Текст книги "Каникулы вне закона"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Публикации павших героев-окопников невидимого фронта?

«Счас…», как сказал бы бомж контролеру в электричке.

Ефим Шлайн из окопа, тем более для броска во «взрывной бой», на бруствер не полезет. Он дает ускоряющий пинок под зад Бэзилу Шемякину, который и отправляется в рукопашную с вальяжной ленцой, прикрывающей на самом-то деле страх и паническую неуверенность в себе и компетентности командиров…

Кофе подали горячий и крепкий. Ефим, пошмыгивая носом, потягивал его, развалясь на стуле за дешевой пластиковой столешницей на железной подставке, с удовольствием разглядывая столько привлекательных женщин за один раз и в одном месте. Подобные выходы из боевых траншей в представлении Шлайна и составляли роскошную жизнь. Не сверхдорогие рестораны или отели и тому подобное, которые служили окружающей средой для оперативных действий, а именно бездействие даже в дешевом амбьянсе «Кофейной» на Большой Дмитровке.

– Бэзил, ты четко уяснил, что именно предстоит делать? – спросил Ефим, чтобы видимостью делового разговора исключить нас из числа бездельников.

– Уяснил, Ефим. Перелететь в Азию и насладиться жизнью.

Он поморщился, поддел пальцем очки на переносице. Огляделся. Покосился на мои пальто, шарф и шляпу, брошенные на соседнем стуле. Наверное, ему тоже хотелось снять реглан и картуз под Жириновского. Но тогда в собственных глазах он бы окончательно погряз в пустопорожнем времяпрепровождении наравне с остальной публикой, явно манкирующей служебными обязанностями в рабочее время.

Покрытые на фалангах черными волосками пальцы Ефима казались распаренными. Помещение не проветривалось, и посетителям разрешалось курить, что особенно могло не нравиться Шлайну. Ибо в этом случае он становился ещё и пассивным курильщиком.

– Есть вопросы? – спросил он, роясь в поисках носового платка по карманам темно-синего блейзера и не вязавшихся ни с ним, ни с сезоном кремовых брюк.

– Единственный на данный момент. Почему я?

– Что значит, почему ты?

– Почему я на роли заурядного курьера?

– Гонорар, который тебе полагается, заурядным не назовешь.

– Вот именно. Зайду с другой стороны. Отчего ты столько платишь за такую легкую работу?

– Такова твоя ставка.

– Да, такова, даже если меня наймут нарубить дров на даче, – сказал я. – И все же?

Платок обнаружился в боковом кармане реглана. Пола слишком отошла, я разглядел подвешенный на ремешках к подкладке прорезиненный пакет для документов вроде тонкой папки. Оттуда и появился на свет сложенный пополам листок.

Ефим подождал, пока отойдет официантка, которая принесла нам по второй чашке кофе, и, явно обдумав свое решение ещё раз, поколебавшись, двинул бумагу ко мне.

Источник и адресат отсутствовали, а текст оказался следующим:

«Следствие по делу о взятках, которые раздавали руководители нефтехимического французско-бельгийского концерна «Эльф», раскрыло более 300 тайных счетов в Швейцарии и Лихтенштейне. Об этом сообщил Вольдемар со ссылкой на источник в Женевской прокуратуре. От Вольдемара же стало известно, что один из директоров концерна Андре Гульфи арестован без особой огласки и содержится в тюрьме. Именно Гульфи был причастен к финансированию активности концерна в Казахстане. Из материалов, собранных Бертраном Бертоссой, генеральным прокурором Женевы, следует, что «Эльф» перевел на указанные счета более полумиллиарда долларов США. Такова сумма скрытых выплат высокопоставленным людям в Казахстане в обмен на предоставление «Эльфу» концессии в Актюбинской области на разведку и добычу нефти.

«Эльфу», однако, пришлось свернуть работы в связи с тем, что месторождение оказалось непригодным к промышленной эксплуатации и суммы, истраченные на «казахский проект», списываются на убытки. Новое руководство концерна подозревает, что затея с разведкой была дутой и сведения о нефтяных запасах Казахстана преувеличены. Сейчас начата специальная проверка предположений о том, что менеджеры концерна получили часть выплаченных казахам взяток назад в виде «отката».

Вольдемар доносит также: на служебном совещании в министерстве юстиции Швейцарии министр Рут Метцлер заявила, что тайна банковских вкладов не станет препятствием для отслеживания маршрутов и конечных получателей сомнительных переводов со счетов «Эльфа». Вольдемару достоверно известно, что и великий герцог Лихтенштейнский Ганс Адам II заинтересован в раскрытии аферы с черными деньгами «Эльфа» и взял под личный контроль розыск тайных счетов нефтяного гиганта в банках Лихтенштейна.

Вольдемар дал понять, что передача ему документации по этому делу из Казахстана откроет реальную возможность получить на основе взаимности доверительную информацию по Вашему дознанию в Москве. У меня сложилось впечатление, что источник в Женевской прокуратуре пойдет на передачу через Вольдемара списка имен казахстанских, а стало быть, и скрытых за ними российских владельцев счетов, на которые переведены деньги от «Эльфа», в обмен на список имен франко-итальянских менеджеров, получивших «откат».

Считаю, что к разработке казахстанской документации целесообразно привлечь «частника» вне конторы, известного вам лично, во избежание утечки сведений об информации от Вольдемара через казахстанского «крота», наличие которого в московском центре теперь очевидно…

Париж, 20 января 2000 г.»

Ефим вытянул бумажку из моих пальцев.

– После прочтения съесть, – сказал я.

– Вообще-то донесение не для твоего пищеварения, – ответил Шлайн. Считай это поблажкой…

– На твоих поблажках, похоже, все моя жизнь и строится.

– Да уж, – ехидно сказал Ефим. – Столько времени утекло, подумать только, а?

С Ефимом судьба свела меня в начале 88-го, спустя четверть века после моей службы под славными знаменами Франции. «Капрал Москва», как называли меня в Иностранном легионе «кригскамарады», в основном немцы и поляки, после дембеля выдержал приемные экзамены на Алексеевские информационные курсы имени профессора А.В. Карташева под Брюсселем. На курсах ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку после службы в американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органах. Так что профессура досконально знала повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружали курсантов, в число которых попасть было сложнее, чем в Нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, откуда пришли наставники, обеспечивала непрекращающееся обновление знаний, о доступе к которым возмечтали бы тогда богатейшие секретные конторы, узнай они о существовании курсов. При этом предполагалось – наверное, при полном осознании наивности этого предположения, – что алексеевцы послужат Третьей России, которая явится (если явится, конечно) после Первой – монархической и Второй – нынешней.

В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках «холодной войны», курсы «потеплели» и сделались открытыми и дорогостоящими… Легко представить, откуда неимущие в начале карьеры юнцы, алчущие шпионских наук, черпают в наши дни средства на удовлетворение своей специфической жажды знаний. Уж, конечно, не из Третьей России. И не из собственного кошелька.

Мой первый контакт с Ефимом Шлайном состоялся в Бангкоке, в консульстве тогда ещё советского, а не российского посольства, куда я, преодолев многомесячные колебания, явился просить визу. На булки с густым слоем масла я зарабатывал тогда ремеслом «практикующего юриста», то есть частного детектива. Право на лицензию я добыл трехлетней стажировкой у отставного майора таиландской королевской полиции Випола. Его контора на самой длинной бангкокской улице Сукхумвит-роуд выходила окнами на «клонг», то бишь канал, по которому плавали скоростные катера-такси и помои. Гнойный аромат «клонга» смывался с белья двойной стиркой… Тогда ещё стирала мне мама.

Поначалу я было подумал, что генконсул Шлайн, более чем сдержанно принявший меня, посчитал, что перед ним – подсадная утка. Однако, прокрутив дома пленку с записью нашей беседы, вникнув в интонации его голоса, пришел к иному выводу. В контактной практике Шлайна, тертого в отношениях с такими же, как и он, работающими под посольской крышей разведчиками и контрразведчиками, будь они американского, британского, израильского или ещё какого разлива, я оказался первым «фрилансером», то есть выживающим на собственный страх и риск частным детективом, да еще, по стереотипам Шлайна, русским «с другой стороны, от белых», хотя ни к белым, ни к зеленым, ни к фиолетовым я отношения не имел.

Поработав по заказам Шлайна несколько лет, я нащупал в его характере некую особенность, присущую одаренным оперативникам, а потому и редко выявляемую. Ефим родился психом. Он психовал, одержимый обычным для толкового бюрократа страхом – страхом системной ошибки. Когда же полагалось бы и понервничать, то есть, говоря военным языком, в поле, он становился спокойным и почти фаталистом. Это качество и делало, пожалуй, Ефима приемлемым, если не оператором, то – назовем это так – работодателем, достойным доверия. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы мое доверие или недоверие когда-либо принималось Шлайном во внимание.

Как, например, здесь и сейчас, в «Кофейной» на Большой Дмитровке в Москве. О каком доверии речь? Мне сделали поблажку, не более.

Да поблажку ли?

Ефим Шлайн впервые в наших отношениях, именно здесь и сейчас, в «Кофейной», сделал широкий жест: продемонстрировал, как безгранично доверяет мне. Предъявленная бумажка содержала агентурное донесение и определенно имела в качестве служебного документа гриф секретности, который при копировании для меня Ефим стер, отлично зная, что я это пойму. Кто бы мог подумать такое про профессионала? Зачем засвечивать мне Вольдемара? Зачем ставить в известность о предателе в их конторе, о котором упоминает Вольдемар? Какова вообще подоплека этого доверия, которое в разведывательной технологии равносильно подмене моторного масла в двигателе речным песком?

Скрывая тревогу, я придурковато сказал:

– Выходит, потом из Казахстана мне двигать в Женеву или Цюрих и даже в Лихтенштейн? Великий шелковый путь, значит?

– Не дальше Москвы, не строй иллюзий, – ответил Шлайн. – В Алматы тебе вручат папку с документами, которые сосканируешь, но только если они окажутся оригиналами. На копии не трать время. Если принесут их, выбрось в помойку и возвращайся… Теперь ясно, почему именно ты, Бэзил?

На всякий случай я ничего не ответил. Есть такое правило: не врать без надобности.

3

На 20 января 2000 года, которым датировалось показанное Шлайном в «Кофейной» парижское донесение, приходился четверг. Сегодня была пятница, 21 января. Выходило, что послание поступило Ефиму накануне встречи у памятника Грибоедову и последующего кондитерского загула.

Шлайновский конверт я открыл, продавливая свой «форд-эскорт» от одного светофора к другому сквозь обычную в конце недели вязкую толчею машин под виадуком Садового кольца через Самотеку. Помимо наличных долларов, внутри лежал авиабилет в одну сторону на завтрашний, то есть на субботу 22 января, вечерний рейс 506 «Эйр Казахстан» Москва-Алматы. Вложенный заграничный паспорт оказался примитивным, в красной обложке и с гербом СССР, где в графе гражданство значилось «Россия/Russie», и на имя, кто бы мог опять подумать, Шлайна Ефима Павловича с моей фотографией.

Новый сюрприз обострил мое недоумение. Каникулы явно не получались. Не означала ли переуступка идентификации то, что Ефим этим нелепейшим способом заранее прикрывает меня на случай особого интереса к моему появлению в Казахстане? Он, что же, примитивно рассчитывает, что тамошние спецслужбы, сверившись по своей базе данных, хорошо подумают, прежде чем тронут человека с таким именем? А если, допустим, искушение окажется сильнее разумной осторожности и казахи запросят в Москве у бывших однокашников по андроповской школе: действительно ли орелик, распоясавшийся в их суверенных пампасах, тот самый Шлайн? Запрос ляжет на стол Ефима, который, заготовив для меня паспорт со своим именем, заранее знает, как выручать самозванного тезку. Или как не выручать вовсе.

Прием редкий. Ну вот, и такой есть теперь в моей практике. Век живи…

В сущности, работа, на которую я подрядился, заключалась в контрабандном вывозе секретной документации, компрометирующей госаппарат иностранного государства. Для передачи третьему государству. Шпионаж в чистом виде.

Сколько за это дают в Астане? Так, кажется, называется теперь новая казахстанская столица, выстроенная посреди голой степи? Или человека с фамилией Шлайн, принимая во внимание его положение в братской службе бывшей братской республики, обменяют на подлинники стихов акына Джамбула Джамбаева, завалившиеся за этрусские вазы в подвале ленинградского Эрмитажа? Таков расчет Ефима?

Передразнивая баритон Шлайна, я пропел в машине:

– Никакой икры для Шемякина! Обойдется баландой!

Оставались сутки до вылета. Достаточно на отработку вариантов последствий перевоплощения в Шлайна, подумал я, и выключил эти мысли. Страус, прячущий голову в песок, по моему мнению, не трус. Он решает подумать о чем-то неприятном попозже. Не в ненужное время и не в ненужном месте.

В Москве я держу две квартиры. В одной живу открыто. Во второй скрытно, потому что в ней обитает Колюня. Адрес и телефон первой можно получить на московской улице академика Королева в конторе лицензирования частной охранной и детективной деятельности. Тот, кто попытается вынюхать местонахождение второго логова, рискует смертельно.

Когда я открыл электронной пластинкой сейфовую дверь этого логова, чей-то риск, судя по грохоту выстрелов и воплям, уже оборачивался бесславной кончиной. Успев снять и повесить пальто, я рухнул, прошитый очередью из тяжелого пулемета, лицом в собственные шлепанцы. Мне кажется, так мой труп выглядел натуральнее.

– Твой конеч был ужашен, – сказал Колюня, терявший молочные зубы, и сменил расстрелянный магазин. – Ты шо севоня рано?

И увидел шлайновский конверт с кнопкой, торчавший из кармана пальто. Самое худшее, с чем мог я явиться. После появления такого Колюня отправлялся на несколько дней, а то и недель на попечение доброй тети, называвшейся сначала «Наплевать-на-деньги-нужна-забота», а потом Оксаной Ивановной, превратившейся в Ксану. Ефим, когда мы обсуждали Колюнину участь, сказал, что теперь придется нанимать другую Ксану, привычная изготавливается заиметь собственного ребенка. И при этом не удержался от пошлостей в мой адрес, которые сходили у него за дружеские шутки. По мнению Ефима, ему как оператору полагалось освежать подобными остротами «гуманитарный» контакт с агентом…

Колюня бросил пулемет. Он всегда, когда расстраивался или терпел ижицу, стоял боком. Под ухом на шее, торчавшей из воротника растерзанного в бою свитерка, тянулась синяя жилка. Как у его эстонской православной матери, ставшей моей невестой по переписке, затеянной мамой из Бангкока с православным батюшкой в городе Веллингтон, Новая Зеландия. Батюшка, с которым я потом увиделся на отпевании папы на Филиппинах, оказался австралийским аборигеном с проволочной бородой.

Я не помнил, обнимал ли меня отец, когда я пребывал в возрасте Колюни, в подобных ситуациях. Поэтому я не знал, следует ли это сделать только потому, что мне этого теперь очень хочется.

– Можно я тебя обниму, а? – спросил я, поднимаясь с пола.

– Твой конеч, конечно, был ужашен, – повторил он. – Ну, ладно, давай, раз уж вылез из могилы…

И, хотя я так и не шевельнулся, он закинул руки мне за шею и повис под подбородком, мотая ногами. Голова его пахла, как у матери в молодости.

– Жить не хочичя, – сказал он мне в грудь. И вздохнул. – Ну, зачем она спилась, а?

Я бы сжег всю деревню, где жили бабы, научившие Наташу пить водку из бутылок с кавказскими юридическими адресами заводов на красных этикетках. Я бы и всю Россию сжег из-за этого, если бы по своей собственной воле не привез после смерти папы, застрелившегося на Филиппинах, все оставшееся у меня в этой жизни – маму и эстонскую Наташу в эту Россию. Даже уговаривал…

По правде говоря, жечь я все-таки пошел. За четыре дома от своего, купленного у художника в деревне на берегу Волги под Кимрами и перестроенного на деньги, заработанные у Шлайна. И подружка, и её муж с утиными носами, едва втиснувшимся между вылинявшими до бесцветности глазками, достойное продолжение в четвертом поколении породы джентльменов из комбеда, не только мне – мухам не могли оказать сопротивления. Я огляделся в избе, оставил их старшей девочке деньги, какие насобирал по карманам, и отправился звонить родителям Наташи в Новую Зеландию.

Женщины-алкоголички не вылечиваются никогда. Такова медицинская правда. Может быть, только применительно к России? Так я сказал её отцу, бойцу 22-го территориального, то есть эстонского корпуса Красной армии, в полном составе сданного в плен под Псковом в июле 1941-го. Старый Айно Лохв понял. И Шлайн занялся устройством бумаг для перевода больной такой-то из спецсанатория под Москвой, где, как говорил он мне в утешение, лечили в свое время жен членов политбюро, в лечебницу под Веллингтоном.

Купив квартиры в Москве, я сжег свой дом под Кимрами. Прибежавшим на пожар мужикам и бабам дал возможность вытащить из огня все, что смогли спасти. А потом сказал, чтобы дуванили добро, и уехал.

…Беззубый человечек, устав висеть на одних руках, обхватил меня и ногами.

– Не говори так про маму, – сказал я.

– Это только тебе.

Слишком тепло стало на груди. Он плакал. Без всхлипов. Не только по матери. И по мне. Я-то знал. Ему бы не захотелось заплакать от жалости к себе. Он уродился в деда, и это меня угнетало все больше по мере того, как по косяку кухонной двери ползли вверх «зарубки» маркером-фломастером, метившие рост Колюни. Потому что доброта, как говаривал его же дед, хуже воровства, и какой судьбой может обернуться отравленный ею характер, какую цену придется за неё платить в жизни, сколько она ни протянется, можно только гадать. Во всякую тварь, даже кошку, если хотите, природа-матушка встраивает счетчик на доброту, только тариф она взимает разный. Зависит от сорта доставшихся генов, что ли…

Колюня гулял во дворе нашего дома не со мной. Под присмотром Ксаны. Она же сопровождала его в элитную школу, где сдавала с рук на руки охраннику. Вдвоем нам не полагалось появляться по месту жительства. Если мы ехали на «форде» в дальний универсам где-нибудь на Ленинградском шоссе покупать игрушку или на берег Клязьминского водохранилища побегать и побросать камни в воду, я трижды проверялся, что называется, по полной программе на выявление хвоста. И потом ещё и еще, ибо, хотя не боюсь ничего и никого, страх терзает меня. Терзает в личной жизни, поскольку вся эта жизнь – хрупкий Колюня, а все остальное помимо и сверх неё – игра без правил, в том числе и в заложники.

На людей моей профессии у нанимателей существует негласная анкета, в которой среди прочих пунктов есть особенный: отношение к боли. У меня к ней отношения нет. Имеется в виду той степени боль, которую испытывает уже не человек, а шестьдесят или восемьдесят килограммов его мяса под иглами, ножами и электрошоками, не он, а его глаза под тысячеваттной вспышкой или мозг под сверлящим ультразвуком. Много всякого. Когда от боли то, что предает и выдает, уже не дух, а плоть. Слава тем, кто выдерживает. И не будем осуждать сдающихся. Никто из нас ведь не был их плотью. У каждого она – своя…

На Алексеевских курсах семинар «Ломка воли» в начале 70-х вел Боб Шпиган, в прошлом частный детектив международного класса, энергичный весельчак, полное имя которого было Борис де-Шпиганович. Приставку «де» перед фамилией изобрели его родители – иначе французам вовек бы не распознать в них российских дворян. Вводную беседу Боб начал с фразы, позаимствованной у Камю: «Суждение нашего тела ничуть не менее важно, чем суждение нашего ума, а тело избегает самоуничтожения. Привычка жить складывается раньше привычки мыслить. И в том беге, что понемногу приближает нас к смерти, тело сохраняет это неотъемлемое преимущество».

Боб широко пользовался плагиатами, не скрывая этого. По его мнению, человечество настолько шагнуло в будущее по части изобретения зверств, что новое слово в этой области раздастся – он так и говорил, «новое слово» и «раздастся» – только после великого переселения в космос.

Боб обучал искусству «форсированного дознания» и, соответственно, сопротивления ему, а, проще говоря, поведения под пытками.

– Сверление зубов электродрелью, выкручивание половых органов, разрыв кожных покровов или сдирание всей кожи, расплющивание суставов, избиение, порка, прожигание сигаретой перепонок в носу или ушах, извращенное изнасилование… Ах, коллеги! Какие любопытные открытия вас ждут! Трепещете? – вопрошал он, развалясь в кресле. И отвечал с оптимизмом: Ерунда все это! Для начала нацедите пару, тройку раз рюмку мочи, чужой, конечно, и запейте кофе. А когда вас ткнут лицом в дерьмо, чтобы в нем и утопить, вспомните этот тренинг. И все нипочем… Хэ!

«Порог отвращения» преодолевают почти все. «Порог болевой чувствительности» – нет. Я выучился. Боб одолжил кожаные перстни, которые, после отмачивания в воде, высыхая на пальцах ног или рук, сдавливая суставы, вызывают нарастающую боль. На тот случай, если я потеряю сознание, Шпиган смотрел футбол по телевизору, пока я овладевал искусством любви к издевательствам над собственной плотью, кося под мазохиста. Когда игра футболистов становилась вялой, Боб переключался на меня и орал:

– Учись наслаждаться! Жди с тоской – когда же боль станет сильнее! Зови ее! Ну же, боль, ну же, давай, выходи, кто кого… Еще двадцать минут спортивной любви к боли! И ты – в книжке Гиннеса, Бэзил… Ты – великий любовник! Помни: ты – великий любовник боли! Только не противься ей! Люби! Отдайся! Насилуй, мать-перемать…

Не могу не сказать, что приобретенный опыт пришелся кстати в одной из последних моих операции перед возвращением в Россию. В бангкокской тюрьме Бум-Буд, куда меня сунул под видом заключенного майор Випол в погоне за одним новозеландцем, я вляпался в кампанию наркоторговцев, мелких, правда, так называемых «пушеров» или толкачей, сданных мною перед этим полиции. Они тушили о мои ягодицы окурки и тренировались в выдавливании глазных яблок пальцами. До изнасилования, правда, не дошло.

Причиной затянувшихся измывательств в Бум-Буде была нерасторопность администрации. Надзиратель, увлекшись «спектаклем», забыл, что я «подсадной». Однако спохватился вовремя. Глаза остались неповрежденными.

Особа, обещанная Ефимом Шлайном для попечения над Колюней в мое отсутствие, что же, подобную нерасторопность не допустит? Кто они, все эти правительственные агенты? Служащие на зарплате, норовящие отлынивать когда можно.

Если я попадусь, мою плоть не тронут, это, как говорится, не путь. Ставкой, упаси Боже, станет единственный Колюнин волосок. Я немедленно сдам все на свете и в первую очередь Ефима Шлайна со всеми его потрохами и святым делом по части экономической контрразведки за этот один волосок. Таков пункт первый моего контракта.

…После ужина я два часа был на подхвате – участвовал в сборке на компьютерном мониторе скелета ихтиозавра из бесконечного запаса его костей на игровом диске. Обрастание мясом отложили на утро, потому что у Колюни слипались глаза. Могу представить, что ему снилось! Я – слабовольный родитель, тряпка, конечно. Ксана говорила, что для детского развития компьютерные игры – убийцы самостоятельности, и полезнее читать вслух.

Когда Колюня заснул, я набрал на телефоне парижский номер, выслушал сообщение автоответчика и, дождавшись сигнала записи, сказал в трубку:

– Двадцать третьего января. Город Алматы в Казахстане. Около четырех или пяти утра местного. Гостиница называется «Алматы». Спасибо заранее.

Встроенная в аппарате электронная защита разговоров и факсов от перехвата, включая и шлайновской конторой, обошлась мне в три тысячи долларов.

Положив трубку, я подумал, что нашел ответы на вопросы, беспокоившие меня после кондитерских безумств с Ефимом на Большой Дмитровке, и не сомневался, что пальнул только что в десятку…