Текст книги "Каникулы вне закона"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Без аппетита мы съели остывший суп с мелковатыми пельменями, холодную рыбу под острым соусом, две тарелочки рубленой говядины и свинины, куриные крылышки и выпили ещё по кружке «Будвайзера».

Я всегда считал вредным возвращение в прошлое. Могу представить, в какую ипохондрию я впал бы, принявшись посещать места, скажем так, боевой славы своего отца. Ханойский ресторан «Метрополь», где он выступал с симфоническим оркестром из харбинских балалаечников, сайгонскую гостиницу «Палас», на террасе которой пел куплеты, мало ли мест, включая вертолетный аэродром, под бетонкой которого закатали его могилу в манильском пригороде… На своих полях сражений он бился за выживание, не рассчитывая ни на кого и на Россию в особенности. Он сам себя считал Россией, где бы ни оказывался. Вот и все… Не следовало Ефиму назначать наше свидание в гостинице «Гамбург» по той же причине. Вот и все…

Я так и сказал Ефиму:

– Вот и все.

– Что – все? – спросил Ефим. – Что – все? Только начинаем… Ты знаешь, что тебя ждет?

– Давай расплачивайся, на улице поговорим. Накурено до невозможности, ты этого не любишь… Мы засиделись, – сказал я, подумав, что Шлайну сподручнее будет разговаривать на ходу.

– На улице морозит. Ветер. Давай здесь.

Не нравился он мне сегодня. Казахстанский донос, о котором говорил Вольдемар-Севастьянов в Ташкенте, определенно дался ему нелегко. Я бы сказал, переломал в нем кости, может, и позвоночник вывихнул.

Я достал из нагрудного кармана пиджака пластиковый прозрачный пакет с газетой и положил перед Ефимом. Хотя бы этому пусть порадуется.

– Европеец на снимке – твой будущий убийца? – спросил Ефим.

– Нет, жертва.

3

Все-таки я вытащил Шлайна из проклятого места и привез на такси в кафе-театр «Берлинский декаданс», показанный когда-то Пфлаумом, в Шлоссгартене. По продолговатой сцене, обставленной с обеих сторон десятком круглых столиков, метались европейки, негритянки и азиатки, постепенно лишаясь одежд. Спектакль назывался «Эйнштейн на пляже».

Лучшего амбьянса для работы при нашем настроении не придумать. Ефим, надувшийся поначалу на высокое искусство, как мышь на крупу, из-за девиц, пообвык и вместо пары рюмок заказал бутылку «Курвуазье». Ему вообще нравились кабаре.

Антракты устраивались каждые полчаса. Публика должна есть и пить, искусство для искусства, торговый оборот для прибыли. Ритм, который задали антракты нашему совещанию, вполне подходил. Музыка, пение, шум и гвалт позволяли разговаривать в открытую.

Ефим утвердил мое предложение о покупке квартиры у художника в Чимкенте. Пристрелочный подход к Жалмухамедову: предложить ему бартерную сделку, обмен его площади на московскую. Некто назначенный конторой звонит и говорит, что приходиться переезжать к любимой теще в Казахстан, не согласится ли художник, если… ну, и так далее.

Возвращение в Казахстан, забыв свое желание дезертировать, я предлагал тем же путем, каким выехал: Ташкент, Чимкент обязательно, если потребуется Астана, Алматы и потом – Москва. Стартовая точка второго этапа операции квартира Жалмухамедова. Осмотревшись в обстановке и оценив настроения завербованных мною Ляззат и Притулина, я сосредотачиваюсь на получении документов от Ивана Ивановича Олигархова через их посредничество. Ибраева обхожу стороной так долго, как будет возможно. Вообще на поверхности не появляюсь. Въезжаю с российским паспортом, собственным, и ухожу в подполье. В любом случае, газета со снимком посланца Олигархова или Второго, как я его называю, и героинового князя ляжет на рабочий стол Ибраева после моего исчезновения из страны, не раньше. Никакого участия в игре, которую ведут между собой полковник Жибеков и подполковник Ибраев. Ее суть и форма пока для нас интереса не представляет, только отслеживать.

И это все, что Ефим Шлайн санкционировал.

– У тебя, конечно, остались вопросы? – спросил он.

– Ибраев предъявлял снимки Колюни в кампании виолончелистки. Спасибо…

– Заметил?

– Паренек с полным ртом зубов, а мой щербатый. И девица крашеная, я имею в виду её рыжину. Ты уверен, что ибраевские соглядатаи не выявят подмену?

– Они спят на ходу. Работай спокойно. Колюня с этой… с виолончелисткой сидят на моей даче. С трех сторон по двести метров снега, след от вороны и тот заметен. У входа пост… С рыжей вообще повезло. Ни одного выходного за месяц не взяла. Звонил тестю?

– Пока по-старому, – сказал я.

– Включи телефонный счет в накладные. Принимается без звука… Ты что-то не договариваешь, Бэзил. Что именно?

Свет притушили, и на подиум выбежал Эйнштейн в парике, который использовался как фиговый лист. Поющие девицы, пританцовывая, прикрывали его неглиже.

Ефим перегнулся через столик и настойчиво повторил:

– Что именно, я спрашиваю?

– Этот на газетном снимке, – сказал я. – Не из ваших, конторских?

– Из наших, – сказал он без колебаний, будто сдавал его противнику. Бывший. Мы вместе учились, потом его отправили в Азию. Специализация антитеррористические операции… В этом духе. Почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты спросил первый.

– Что я спросил?

– Не он ли мой будущий убийца. Предполагалось как само собой разумеющееся, что он – убийца. Твой интерес относился только ко мне. Вот я и решил…

– Ты правильно решил. Что еще?

– Живым меня из Казахстана он не выпустит.

– Почему?

– Я устал орать, Ефим… Дождемся антракта!

Он кивнул. Я подтолкнул его мысли. Шлайн прекрасно владел немецким, смеялся шуточкам Эйнштейна, а теперь молчал, углубившись в свои мысли. Мне бы хотелось, чтобы о том, как помочь агенту Шемякину в противоборстве с бывшим специалистом по антитеррору. Дуэль с профессионалом, принимая разницу в возрасте, а также то, что сражаться придется на его территории, могла обернуться проигрышем.

Усложнял будущее и китайский след в повадке Ибраева, который вел себя раздвоенно. То ли он сам по себе, лишь сказывается влияние пекинской стажировки, то ли его действительно наставляет и снабжает техникой «оператор» из-за южной границы. Не здесь ли корень закомплексованности подполковника в том, что касается его отношений со структурой Жибекова и неразберихи во взаимодействии двух спецслужб, в частности наружного наблюдения за мной?

Напрашивалась также совсем абсурдная мысль: мой основной оперативный противник, как я его называю – Второй, манипулирует каким-то образом Ибраевым, Жибековым и Олигарховым…

По этим пунктам я намеревался поговорить со Шлайном. Матье Сорес оставался моим секретом. Чем слабей резерв, тем засекреченней он должен быть, даже от командования, которое, не колеблясь, запустит его в собственную игру, наплевав на твою.

В третьем, последнем антракте представления, я и вывалил Шлайну эти соображения. Но он не забыл своего вопроса и ответ начал с него: почему Второй не выпустит меня живым из Казахстана?

– Ефим, – сказал я, – представь, что ты отправил меня в Алматы не со своим паспортом. Обратили бы на меня внимание? Представь далее, что я вообще бы туда не приезжал. Что бы случилось? Ничего. Я оказался возбудителем чесотки, все завертелось вокруг меня, потому что я помечен тобою. Твоим интересом. Теперь представь еще, что я, покрутившись в Алматы, Астане и Чимкенте, убираюсь преспокойненько в Москву при этом с другим, отличным от того, с каким приехал, паспортом.

– Ну и что из всего этого следует?

– Ты одичавший европеоид, Ефим… Из этого следуют три капитальных вывода, которые немедленно сделают в Астане. Первый. Их унизили, внедрив нелегала, который, добившись выполнения своих задач, в открытую заявляет, что он – не он, а иная личность, в качестве каковой и делает всем ручкой. Попрание свеженького суверенитета. Имперская отрыжка… Второе. Астане заранее известно, какие именно документы я ещё только собираюсь украсть и вывезти. Другими словами, я – априори враг. И третье, Астане известно, какие концы я зацепил в далеких и одновременно близких теперь героиновых краях. Ведь я это делал по их же просьбе…

– Будь я на их месте, я бы тебя действительно не выпустил, – сказал Ефим и весело рассмеялся.

– Вот! – сказал я. – И на их месте, если бы я все-таки выскользнул из страны, ты доставал бы меня где угодно и любой ценой. Потому что если я исчезну, исчезнет единственное свидетельство или свидетель расползшейся у них грязи.

– Твой конец будет ужасен, – сказал Ефим.

Я вздрогнул, вспомнив, что он повторяет Колюню. Суеверия коренились во мне. Повтор в предсказании печального будущего – примета гнуснейшая. Она означает, что от тебя потянуло трупным запашком и на окрестности.

– И какой же вывод? – спросил Ефим. – Ты знаешь?

– Знаю, – ответил я. – Товарищ Мао Цзедун изрек однажды: нет человека, нет и проблемы…

– Афоризм принадлежит товарищу Сталину.

– Я ваших академий не заканчивал… Скажи-ка, Ефим, Второй, европеец, как ты говоришь, на газетном снимке, давно отчалил из бывшего ка-гэ-бэ в обсуждаемые края?

– Около шести лет, я думаю.

– Он и есть главное зло. Зло из прошлого… Там не разберешься, кто за кого и против кого, где закон, а где понятия, кто отморозки, а кто остепенился и занялся делом. Жузы всякие. Великий, средний и младший, при этом младший, оказывается, самый влиятельный, Астану контролирует…

– Это что такое?

– Общинные объединения. Определяют места в боевом порядке, раздел добычи, почести и все такое. До сих пор сохраняется как в орде… Мне одна дама…

– Приятная во всех отношениях, – сказал ехидно Ефим. – В доносе из Астаны особо отмечались высокие моральные качества присланного мною самовольно резидента. А на деле-то, оказывается, напряженная сексуальная жизнь использовалась как прикрытие исторических изысканий. И как я не догадался! Сразил бы аргументом стукачей наповал!

– Ну и сразил бы… Чего же не сделал?

– Испугался. Из-за денег, которые тебе не додадут, если финансирование операции прекратится, – сказал Ефим, разливая бренди. И добавил: – Ты ничего не чувствуешь?

– Что я должен чувствовать, Ефим? Ну, что?

– Как говорят англичане, естественный позыв… Кажется, я зря навязал тебе таиландский ресторан со всех точек зрения.

Я выпил бренди до конца и двинул стакан к бутылке за повтором. Мне следовало остыть. На языке вертелись слова, которые после рассказанного Ефимом действительно могли бы его обидеть. И все-таки я не удержался. Черт с ним, с Ефимом. Его утонченной натуре потомственного кагэбэшника наплевать, грохнут меня или нет. Отчего я обязан деликатничать?

– Сейчас тебя пронесет из брюха, а в ресторане тебя, Ефимушка, пронесло с души… А с души несет всегда в чужую душу. Я для тебя, вижу, полнейший сортир!

– Ну, я побежал, – сказал он обыденно. – Мне минут пять…

– Можешь выйти, не держу.

Французы говорят: если хочешь сохранить друга, пореже встречайся.

Пока Ефим отсутствовал, я принял три рюмки и почти дозрел для покаяния, когда он объявился сияющий и умытый. Мое эстетическое чувство, однако, оказалось покоробленным: Ефим тащил с собой обрывок от рулона туалетной бумаги, которым протирал промытые под краном с мылом, надо думать, окуляры очков.

– Я тебе сейчас прочитаю стихи, – сказал он весело. – Слушай… Ахейские мужи во тьме снаряжают коня.

– А дальше?

– Сколько запомнил, – сказал он. – Осип Мандельштам. Читал когда-нибудь?

– Это не стихи.

– Стихи, – сказал он.

– Не стихи.

– Я сказал – стихи!

Музыкальная пьеска про пляж кончилась. Бармен под сурдинку, смикшировав магнитофонную музыку, объявил, если я верно понял, что девушки и «оказавшийся голубым Эйнштейн» согласятся побегать по подиуму за дополнительную плату. Могут и подсесть за столик.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Допустим стихи. Тогда при чем эти… ахейские мужики?

– Серость, – изрек Ефим. – Ребята ахеяне построили деревянного коня, нашпиговали его спецназом или омоном и подкатили под стены осажденной Трои. Троянцы из любопытства втащили большую игрушку за ворота, а ночью ахейские омоновцы-спецназовцы выскочили и город взяли изнутри… Мы тебя закатим назад в Казахстан в коняшке. Только в маске и бронежилетике на всякий случай. Чтобы ты не боялся…

– То есть? – спросил я.

– Давай-ка двигать в гостиницу под названием «Гамбург». Я тебе по дороге на ушко нашепчу свои идеи… И зайдем в аптеку. Таиландише специалитатен оказались о-о-оч-чень тонким продуктом для моего брюха, знаешь ли…

И назвал меня с использованием прилагательного к процитированным мужам, переиначив, не трудно догадаться как.

В такси я подумал, что Ефим Шлайн запихивает меня в Казахстан как ахейского мужика уже во второй раз. В первый – деревянным конем стал его загранпаспорт с моей фотографией. И что из этого получилось? И что получится во второй раз?

Я не стал напоминать Ефиму про стихи Мандельштама. Я бы и сам мог ему прочесть кое-что, при этом более подходящее к моменту, скажем, Эренбурга:

…Победа ему застилала глаза.

Раскрыты глаза, и глаза широки,

Садятся на эти глаза мотыльки.

А снизу подползают червяки, поскольку дело, судя по всему, происходило летом, прибавил бы я прозой.

Звонить Ефиму, убежавшему в свой номер прямиком из лифта, не требовалось. Об ахейском коне, если понадобится, я и сам для себя позабочусь. В такси я уже сказал, что вылетаю в Ташкент. Прощаний же, как и приветствий, в практике наших отношений не существовало.

Прозрачный пластиковый конверт с газетой, возвращенный Ефимом, я вернул за подкладку сумки из слоновой кожи.

В фойе дама за стойкой приема постояльцев сказала, что мой номер уже оплачен, и, ожидая такси, которое она вызвала, я присел «на дорожку» перед камином, в котором пылали поленья, и помолился за Колюню и Наташу.

Глава тринадцатая
Мотыльки прилетели

1

Из нанятой красно-рыжей «копейки» я вылез за квартал до улицы Бекет-батыра. Прозрачнейшая вода струилась, другого слова не скажешь, в цементном арыке, уходившем в трубу под грязнейшее в мире шоссе Ташкент-Кзыл-Орда-Чимкент. После контрольно-пропускного пункта на узбекско-казахской границе машина стала четвертой по счету. Признаков интереса к моей особе не выявлялось.

Припекало, пришлось снять пальто.

Улица Бекет-батыра оказалась подобием бульвара в середине и с двумя проездами по краям вдоль усадебок за глухими кирпичными заборами, развалюх с дощатыми изгородями и частных долгостроев, заваленных мусором. Я перебрался на середину, на молодую травку, под деревья, на которых заливались пичужки. Через два дня, первого марта, начиналась весна.

Шел третий час пополудни. Я наслаждался прогулкой среди полнейшего безлюдья.

Нужный дом оскорблял своим видом окрестность. Поставленная поперек пятиэтажная блочная помойка превращала бульварчик в тупик. Картонная, фанерная и дощатая дрянь, которой обили когда-то лоджии, свисала раскисающими, трескающимися и расползавшимися ошметками, обнажая залежи неимоверного старья. Жирный слой пыли сделал серыми и без того мутные стекла на окнах.

Лестница в пропахшем кошками подъезде, лишилась перил и я непроизвольно жался к исцарапанной стене с проплешинами в штукатурке. Квартира Идриса Жалмухамедова оказалась на пятом этаже и, видимо, состояла из двух объединенных, поскольку лестничную площадку перегораживала решетка с полуоткрытой осевшей створкой. Оседала, оставив на полу полукруглую царапину, створка давно и, однажды осев окончательно, застряла навсегда. Знакомое пальто-балахон, зацепленное воротником за решетку, свисало на затоптанный цементный пол. Шляпа валялась на холодильнике, выкрашенном поверх ржавчины черной краской.

Можно себе представить, во что великий график превратит новую жилплощадь в Москве, подумал я. И сколько придется Шлайну отстегнуть на ремонт этой трущобы…

Низкий женский голос в глубине жалмухамедовской берлоги нараспев читал, видимо, нечто литературное:

– Никто не видел трупиков воробьев и синиц, хотя все они исчезли. Не улетели, умерли, конечно. Куда они исчезли? Где их могилы? Они просто взяли и не родились в обычное время и в обычном месте. Как не родится, однажды, и население, род человеческий, вслед за птицами. Они тоже однажды исчезнут, не оставив трупов, то есть попросту не родятся. Не будет геноцида, холокоста, страстей-мордастей вроде трупов на улицах и по дорогам. Все случится как с птицами, никто ничего не заметит. Все перестанут родиться. Останется, конечно, какой-нибудь памятник, скажем, мавзолей в далекой чужой Москве. Но люди и я, мы уже не вернемся. Чимкент и древний Шелковый путь зарастут…

– Не хреново и даже колоссально, Викочка! Я сделаю иллюстрации, если позволишь, – сказал Идрис, когда Викочка приостановила чтение, увидев меня в дверях. И заорал уже мне: – Не хреново, старик! Я тебя два часа жду! Где тебя носит?

– Извини, пожалуйста, – сказал я, с тревогой примечая, что телефонный аппарат стоит на полу с оторванным шнуром. – У тебя телефон-то работает?

– Ну, конечно, вот ведь в чем дело! Отключили же три дня назад… Да хрен с ними, давай раздевайся, у нас есть! Это Вика Пахота… Фамилия у неё такая, майорша, то есть муж у неё майор, и наша знаменитая телезвезда… А это… это… мой друг…

– Меня зовут Бэзил Шемякин, – сказал я, снимая шляпу. – Журналист. Из Петербурга. Мы познакомились с Идрисом в самолете Москва-Алматы. Извините, что я вот так, без звонка.

– Друган и корефан, – сказал Идрис. – Не хреново. Будешь коку?

Он пошарил в нагрудном кармане потерявшего цвет, без воротника свитера, выудил стеклянный цилиндрик и лезвие в синем конвертике «жиллетт». Вытянув затычку, вытряс из цилиндрика сахаристого порошка, лезвием окучил его полоской и, протянув коктейльную трубочку, кивнул на приготовленную дозу:

– Оттянись. Вдыхай ноздрей и лови кайф. Слушаем дальше… Никто не родится… Не хреново! Викочка, Шибел ведь не мешает?

Майорша была красива. Может, она соображала ещё немного?

Я сказал ей:

– Вика, мне нужно позвонить в Петербург. Мне необходимо продиктовать материал. Как коллега, вы понимаете… Где есть телефон поблизости?

– Шэбильчик, – сказал она. – Я правильно вас назвала? Шэбильчик… У нас с Идрисом свидание. Вы, конечно, не помешаете, тут помещений завались. Но телефона нет. Чего нет, того нет… Двигайте отсюда! Я хочу сказать, двигайте отсюда к моему другу… Его зовут Исмаил Айгаков… На улице Иляева, сорок девять. У него Интернет-кафе. Оттуда весь мир перед вами! А здесь Идрис забыл заплатить за телефон…

Она, кажется, собралась зарыдать. Отвернулась, вытерла кулачком что-то возле носика, потом взяла трубочку, наклонилась к столику и, приникнув, засопела, прижав одну ноздрю большим пальцем. Идрис положил блинообразную ладонь на пробор её распавшихся над борцовской шеей волос.

– Побегу тогда, – сказал я. – До скорого!

– Давай, Шибельчик! – тихо ответил Идрис. Он жалостливо и трогательно любовался своей музой.

Такую вот явку я себе приготовил. И контактную квартиру с телефоном Ефиму Шлайну и Та Бунпонгу. Ну, что было делать?

На письменном столе владельца частного информационного агенства и Интернет-кафе Исмаила Айгакова, за который он меня усадил, лежали три факса. Два на английском: от американского посла в Алматы с приглашением поехать в Вашингтон на семинар главных редакторов газет «стран переходного периода» и из Дели с предложением полиграфического оборудования. В третьем из Москвы расписывались условия продажи прав на издание книги «Я – вор в законе». Голос самого Айгакова доносился в оставленную открытой дверь из коридора. Он вел летучку.

Слава Богу, алматинский телефон Матье Сореса оказался не на автответчике.

– Дядя Бэз, дела наши плохи, – сказал он по-французски. – Пирог недосягаем. Кондитеры как взбесились. Я не могу понять, что происходит. Всех будто одеялом с головой накрыло, поставили телефоны на автоответчики… Олег исчез в Астане. Тесть не появляется…

– Двадцать третий том бэ-эс-эм?

– Олег взял у сестры. Но сам в недосягаемости. А картинки, которые вы срисовывали, второй раз сделать возможности не было. Слушайте внимательно, дядя Бэз! Сейчас для картинок нет возможности. Хозяин каюты в «Титанике», где вы рисовали прошлый раз, обо мне слышать не хочет… И вы не появляйтесь ни под каким видом. Вообще в страну не въезжайте. Поняли, дядя Бэз? Я сам ложусь на дно теперь…

– Почему?

– Как почему? Потому что сработал для вас.

– А что твоя теща-мачеха?

– В Астане…

– Хорошо. Слушай внимательно, Матье… Позвони Ляззат в Астану и, не называя меня, попроси вылететь без огласки ближайшим рейсом в Алматы. Ей необходимо явиться на место встречи с попугаем. Ты верно понял? Место встречи с попугаем… Повтори по-русски.

Матье повторил и спросил:

– Время, дядя Бэз?

– Первый контакт сегодня, в субботу двадцать шестого, в двадцать три. Без ожидания. Повтор через два часа, то есть в ноль-один, завтра двадцать седьмого, в воскресенье, и затем в четырнадцать. Без ожидания. Если в четырнадцать контакта не будет, возвращаться в Астану. Повтори по-русски как понял.

Матье повторил, и я разъединился.

В справочнике «Весь Чимкент» я разыскал телефон представительства «Эйр Казахстан» и спросил про рейсы на Алматы. Мне ответили, что идет оформление на вылетающий по средам московский, к рейсу на Алматы следует приезжать в аэропорт через три часа.

Не отметившись на прощание у хозяина кабинета, я вышел из Интернет-кафе и, быстро перейдя центральную улицу Толкехана, через квартал свернул в западном направлении, где, по моим прикидкам, находилась гостиница «Кема».

Будто и трех недель не прошло. Тот же кореец стоял в дверях у пестрого термометра на дверном косяке створчатых дверей гостиницы. Он профессионально узнал меня, только когда я кивнул, и улыбнулся.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Тимофей Ким, – ответил он. – С возвращением.

– Спасибо, Тимофей, – сказал я. – Опять решил отобедать у вас.

– Пожалуйста, всегда рады.

– У вас есть машины в гостинице?

– Вам куда ехать?

– В Ташкент. Я бы нанял с водителем.

– В Ташкент не поедут, не возим… Можем вызвать из таксомоторного парка. Они возят в Ташкент. Вызвать?

– Отлично, – радостно сказал я. – В следующий раз тогда остановлюсь переночевать… Хотел узнать на будущее. А сегодня меня друг везет, здешний, из Чимкента. Денег не берет, а мне совестно его терзать всякий раз. Ну, теперь буду отсюда заказывать.

– Всегда рады.

В ресторане повезло больше, зал оказался безлюдным и обслуживала другая официантка. Я выпил две рюмки из заказанной бутылки «Казахстана» и сунул её в сумку. На закуску взял холодную конину и салат «оливье». Как бы от нетерпения в ожидании заказанного я заглянул на кухню. Повар стоял спиной к двери, официантка заметила меня и всполошилась, я сделал рукой успокаивающий жест, что, мол, все в порядке, не обращайте внимания. И приметил: запасной выход через кухню во двор имелся.

Все-таки я нервничал.

Закусив, с территории «Кемы» я вышел в сторону подворья, а из него в ворота, через которые выезжал прачечный пикап. С первым таксистом я расстался на выезде из Чимкента в сторону Ташкента. Со вторым доехал до текстильной фабрики, сказав про неё наобум, и появился в аэропорту на третьей машине. За кормой постоянно было чисто.

Билеты на Алматы оказались в изобилии. Проверка у выхода на посадку была жесткой: и документов, и багажа. Пришлось проходить. Полицейский майор, занеся штамп над посадочным талоном, вложенным в паспорт, вдруг заинтересовался:

– Где ваша отметка о регистрации?

– А разве она нужна с российским паспортом? Друзья ничего не сказали.

– Вы к кому приезжали?

– В гости. Один художник… Идрис Жалмухамедов. Я у него останавливался на Бекет-батыра… Еще Вика Пахота, ваша телевизионная ведущая… И этот, как его… Исмаил Айгаков, журналист. Ну, этого я меньше знаю. Я вообще-то писатель из Москвы.

– Вы приехали оттуда?

– Через Ташкент, на машине.

– В Алматы зарегистрируйтесь. Пропускаю потому, что летите туда. Не забудьте, иначе при вылете оштрафуют и круто. В Алматы, я думаю, о Жалмухамедове и Пахоте не все знают…

Он улыбнулся и отдал честь, только мне. Я становился приметным. Переборщил со знакомствами.

На взлете я увидел в иллюминаторе, как закатное солнце заливает багряным светом длинную шеренгу бипланов, на крыльях которых проросли кусты и трава. На это раз самолет оказался нормальным, «Ту-134». В Алматы он прибывал около половины десятого вечера.

Прорвался, подумал я, а дальше как Бог даст.

2

К американскому детскому универмагу я вышел минута в минуту. Здание полыхало изнутри галогенными лампами среди затемнения прилегающих переулков и площади, обрамленной едва светившимися фонарями. Моя длинная тень легла на створки ворот, за которыми я одержал во дворике возле помойки первую блистательную победу в этой бывшей столице. И услышал приглушенный оклик:

– Фима!

– Пароль принят, – сказал я. – Даю отклик. Я за него!

– Господи, я бы от инфаркта скончалась, если бы пришлось ждать ещё два часа. Что у тебя общего с этим придурком Мотей?

Она меня тискала, не я её. Обхватила сзади в замок и даже приподняла. Я запустил руки под лисью шубку, ощущая грудью жесткий угловатый комок её ПСМ в кожаном кармане за подкладкой. Дошло до того, что я пропел как мог во вкусное, пахнувшее «Исии Мияки» ушко, которое слегка прикусил, все какие помнил слова из древней песни «Время проходит»:

Женщине нужен мужчина,

Мужчине – супруга…

– Я знаю мелодию, – сказала она. – Это из фильма «В сетях шпионажа».

– Кино называется «Касабланка» на самом-то деле…

– Это про нас.

– Лучше не нужно…

Теперь спела она:

Взгляд – только взгляд,

А поцелуй – поцелуй…

Мы потихоньку, не отстраняясь, вдвинулись в тень и дали себе волю.

Пошлость отчаянная, конечно. Но и за одним этим стоило сюда ехать.

– В гостиницу к тебе? – спросила она потом.

– Нет. У твоей службы есть в запасе явочная квартира в Алматы?

– Есть и не далеко.

– Ключи?

– У меня… Мы рядом с баром «Икс-Эль». Зайдем минут на десять? В память первой встречи. Ужасно романтично посидеть…

– Прижавшись? – спросил я.

– Прижавшись.

– Нет, – сказал я. – Давай прижмемся на явочной квартире. Там получится результативнее. А в баре – завтра. Прямо с утра. Во сколько «Икс-Эль» открывается?

– Да вон он… Пройдем мимо и посмотрим.

– Не пройдем и не посмотрим, – сказал я. – В двенадцать подойдет?

– Если проснемся, – сказала Ляззат.

– Мне с утра нужно в церковь.

– Возьми и меня.

– Возьму…

Мы прибавили шагу. Слева слабенько отмигали огни над входом в гостиницу «Алматы», справа потянулся знакомый забор вокруг заставленного строительной техникой Оперного театра. Неплотно составленные створки ворот расхлябанно раскачивались, стяжной трос то провисал, то натягивался. Не меняя темпа движения, пригнувшись и пригнув рукой Ляззат, я втянул её за ограду. Сторожевые прожекторы высвечивали сваленные у стены Оперы никем не тронутые железобетонные столбы. Оставив Ляззат, я перелез ко второму с краю, просунул руку в квадратное отверстие у основания и пошарил среди сплетения проводов. Китайского производства «ТТ», часы и бумажники, взятые у «сладкой парочки», лежали на месте. Часы и бумажники, распахнув пальто, я рассовал по карманам пиджака, а пистолет сунул за брючный ремень на спине.

Ляззат ничего не сказала.

Удивительно, но казах под навесом у винного магазина, напротив которого мы повернули вверх по переулку, по-прежнему торговал ночью велосипедами.

– Сумасшедший или сторож? – спросил я.

– Ни то, ни другое. Глаза и уши. Сам знаешь чьи.

– Государевы?

Переулок стал узкой аллейкой, мы пересекли трамвайные рельсы, миновали огромный дворец с псевдоклассическими колоннами и высвеченной прожектором надписью по фронтону «Академия наук», площадь, на которой сверкали под фонарями подмерзшие к ночи лужи от растаявшего снега, и оказались у массивной многоэтажки с мемориальными досками.

– Кто ты теперь? – сказала Ляззат, вдавливая кнопку звонка у дверей подъезда.

– Кто и был…

– Придумай себе имя.

Я не успел спросить зачем.

В просторных сенях охранник предупреждающе встал из-за цементной конторки. Мертвящий свет неоновой лампы высвечивал прыщики на серых щеках. Глаза скрывала тень козырька полицейского кепи. Парень подхватил цигейковую жакетку, соскользнувшую, когда вставал, с плеч, на которых были погоны сержанта.

– Квартира шестнадцать, – сказала Ляззат.

– Спасибо, – ответил парень. – Я вас помню.

– Этот человек пройдет со мной. Можно без регистрации? Я вас прошу.

Он слабо улыбнулся и сел, загасив неоновую лампу, за своей конторкой.

Кабина лифта была обклеена пластиком под мрамор, а на потолке вделанное в него зеркало определенно прикрывало вмонтированную видеокамеру. Охранник при желании мог запустить запись.

Едва мы вошли в квартиру, из глубины донесся скрипучий писк:

– Блюзик птичка! Блюзик прелестная птичка! Блюзик птичка…

И старый знакомец, некогда околевавший на краю мусорного контейнера, спикировал мне на темя и зарылся в волосах, едва я снял шляпу.

– Ты доволен? – спросила Ляззат.

Я догадался, куда меня привели.

– Где у тебя ванная комната?

– Возле спальни.

– Господи, – сказал я. – Может, ты постелишь мне на диване?

– Тебя смущает попрание супружеского ложа? С мужем мы здесь не ночевали. Эту квартиру он купил специально для своих встреч подальше от Астаны. Тут такие люди бывали…

Я тронул кресло. Судя по стилю, «бедермейер», реставрированный, правда, и неумело. Но все равно – целое состояние по нынешним временам.

– Кто же?

– Первый заместитель министра обороны… ещё министр финансов, корейский посол…

Где-то в глубине квартиры часы с боем коротким звяканьем отметили получасовой интервал. Я взглянул на свои увечные «Раймон Вэйл». Половина первого ночи. А когда поднял голову, увидел в проеме, начинающем анфиладу комнат, в самой дали каминного красавца: бронзовый кавалергард в каске с двуглавым орлом на шишаке всматривался, подкручивая ус, в латинские цифры, наклееные на хрустальном солнце. Маятник в виде сабли, свисавшей в руке кирасира, едва раскачивался, отражая свет люстры.

– И знаешь, кого приглашали обслуживать приемы? – спросила Ляззат. Ей нравилось хвастаться.

– Подполковника Ибраева, переодетого официантом?

Ляззат хихикнула, повиснув на моем локте.

Анфилада не кончалась. Я приметил двух Айвазовских между окнами, затянутыми тяжелым шелком ручной работы.

– Бармена Константина. Из «Икс-Эль». Помнишь? Ну, патлатый такой…

– А-а-а, вот почему он перед тобой лебезил тогда, в первый раз! Ты говорила, что он должен много, то ли тебе, то ли Усману…

– Вот и должен… За вечер здесь он делал столько, сколько за месяц у себя за прилавком на углу Желтоксан. Его заместитель министра обороны потом на своей машине отвозил с причиндалами, ещё и нести корзинку помогал… Правда, посуды и тут полно. Но магнитофон привозил всегда свой.

Теперь я тронул тяжелый шелк. Вне сомнения, таиландский. Эксклюзивный, фирмы «Томпсон» с бангкокской Суривонг-роуд, полностью ручная работа. Две-три сотни долларов за метр.