Текст книги "Химера: Проза. Лирика. Песни (Авторский сборник)"

Автор книги: Валерий Беденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Все хорошо, что хорошо кончается. А конца, похоже, и не видно. Тогда можно я про себя немножко расскажу? Не слышу ответа. Полное молчание. А это означает, что можно, потому что молчание – знак согласия. Любимым увлечением для меня были разговоры, тары-бары, за жизнь с людьми знакомыми, не очень знакомыми и часто случайными, соседями по лавочке в парке. Почти всегда собеседники раскрывались, проявляя свою суть, потому что умел я слушать, не спорил, иногда кивал головой в знак понимания, а то и поддакивал. Многие любят рассказывать про свою жизнь, но не всем, а тем, кто готов слушать. Я не имею ввиду следователей и стукачей, те тоже любители слушать откровения. Этим и я, если бы что и рассказал, так какую-нибудь сказку про белого бычка и Иванушку дурочка. Нет, рассказывают тем, кто располагает к откровению, вызывает доверие. И ведь у каждого своя история, своя судьба, иногда счастливая, иногда не очень, а часто и просто швах. Человека разговорить, скажу вам, не так-то и просто, тайну хранят в душе крепко, но все же можно, если постараться и не лезть с назойливыми вопросами. Даже воры, профессиональные грабители, рассказывали мне про свои похождения, кто хвастаясь, а кто и содрогаясь от мерзостей своей жизни. Иногда мне, скажу, жаль их было, потому что выйти из преступного клана почти невозможно, даже если очень хочешь завязать. Вход у них за рубль, а выход через кладбище. И вообще, людей надо уметь понимать. И это было одним из моих увлечений, хобби, как интеллигенция наша говорит. Вот вы меня слушаете – значит, смогли меня разговорить и понимаете, что жизнь далеко не сахар, а с горчинкой, чаще с горечью.

Еще я с безусой юности стишки пописывал, слабенькие, как я сейчас понимаю, но искренние. Ничего не поделаешь, тянуло меня к перу. Однажды, когда я учился в техникуме, пришло трагическое известие: в дружеской Африке, в братском Конго подло убит президент Конго Патрис Лумумба, личный друг Хрущева. Убит мерзавцем Мабутой. Я, как и весь советский народ, возмутился до невозможности и написал протест в виде поэмы на смерть Лумумбы. Отреагировал примерно так, как Лермонтов на смерть Пушкина. Помню лишь несколько строк из этой поэмы: «Умер Лумумба, Лумумба убит, на пне баобаба он молча лежит. Закрылись навеки карие очи – заплачем ребята, нету уж мочи». И все в таком роде. Трудно сейчас судить о качестве стихов, да и не нужно это, но, скажу, тогда она пошла, поэма моя, по рукам, из аудитории в аудиторию. И на комсомольском собрании ее признали политически зрелой и своевременной. Фактически я некролог написал, хотя и в стихах, но весьма удачный и почтительный к покойнику. Вот вы, лично вы, писали когда некролог? Э, дело непростое, надо многим угодить: и родственникам, и почившему в бозе, и политическому моменту. Лучше и не беритесь, а то, глядишь, врагов наживете. А оно вам надо? Ну так вот, в техникумовской газете стенной поэму в полном объеме напечатали. Все читали, восклицали «Но пассаран!» и проклинали Мабуту, Бельгию, ЮАР и прочую нечисть. На какое-то время стал я знаменитостью. Красивые девушки строили мне глазки, а старшекурсники пожимали руку, хлопали по плечу и угощали сигаретами в туалете. Приятно, сознаюсь. Спасибо за это Лумумбе, хотя и грех так говорить. А потом меня еще и редактором стенной газеты избрали, где я года полтора хозяйничал, пока крепко не проштрафился, если не сказать хуже. Ну об этом неприятном случае расскажу как-нибудь потом, а может и не расскажу. Давайте лучше о хорошем. Посылал я свои стихи, окрыленный местным успехом, в разные газеты и журналы, а те в свою очередь посылали меня. Но я не особенно и обижался. Наплевать на них, тоже мне, строят из себя невесть что. А потом, чуть позже, написал рассказ про одинокого старика. Его выселили из собственного домика, где рос яблоневый сад, огород с грядками лука, помидоров и огурцов, ульи с рыжими пчелами и пес Жук, стерегущий от нехороших людей дедово хозяйство. Домик снесли бульдозеры, яблони выкорчевали, огород перепахали, а на этом, голом уже, месте возвели трехэтажное здание какой-то конторы. Деда вселили в однокомнатную квартиру панельной пятиэтажки, прозванной в народе хрущобой, куда он перетащил весь свой нехитрый скарб, собаку вместе с будкой, и пять ульев. По ночам он часто вздыхал, вытирая заскорузлым пальцем навернувшуюся слезу. Грустная история.

Вот с этим рассказом я поперся в Литературное Объединение имени Недогонова, того Недогонова, что прошел войну, а погиб в мирное время под колесами трамвая. Глупая смерть прекрасного поэта-фронтовика. Хотя самой-то смерти начхать, как ее называют, смерть она и есть смерть. Руководил объединением молодой и очень симпатичный поэт Анатолий. В прошлом матрос и строитель московского метро. Как-то неожиданно для меня заинтересовал я Анатолия. Чем-то я его зацепил. Возился он со мной, правил мои тексты, в гости не раз приглашал, а потом клятвенно пообещал рекомендовать меня в Литературный институт. Прекрасный и отзывчивый был человек, несмотря на то, что поэт. А я оказался свинья-свиньей. Ни с того, ни с сего взял и зачем-то женился. Деньги стал заколачивать, да старался побольше в дом принести, чтобы меня в щечку поцеловали да трусы постирали. Какие там стихи, какие рассказы – блажь это. Вот сейчас, много лет спустя, краснею за мою неблагодарность. И прошу прощения у Анатолия Анатольевича. Будьте свидетелями. Анатолий Анатольевич, старый уже человек, профессор, даже академик, создатель всевозможных литературных фондов. Но не в этом дело, я подвел хорошего и доброго человека, возлагавшего на меня надежды. Анатолий Анатольевич, прости меня, сукина сына. Но знай, я помню тебя и люблю. Надеюсь, мое покаяние доплывет до тебя по голубому небу и вызовет добрую улыбку прощения.

Годы уплыли, ни за какие коврижки их не вернешь. Насчет этого, надеюсь, вы со мной согласны. Так-то оно так, однако… Слушайте, память нам для чего-то ведь дана, не просто так дана. Как вы думаете? И вот я вспоминаю ушедшие годы, и незаметно погружаюсь в волны памяти, в те непростые года. И уже плыву, живу, улыбаясь и смахивая неожиданно набежавшую слезу. И помнится в основном хорошее, а плохое почти стерлось. И молоды мы были, и жизнь казалась прекрасной, несмотря на брежневский застой, который облаяли все демократы и либералы. А нам в этом застое жилось совсем даже ничего. Гуляли с девушками по вечерней Москве и в парках без опаски, что кто-то всунет тебе нож в бок, а подругу твою похитят, изнасилуют и убьют. Заводы строили жилье для своих работников, и без всяких ипотек получали люди жилье даром, а если строили кооперативы, то цены были вменяемые, доступные. Никто и не думал, что останется вдруг без работы, как сейчас происходит со многими. Время было застойное, неплохое, правда, зачем-то ввели войска в Афганистан, решили помочь афганским трудящимся. Трагическая ошибка. Ну что ж, не мы первые ошибаемся. Зато учились бесплатно, без этого проклятого ЕГ, почти даром отправляли детишек в пионерские лагеря, сами ездили по профсоюзным путевкам в санатории, дома отдыха. И все за смешные цены. Олимпиада, наконец, прошла с триумфом в Москве, и мы грустили, прощаясь с улетавшим за облака олимпийским Мишей. Многое можно перечислять, но не за тем я, собственно, взялся за перо.

К тому моменту, как мы познакомились с Тим Тимычем, я успел обзавестись двумя детишками, мальчиком и девочкой. Поселился в светлую большую комнату двухкомнатной коммунальной квартиры в престижном районе, рядом с Лужниками, где с удивлением повстречал коренных москвичей, культурных, вежливых, совсем непохожих на жителей окраин. Соседей приобрел, молодую пару, выпускников иняза. Дима и Лена, так их звали, еще не вполне отошли от студенческой беспечной жизни. И часто собирались у них друзья, бывшие сокурсники. Естественно, с застольями, гомоном, прокуренной насквозь квартиры и песнями под пьяную лавочку. Тем более, что Дима, или Димон, как звали его друзья, весьма неплохо играл на гитаре и обожал петь в компании всякие песни, популярные в молодежной среде. Им весело, а нам не очень. Шумные соседи – не совсем сахар. Но мы не скандалили, порешив с женой, что худой мир лучше хорошей войны. Но и не особенно позволяли хамничать.

По ночам, когда не спалось от всяких мыслей, забирался я на кухню и выплескивал скопившееся на душе в стихи, марая бумагу и дымя сигаретой. Осталась тяга к бумагомаранию, ничего не поделаешь. Как-то забыл на столе листок с очередным стишком, чего раньше никогда не делал. А на следующий день, субботний и безоблачный, как сейчас помню, выходит из своей комнаты Димон. Гитара у груди, пестрая рубашка с пальмами, огонь в глазах и походка с притопом. Идет ко мне и поет, перебирая струны: «Стоит скамеечка у речки, одна доска и два столба, на ней так часто человечки сидят по три, по шесть, по два»… Это были слова из моего стихотворения. Свежая, задорная мелодия, сладкий Димин тенор, – меня приятно удивило. «Ну как, Валя? – спрашивает Димон, – Ты извини, что я без спросу взял твое стихотворение. Мне очень понравилось, я взял гитару – вышла песня. Ленка балдеет». «Ну уж никак не ожидал, – говорю, – отлично получилось, особенно мелодия».

С тех пор часто по ночам уединялись мы на кухне, оставляя жен в холодных постелях, и сочиняли песни. Спорили, меняли слова, меняли мелодии, пока не получали то, что считали лучшим вариантом. И этот вариант записывали на катушечный магнитофон «Яуза». Димон сочинял мелодии легко, причем хорошие, вполне профессиональные, явно проявляя композиторские способности. И вот такой у нас образовался тандем. Почти как у Пахмутовой с Добронравовым, которые, кстати, жили через дорогу, в доме, напротив нас. Часто мы их встречали. Несколько смешная пара: маленькая, как гномик, Пахмутова и высокий, как жердь, Добронравов. Истинные Пат и Паташен. Смешная пара лишь для тех, кто не узнавал их, а те, кто узнал, провожали парочку восхищенным взглядом. Соседские гости воспринимали наши песни на «ура». И часто не могли мы уснуть с женой, потому что из соседской комнаты доносился пьяный хор, исторгавший песни на мои слова. Что делать – искусство требует жертв.

Да, песни на мои стихи нравились жене, соседям, друзьям соседей, отцу моему, Андрею Никитовичу. И больше никому. Особенно терпеть не могли наши песни соседи с верхних этажей, которые по ночам, вместо аплодисментов, стучали на весь дом железками по батареям. Обидно, но не очень. И вот, совсем не хотел вам говорить, но, ладно, скажу. Мы заканчивали работу с очередной песней «Вальс планет», где слегка коснулись тайн мироздания. И только собрались записать на магнитофон, как я спиной почувствовал присутствие кого-то, мурашки даже по телу пробежали. Я резко обернулся и увидел в углу кухни, на табуретке какое-то странное, человекоподобное существо. Голубое, в паутине, искрящейся золотым огнем, двурукое и двуногое, с лицом безо рта и носа, но зато с огромными глазами, цвета червонного золота. Глаза эти внимательно смотрели на меня, а я, как загипнотизированный, стоял и ничего не понимал. Димон тоже обернулся в ту сторону – и замер, как и я. Видение медленно расплылось в туманное облачко и пропало. Мы уставились друг на друга. «Видел?» – спросил Димон. «Видел», – ответил я. Стали мы выяснять, что это было. То ли допились до белой горячки, то ли там, где нас нет и быть не может, понравились наши песни. И пришли к лестному выводу, что, скорей всего, песни наши в жилу внеземным существам. На том успокоились и наконец записали песню на магнитофон. Женам договорились об этом происшествии ни гу-гу. Дураку ясно, что расскажи мы, решили бы бабенки, что мужья их трехнулись. И кончились бы наши ночные посиделки. Таки вот дела.

И вот пришел к нам Тим Тимыч. Не раз пытался я подсунуть ему мои песни, но он все время отнекивался, потом и вовсе признался: «Блондин, мне эти козлиные песни под гитару надоели по самое горло. Как поют известные супруги-певуны, все они с дырочкой в правом боку». Прошло время, мы постепенно сблизились на почве общих интересов к литературе, и как-то он сам попросил: «А принес бы ты как-нибудь пленку с песнями». Было бы желание – я принес. Поставили катушку на маг, я нажал клавишу – зазвучал Димкин тенор. Несколько песен он прослушал, обхватив пятерней лоб и облокотившись локтем на стол. И вдруг нажал клавишу «стоп» магнитофона. «Все!» – сказал он. «Что все?» – спросил я. «А то все, – отвечает Тимыч, – ты мне друг?» «Ну друг, – говорю, – друг, наверное». «А если друг, – продолжает, – то перепишешь мне эту кассету. Я чистую принесу». Сказано – сделано. Переписал кассету. Как-то признался он, что часто по вечерам слушает песни на кухне, прихлебывая вино и утирая слезы. Трогательно все это, и как приятно выслушивать такие признания. Я нашел своего почитателя. Это было счастье. Не смейтесь, у вас, может быть, другие понятия о счастье, а у меня такое вот.

Посиделки наши велись всегда наедине, упаси Господь, если кто пытался влезть в разговор. Тим Тимыч, вежливый обычно, не признающий мата, в таких случаях сдвигал густые брови и тихо, но угрожающе, говорил: «Тебе что надо? Иди отсюда!» И субъект испарялся. Мы понимали друг друга.

У Тимофея дома большая библиотека собралась, у меня тоже достаточно книг накопилось. Вот и перетирали мы иногда какой-нибудь рассказ или повесть, а то и роман. Или стихи любимого нами поэта. Выяснилось, что вкусы наши весьма близки. Как-то, не знаю зачем, пересказал ему зачин, или пролог, сказок «Тысячи и одной ночи». Со своими присказками, жестикуляцией. И вывод, сделанный из этого пролога, весьма неутешительный для нас, лопоухих мужиков – если женщина захочет изменить муженьку, то ничто ее не остановит. Наставит обязательно рога, как бы супруг не стерег ее от постороннего взгляда. Бедовой бабе сам черт не брат. Она и беса проведет, если понадобится. Тимыч спустя какое-то время признался, что перечитал все восемь томов этих сказок, по новому взглянув на эти восточные истории. Я спрашиваю, мол, и какие впечатления? А он и говорит: «А правильно ты подметил насчет неверных жен. Если захотят мужа рожками одарить, то он получит рога, да еще и ветвистые. Этот султан тоже дурачок, что женился на сказительнице. Сказки кончатся, проза начнется рогатая». «К маме не ходи», – отвечаю. А Тимыч продолжает: «Знаешь, я стал ловить себя на мысли, что Верунька моя, может, рога мне когда и ставила. Знаю ведь точно, верная она подруга по жизни, а все равно сомнение гложет». «Да брось ты, Тимоша, – говорю, – это книжка брехливая тебя с панталыку сбила. Сказки они и есть сказки. И не думай плохого про Веру, не заслужила она такого недоверия». «Не скажи, – Тимыч вздохнул глубоко, – в тихом омуте черти водятся. Ладно, я другое хотел сказать, что-то сказки эти скучноватыми мне показались. Вот ты намного интересней пересказал. Взял бы как-нибудь да пересказал все эти сказки своим языком, а еще лучше, и на бумагу записал. Вот я бы почитал с превеликим удовольствием». Мне, конечно, приятно слышать такую похвалу, но все же сказал: «Тимыч, все дело в качестве перевода. В оригинале наверняка все замечательно, давай выучим арабский да и прочтем заново». «Ха-ха. – Тимыч усмехнулся, – скорее небо на мою плешь упадет, чем буду учить этот паршивый гортанный язык. Не люблю я их, хитрозадых. И зачем Леонид Ильич с ними милуется, не пойму. Тьфу!»

Вот такие, примерно, разговоры вели мы в перерывах между текущими заводскими заданиями. Мы с ним в одной смене дежурили, перерывов для трепотни вполне хватало. Часто мне Тимофей давал почитать то одну книженцию, то другую из своей библиотеки. Приобщил к Юрию Трифонову, Юрию Домбровскому, Юрию Казакову. Ну а уж к четвертому Юрию, любимому нами с младых годков, Нагибину, и приобщать не надо. Часто дарил мне книги, потому что у него был второй экземпляр. Подарил мне маленькую книжечку с рассказами Казакова. Там был рассказ «Кабиасы» про воинствующего комсомольского атеиста, который в темную ночь поверил во всякую нечисть и от страха стал мелко креститься. Темной ночью я читал на кухне этот рассказ жене и соседям по квартире. Все так громко смеялись, а точнее, ржали, что соседи с верхнего этажа не выдержали и стали стучать железякой по батарее. Ну что ж, раз там люди нервные, мы потише ржание свое убавили. А все же, до чего хорош Казаков! Хорош рассказ!

Как-то попросил высказать мнение о моей прозе и прочел отрывок из нового рассказа про старого пасечника. «С первыми лучами ласкового июньского солнца пчелы, радостно жужжа, вылетали из улья и направляли свой полет в луга и поля, где ждали их с нетерпением распустившиеся цветы. Они летели опылять цветы пыльцой, перенося ее с цветка на цветок, чтобы превратились эти красивые цветы в некрасивые, но питательные и вкусные зерна и ягоды, которыми питаются птицы и разные животные. И еще за тем, чтобы собрать нектар, с благодарностью отдаваемый цветами за благие пчелиные дела. Все эти колокольчики, клеверы, васильки и ромашки согласно кивали головками: „Берите, ешьте на здоровье“. И пчелы собирали нектар, а потом несли его домой, чтобы сотворить из него пахучий цветами янтарный мед, заполнить им ячейки сот, в которых будут развиваться, купаясь в янтаре, личинки будущих пчел. И еще им нужно было накормить свою пчелиную царицу, мать всех пчел. А еще им предстояло поделиться медом и воском с седобородым стариком. Он забирал плоды их труда, как дань, за то, что ухаживал за ними, подкармливал в голодные годы, берег в студеные зимы от холода, за то, что он их хозяин, их Бог. Пчелы знали все это и безропотно делились своими богатствами. И молились на свою царицу, мать всех пчел, и на ветхого днями старика, их Бога». Я закончил читать и взглянул на Тимофея. Тимыч немного помолчал и сказал: «Вполне-вполне, немного, правда, сыровато, прости за откровенность. И вот что пришло в голову: что-то очень знакомое слышится. Не подражаешь ли одному известному писателю? У него тоже пчелки, цветочки и их взаимосвязь. Я понимаю, бывают совпадения но все же…» Меня как в жар ударило, как будто за руку схватили в чужом кармане. Помялся я немного, а потом признался, что да, грешен, влюбился в стиль изложения писателя и невольно стал его подголоском. И вообще, он один из моих любимых авторов.

Тимофей погрыз ноготь на большом пальце и, взглянув на меня проницательным взглядом, сказал: «А знаешь ли ты, Валентин, что писатель этот – мой дед? Правда, не родной, а названый, через сводного брата Григория». Вот те раз! Меня трудно чем-то удивить, но тут я удивился. «Не ожидал такого, – произнес я, – если, конечно, не врешь». «Да зачем мне врать, – возразил Тимыч, даже не обидевшись на подозрение во лжи, – что тут особенного, просто стечение обстоятельств. Кто я и кто он? Он выдающийся писатель, а я просто внук, да и не родной, с боку-припеку. Да еще, по мнению отца, непутевый». «Нет, но все же… – протянул я. – Как-то в голове у меня все это не укладывается».

Тимофей помолчал, заглянул мне в глаза и спросил: «Хочешь, Валя, расскажу тебе, как все было? Одна просьба: никому это не говори». Я, естественно, побожился, что не протреплюсь. И он поведал свою историю.

«Дед мой, названый, так сказать, во время войны мотался по фронтам, собирая свидетельства героизма нашей армии. Как писателя, его мобилизовали и назначили военным корреспондентом от центральных газет. Как-то написал очерк об одном героическом командире танкового батальона. И всю войну переписывался с ним, как с фронтовым другом. Это был мой будущий отец. А матушка моя замужем была за сыном этого писателя, родила мужу сына Гришу, а деду внука Гришуньку. Но не вечно длилась музыка, муж ее, вернувшийся незадолго до этого из сибирских лагерей и потерявший здоровье, чах, чах и вскоре помер. Царствие ему небесное. И стала моя матушка молодой вдовой с карапузом Гришей на руках. Матушка растерялась, потому что не очень-то была приспособлена к суровой жизни. Она польских кровей, из старинного шляхетского рода, не принято было в ее семье прививать дочерям любовь к готовке еды, стирке, мытью полов. И вот что ей делать, как жить дальше? Свекор, писатель, тоже призадумался. Пока жив, материально, конечно, он обеспечит сноху и внука. Но, чувствовал, что недолог его век, сердце дает перебои и часто перед глазами встает туман и вертятся какие-то огненные круги. Да и не в деньгах дело, снохе нужна мужская опора в жизни, а может, и любовь, не век же ей вековать. Да и Грише нужен мужчина в доме, чтобы не вырос внучок маменькиным сынком. Дело было уже после нашей победы в войне. Вспомнил дед, что есть такой надежный мужчина, которому можно доверить и сноху и внука. Он разыскал того танкиста, познакомил с матушкой моей, с Гришей. И все срослось. Очень они друг другу понравились. Еще бы не понравиться. Матушка, истинная польская королева, писаная красавица. А отец мой тоже хорош собой, пусть и не голубых кровей, высок ростом, широк в плечах, полковничий китель в орденах, и огонь в глазах. И Гришка в него просто влюбился, так и вис на руке, разглядывая ордена и медали. Дед потер руки от удовольствия и стал их сватать. Но возникли трудности. Отец служил в дальневосточной части, условия там бытовые были не очень. И дед, хитрый такой, давай склонять полковника к учебе в Академии Генерального штаба. И уговорил, это он умел. Отцу надо было только получить направление на учебу от вышестоящего начальства. Жаль отцу было покидать родной полк, ведь он был его командиром, батей для солдат, но… Что-то перевесило, то ли красивая полячка, то ли тяга к знаниям, то ли еще что. Но он поступил в Акдемию. Тайно дед помог ему при поступлении, порекомендовав своим фронтовым товарищам, теперь генералам и маршалам, как перспективного командира. Вряд ли отец мог сдать экзамены, если бы не покровительство деда. Сыграли свадьбу мои родители, меня родили, отец, закончив учебу, поступил в Генеральный Штаб. Пришелся там ко двору. Сейчас он генерал. Деда я, конечно, не помню. Мал был, когда он умер. Но мне рассказывали родные, что любил меня и баловал наравне с родным внуком. Я тоже мог стать военным, почти стал, но это особая и длинная история, никому ненужная. Впрочем, как-нибудь, под настроение, и расскажу тебе». «Тимоша, – говорю, – и какого лешего ты в нашу контору пошел, здесь ни денег приличных, ни славы, болото настоящее». «Эхе-хе, – вздохнул Тимыч, – надоело по стране мотаться. Сплошные командировки. Наша фирма занималась монтажом и наладкой электрооборудования по всему Союзу. Едва ли месяц наберется за год, что я с Верунчиком провел. Как то в Грозном мы сдали объект в эксплуатацию и по этому поводу наклюкались водки, коньяка и чачи по самые брови. Достал я карточку жены из портмоне, целую и плачу: „Верушка, как ты там без меня, родная?“ Словом, устал я жить в разлуке, устал от чемоданной жизни. И решил завязывать. А ваша контора завлекла меня суточным графиком. Сутки отбарабанил – трое дома. Я дачу строю, капитальную, с печкой, чтобы и зимой там было уютно. Денег я поднакопил, шабашников нанял, но все равно дел мне там невпроворот».

Все мне понятно. Дом, жена, дача. Суета сует. Эх, Тимоша, Тимоша…

Намечался у меня круглый юбилей. Отметили как положено. Вручили мне грамоту с поздравлением, ребята не пожидились, скинулись на столовый сервиз дулевского завода, даже букет тюльпанов всучили, как будто я дама какая. Но Тим Тимыч отличился больше всех. Вручает мне газету, помнится, «Голос Родины». Была такая, для наших соотечественников за рубежами любимой страны. Разворачивает страницы и показывает всем на обозрение. А там стихи мои. Все кинулись читать и стали восхищаться. А раньше пожимали плечами и ухмылялись. Не ожидал я такого подарка, честно скажу. Обнял я Тимофея, расцеловал и пустил слезу. Вот он как, втихомолку, никому не говоря, бегал по разным редакциям, пытаясь опубликовать мои стихи. И наконец добился своего.

Был у меня товарищ, известный довольно поэт, не Анатолий Анатольевич, а другой. И я, признаться, надеялся, что сделает он мне к юбилею подарок, протолкнет какой-нибудь мой стишок в журнал или газету. Но он об этом даже и не подумал. А Тимофей Тимофеевич подумал. Кто он мне после этого? Сотрудник, товарищ или друг? Вот вы и сообразите, кто он мне, товарищ или друг.

Не буду дальше ничего рассказывать, хотя много у нас с Тимычем приключений было, одно другого занятней. Что рассказал, то и рассказал, несмотря на запрет Тимофея. А знаете, почему нарушил данное ему слово? Потому что получил разрешение свыше. Кто знает, что это такое, тот меня поймет. А кто не знает, тому и знать не надо.

6 февраля 2022 года

День Победы

Сижу на берегу реки. Свежо. Из-за холма выплывает раннее солнце, рассыпая червонные искры по воде. Так хорошо на душе, что сам себе позавидуешь. Достаю сигарету и с наслаждением закуриваю.

Вдруг – молния, гром. И я просыпаюсь. Ужасно хочется курить.

С месяц уже как завязал с курением по настоятельному совету врача. Провались он пропадом, советчик, тудыть его туды. Сам-то и курит, и пьет, и по бабам таскается. А мне советует вести здоровый образ жизни. С превеликой радостью сбегал бы за табачком в палатку, но слишком рано – все закрыто. Беда. И вдруг вспоминаю, что припрятал на антресолях пачку «Явы». Так, на всякий случай. И этот случай пришел. Ну, думаю, выкурю сигаретку и окончательно брошу.

Взобрался на стул, стал наощупь искать эту пачку с ядом, капля которого убивает лошадь. Курить лошадям вредно, а нам не очень. Товарищ Сталин курил и нам завещал.

Наконец нащупал, потянул к себе. И вдруг получил резкий удар в переносицу, аж искры их глаз посыпались. До того больно, хоть плачь. Это медаль на меня упала, а верней напала, сволочь, на мой бедный нос, прямо ребром, еще раз сволочь. Слез я со стула, провел ладошкой по лицу – кровь на ладони. Заглянул в зеркало – ну и рожа! Кровоподтеки, да и синь под глазами наплывает. Ох эта медаль! Вон валяется в углу и зло поблескивает, мол, что, гаденыш, покурил сигаретку?! И зачем я ее заимел, эту медаль, сам не знаю. А ведь непросто она мне досталась. Дело было так.

Намечалась памятная дата: Восьмисотпятидесятилетие Москвы. И медаль выпустили в честь такого юбилея. Наградили, да не всех, даже многих коренных москвичей обошли, я не говорю про бандитов и тунеядцев, а вполне достойных москвичей обидели. Ну, это меня мало касается, потому что не я этими медалями распоряжаюсь.

На нашем заводе решали кому дать, а кому шиш с маслом. Вот смотрите: членам партии дать надо, всяким общественникам, внештатным стукачам и горлопанам на собраниях обязательно надо; начальникам, их замам и лизоблюдам – сто процентов надо дать. А количество медалей не безгранично. Вот и крутись. Многим, хотя и достойным, не досталось. Народ этот не скандальный, стало быть не опасный. Погундят и замолкнут, пусть и с обидой на сердце. Это их дело, – на обиженных, как известно, воду возят.

Ну вот, в кабинете начальника цеха заседали по этому поводу, в узком кругу. Понятное дело, начальнику цеха дали, замам его дали. Парторгу, начальнику профкома тоже, понимаешь, дали; подлиз, естественно, не обошли. Ну, это меня мало касается. Хотя вокруг моей персоны, как мне тайком один товарищ шепнул, целая дискуссия вышла.

С одной стороны я – коренной москвич, работник хороший. Можно и наградить. А с другой стороны и не совсем москвич. На этом настаивала Адалина Рустамовна, начальник БТЗ, то есть Бюро труда и зарплаты. Она меня терпеть не могла. И вот почему.

Я не выказывал к ней никакого почтения. А ей это очень обидно. Ведь от нее зависит размер премии. Начальник цеха ей эту функцию передал, потому что неохота ему в цифрах ковыряться. Ну так вот. С почтением к ней почти все относились, а я нет. Хотя и в ущерб себе.

Вот, значит, записала Адалина меня в лютые враги. Против моего награждения этой медалью категорично высказалась. И обосновала. Мол, родился этот такой-сякой вовсе не в Москве, а на Западной Украине, в самом центре бандеровщины, в Каменец-Подольске. И по пьяной лавочке хвастался, что Степан Бандера его двоюродный дядя.

Женщины, цвет цеха, заохали и выпучили глаза. А начальник цеха, молодчага, дай ему Бог здоровья, подумал, почесал затылок и сказал: «Все это чушь. Никакой этот Баденко не бандеровец, а просто любит приврать, особенно под хмельком. Я и сам, Адалина Рустамовна, украинец, и родился в Житомирщине, не обойденной бандеровцами. Может и я, с вашей точки зрения, скрытый бандеровец?».

Тут Адалина руками замахала, мол, до вас, Василий Борисович это не касается, вы настоящий москвич и коммунист. Василий Борисович, не долго думая, поставил вопрос на голосование. Кто за награждение – пусть руку поднимет. И первый поднял руку. Почти все, чуть замешкавшись, проголосовали «за». Двое воздержались, а зловредная Аделька проголосовала против.

Если честно, то скотина та еще. Сама-то из Казани. Кумир ее – Чингизхан. Сама об этом не раз говорила, даже как-то по пьяни трепанула, что он ее предок. Тоже мне родственница. И как я к такой почтение буду оказывать? Это себя не уважать.

Все это я узнал со слов тайного доброжелателя. Так это было, или не так, – на его совести. Такие вот дела. А дело был так.

Матушка моя приехала в этот Каменец-Подольск с фронта, чтобы родить меня поганца. Не в траншее же меня рожать под бомбежками. Отец мой остался воевать, а жену, матушку мою, в тыл отправил. За что ему спасибо. Местная власть предоставила матушке отдельную квартиру. Все бы хорошо. Да не совсем.

Каждую ночь стало являться к ней приведение. Едва закроет она глаза, как поднимался ветер, окно распахивалось и влетало нечто. С огненными глазами, с гривой рыжих волос до плеч, с лицом цвета бронзы. Этот тип присаживался на край кровати и ласкал мою маму, гладил волосы, целовал в губы и шептал слова любви. Мама лежала как парализованная, не в силах пошевелиться.

На четвертую ночь матушка приготовилась к встрече: положила под подушку трофейный браунинг, намереваясь всадить ночному гостю всю обойму промеж глаз. Стреляла она отменно, так что этому духу не позавидуешь. Но не смогла она застрелить гостя – не повиновались руки. А дух только рассмеялся, угадав ее желание. Вот такие дела, хоть стой, хоть падай.

Как-то призналась она соседке по подъезду, какая чертовщина с ней происходит. А та и не удивилась. Рассказала, что квартира эта проклятая. Долго в ней никто не задерживался, видать, по причине этой самой чертовщины. В квартире этой при немцах русских пленных пытали, там и убивали. И занимались этим бандеровцы, нелюдь известная.