Текст книги "Каникулы вне закона"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Внезапные появления гнездились в глубине профессионального инстинкта самосохранения Ефима Шлайна. За десяток лет работы с ним я не помнил ни одной слепой явки, то есть встречи в том месте или в то время, которое назначено агентом. В данном случае мною. Ефим обычно, как говорится, сваливался с потолка.

– Свинство это, Ефим, – сказал я.

– Промерз, знаешь ли, страшно, сначала в аэропорту, потом в такси, да и в номере… хы!

Он выдохнул, чтобы пустить пар, пара не получилось.

– Черт с ней, с постелью! Свинство втоптать меня в здешнее дерьмо без предупреждения! Вот что я хочу сказать!

Господи, воздев очки и вылезая из-под одеяла, Ефим ещё и запутался грязными сапожищами в простыне.

– Булку с сосиской будешь? – спросил он. – Сосиска венская… И коньяк я принес. Фляжку взял в аэропорту. Четыреста граммов! Я заботливый, ты ведь коньяк предпочитаешь водочке… Сильно били?

Я пожал плечами. Видит, что на ногах, чего еще? И знал ведь, что со мной вытворяли, выходит, да не вмешивался.

– Согласился? – спросил Ефим.

– А ты как думаешь?

– Молодец, Бэзил.

Господи, я радовался появлению этого подонка.

– Поганец ты, Ефим!

– Не шебуршись, знаешь ли… Я ведь тебе плачу, не ты мне… На меня не за что обижаться. Я подсунул Ибраеву твое прошлое строго дозированно.

– Только не ври, что вчера или позавчера или третьего дня! Ты сдал меня Ибраеву до моего появления в Алматы. Сдал заранее! Зачем?

Ефим осматривал приданные графину, наполненному мутной водой, стаканы на китайском подносе, который стоял на письменном столике у кровати. Чистоплюй…

Я вырвал стаканы, слил в них из фляжки, хрустнув винтовой пробкой, немного коньяку, прополоскал и выплеснул жижу с взвешенными в ней соринками на ковер. Снова наполнил под кромку. Пустую фляжку зашвырнул в корзинку для мусора.

Ефим потянулся за своим дешевым атташе-кейсом. В стародавние времена он и слова не мог сказать в гостиничном номере, не включив радиоточки или не отвернув на полную струю краны в умывальнике. Французским приборчиком VL-34, размером с портсигар, он обзавелся, наверное, после курсов по повышению квалификации. Коробочка, если в помещении имелся «жучок», реагировала на какие-то его излучения и начинала ненавязчиво верещать.

Она и заверещала.

– Номер предоставлен из резерва эм-вэ-дэ, – сказал я.

– Влиятельными друзьями, – добавил Ефим.

Он вжал фиолетовую кнопку. С этого момента, если нас слушали через микрофон или записывали на пленку, звук пропадал, запись прекращалась, а оператору «жучка» приходил сигнал «слабая батарейка». Пусть придет и поменяет на свежую…

Я перечислил Ефиму предстоящие мне контакты, но только время и места. Пароли, личности и их опознавательные признаки будут сообщаться по мере выполнения графика. Другими словами, мне предстояли абсолютно слепые явки, на которых будущий контакт зависел от доброй воли назначившего свидание: захочет – выйдет на меня, захочет – не объявится, а придет блажь пристрелить, что ж, и такое извольте кушать…

В сущности, эта информация, полученная от Ибраева, ничего нам не говорила. Завтра я ужинал в ресторане казахской кухни «Кара-Агткель», откуда затем предстояло пешком, отчего-то именно пешком, тащиться по морозу и глядя на ночь в гостиницу «Палас». Выпивать в баре, ломаться в дискотеке или трепать нервы «крэпсом» в казино – мне, видимо, ещё сообщат. Следующие сутки интенсивнее: утром в десять министерство экономики, в этом дурацком «Долларе», потом обед в два в кафе «Ностальгия» и после ужина, где мне заблагорассудится, явиться ближе к десяти вечера в ночной бар «Шале».

– Тебе предстоят смотрины, я думаю, – сказал Ефим. – Будут футболить для перепроверки на глаз и зубок от одного босса к другому, все выше и дальше. Зачем бы это?

К коньяку мы ещё не притрагивались. Я взял стакан и, разглядывая пойло, выдвинул другой вариант:

– Или по цепочке мне будут демонстрировать какую-то публику. Зачем бы?

– Почему ты у меня спрашиваешь? – ответил он.

– Ефим, давай выпьем, а пока ты будешь тянуть коньяк, подумай над ответом на мой очень серьезный вопрос. И не виляй, вопрошая, зачем я его тебе задаю… Мой вопрос следующий: почему ты не просто сдал меня Ибраеву, а сдал в рабство? У вас сговор?

– За твое успешное рабство, – ответил Ефим и заглотнул коньяк.

Шлайна обманули, частник в аэропорту подсунул водку или спирт с подслащенным растворимым кофе. Я приметил гнусноватый оттенок напитка, когда полоскал им посуду, а теперь на свет было видно наверняка.

Ефим и бровью не повел.

Я не пригубил и поставил стакан на стол.

– Отвечаю, – сказал Ефим. – Так надо. Понятно? Так надо.

– Что именно надо?

– Катиться по наклонной плоскости. До конца. Выполнять все… э-э-э… просьбы Ибраева.

– Но катиться-то предстоит не за документами, которые тебе нужны, Ефим! И неизвестно к тому же, когда кончится мое рабство, да и выпустят ли меня отсюда, даже если я сдам ясак проклятущему ордынцу полностью!

– Не твоя забота. Так надо, я сказал. Назад у тебя пути нет, Бэзил. Если бы я с самого начала рассуждал вместе с тобой, как все предположительно может сложиться здесь, ты работу не взял бы. Не взял бы? Верно?

– Сам себя спросил и сам себе ответил, – прокомментировал я и, Бог ему, частнику, судья, отхлебнул то ли водку, то ли спирт с кофе. Бедное мое сердце!

Стакан пришлось ставить на край столика, чтобы мокрое донышко не пришлось на конверт с купюрами и белорусский паспорт, выложенные Ефимом. Шлайн постоянно заставлял меня работать именно с таким документом в так называемом ближнем зарубежье. Наверное, только белорусские бумаги, которые он доставал по своим каналам, и были подлинными. Мне, таким образом, возвращалась, говоря выспренными терминами Николаса Боткина, общественная идентификация. Я снова становился «Василием Н. Шемякиным». Вполне белорусское имя.

Я развел руками и спросил:

– Надолго?

– Гонорар твой удваивается. Это – первое. Работа действительно надолго. Это – второе. Наташу придется отправлять в Веллингтон в твое отсутствие. Третье. При Колюне нянька оказалась вполне толковой. Четвертое. И последнее, пятое. Твоей главной заботой остаются документы, – сказал Шлайн с нажимом. – Любой ценой, любой, я подчеркиваю, заполучишь копии с подлинников, только с подлинников, в чем удостоверишься лично. А затем непременно выявишь, кто убрал Усмана и связную-танцовщицу… С танцовщицей, впрочем, можно и не возиться. И так будет ясно… Понадобится время, я дам.

– Ты не допускаешь, что обоих ликвидировали твои казахстанские коллеги-соперники, чтобы меня заблокировать? – спросил я.

– Не допускаю, – сказал Ефим. – такой шаг в отношении человека с моим именем равносилен объявлению войны на уровне служб. Ты в своем уме?

– Тогда – кто? Попробуй хотя бы пофантазировать, Ефим… Ведь третьим трупом, если следовать логике убийцы, быть мне!

– Ибраев умен, учти, – сказал Шлайн. – И проницателен. Он сообразил, от кого ты явился, едва получил донесение о появлении Ефима Шлайна… Думаю, что эти два убийства и для него неожиданность… В его расчеты входило, конечно, присмотреть за тобой. Это механическая реакция в подобных случаях. Я на это, как ты и сам понял, рассчитывал. Твоя, мягко говоря, неадекватная реакция на ибраевский присмотр, обострила обстановку, но не больше. И вдруг – бац! Сразу несколько трупов… Два соотносятся с твоей персоной. Тебе не приходило на умишко, что Ибраев немедленно сцапал тебя, чтобы прикрыть своим крылышком? Твоя героическая гибель поставила бы его в совсем уж сложное положение… Ну, помял немного, задавая вопросы. Других методов в этих краях не знают. Издержки развития… У них, учти, отчасти и китайская школа разведки, а она, эта разведка, единственная в мире имеет академический учебник… академический, учти ещё раз… по теории и практике пыток.

Ефим перевел дух и призадумался. Завидовал опыту пекинских собратьев?

Он встал с кровати в расчете пройтись, но помещение не позволяло. Вздохнул печально, снова угнездился в комканном постельном белье на кровати и сказал:

– Эти две смерти совершенно неожиданные вводные. Ситуация осложняется и для нас, и для казахов. Для нас в особенности. Мы на старте спотыкнулись. Кто подставил ножку? Зачем? Из-за этого я и прилетел. Выслушать тебя и переговорить с Ибраевым на этот счет. Ибраев даже упредил меня. Позвонил в Москву и обрисовал картину, не скрывая… э-э-э… деталей ваших взаимоотношений, и без комментариев.

– Интересовался, почему я оказался в Алматы?

Шлайн усмехнулся. Все-таки не усидел, его подбросило, он подбежал к окну, раздвинул шторы, с минуту, припадая к стеклу и ворочая головой, смотрел в темноту. Спросил:

– У них тут, что же, и свой новый год теперь? Что значит эта цифра «2033» на здании напротив?

– Не знаю, – сказал я. – Может, марка пива… Или сорт нефти. Что тут ещё может быть?

Теперь Ефим побежал в туалет. Слышно было, как зашумела вода в сливном бачке, потом хлопнула крышка унитаза.

Взял тайм-аут, поразмышлять, как ловчее дурить и меня, и Ибраева дальше.

– Не злись, – сказал он, вернувшись. – Отвечу. Интересовался.

– И?

– Что – и? Ну, что – и? Я не обязан тебе отвечать. Делай свое дело!

Ефим сел на кровать, похлопал по коленям длинными волосатыми кистями рук, высунувшихся из рукавов пальто, клубного блейзера и сорочки много дальше запястий.

– Ефим, мне нравится удвоенный гонорар. Я хочу сделать работу. Но мне не нравится перспектива получения гонорара наследниками. Что ты ответил Ибраеву?

– Отвечу ещё только, – сказал Ефим. – Отвечу через…

Он посмотрел на часы. Ужасающая китайская штамповка. Конечно же, «Ролекс» на облупившемся браслете. За пятнадцать долларов. Ефим не изменял только родине и своему вкусу.

– Через сорок пять минут… Однако, я жду ещё кое-что от тебя, Бэзил. Как с человеком, которого я тебе показывал возле казахского посольства на Чистопрудном? Что-нибудь проклюнуться сможет?

– Проклюнулось, – ответил я. – Тип объявился в ибраевском сизо. Бегал по прогулочному пятачку, при этом в генеральской шинельке с артиллерийскими петлицами. Я его опознал. В кампании второго генерала, авиационного…

– Работай, пожалуйста, по этому направлению, если возможно. Хорошо? У меня не осталось здесь сильных людей, слабаки в основном…

– Проблема состарившейся империи, – сказал я ехидно. – Как достойно дожить до забвения…

– И новехонького государства. Как не умереть в молодости.

– Аминь, – сказал я.

Шлайн наклонился, обтер свои сапоги, завернув на них край прикроватного коврика, и встал. Подтянул пояс на кожаном реглане. Картуз одевать не понадобилось. Он его и не снимал. Только перчатки, чтобы сподручнее открывать и закрывать шпионский атташе-кейс.

– Как тебя с ним досмотр в аэропорту пропустил? – спросил я.

– У меня дипломатический паспорт, – изрек Ефим. – Иду мимо проверок. Я считаюсь сотрудником министерства иностранных дел. Формально приехал для знакомства с домом, в котором будут выделяться квартиры для сотрудников переехавшего из Алматы в Астану посольства.

– Так что же этот сотрудник заявит по поводу появления другого человека с таким же именем, но без дипломатического прикрытия?

– А что бы ты хотел, Бэзил?

– Мало ли что… Да какой толк изобретать? Ты уже отдал Ибраеву мое азиатское прошлое. Вот зачем ты ему его отдал, затем я и появился в Алматы. Я правильно понимаю прикрытие главной задачи?

– Ты правильно понимаешь, Шемякин. Ибраев, я думаю, наживку проглотит. Это подтверждается напряженной программой посещения ресторанов и увеселительных заведений, которой тебя обременили… Я отправил тебя поинтересоваться транспортом наркотиков на узбекско-казахской границе. В автоперевозках на маршруте Ташкент-Чимкент. Скажем, так… На таджикско-узбекской границе произошел прорыв транспортной банды с наркотиками. Это факт, действительно имевший место. Ты собираешься-де перехватить знакомую тебе фигуру из твоих бывших краев. Нуждаешься здесь в помощи, вот я и вывел на тебя Ибраева. Почему же столь необычным способом, то есть подложным паспортом на свое имя? А потому, что мы оба, ты и я, подозреваем предательство. Крота. У себя. И, возможно, у него здесь… Мне известно, что Ибраев ведет какое-то серьезное дело по наркотикам, идущим из Юго-Восточной Азии… Пару месяцев назад он делал в Москву запрос о материалах, имеющихся у нас по Бангкоку. Я и решил сыграть на этом интересе. Просто, как пирог с капустой…

– И так же рыхло, – сказал я. – Да и кто оплатит начинку из Шемякина для этой твоей выпечки?

– Ах, Бэзил, Бэзилек, – сокрушился Ефим искренне. – Все деньги да деньги, одни деньжата на уме… Твои расходы, если трюк пройдет, станут расходами Ибраева, я тебе на этот раз только «эн-зэ» оставляю… Ну, все! Я и так наболтал больше нужного… Прощай теперь! Удачи! Я выскочу на тебя опять очень скоро. Не печалься, Россия-мамочка о тебе помнит… Будь!

Он выключил VL-34, защелкнул атташе-кейс. Натянул перчатки. Сеанс закончен.

У двери Шлайн спросил шепотом:

– Никаких других контактов здесь, а?

И подмигнул.

Значило ли это, что Ибраев пронюхал про Матье и наябедничал Шлайну?

Я мягко выпихнул Ефима в коридор. Если возможно, не ври. Таково правило.

2

Коридорная, не задавая вопросов, за двести тенге споро перестелила вожделенное ложе, пока я отмокал от тюремной засаленности и согревался в горячей ванной. Распаренные синяки на ребрах приняли фиолетовый оттенок. Я с кряхтеньем обтерся, за неимением зубной пасты и щетки прополоскал рот остатками поддельного коньяка. Укладываясь нагишом, я с отвращением подумал, что утром придется влезать в одежку, полученную из милости в ибраевском особняке.

Уснул я сразу.

Приснился мне майор Випол в уютном кабинете, заставленном стеллажами со скоросшивателями и коробками с компьютерными дискетами, старыми, трехдюймовыми и гибкими, времен начала 80-х. Бывший босс что-то бубнил, но вроде бы за толстым стеклом и глухо, затем слова донеслись обрывками, пока не сложились во внятную речь о практичной природе. Она-де полна смысла и лишена ощущений. В ней царят совокупления, а придуманная людьми любовь не известна, и слава Будде, что так. Жажду размножения по причине деградации своего биологического вида человек превратил в неестественную форму романтических извращений. А затем без видимой нужды принялся истреблять себе подобных, в то время как в природе ни один хищник не сожрет собрата. Христиане, например, даже изобрели душу, вопреки, насколько майор Випол знаком с христианством, воле собственного Бога.

В доказательство справедливости изложенных выкладок майор водил концом шариковой ручки по язычкам колокольчиков, свисавших по краям полок с файлами. Такие развешивают в пагодах – чтобы отпугивать бродячих духов. Колокольчики звенели, громче и громче…

Не знаю, сколько времени надрывался телефон, стоявший возле кровати на тумбочке, когда я проснулся. Невольно охнул от боли в распаренных боках, потянувшись за трубкой, в которой сначала услышал всхлипы, а потом голос Ляззат:

– Это ты, Фима?

– Ну, да… Что стряслось?

Часы показывали два ночи. По московским меркам шел шестой час утра.

– Я приеду к тебе, можно?

– У вас, что же, перегружен персонал, некому заступить на пересменок возле меня?

– При чем здесь персонал?

– Двое ужинали со мной здесь, но за отдельным столиком, брезговали… Как раз я пишу Ибраеву жалобу на неприкрытое проявление сегрегации. Ты меня с мысли сбила…

– Заканчивай бумагу, я передам по назначению. Спасибо за повод приехать. Через двадцать минут…

Она разъединилась.

Усман не дает ей заснуть, подумал я. Фрейдизм какой-то посреди казахских целинных степей под завывание пурги. Придется выламываться под психоаналитика после тяжелого и длинного дня… За что, Господи?

Из одеяла я соорудил подобие бедуинского бурнуса, чтобы в надлежащем виде и достойно, лицом к лицу, встретить угрозу, таившуюся в ночном визите, назовем это так, дамы. Я натянул носки и сунул ноги в пенсионерские ботинки. И задремал, потому что стук в дверь застал меня врасплох.

Вплыла с каменным лицом коридорная с подносом, на котором стояли бутылка коньяка, французские плавленые сырки «Смеющаяся корова», несколько банок с минеральной водой и термос с двумя кофейными чашками. Следом предстала Ляззат – в униформе и макияже классической потаскухи. Шубка нараспашку, под ней то ли слишком короткая мини-юбка, то ли слишком широкий кожаный пояс, огромная бляха на груди, обтянутой свитером, фиолетовые шерстяные колготки, полнившие длиннющие ноги до невозможной притягательности. Серебряная помада слоем лежала на губах. Щеки посерели от мороза. В руках – раздувшаяся сумочка итальянской замши, из которой торчала коричневое поленце колбасы в надорванном пластиковом пакете.

Выскользнув из шубы так, что она упала мне на руки, Ляззат плюхнулась на кровать, утонув в продавленном матрасе. Расставленные коленки, в которые она упиралась руками, торчали едва ли не выше ушей.

Свертывая и укладывая на стуле шубу, я почувствовал по её весу, что пистолета в кармане нет.

Протянутая мною сотенная стремительно исчезла в ладони коридорной. Она явно опасалась непредвиденной реакции ночной гостьи и быстро выкатилась за дверь.

– Что это она тебя так боится? – спросил я, чтобы не молчать.

– Догадывается.

– О чем догадывается?

– Кто я… У тебя есть стаканы?

Голос её становился глуше. Голова свешивалась. Волосы распадались на неровный пробор и закрывали лицо.

Ну и ведьма, подумал я и спросил осторожно:

– А кто ты?

– Ты сам-то как считаешь?

– Прошлый раз ты сказала. Дочь Усмана.

– Нет Усмана, стало быть, нет и дочери… Но лить слезы, как прошлый раз, я не буду, не беспокойся. Я по делу заявилась. Согласно приказу…

– Все лучше, чем парочка обормотов, которые пасли меня до тебя, сказал я.

– Парочка пасет в эти минуты твоего московского и моего здешнего начальничков. Состоит при телах… Ты принесешь стаканы или мне самой идти в ванную за ними?

Новость стоила того, чтобы о ней поговорить поподробнее.

– Откуда тебе известно о встрече начальников? – спросил я.

– Я им на стол накрывала. У нас, в «Титанике».

Я не стал спрашивать про ресторан, в котором ибраевская контора снимает кабинет для приемов коллег. Не суть, как говорится. Я прикидывал: стоит ли о содержании переговоров спросить напрямую или пойти действительно за посудой и выцеживать информацию, что называется, стакан за стаканом. И вдруг сообразил, что во мне отвратительно ворочается забытое нечто, в обиходе называемое, если не ошибаюсь, совестью.

– Ляззат, – сказал я, усаживаясь рядом.

– Что?

– Давай я не пойду за посудой, а? Давай… только кофе и все, а?

– Давай, – ответила она и заплела длинную руку мне за шею. – И разговаривать не о чем. Не о чем разговаривать. Ну, какие у нас такие общие дела, чтобы о них болтать? Болтать о смерти… О гнусности… О предательстве… Об этом мы можем…

Она ткнулась лицом в мой бурнус. И вдруг рассмеялась.

– Господи, как ни придешь, ты вечно голый!

Она отстранилась и вернула руку на свое колено.

– Тебя как женщины называют? Кто ты по жизни?

– Шемякин, Бэзил Шемякин, – сказал я, внезапно почувствовав, как глупо звучат рядом эти имя и фамилия. Отчего бы, скажем, не Ричард Косолапов?

– Бонд, Джеймс Бонд, верно? – спросила весело Ляззат.

– На такое я не тяну, – сказал я. – Платят меньше. И Оксфорд не заканчивал.

– Потянешь, – заверила Ляззат и стянула через голову свитер вместе с висевшей поверх него подвеской. Помотала головой, укладывая волосы, и швырнула свитер на шубку. Хлопчатую майку украшал огромный заяц, который вонзался передними резцами в сочную морковку.

Наверное, она приметила, как старательно я не гляжу на зайца. И, смеясь, вернула свою руку на мою шею.

– И давай кофе не будем тоже, – сказал Ляззат.

– Минералку?

– Да ничего не будем… Ибраев сказал твоему, что так и не сломал тебя как человека и потому не хочет ломать как инструмент… Такие, говорит, стамески где попало не валяются. Так и сказал…

– Что же он мною тесать собирается?

– Не знаю… Ибраев меня к тебе отправил по просьбе твоего… Я должна лекцию прочитать. Про великую тюркскую родину Казахстан, что и как… Чтобы, значит, ты имел представление… И знаешь что?

– Нет, не знаю, откуда же? – ехидно переспросил я. Рука на моей шее мешала, казалась тяжелой. Я поерзал плечами.

– Я почувствовала, что стесняюсь. Стесняюсь идти к тебе…

– Из-за того, что встречаю дам голым?

Ляззат рассмеялась и повесила мне на шею вторую руку, теперь со стороны груди. Потерлась губами о мой бурнус. Когда её глаза, скосившись из-за неловкого поворота головы, оказались против моих, я сообразил, что она стирает об одеяло губную помаду.

– Лекция будет о любви или ограничится дружбой на просторах великой тюркской родины? – спросил я.

И соврал себе, что сердце вдруг зачастило из-за выпитого шлайновского спирта, разведенного растворимым кофе.

– Лекция будет завтра, – сказала Ляззат. – Не возражаешь? А сегодня давай в душ я не пойду? Давай вообще ни пить, ни есть, ни разговаривать… Твоим ребрам не больно из-за того, что я притиснулась?

– Не больно, – соврал теперь я и ей.

Майор Випол в ситуациях нехватки улик или технических средств обеспечения операции обычно прибегал, как он говорил, к великой восточной логике. Суть её проста. Скажем, у китайца есть корова и лошадь. Сколько же у него вещей, таким образом? Две – корова и лошадь, скажете вы, так? Нет, не так. У него есть три вещи. Первая – корова, вторая – лошадь, а третья корова и лошадь.

На рассвете следующего дня, то есть первого февраля, во вторник, я проснулся на восьмом этаже гостиницы «Турист» в столичном городе Астана с чувством обладания бесчисленным числом открывшихся новых возможностей. Следуя майорской логике, его обеспечивало многовариантное сочетание, во-первых, предложений, полученных от Олигарха, мужа Ляззат, и подполковника Ибраева в сизо, во-вторых, предстоящих в течение двух дней встреч и, наконец, в-третьих, партнерской, если не больше, поддержки Ляззат. Мне ещё предстоял просчет четвертого, пятого… десятого и так далее сочетаний.

Шел одиннадцатый час, рабочий день предстояло начинать вечером в ресторане «Кара-Агткель», ночь, как и предыдущий день, оказалась длинной, а потому, поупражнявшись в восточной логике, я подтянул колени к груди, приняв любимую позу – зародышем – и попытался снова задремать. Номер считался одноместным, кровать соответственно, и потому валяться в одиночку казалось сущим удовольствием.

Ляззат в ванной под душем исполняла нечто национальное и бравурное.

Нет, не дремалось. Все-таки я выспался. Я открыл глаза и увидел в кресле поверх лисьей шубки амуницию агента, соблазнившего меня в интересах национальной безопасности. Она носила тканые из золотых, если не золоченых, цепочек слипы. Или нечто подобное, лежавшее поверх её фиолетовых гусарских рейтуз и кожаной юбки греческого гоплита, небрежно брошенных на рыжий мех. Майка с зайцем, свитер и подвеска валялись на полу.

Яркое зимнее солнце, вольно проникавшее через окно с раздвинутыми шторами, высекало искорки на цепочках невиданного белья и лоснящемся мехе шубки.

– Научи меня своей песне, – сказал я Лаззат, выплывшей из ванной нагишом с полотенцем на голове.

– Это не песня, это наш новый гимн, мне мелодия нравится, – ответила она, усаживаясь рядом. Я почувствовал миндальный запах её крема. Разотри-ка мне спиночку…

Маслянистый тюбик лег мне в ладонь.

– А ты, пока я тружусь, расскажи про устройство твоих трусиков… Крик парижской моды среди диких степей Забайкалья?

– Нет, итальянской… Бедра тоже, – сказала она.

– Как бы грех не случился.

– Давай, натирай!

– Это требует опустошающих меня усилий. Не совсем нравственных, уточнил я, откладывая тюбик на тумбочку.

Ляззат, оказывается, опустошали такие же усилия.

Мы заснули вместе потом и проснулись в час пополудни.

Я узнал, что слипы, валявшиеся на её шубке, называются «бергамским замком», скроены из золотой решеточки, стальных цепочек в позолоте и обшитого бархатом стального овала, защелкивающегося на бедрах. Предусмотрительные мужья эпохи Ренессанса, отправлявшиеся из Бергамо, скажем, в Левант по торговым или пиратским делам, одевали на жен нечто, «запиравшее вход в золотой лотус любви». В сопроводительной бумажке к слипам Ляззат вычитала также, что изобрел «пояс верности» падуанский тиран с красивым именем Франческо Второй с целью обеспечить спокойствие ревнивым подданным, которых отдавали в наем поштучно и оптом в чужие армии. Молодому, или не молодому, человеку, просившему руку дочери, матрона-мамаша предъявляла сертификат, в котором нотариально подтверждалось, что «лотус любви» невесты с двенадцати лет денно и нощно прикрыт «бергамским замком». Молодожен получал под расписку ключ и позже подтверждал родителям и друзьям, что «замок и ворота оказались неповрежденными».

Оказывается, штуковины с тех пор продолжают безостановочно выпускать четыре века подряд. Спрос штучный есть всюду, спрос массовый – в халифатах, спрос мелкооптовый там и здесь, спрос возникает ещё и ещё где-то, включая теперь и Казахстан. Муж одел на Ляззат «замок» перед своей посадкой в сизо. Скорее как символический и утешающий – все-таки слипы покупались у ювелира – подарок перед недолгим расставанием. Центральный элемент – решеточка из золота, это около ста пятидесяти граммов, украшена двумя бриллиантами. Повод для эксклюзивного стриптиза в домашней спальне…

Люди Ренессанса разбирались в жизни. Итальянский ювелир, продав «пояс целомудрия» родителям или мужу, не забывал сделать отмычку. И в средние века, и потом жены не торговались, выкупая дубликаты…

Ляззат дала подержать позолоченный гвоздик с крупитчатой бородавкой вместо шляпки.

– И ты таскаешь это каждый день?

– Нет, – сказала она. – Обычно нет. Пришлось одеть, прошлую ночь у Ибраева мы ночевали с мужем вместе. Обычно раз или два в месяц его привозят из сизо. Ключик висит у него на цепочке, вместе с крестиком… Он отпирает и запирает. С серьезным видом. Подумать только… А ведь сильный, умный и хитрый человек, за другого Усман меня не отдал бы, конечно…

Она хихикнула мне в плечо. Усман по мелочам становился безболезненной памятью.

– Предполагалось, что мужа из сизо в Астаны переведут в Алматы, в колонию-поселение, и пришлось пребывать в готовности номер раз… Неудобно ходить. Особенно в морозные дни. Помнишь, когда мы первый раз встретились? Я просто страдала из-за этой штуковины!

Я вспомнил, как Ляззат меняла положение коленок под стеклянной столешницей в кафе «XL» у этого, как его… у долговязого Константина с длинными патлами.

– Что с тобой? – спросила Ляззат. – Коробит из-за этой отмычки?

– Нет, – сказал я ей. – Совсем нет… Нет же.

Я прижал Ляззат, чтобы спрятать глаза, перед которыми словно наяву от усмановской «копейки» убегала, подволакивая ноги, вихлястая фигура с бабьими космами, высвеченная пожаром над руинами «Стейк-хауза».

3

Торговый центр «Евразия», поделенный на бутики ради оперативного удобства ясачного сбора налоговой инспекцией и рэкетом, напоминал пчелиные соты, в которых едва ползали полузамерзшие обитатели. В основном, продавцы. Покупателей почти не было видно. Я терпеливо сидел на стуле, прикрыв голые коленки выбранным Ляззат кашемировым пальто, в ожидании пиджачной тройки, у которой укорачивали рукава, ушивали подкладку жилета и подрубали брюки. Ботинки предстояло приобретать, но я уже знал какие: итальянские с овчинным подбоем и на толстой подошве. Один из такой пары крутил в лавочке напротив, через пролет торгового зала, кубических очертаний мент-полковник. Второй ботинок, на размер или два больше нужного, разболтанно сидел на его ноге. Мадам в шубе из шиншиллы до пят противилась попытке мужа напихать бумаги в его носок в качестве подгонки под ступню.

Ляззат, летевшая мимо с ворохом моих одежек, притормозила и зацепилась с богачкой языком. Обе обернулись в мою сторону, я почтительно привстал, прикрываясь пальто, и мадам выдавила змеиную улыбку, которую припасают для полудурков. Полковник, развернувшись в разных ботинках, предпринял попытку поднести ладонь к каракулевой папахе. Для него я постоял на полусогнутых ещё три секунды.

– Видел парочку, конечно, – сказала Ляззат, сунув мне вместе с костюмом ещё и голубоватую однотонную сорочку с пришпиленным французским галстуком, если верить этикетке, от Ги Лярош. – Все попадают от зависти… У её мужа полтинник сегодня. Она высвистела самолетом из алматинского «Риджента» трех стриптизерш, и девы исполнили секс-шоу в половине восьмого утра прямо в дверях их спальни. Полковничек поначалу решил, что это сон… Представляешь? Продрал глаза, а перед ними – танец голеньких лебедей и шампанское с подноса у холуя… Вот это поздравительная открыточка!

– Класс, – сказал я, резко поднимая свой внутренний рейтинг для милицейских полковничих. – Стильно жить не запретишь… Зачем ты это рассказываешь?

– Товарищ курирует следствие по делу об убийстве Усмана.

Она вдруг села на стул, с которого я встал, чтобы идти одеваться за ширмой, и закрыла лицо руками. Господи, подумал я, какая же у неё худющая шея. И процитировал слова, сказанные мне в утешение давным-давно в манильском гест-хаузе аборигеном-батюшкой:

– И отрет Бог всякую слезу… и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

Она обхватила меня руками, уткнувшись лицом в грудь. Полковник с мадам, слава Богу, из лавки напротив исчезли.

– Пойди одень брюки-то хоть, – сказала Ляззат. – Вечно ты голый некстати.

Глаза у неё были сухие. Только бородавка на скуле сделалась заметнее. И крупные поры вокруг.

Я даже передернул плечами, настолько врасплох застало меня собственное сочувствие.

– Хотите воды? – спросила её продавщица. – Или валидол?

– Спасибо, – сказал я. – Скорая уже на подходе.

Подполковник Ибраев торжественно и с доброжелательной улыбкой шествовал в штатском полупальто и высоченной бобровой папахе по пролету, как бы от радостной неожиданности разводя руками. Они у него были непропорционально длинные, как и у Шлайна. Я невольно вспомнил удар, мастерски исполненный одной из них в ресторане гостиницы «Алматы», и пошел одевать брюки. Обиды людям моей профессии полагается прощать, иначе долго не проживешь. Обиды, как и сочувствие, – вообще не из моей жизни. Стоило себе об этом напомнить именно сейчас, пока Ибраев ещё только приближался. Как говорится, по службе, ничего личного…

– Как дела, господин Шемякин? – спросил Ибраев сквозь пыльную портьеру.

С моей ипостасью под именем Фима, стало быть, оба, Шлайн и Ибраев, покончили минувшей ночью.

– Экипируюсь для ресторана согласно диспозиции на сегодня, – доложил я.

Галстук оказался безупречным.

– Прекрасно! Так держать! – одобрил подполковник мою молодцеватую боеготовность. Золотоордынец определенно сторговал меня у Шлайна с барышом.