Текст книги "Каникулы вне закона"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Стой! – раздается команда по-английски.

Один придерживает за плечи, второй туго, в три слоя завязывает мне черным шарфом глаза. Получаю в руки узел от веревки, на которой меня повели теперь в поводу. Вонь солярки, гравий под ногами, вопль осла, запах навоза, скрип телеги, волна теплого воздуха от трактора и рокот его мотора… Подсаживают, я чувствую, в трехколесный автомобильчик.

– Отдохни часок-другой, – говорит Тонг.

Повязку разматываю сам. Комната, видимо, в бараке из бамбуковой дранки и досок, крыша шиферная, лежит на стропилах, пол цементный, в зазубринах и трещинах. Примечаю мелкую стреляную гильзу, закатившуюся под плинтус возле окна. Гильза пистолетная, потускнела, видно, убирают помещение не часто. Два топорных кресла возле такого же столика, на котором эмалированный поднос с красными карпами, выписанными по дну, дешевый термос и мутного стекла стакан. Цинковая плевательница. В углу подобие дощатого алькова с москитником и куском фанеры, прикрытом домотканым рядном, вместо матраса. Окно без стекол, только ставни с деревянными жалюзи.

Холодно, ветер гуляет из щелей между полом и стенками.

Сажусь в кресло, вытягиваю ноги.

Что дальше?

Если я второй забредший сюда по делам человек из России, то кто первый?

Набираю воздуха в грудь и ору:

– Та Бунпонг! Та Бунпонг!

Он отвечает из-за стенки:

– Здесь я, господин Бэз… Ящерицы?

– Можешь зайти ко мне?

Он садится во второе кресло после третьего приглашения.

– Вождь Тонг Ланг Ианг – сумасшедший?

Ящерица действительно выползает на потолок, рывками передвигаясь на растопыренных лапках-присосках.

– Тонг старый. Жизнь слишком быстро сделалось другой. Он чувствует, что время его доедает. Немного не в себе. Мундир и все такое… В восемьдесят завел очередную жену, говорит, что ребенок у неё от него… Старых людей мучат страхи. Из-за сексуальной немочи и боязни истратить деньги до наступления смерти… Почему вы спрашиваете?

– Он сказал, что до меня приезжал один русский. Тоже плетет?

– Это правда. Три месяца назад.

– Ты его водил сюда?

– Да, но только до Тонга. Адъютант князя встретил его и сопровождал.

– Кто-нибудь записывает имена визитеров?

Та Бунпонг никогда не смотрит в глаза. В горах считается невежливым пялиться друг на друга. Теперь смотрит.

– Господин Бэз, я и ваше имя не помню.

Молчим.

– Хочешь, попей, – говорю я, кивнув на термос.

Хмонг цедит желтоватый напиток с плавающими чаинками в стаканы.

Обстановка, конечно, партизанская. Мне приходилось заглядывать однажды в подобный барак. В начале семидесятых. В группе наемников, высаженных с вертолета для захвата южновьетнамского красного шишки. Мебель одно к одному. Китайского производства термос, стаканы, поднос, плевательница. Обиход азиатского партизанского аппаратчика, у которого на мундире четыре кармана. По их числу у вьетнамцев различались тогда чины. Один – у лейтенанта, ну и так далее… Я ещё подобрал в бараке книжку на русском, из любопытства. «Вопросы ленинизма» Сталина. До сих пор помню прочитанную наугад строчку: «Имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, то есть Советскую Украину, к козявке…» Запомнил из-за слона и козявки. Книжку я хранил долго. И жалел, что не удалось поговорить с шишкой на русском. Сумел уйти… Но не в нем и его книге дело. А в том, что лежала эта книга на фотоальбоме и, когда я полистал его, на снимках шишка позировал с гостившими у него делегациями. Даже один французский сенатор попался.

– Тут есть что-нибудь почитать? – спросил я.

– Если желаете… Газеты на бирманском. Кое-что из документов Шанского государства. Не знаю. Зачем?

– Скучаю… Когда встреча с князем?

– Это Тонг устраивает.

Библиотека, расположенная в этом же бараке, в торце, оборудована рядом с умывальной и пропахла сырой тряпкой. Подшивки газет свалены штабелем на металлическом столе вроде верстака под портретом Сун Кха. Лицо вождя Шанского государства не разобрать, но дикий глаз белого стройного скакуна, вздыбившегося, вырывая поводья из рук присевшего от восторга князя, сделан в фокусе. Видно, фотограф, угождая вождю, целил специально. Переворачиваю одну сырую подшивку за другой, легко расползающиеся на куски листы плохой бумаги испещрены бирманскими «бульбочками», но даты указаны и по-английски.

Прехватываю снова пристальный взгляд Та Бунпонга. Азия прагматична. Он напрашивается на прямой вопрос: в чем дело? В принципе, ему давно не трудно догадаться – в чем.

– Та, ты хочешь помочь мне?

– Если приглашаете.

Вот эта подшивка! Предпоследняя из всех. За октябрь прошлого года. Следующая идет ноябрьская, а декабрьская отсутствует.

Та Бунпонг говорил о трех месяцах тому назад… Начинаю с сентябрьской. Примечаю, что фотографии печатаются только на первой полосе, поэтому перекидываю расползающиеся под рукой номера, не листая, один за другим. Делегация каких-то азиатцев с вождем… Делегация ещё каких-то азиатцев с вождем… Вождь отвечает на вопросы какого-то журналиста, судя по обложке, специально засунутого им в карман пиджака журнала, «Плейбоя»… Еще вождь с европейцем… Вождь с ансамблем песни и пляски неведомого освободительного движения…

Я узнал его. Вождь и он, Первый. Здесь – Первый и Второй для меня в Казахстане. Расселись в топорных креслах, под флагом Шанского государства.

Господи, помолился я, помоги мне выбраться отсюда. Теперь уж я Тебе точно отработаю, если оставишь живым хотя бы до Франкфурта.

Взяв следующую подшивку, за октябрь, я тихо сказал:

– Приглашаю, Та Бунпонг.

– Сколько вы можете заплатить?

– Я не сказал еще, что делать.

– Я знаю…

– Каким это образом?

Хмонг соединил пальцы ладоней, поднял на уровень груди и мягко ткнул ими в мою сторону. Он принимал обязательство, не желая обсуждать остальное. Он согласен на вербовку, согласен получать, сколько я, как говорится, отстегну, если вообще расщедрюсь, и выполнять любую работу.

Это тяжелейшие условия для работодателя. Ничтожная невнимательность к моральной оценке его услуг, случайная некорректность, и Та Бунпонг вправе предать меня. Шпионские вербовки в Индокитае специфичны. Присяга считается унижением: агенту предлагается подтвердить, что он сохранит верность, будто сомневаются в нем заранее. Оговоренное денежное вознаграждение – тоже: а если этой суммы не хватит, скажем, на похороны его высокочтимого отца, ответственность за достойную отправку которого к предкам вы тоже как бы берете на себя?

Классический прецедент, на котором базируются отношения между оператором и агентом в Юго-Восточной Азии, в Европе вызвал бы недоумение. Однажды в Пномпене не отличавшийся в боевых разборках и потому испытывавший угрызения совести слуга бросился в горевший дом хозяина. Видимого смысла в этом не было. Добро практически погибло, дом сразу обрушился. Когда пепелище остыло, хозяин вспорол обуглившийся живот слуги. В желудке лежал передававшийся из поколения в поколение серебряный амулет семьи, который неминуемо бы расплавился, не проглоти его прислужник…

Англичане первыми из белых разобрались в желтой душе. Агентов Интеллидженс сервис, перебежавших на сторону японцев в Индокитае во время второй мировой войны, трудно припомнить. А ведь исход её не сразу стал ясен.

Может быть, когда-нибудь я прочту на Алексеевских информационных курсах несколько лекций по теме «Теория и практика этики шпионажа и контршпионажа в странах Индокитая». И, может быть, когда-нибудь вербовка Та Бунпонга станет центральным примером для разборки в моем мастер-классе. А пока, сняв октябрьскую подшивку с сентябрьской и открыв нужный номер, я сказал ему:

– Та Бунпонг, этот номер газеты вырежи из подшивки и храни для меня до возвращения в Чиенграй.

– Сделаю, хозяин…

Он сообразил, что если будут обыскивать, то не его первым.

Теперь я помолился, чтобы у Та Бунпонга не оказалось уже хозяина, на которого он начал работать ещё до встречи со мной. В этом случае мои секреты становились собственностью этого человека. Но выбора не было.

Я отсчитал десять тысяч батов и протянул новому компаньону.

– Купи новую одежду, еды и, если нужно, оружие, – сказал я. – У тебя ведь нет пистолета, один нож. Наберись сил и вооружись.

– Я сильный, господин Бэз. Это большие деньги. На них я присмотрю добавочную партию «чарут». У меня большая семья… А оружие здесь мне не полагается. В Чиенграе обзаведусь. Спасибо, господин Бэз.

Мы обменялись местным рукопожатием: соединив руки, подержали друг друга за локоть.

3

Князь невысок и внешне напоминает полковника Жибекова, даже походкой. Раскорячивает ноги, будто мешают распухшие гениталии. На нем заправленная в брюки солдатская гимнастерка. Воскового оттенка тени под узкими глазами, белая кожа и слегка тяжелый нос выдают южно-китайское происхождение. Он не шан, конечно, этот глава Шанского государства, который идет навстречу мне от массивного крыльца, обставленного по бокам старинными пулеметами «Браунинг М2НВ» с заправленными патронными лентами на станках для стрельбы по самолетам…

Это первые впечатления, когда с лица смотали черный шарф. Привыкнув к свету, примечаю, что принимают меня во дворе, окруженном с трех сторон одноэтажным подобием дворца. Что за спиной – не знаю. Сун Кха делает приглашающий жест в сторону вырубленной из тикового ствола скамейки под навесом и разваливается на ней первым. Сбрасывает обувку с левой ноги, запихивает её под ляжку правой, которая остается на земле и обутой. Обращаю внимание, что в лишенном тротуаров, пыльном и грязном Хомонге, как называется столица, у него до блеска начищенные черные штиблеты с резинками по бокам.

Не сажусь. Иначе окажусь с той стороны от князя, в которую выставлена его ступня в белоснежном носке. В Индокитае вытягивать ноги в чью-то сторону или, тем более, выставлять пятки – уничижать, почти что плевать в человека. Я и разговор не начинаю из-за этого. Стою и молчу.

Солнце высоко, но холодно почти как ночью. Шинельку, выданную Тонгом, внакидку носить неприлично, я её оставил в бараке для приезжих, на мне хлопчатобумажная рубашка, поношенный галстук, полотняный мятый костюм кремовые пиджак и брюки на пару размеров больше, чем надо. Что нашлось в запасниках протокольного отдела управления, как оно здесь называется, дружбы между народами. Про ботинки и говорить не хочется. Те самые, в которых отшагал два десятка с лишним километров местным лесом.

Одежка не греет. А на князя слуга в кителе с золочеными пуговицами и черных штанах набрасывают военного покроя полупальто… И в этот момент мне подсовывают сзади стул, подбив его краем коленные суставы. Практически я шлепаюсь на жесткое сиденье.

– Я повешу вас, господин Шемякин, – по-английски говорит князь таким тоном, словно приглашает выпить с ним чаю. – Старый Тонг спятил… Только поэтому вы оказались в моей столице. Всем известно, что вы работали в сыскной конторе у Випола, вы – наемник, практикующий юрист…

– Практикующий адвокат, ваше сиятельство, – сказал я. – Но это не важно.

Сун Кха закуривают «чаруту». На безымянном пальце левой руки он носит серебряное кольцо с кровяником, обрамленным монограммой военной или полицейской академии. Формально Сун Кха – гоминьдановский генерал, покинувший Китай после коммунистической революции. Поскольку прошло более полувека с тех времен, кто докажет обратное? Скорее всего, вышел в эти горные края в середине пятидесятых в чине младшего лейтенанта, а то и сержанта.

Раскурив сигару, он с ленцой интересуется:

– Что значит, неважно? Вам не дорога жизнь?

– Не важно, в какой должности меня повесят, ваше сиятельство. Жизнь свою я не очень люблю, но надежду на её улучшение – да. Однако, я ломал ноги на колдобинах и продирался по чащобам не для устройства собственной казни. Думаю, эту заботу лучше отложить. Есть другая, поважнее. Я привез привет от человека, у которого околел удав. Смерть удава – вот моя забота.

Когда он смеется, над мелкими ровными зубами обнажаются розоватые десны.

– Только привет?

– У меня, князь, кроме репутации, ничего нет, – сказал я грубо. – Вы, что же, хотите, чтобы я тянул с собой верительные побрякушки через несколько границ в Азии, потом в Европе, потом снова в Азии? Да и отсюда на север ваши люди ходят в Сибирь через Афганистан и Таджикистан с шанскими паспортами, что ли? Покажите мне один, я потом расскажу о нем в консульском управлении какого-нибудь министерства… э-э-э… дружбы народов какого-нибудь государства.

– Ну, хорошо… Докажите, что вы от человека с удавом.

– Я знаю, откуда удав.

– Откуда же?

– Эти сведения принадлежат не мне, князь. Думаю, достаточно и того, что я перед вами. Разве это не ответ на вопрос? Больше мне добавить нечего. Я уже сказал про свою репутацию.

– Ну, что ж… Проявим к ней уважение. Вас расстреляют.

– И вы потеряете друга и партнера.

Он опять обнажает розоватые десны над мелкими зубами. Но это скорее оскал, чем смех.

– Не подпрыгивайте, Бэзил Шемякин. Вам не допрыгнуть… Вы мне не ровня! Не наглейте! Или добиваетесь все-таки повешения? – говорит он.

Я закидываю ногу на ногу. Пыльная потрескавшаяся бутса раскачивается перед князем.

– Ваше сиятельство, я говорил не о себе. О владельце удава… Рептилию извел человек, который почти захватил власть в организации. Его и его сторонников раздражает необходимость оперировать с низкосортными марками или суррогатами. Они хотят «китайский белый»… Они хотят, чтобы вы давали его, или уйдут к другим поставщикам.

Вру напропалую, а радость переполняет меня вопреки перспективе повешения или расстрела. Сун Кха говорил об удаве, говорил без видимого удивления. Значит, подарок действительно от него. Значит, я связал концы с концами для Ибраева!

– Ну, хорошо… Когда и где вы имели последний контакт с владельцем удава?

– Исключительно для вашего сведения, ваше сиятельство, – сказал я. Разговор с клиентом состоялся в государственной тюрьме города Астаны тридцать первого января, в понедельник. Клиент… э-э-э… временно находился там.

Ложь полагается дозировать правдой, как терпкое вино минералкой, лучше проходит. А где же ещё я последний раз беседовал с Иваном Ивановичем Олигарховым? На скаку по прогулочному двору ибраевского сизо.

Князь отбрасывает окурок «чаруты» и щелкает пальцами.

Два бойца с «калашниковыми» за плечами ставят между нами столик со скатертью в красную клетку. Девица в белой кофточке, под которой просвечивает бамбуковый бюстгальтер, и длинной черной юбке, встав на колени, расставляет на нем алюминиевые тарелочки с закусками. Третий боец сует мне в руки запечатанный глиной горшок. Это – самогон, который тянут через бамбучину и, желательно, из вежливости сразу до дна. В Легионе напиток назывался «шум-шум». После первого глотка пылающую гортань будто затыкает пропитанной сивухой тряпкой. Совершенно не дышится.

Я и не дышал.

Князь пил светлое «Шаосиньское».

– Как дела в России? – спрашивает он.

– Я теперь из Казахстана, ваше сиятельство. Новая большая страна у границы с Китаем…

Он вскакивает, нащупывает разутой ногой обувку, втискивает в неё стопу и начинает бегать вокруг стола, заложив руки за спину. Совсем как Ефим Шлайн, когда допрашивает. Такой же опасный псих… В походке в раскорячку угадывается что-то старческое, слабеющее. Полупальто сползает с плеч, его подхватывает боец с автоматом и уносит. Оказавшись за моей спиной, князь почти кричит над моей головой:

– Опиум! Опиум! Все говорят со мной только об этом опиуме… Дайте нам деньги, дайте нам капиталовложения, и мы будем зарабатывать на жизнь какой хотите работой. Без денег нам ничего другого не остается, как растить опиумный мак. Если мои подданные, годовой доход на семью у которых двести долларов, ради того, чтобы не умереть с голоду, растят опиум, вправе ли я им мешать?

«Шаосиньское» светлое князю носят в бутылках, утопленных в алюминиевую кастрюлю с горячей водой. Для возбуждения ему хватило и трех по пинте. Мне ставят второй кувшинчик. Что ж, надо напиваться, если велят. Из вежливости, чтобы что-то сказать, спрашиваю:

– Вы ведь давно в этих краях. Вероятно, не легко это…

– Семь поколений моих предков отсюда, более двух с лишним веков…

– Простите, князь, я имел в виду время, которое вы правите краем.

Он возвращается на скамейку, снимает теперь оба ботинка, разматывает свернутое валиком полупальто и с ногами прикрывается им. Его знобит от теплого пива. Болен?

– В октябре шестьдесят девятого с подачи американцев бирманцы заманили меня в Мандалай под предлогом обсуждения вопросов совместной борьбы против коммунистов. И посадили в тюрьму. В семьдесят третьем мои воины выкрали двух русских врачей, работавших на бирманское правительство, и спрятали в горах… Тридцать с лишним тысяч солдат поднял Рангун на прочесывание… Что они нашли? Ничего… Бирманцы попросили у Бангкока помощи. Через таиландцев меня обменяли на русских врачей. День семнадцатого сентября семьдесят четвертого года, когда кончилось мое заключение, я праздную особо, и первый тост за этих двух русских… За Россию!

– Выходит, если возникают русские, примета добрая?

Он смеется.

– Ну хорошо… Может, и так. Вы же видите, я соблюдаю традицию. Хорошие отношения с русскими начинают с выпивки. Так мне сказал посол от человека с удавом.

– Человек с удавом не посылал посла. Посол приезжал по своей инициативе. Изучать рынок. За спиной человека с удавом… Удав околел.

– Отправить вас через горы с другим? – спросил князь. – Хотите, Бэзил?

Лицо князя наливается синевой. Свесившись со скамейки так, что ему приходиться упираться ладонью в настил навеса, он впивается в меня щелями своих глаз, зрачков я не вижу. Алкоголик с припадками гнева? Я чувствую теперь, что он может меня расстрелять здесь же и, возможно, из зенитного «Браунинга» без проволочек. Я встаю со стула, обхожу столик, присаживаюсь перед одуревшим от трех бутылок пива типом и, стараясь пробиться взглядом сквозь сузившиеся от озверения веки без складок, внятно, преодолевая хмель, говорю, выделяя каждое слово:

– Удава посылать не нужно. Он не может ползать по снегу. Отправьте по линии движения товара специального человека, меченного вашей личной татуировкой и известного только вам и мне. Когда он выйдет в Ташкент, он позвонит в город Чимкент на казахской территории по телефону, который будет известен только мне и вам. Затем он пройдет в Казахстан и дальше в Россию по приготовленному коридору… Чем вы рискуете? Только им.

Импровизация по пьянке. Так бы следовало оценить мое предложение.

– Ну, хорошо… Обдумаем это позже, я чувствую, у нас много общего в мыслях…

Сун Кха толкает меня ладонью в плечо, я сажусь на землю. Он откидывается на скамейке и заливисто деланно хохочет. Похихикиваю и я, перебираясь на стул.

Передо мной ставят третий кувшинчик. Я не уверен, что устою на ногах, когда аудиенции придет конец. И не совсем улавливаю смысл того, что опиумный князь хочет сказать.

– Простите, – говорю я. – Вы можете пояснить последнюю фразу?

Он выскакивает из-под пальто и, забыв обуться, за локоть выдергивает меня со стула. Мы почти бежим к дверям дворца, за которыми оказывается зал с овальным столом, обставленным креслами. «Бульбочками» и по-английски между двумя флагами – Шанского государства и личным Сун Кха – на торце столешницы, где место председательствующего, значится, что это зал заседания правительственного совета. Карта мира на стене, в которую князь упирает меня носом, плывет перед глазами.

– Где Россия? Вот… Где Шанское государство? Вот… Оно задворки Китая. Россия, потеряв империю, стала задворками Европы. Это для всего мира… А для нас здесь, посмотрите… вот мы… Россия не задворки Европы. Она – задворки Азии! Мы продаем свое сырье, вы – свое… Пусть империализм включит нас в процесс глобализации! Мы будем выращивать клубнику, а вы производить посуду из угля и алюминия! Как вы смотрите, Бэзил Шемякин?

– Это уже политика, ваше сиятельство, – сказал я, чувствуя желание многозначительно оттопырить губу, изображая дипломата. Я видел, как это делал один в новозеландском консульстве, выдавая однажды мне визу. Политикой я не занимаюсь. По мне, это дурной тон…

В гостевой барак меня отвезли, не заматывая голову шарфом, в армейском «Лендровере», туго прикрутив ремнем к скобе на боковой стойке, в которой обычно крепятся карабины или автоматы. В шарфе и не было необходимости. Я наглотался красной пыли, дымовой завесой поднимавшейся из-под колес катившего впереди «Паккарда» князя, который пожелал договорить, как он выразился, в неофициальной обстановке. О чем мы проговорили часа два и на чем закончили, я не помнил, кроме одной детали. Боец с «калашниковым» разливал самогон по пиалам, поджигал жидкость от спички и мы пили этот, как сказал князь, «коктейль Молотова» за великую и нерушимую шанско-российскую дружбу.

Деревянная кровать и домотканое рядно, на которых я лежал, уплывали из-под головы так, что ноги летели и летели вверх. Я добрался до эмалированного подноса с красными карпами, прихватил с собой на кровать и, устроив под ним ботинки, положил голову на металлическую подушку. Испытанный прием. Годится любой твердый предмет, включая кирпич, под затылком. Ноги улетать перестали. Я мерз, но укрыться было нечем. Я подлез под рядно на крашеные, пахнувшие отчего-то мякиной струганные доски.

Последнее, что я видел в уходившей из меня жизни, было улыбчивое лицо Та Бунпонга, которому я сказал:

– Смертная казнь на рассвете отменена, парень… Дело свое я сделал.