сейчас высоко парящие чиновники нахваливают андроповские времена. Так было прекрасно, все работали, не болтались без дела, с пьянством боролись. И все были счастливы. Жаль только, что не успел довести до конца порядок и дисциплину в стране – кондратий нашего ясного сокола хватил. Помер наш очередной вождь, так и не укратив непутевую Русь. Нет, други дорогие, не нужны нам такие порядки, упаси нас Бог от них. Уж лучше беспорядок. Как говаривал незабвенный Нестор Махно, анархия – мать порядка.

Махно, анархия, андроповщина – это далеко. А нам-то что делать, здесь и сейчас? Попались-то мы в рабочее время, одеты в спецовки. И так удачно договорились за шоколадку на заводской проходной, чтобы нас выпустили, а потом впустили. И вот на тебе. Сизоносому все ясно без слов, что мы за супчики: на спецовках бирочки пришиты, брендовые. Стал лейтенант документы у нас требовать. Нет их у нас, естественно, а были бы – хрен показали, уж не совсем же мы дураки. «Ну тогда, – говорит строго, – извольте в машину. Проедем в отделение, а там разберемся по всем правилам».

Мама дорогая, знаем мы, что это такое. Штраф, бумага на завод. А на заводе выговор с занесением в личное дело, почти клеймо на лоб, премия – тю-тю, общественное порицание, и прочие прелести.

Слава Богу, что беспартийные, не смог черт в коммунистические сети нас заманить, а заманил бы, тогда нам сейчас хана бы настала. Партийные в таких приключениях больше страдают, так их на партийных собраниях проутюжат, хоть в петлю лезь. И самое обидное, что судят пьяниц пьяницы, у всех рожи опухшие и языки белые. Сами, вроде, красные, а языки белые. Странное сочетание, даже в некотором роде подозрительное.

Плевать на коммунистов, демократов и прочую приблуду. Нам-то что с Тим Тимычем делать, беспартийным алкоголикам? Крути не крути, а дело нешуточное. Я как грохнусь на колени и руки к лейтенанту простираю, как к святой иконе: «Простите!» И даже слезу из одного глаза умудрился выдавить. Тим Тимыч, молодчага, колдунью на землю аккуратно поставил и тотчас рядом со мной со своей высоты на колени рухнул. И тоже к милиционерам руки простер: «Простите, капитан! И вы простите нас, товарищ лейтенант!» Ну, Тимыч, молодец, грамотно их в звании повысил. А я и не догадался.

Милиционеры явно растерялись от такой самодеятельности. Видать не часто перед ними на колени падают. Говорят нам, чтобы встали, не позорились и их не позорили. А и правда, на нас прохожие оборачиваются и головами качают. И непонятно кого осуждают, то ли нас, то ли милиционеров. Это их дело – проходите мимо, вас это не касается. Отвечаем мы со слезами на глазах, что не встанем, хоть убейте, не встанем, если не простят. И жалобно скулим, что нас выгонят с работы, а на нас неработающие жены, детишки мал-мала меньше, да еще престарелые родители впридачу. И все мы непременно погибнем от позора и нищеты. И наша судьба в их руках.

Менты переглянулись и сизоносый лейтенант-капитан, надо признать, с хорошим и добрым лицом, незло так махнул рукой: «Ладно, на первый раз прощаем. Вставайте». Мы поднялись и все благодарим: «Спасибо! Огромное спасибо!» Менты, извиняюсь, не менты, а наши советские доблестные и гуманные милиционеры, сели в машину и уехали. Мы, конечно, не ожидали, что так легко отделаемся, но повеселели однако. Решили добить эту проклятую колдунью. Тим Тимыч запрокинул голову, засунул горлышко бутылки в пересохший от переживаний рот и сделал первый глот. И тут…

Второй раз за утро нас парализовало. Представьте: я стою, разведя руки и разинув рот, а Тим Тимыч с задранной к небу бутылкой, прикушенной намертво зубами. Истинный горнист с аллеи Дворца Пионеров. И никак не повернется язык назвать его Тимофеем Тимофеичем, скорее Тимохой с барабанного завода. Ошарашила нас машина, та самая, милицейская, бобик проклятый. Как выскочит из-за угла, сволочь, да еще задом, да как тормознет с визгом напротив нас. Передняя дверца отворяется и знакомый наш, сизоносый лейтенант-капитан манит нас пальцем, мол, подите-ка сюда, этакие-разэтакие.

Как нашкодившие бобики, пошли мы на этот палец мелкими шажками, уменьшившись в размерах, согнувшись и опустив головы. И запели старую песню: «Простите! Больше не повторится». Сидевший за рулем сержант-лейтенант заржал, а сизоносый изрек: «Вот гляжу на вас, вроде нормальные мужики. А ни стыда, ни совести. Клоуны, етить вашу мать!» Мы уж собрались лезть в машину, поняв что со всех сторон в дерьме, но заднюю дверь нам никто не открыл. И мы не стали торопить события. Не нам же самим эту дверь открывать, это примерно как приговоренному к повешению самому себе петлю накинуть да табуретку из под ног выбить. До такого самообслуживания мы еще не дошли. Пусть откроют, а мы тогда влезем. Тут лейтенант-капитан и говорит нам: «Хотя вы самые настоящие говнюки, я не привык менять свои решения. Простил – так простил. Вон отсюда! И не попадайтесь мне больше на глаза».

Мы клятвенно пообещали не попадаться ему на глаза и исчезли. Недопитая бутылка при нас, да еще одна в кармане – все хорошо, что хорошо кончается. И жить хорошо, и жизнь хороша, а в нашей буче, боевой-кипучей, и того лучше. Такие вот дела.

Вот слушайте, я уж не первую байку вам травлю. И все время то про ментов, то про пьянки, то про драки. Как будто жизнь наша только из этого и состояла. А я вам скажу: нет, не только из этого и даже далеко не из этого. И трезвые мы в основном были, и учились не кое-как, и работали на совесть, и любили по трезвой, с цветами, стихами и прочими сладостями. Как сказал наш любимый Александр Сергеевич: «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты». Лучше и не скажешь. И хотя дамочка эта была обыкновенной блядью, в века вошла «ангелом чистой красоты». Ну это не про нас. Мы не ангелы, но в чувствах тоже кое-что понимаем. Впрочем, все это лирика, пора и о прозе жизни поговорить.

Тим Тимыч, скажу я вам, классный был специалист, и его, естественно, ценили на работе. Да и я, чего скромничать, грамотен был до некуда, со мной тоже считались и уважали. И пусть иногда были мы под хмельком, но исполняли свои обязанности на все сто. А это как раз и ценится начальством. Трезвый болван – он и есть болван. Толку от него никакого. Если только на каком собрании его на трибуну вытолкнуть, чтобы нес всякую околесицу, от которой ум за разум зайдет. Или на выставке антиалкогольной его показывать, как экспонат. Да и то, у многих мысль придет, что не пьет экспонат потому, что болван. Правда, бывают в жизни и исключения. Вот Лев Николаевич не пил, не курил, по бабам не таскался, а сидел и писал на бумаге всякие закорючки – и стал великим писателем. Эх, Лев Николаевич, хватит праведника из себя изображать, покуролесил ты по молодости на славу. Пил до белой горячки, курил нещадно, по бабам таскался. Я не в осуждение, живой человек, всего хочется попробовать. А то, что завязал с беспутной жизнью – молодец. Так держать. А вот еще один трезвенник, последний из могикан, вождь наш эсэсэровский, Михаил Сергеевич. Не пил, не курил, налево не ходил, а оказался болваном, болваном из болванов, если не сказать хуже. Просрал, сука, великую страну, по которой мы по сей день плачем. Пьянству, конечно, бой, но не до боя посуды. Такие вот дела.