Текст книги "Утро. Ветер. Дороги"
Автор книги: Валентина Мухина-Петринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Глава двенадцатая
ЧТО ДЕЛАТЬ С ТАЛАНТОМ?
Рано утром мы пошли к Щибре, чтоб застать его дома, и я переговорила с ним.
Шура стояла рядом потупив глаза, постукивая ногой в валенке, показывая всем своим видом, что в этой затее она ни при чем. Она испытывала явную неловкость. А Щибря – вот молодец! – понял меня с первых слов.
– Хотя бы три дня, – сказала я в заключение, – прошу отпустить Александру Прокофьевну только на три дня.
– Могу на все время вашего пребывания здесь – в счет ее отпуска.
Разрешил милый Щибря и записку заведующему клубом написал насчет магнитофона.
По дороге в клуб мы встретили наших ребят, и я сообщила им, чтоб на меня не рассчитывали: есть более важная работа.
Наш бригадир – механик Лавриненко вытаращил глаза.
– Какая это еще работа? Что за самодеятельность. Будешь выпускать стенгазету.
– И без меня выпустят. Повторяю, есть более важное дело. Я уже договорилась с председателем колхоза. Если хочешь, могу объяснить…
Я коротко объяснила.
– Как хочешь, Гусева, влетит тебе от Юрки Савельева. А мы будем помогать по ремонту тракторов.
– Вот молодцы! Пока, ребята!
Трепки мне от Савельева, конечно, не миновать, но это будет в Москве и не раньше как через неделю.
Завклубом, прочтя записку Щибри, выдала нам магнитофон без излишней проволочки.
Все дни моего пребывания в Рождественском мы с Шурой работали до полного изнеможения. Она пела перед магнитофоном свои любимые песни. Я подбирала монологи и диалоги, иногда в полтона подавала ей реплики. О, какая это была Аксинья в «Тихом Доне»! А какой комиссар в «Оптимистической трагедии»! Мы выбрали из этой трагедии самые потрясающие места.
Я ее фотографировала. У меня аппарат «Киев», подарок папы после окончания школы. Я снимала Шуру, пригорюнившуюся за столом, с ухватом у печи, смеющуюся на крыльце, во дворе возле бревенчатой избы, рядом с соседской коровой, на берегу, на улице, в поле среди сугробов снега, в лесу, на реке у– проруби, на кладбище, на дороге, уходящей за горизонт, с курами, с собакой.
Я не просто снимала Шуру, я заставляла ее играть…
Я не знаю, кто из нас больше вымотался – я или Шура. Она-то родилась артисткой, но я-то ведь отнюдь не режиссер и не оператор, а, чтоб победить, мне надлежало быть сейчас и тем и другим.
Неожиданно помог Василек. У преподавателя фиалки был киноаппарат, которым он настолько владел, что далее получил вторую премию на каком-то конкурсе кинолюбителей. И этот физик Валентин Сергеевич согласился снять Шуру в короткометражном фильме. Придумать сценарий он предоставил мне.
Я не спала всю ночь.
Шура исключительно вписывалась в окружающий пейзаж. Надо было и снимать ее на фоне этого пейзажа. Леса, луга, растения и животные – все самое, самое русское. Здесь можно было найти песчаные холмы и глубокие карстовые воронки, живописные озера, ручьи и речки в глухом лесу. Можно было встретить лося, белку, зайца, барсука и даже медведя, только они сейчас спали в своих теплых берлогах. Летом можно увидеть бобров. До самой Каширы тянутся дремучие смешанные леса и сосняки. Пусть это все «играет» на Шуру…
Я не придумала ничего лучшего, как сделать Шуру женой лесника, которого потом убивают браконьеры.
Физик очень увлекся съемкой. Правда, все получалось не так быстро, как мне хотелось. О том, чтобы увезти с собой готовый фильм, не было и речи. Пока нашли парня на роль мужа (здешний зоотехник), пока нашли лесничего (согласился играть математик), пока репетировали, пока начались съемки, мне уже пора было ехать (остальные шефы уехали два дня назад – в пятницу).
Договорились, что киноленту мне вышлют домой, как только она будет готова. Ничего не поделаешь. Во всяком случае, у меня была масса снимков и магнитофонные записи. Физик дал мне порядочный список всяких фото– и кинопринадлежностей, которые я обещала достать в Москве и срочно прислать.
Накануне отъезда Шура повела меня на берег, где она будет «сидеть у тела убитого лесника».
Было очень тепло для конца января – около нуля, но снег в лесу почему-то не таял. Вдоль реки вела укатанная дорога, поэтому мы не взяли лыжи. Нам стало так жарко, что мы даже перчатки сняли.
На Шуре была черная дубленка (испокон веков в Рождественском выделывают такие дубленки, а также катают валенки), красный шерстяной платок и старые валенки. Новые она дала надеть мне. Мы разговаривали по душам. Она не очень верила в мою затею найти режиссера, но все же вся эта сценическая возня подняла у нее дух. Шура вообще была одинока, но она еще страдала от творческого одиночества…
Потом как-то получилось, что я рассказала ей про Ермака, про Даниила и его мать (рассказала и о последнем письме Даниила), про семью Рябининых – ее родственников.
Шура знала всю историю с Зинкой и очень жалела ее. И вот тогда у нас произошел разговор, который мне впоследствии не раз вспоминался.
– А Ермак этот, видно, очень хороший человек, и он любит тебя, – раздумчиво сказала Шура.
– Совсем нет, что ты, Шура!
– Пусть он еще сам не понял этого, но его уже потянуло к тебе. Иначе бы он и на дачу к Рябининым не поехал.
– Так ведь я тебе объяснила…
– Он мог милиционера прислать охранять вас, а он воспользовался первым предлогом, чтоб еще раз увидеть тебя.
– Ничего ты не поняла, Шура.
– Я все поняла. Еще вспомнишь мои слова. Я только боюсь, что ты из тех людей, у которых жалость всегда будет сильнее любви…
– Не понимаю…
– Вот тебе за меня выговор в комсомоле влепят да еще командировочные из зарплаты вычтут, ты ж никакой культработы не организовала, только со мной возилась… Потому что тебе меня жалко стало.
– При чем тут жалко – судьба артиста решается.
– Ты ведь сейчас всем готова пожертвовать, лишь бы я стала артисткой. Вот ты какая, Владя… Если я… и вправду стану, то при всем честном народе в ноги тебе поклонюсь. Ведь теперь, если бы ты даже отступилась… Я-то уже не отступлюсь. Я было потухла, а ты зажгла меня, как лампу.
Подошли к берегу и остановились. Синеватый лед Оки сверкал на солнце. С верхушек прибрежных дюн ветер сдул снег, обнажив желтый сырой песок.
Здесь была родина и моих предков – лощины и косогоры, ельники и березняки да вечнозеленые боры. Крохотные синички-московки старательно объедали шишки, вытаскивая семена из-под чешуек. Когда мы подошли, вспорхнула шумная стайка.
– Здесь есть родничок, который никогда не замерзает, – сказала Шура.
– Почему?
– Не знаю. Не замерзает даже в самые лютые зимы. Вот иди сюда, за мной.
В густо заросшем осинником и кленом овраге Шура показала мне родничок. Он был так засыпан прошлогодними палыми листьями и снегом, что его не было видно. И только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что здесь рождается ручеек. Маленький, забитый, он тоже впадал в Оку.
Мы постояли, подивились чудесному родничку. Снег насыпался нам в валенки и за воротник.
– Вот надо быть таким, как этот родничок, – сказала я, – не замерзать ни при каких обстоятельствах. Пошли репетировать.
Мы выбрались из оврага, высыпали снег из валенок и медленно пошли обратно.
– Я постоянно повторяю, что в десятилетке учила, – сказала Шура. – Боюсь забыть. Все кажется, что мне это еще пригодится. На прополке работаю или сено копню, а сама повторяю. Например, алгебра: одно уравнение с двумя неизвестными имеет бесчисленное множество решений. Или: если уравнение имеет дробные члены, знаменатели которых содержат неизвестное, то корни этого уравнения должны быть подвергнуты испытанию. Постоянно что-нибудь в голову лезет такое… Странно. Позавчера весь день занимала одна цитата… Просто из газетного очерка. Соловейчика. Прочесть?
– Прочти.
– Я ее записала. Вот она: «У человека две жизни: та, которой он действительно живет, и та, которой он мог бы жить. Нереализованная, непрожитая жизнь эта каким-то образом отражается на жизни действительной.
И чтобы до конца понять человека, надо представить себе, как он мог бы жить, попади он в совершенно другие обстоятельства. Я думаю, что это относится к каждому…»
Затем Шура читала мне стихи Багрицкого. Не дочитала, забыла, как дальше, и расстроилась.
– Там есть такая хорошая строка, Владя… «Веселый странник, плакать не умевший…» Забыла… Надо же!.. А зачем мне это? Что толку? Лишь будоражит попусту душу. Начитаюсь стихов, а потом тоска нападает.
Шура махнула рукой.
– А на празднике жизни меня обошли, – добавила она и замолчала надолго.
Я вдруг вспомнила, как подумала дома, что папе, пожалуй, будет лучше с простой женщиной, колхозницей, если они с мамой так и не смогут найти общего языка. Так не понимать родного отца. Не простоты, а сложности человеческой искал он, устав от примитивности чувств и мыслей, потому что в маме все было до ужаса прямолинейно и примитивно.
Мы проговорили с Шурой весь этот последний мой вечер в Рождественском.
Она рассказала о своей прабабке. История Авдотьи Финогеевой тоже заставила меня о многом задуматься.
Авдотья Ивановна была замечательной русской женщиной, самородком. Будучи совсем неграмотной, она сама сочиняла и знала на память сотни песен и сказок. Послушать ее приходили из далеких деревень…
Утром Шура взяла у Щибри лошадь и отвезла меня на станцию.
– Жду фильма, тогда пойду по театрам, – сказала я, прощаясь.
На самом деле я решила не ждать фильма, а немедленно начать поиски режиссера, способного понять и признать талант Александры Скомороховой.
Когда поезд тронулся, Шура заплакала и побежала за вагоном. Я сама чуть не разревелась, но еще раз сфотографировала ее – последний кадр, пленка кончилась.
Поезд набирал скорость, закружились березняки и боры…
Глава тринадцатая
ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ
Неприятности начались сразу, едва я вернулась домой. Родители опять что-то выясняли. На этот раз мама заставила меня присутствовать при этом, сказав, что я достаточно взрослая.
Человек прямо с поезда, даже ванны не принял еще, чайку не попил. Даже не спросили, сыта ли я…
Пожалуйста!
Они сидели в столовой, в разных концах. Я села на тахте возле полки с фантастикой. С мрачным лицом и самыми мрачными предчувствиями я приготовилась слушать. Атаку начала мама, самым ледяным голосом, на который только способна.
– Владлена, ты уже взрослая, хочешь быть психологом, поэтому я прошу тебя…
Она не досказала, чего именно она у меня просит, и посмотрела на отца. (Не верю я, что мама его любит, что-то не похоже.)
– Не знаю, по чьей вине, но семьи мы так и не смогли создать… – продолжала мама, чуть хмурясь и покачивая ногой в лаковой туфле.
Я подумала, что поздно мама это поняла, если Валерке уже двадцать четыре года, а мне скоро девятнадцать. Эх, им бы с папой серебряную свадьбу справить: два месяца не дотерпеть.
– …Поэтому нам лучше разойтись, – закончила мама. Отец задумчиво смотрел на нее и молчал. Сегодня он показался мне особенно молодым и красивым, несмотря на то что был расстроен.
– Как ты это решила осуществить практически? – наконец спросил отец, пристально, как незнакомого человека, разглядывая маму.
Она чуть смутилась, даже порозовела, хотя вообще-то казалась слишком бледной и похудевшей, особенно за эту неделю, что я отсутствовала. Видно, ей тоже нелегко далось это решение.
– Я выхожу замуж, – объяснила она заносчиво, почему-то обращаясь ко мне. – Аркадий работает в министерстве. У него две комнаты в проезде МХАТа… Самый центр. Я перееду к нему. Но…
Мама запнулась. Она по-прежнему смотрела не на отца, а на меня.
– Дело в том… ни он… ни я… мы не можем… У нас у обоих такая работа… Может повредить… Мы давно это обсуждаем…
Мама окончательно запуталась и умолкла. Я ничего не понимала, кроме того, что вот оно – пришло. Все-таки разводятся! Но отец понял ее. Это мама не понимала его никогда.
– Ты хочешь, чтобы я взял вину на себя? – спросил отец и потер подбородок.
Мама молчала.
– Чтоб инициатива исходила от меня, вроде это я бросаю семью, так? – уточнил отец.
– Тебе это никак не повредит, Сергей. Ты, в конце концов, как был наладчиком, так и останешься… Тебя же не снимут с работы. Конечно, может быть, выговор… Но на работе не отразится. А я могу… Аркадий может… Мы не знаем, что делать. Ты всегда шел мне навстречу. Я никогда не забуду, что ты уговорил меня учиться. И всячески помогал во время учебы. Возможно, если бы не ты, я осталась электросварщицей. Я всегда благодарна…
Теперь и я поняла и от удивления громко свистнула. И сразу съежилась, ожидая, что мама сделает мне замечание. Но или ей было не до этого, или она уже отказывалась от своих материнских прав, но замечания не последовало.
– Не свисти, Владя, – сказал отец.
Значит, ее обязанности по воспитанию переходили к нему.
– Конечно, ты должен подумать, я понимаю. Но я прошу тебя помочь нам. Ведь все равно это у нас не семья.
– Какая уж там семья, – с горечью проговорил отец.
– Когда ты дашь мне ответ? – тихо, с необычайной простотою, спросила мама.
– Ответ… Если тебе нужно, завтра подам на развод. Твоя правда, моя «карьера» не пострадает. Как был слесарем, так и останусь.
– Наладчиком, – поправила я. Голос мой дрогнул. Я не выдержала и разревелась.
Ни мать, ни отец меня не успокаивали.
Я ушла на кухню, села там, не включая света, у окна и плакала, плакала, будто кто умер.
Когда я наплакалась и, ополоснув лицо холодной водой из крана, вышла опять в столовую, мои родители, к великому моему изумлению, мирно беседовали.
Теперь им не из-за чего было ссориться: больше они не предъявляли друг другу никаких претензий.
Была семья, пусть не дружная, но семья – воспитали двух детей, – теперь семья распалась…
Если я выйду замуж, ни за что не буду разводиться. Никогда! Разве что муж уйдет от меня. Но не по моей вине.
Отец сдержал обещание и подал в суд. Как только он это сделал, мама собрала свои платья, книги и ушла к Аркадию. Мебель она пока оставила, потому что там негде было ставить. «Возможно, я ее потом продам», – сказала мама.
– Надо сесть перед дорогой, – сказал отец, когда мама уходила.
Мы сели на стулья возле пустого стола.
За мамой должен был приехать этот Аркадий… Я о нем знала мало. Знала, что он моложе мамы на шесть лет, брюнет, ходит зимой с раскрытой головой, что он «морж», а на работе у него отдельный кабинет и окно всю зиму открыто настежь. Наверно, люди, которые приходят к нему по делу – есть ведь и пожилые, – простужаются. Он холостяк и с мамой дружит давно.
По-моему, он просто эгоист. Не понимаю, как мама могла променять своего мужа на какого-то Моржа.
А вообще, это так все сложно! Я всегда возмущалась мамиными поступками. Я не одобряла ее ни как человека, ни как жену, но тем не менее я ее любила и люблю, хоть она уходит от нас к какому-то типу. Может, это чувство дочерней любви восходит к тем древним временам, когда она вскармливала меня грудью? Не знаю. Но мне было так тяжело.
Раздался звонок, я бросилась отпирать – это был шофер. Морж ждал маму внизу, в машине. Шофер взял чемоданы и понес вниз. Мама поцеловала отца, потом меня (словно на. курорт уезжала) и стала нервно надевать пальто и шляпу. Я тоже накинула на плечи пальтишко и, несмотря на мамины протесты, вышла проводить ее на улицу.
Морж сидел в глубине автомобиля, мама села рядом с ним, я – в каком-то оцепенении – продолжала держать дверцу, не давая ее закрыть, и смотрела на Аркадия испепеляющим взглядом. Он потупился. Вид у него был далеко не счастливый… У него было такое выражение лица, словно сегодня он пережил большие неприятности.
Мама торопливо поцеловала меня и решительно хлопнула дверцей. Машина рванулась и скоро исчезла в потоке других машин. Мама забыла дать свой новый адрес… Впрочем, у меня был ее телефон.
Я стала медленно подниматься по лестнице.
Отец по-прежнему сидел на том самом месте, где я его оставила, уставясь в одну точку.
Меня охватило отчаяние: такая пустота вокруг, словно вынесли покойника.
Это ведь неважно, что я взрослая, самостоятельная. Мне нужна была мать, как и в детстве, и я ее потеряла, теперь уже окончательно.
Я крепилась изо всех сил, чтобы не расстроить отца, ведь ему и так было не по себе.
– Сейчас будем пить чай, – сказала я бодро, крепясь изо всех сил.
Папа не шевельнулся.
Только я поставила чайник, как зазвонил телефон в маминой комнате. Я бросилась туда, прикрыв за собой дверь. Ох, если бы Ермак!
Это был Ермак. Единственное утешение, которого жаждала сейчас моя душа. Он спросил, как я съездила.
– После расскажу, рассказать есть что, – сказала я надтреснутым голосом.
– Что-нибудь случилось? – встревожился Ермак.
Я тихонечко сказала в телефон, что только что ушла навсегда мама… В соседней комнате отец… Ермак пробормотал что-то неразборчивое.
– Владя, мне прийти к вам или лучше не надо? – сказал он внятно. – Я подразумеваю, не для тебя лучше, а для Сергея Ефимовича.
– Я понимаю. Спасибо. Лучше, наверное, не надо. Сегодня… Может, придете завтра… если будет время?
– Я позвоню, – сказал Ермак. – Владя, вы… будьте с отцом. Простите! Вы и сами знаете.
Только я положила трубку, как зазвонили в передней. Это был Валерий, мой брат.
– Мама уже уехала, – сказала я.
– Знаю. Как папа?
– Ничего.
Валерий поспешно разделся. Он у нас высокий, широкоплечий, женщины находят его очень интересным. Ходит он вразвалку. Карие, чуть выпуклые глаза смотрят равнодушно и нахально. Сколько он ни бреется, щеки всегда отливают синевой, вроде ему пора бриться. Он жгучий брюнет (в кого бы?), длинные черные ресницы, густые черные волосы. От него пахнуло табаком и каким-то дорогим мужским одеколоном, без сомнения новинкой! Он любит новинки.
У нас с ним, в общем-то, неплохие отношения. Он не забывает подарить мне какую-либо новинку на день рождения, Восьмого марта и в прочие праздники, он даже любит меня, но считает, что я «малость не удалась»: не красива, не умна, не практична, к тому же люблю «дразнить гусей», что во все эпохи безусловно не приносило пользы. Мое будущее его несколько беспокоит: боится, как бы я не осталась «просто работницей». Я тоже делаю ему подарки, оказываю услуги, если он попросит (просит он довольно часто). Я считаю его красивым (хотя не в моем вкусе), практичным и себе на уме.
Валерка всегда был маминым любимчиком. Отца он любил как-то исподтишка… То ли потому, что мама ревновала, а может, стеснялся обнаруживать любовь к человеку, столь не преуспевшему в жизни.
Валерий честолюбив, но, увы, слишком ленив, что мешает его честолюбию. Единственно, на что он мастер, это подать себя. Он умеет производить впечатление, и потому его считают инженером дельным, способным, современным.
Валерий прекрасно знает, что он не умен в высшем смысле этого слова, и, попадая в компанию людей интеллектуального склада, умело это скрывает, но чаще всего он и не скрывает этого, считая, что умников не очень-то жалуют.
Язык у него подвешен неплохо, и, когда он берет слово на собраниях, начальство всегда довольно: он никогда не скажет ничего лишнего, а только то, что надо, что положено говорить. Последний год, о чем бы он ни говорил, он все сводит к экономике производства и кибернетике – это производит впечатление, хотя каждый мог бы и сам прочесть это в газетах.
Когда я беру на собрании слово, меня почему-то так и подмывает говорить то, что не надо. Отец, по-моему, такой потребности не испытывает (о маме и говорить нечего), так что я даже не знаю, в кого я такая уродилась, должно быть, в какого-нибудь мятежного пращура.
Валерий чмокнул отца в щеку и сел рядом.
– Закурим, старик? – предложил он, протягивая папе табачную новинку.
Они закурили. Я подала на стол чай, испытывая невольную благодарность к Валерию.
Он просидел у нас допоздна. Говорить не хотелось. Мы включили телевизор. Передавали концерт из Останкино. Мы сидели втроем и слушали. Даже думать не хотелось.
Не знаю, каким образом (мы никому не рассказывали), но на заводе стало известно, что папа «бросает семью», подал на развод.
Папу назначили бригадиром вновь организованной бригады слесарей. В нее вошли братья Рыжовы, Шурка Герасимов, Олежка Куликов и несколько незнакомых мне парней, вернувшихся из армии.
Это был приказ самого Рябинина – собрать всех «трудных» либо «сомнительных» в одну бригаду, чтоб они не мешали производственному процессу, легче-де наблюдать за ними, когда они вместе.
Однако двое лучших наладчиков из бывшей папиной бригады, Володя Петров и Андрей Шувалов, категорически отказались оставить своего бригадира с такими работничками и тоже вошли в новую бригаду. Оба они были дружинниками, увлекались боксом и, как я сразу поняла, не собирались спускать ни одного случая неуважения к их любимому бригадиру.
А потом в новую бригаду были направлены Алик Терехов и я, Владлена Гусева (по нашей настоятельной просьбе).
Алла Кузьминична выразила сожаление, что я ухожу из ее бригады, но не задерживала. Когда я зашла к ним домой навестить Наташу, Алла Кузьминична рассказала, что на заводе решительно никто не думает, что отец бросил семью, что все (в том числе и начальство) прекрасно понимают, кто от кого ушел.
Бригаде неумелой, неопытной, собранной с бору по сосенке, поручили сборку и доводку «сборочного центра» Терехова. Это было издевательство и над конструктором и над его идеей, и повинен в этом был главный инженер Рябинин.
Отец иногда оставался после работы, чтоб помочь изобретателю. Это стало известно Рябинину, он ополчился и против моего отца. Но… трудно придраться к хорошему рабочему, который не пьет, не. прогуливает, да еще наладчик, чья профессия дефицитна, рабочему, который очень нужен заводу.
В этой нужности заводу и была папина независимость и свобода.
И вот мы собрались в отведенном нам помещении: тот же цех, тот же этаж, где работал отец со своей прежней бригадой. «Аквариум» был этажом выше. Десять парней и одна девушка (родная дочка) – его новая бригада. Мы пришли минута в минуту к началу смены и теперь смотрели на своего бригадира, ожидая заданий и указаний. Только Володя Петров и Андрей Шувалов пришли раньше… Отец, оглядевшись, подошел к ним. Он был растроган.
– Это вы, ребята, постарались?
У папы даже горло перехватило, так он разволновался.
– Всей бригадой, – усмехнулся Шувалов.
Он высок, крепок, подтянут – пришел на завод прямо с флота и попал к папе в ученики. Теперь он был опытным наладчиком. Но что-то в нем осталось от моряка: походка, манера держаться, привычка к мужскому коллективу..
Бывшая папина бригада действительно постаралась. Они пришли за час до смены и все прибрали к нашему приходу. Установили выделенные нам станки, шкаф со слесарным инструментом, принесли из дома горшки с цветами и расставили их на подоконниках. На шкафу желтел букет пушистых мимоз.
В переднем углу стоял остов новой машины… Рядом на столике отец положил чертежи.
– Володя, Андрей, Шура Герасимов, Алик и Владя, будете собирать машину. Я, конечно, буду вам помогать. А вы, ребята, пока займитесь ремонтом оборудования. Сейчас нам его подбросят. Посмотрите, какие станки нам выделили. Залюбуешься! Новенькие верстаки, тиски. Токарный станок. Правда, красивый?
Отец с доброй улыбкой смотрел на ребят. Станок был действительно хорош. Новехонький. Такой яркий, чистый – залюбуешься.
– Кнопочное управление, – заметил отец с удовлетворением. – Кто из вас по токарному делу мастер?
Оказалось, кроме Шурки, близнецов, одного демобилизованного, – никто. Но со слесарным делом были знакомы все {кто закончил профессионально-техническое училище, кто в колонии освоил). Даже я, представьте, была знакома с основами слесарного дела еще с детства. Папа при каждом удобном случае учил Валерку и меня. С инструментом я управляюсь не хуже мальчишек. В школе по труду у меня всегда была пятерка.
К раскрытым дверям лихо подкатила Зинка на своем электрокаре.
– Принимайте работенку, – со смехом крикнула она, соскакивая с тележки. Вошла в комнату, не глядя на Шуру, словно его не было здесь. Подошла ко мне.
– К слесарям перебралась? Я и то удивлялась, как ты столько выдержала!
Когда я сказала папе, что хочу работать слесарем, папа очень удивился.
– Я думал, ты довольна своей работой… Алла Кузьминична хвалила тебя.
– Просто я делала над собой усилие… А чего оно мне стоило!
Папа был огорчен.
– Зачем же… Давно надо было сказать. Всегда можно подобрать работу по сердцу. Надо было сразу взять тебя в свою бригаду ученицей. Владька, а может, ты… того… Не хочешь оставлять меня в тяжелый час, как Володька с Андрюшкой?
Я заверила, что это совсем не так. Пусть спросит Алика, он подтвердит: я давно хотела перейти на слесарную работу. Кстати, папа не принял бы жалости и «жертвы» со стороны членов своей бывшей бригады, но ему были позарез нужны опытные наладчики, умеющие читать чертеж, для сборки машины Терехова.
И вот мы приступили к сборке. Надо было собрать эту машину впервые, по чертежам. Папа разъяснил ребятам, такая удивительная это будет конструкция. За ней будущее. Богатая техническая идея. И только благодаря чистой случайности нам выпала честь собирать и налаживать эту па-шину.
Когда папа вышел (его вызвали к начальнику цеха), Алик разъяснил суть этой «случайности». Впрочем, ребята уже знали. Слухом земля полнится. Идея Терехова всех захватила, даже близнецов, которых, кроме озорства, вообще ничего не интересовало.
К нам часто забегала мастер Мария Даниловна (мать Даниила) и помогала разбираться в чертежах.
Даниил совсем не похож на мать. Он на отца-моряка похож. Все-таки у Марии Даниловны какая-то своеобразная внешность: тонкое бледное лицо, умные зеленые глаза, розовые полные губы, светлые, очень светлые, пушистые волосы. Не какие-нибудь крашеные, а естественные. Она всегда останавливает меня при встрече и спрашивает: что пишет мне Даня? Сначала я ей пересказывала содержание, а потом стала давать читать письма сына. Последнее письмо я дала ей тоже. прочесть, забыв о приписке.
– Вы собираетесь пожениться? – удивилась она. Я ее разуверила.
– Но он пишет…
– Это он просто так, с тоски. Дан ведь не любит меня. Мария Даниловна взглянула вопросительно.
– И я тоже. Я люблю Дана как человека, как незаурядную личность. Но влюблена я в другого.
Добина была способным механиком и часто помогала нашей бригаде.
Сам Терехов мог заходить только после работы. Рябинин надежно отстранил его от участия в сборке его машины. Отец обычно задерживался после смены, поджидая Юрия. Мы с Аликом тоже сидели и ждали.
Алик пришел на завод, не имея понятия о слесарном деле, за полгода освоил его лучше, чем иные за два-три года. Уж очень хотелось ему помочь скорее собрать машину брата!
Заходил к нам и Валерий, всегда с небрежно-рассеянным видом, осмотревшись, нет ли поблизости Рябинина. Если Рябинин куда-нибудь уезжал, Валерка сбрасывал пиджак и начинал нам помогать. Оказывается, мой брат довольно толковый инженер!
Но кто помогал нам постоянно изо дня в день, так это наладчики из бывшей папиной бригады. И сам бригадир Толя Иванов, сменивший отца, очень серьезный парень, всегда чем-то озабоченный, и остальные члены бригады. По-моему, они просто дежурили у нас по очереди, потому что всегда кто-нибудь из них торчал у нас и помогал где «тонко», чтоб не порвалось.
Первое время нашу бригаду лихорадило. С легкой руки Рябинина отдел кадров всех слесарей с «трудными биографиями» продолжал засылать к нам. А так как через неделю-другую они убеждались, что работать у Гусева отнюдь не легче, а труднее, чем в других бригадах, то они просто-напросто увольнялись с завода. А ведь на них затрачивалось время, драгоценное время!
И опять помогли нам бывшие папины ребята.
Во-первых, они поговорили «по душам» с начальником отдела кадров, во-вторых, Андрей Шувалов и Володя Петров индивидуально растолковывали каждому новичку ситуацию и предупреждали: «Либо уходи заранее, либо работай всерьез, а «шалберничать» тебе здесь не дадут. Дисциплина у нас армейская».
Эти слова быстро доходили и до малолеток, и до демобилизованных. Те, кто жаждал после армии отдохнуть на «гражданке», скоро убеждались, что в этой «чокнутой» бригаде не отдохнешь, и уходили. На тех, кто оставался, уже можно было положиться.
К моему великому удивлению, не отсеялись и близнецы. Не ушли. Работали. Один – копия другого, два совершенно одинаковых мальчишки в клетчатых рубашках и комбинезонах. Только они начинали шепотом совещаться, как лучше сделать, а отец хотел им помочь – тут как тут кто-нибудь из бывшей бригады:
– Работайте, Сергей Ефимович, над машиной, а я им покажу, как это лучше сделать.
И показывали. И учили. А ведь у них была своя бригада и свои задания.
Да, любили они моего отца.
Иногда он, испытывая неловкость, гнал их:
– Идите к себе, ребята, у вас ведь своей работы хватит.
– Скоро уйдем… когда получите звание бригады коммунистического труда. Гусеву меньше не подобает.
Помогали и в сборке. Это они делали уже из уважения к Юрию Терехову, из любопытства тоже: что за машина получается? Они все допытывались у отца, каков принцип действия «сборочного центра»? Отец охотно объяснял, как понимал сам, – это было нелегко, так как «сборочный центр» Терехова не вписывался ни в одну общепринятую схему. Очень сложная и совершенная система управления. Автоматизирована даже смена инструмента.
«Сборочный центр» будет выполнять по заданной программе целый комплекс операций параллельно. А работать на нем сможет только программист-оператор, на которого надо еще будет учиться.
Но самое главное сейчас, в век научно-технической революции, когда подчас не успевают приобрести станок, как он уже устарел, «сборочный центр» был наиболее эффективен. Поскольку это быстропереналаживаемая машина самого широкого диапазона действия.
А в будущем из таких «сборочных центров» будут организованы целые автоматические цеха, за которыми станет «присматривать» тоже всего один человек: программист-оператор.
Шурка Герасимов уже мечтает выучиться на программиста.
Я, кажется, тоже.
А пока меня использовали «по специальности», которую я освоила в «аквариуме», – на сборке мельчайших, почти невидимых деталей для Центра. Месяца два на них сидела. Затем отец научил меня разбираться в схеме и усадил в том же уголке у окна перед специальным стендом за электромонтаж. Не думайте, что это легко. Я напряженно рассматривала лежащую передо мной схему… Десятки проводов то соединяются в кабель, то расходятся во все стороны. Конец каждого провода будет потом присоединен к определенной детали Машины.
Теперь я с радостью шла на завод, и работа была мне в радость. Плетешь себе из десятков проводов кабель, поглядывая на схему, отец и ребята погружены в сборку, Шурка Герасимов склонился над токарным станком – там запах теплого металла, технического масла, блестит стальная стружка, вылетая из-под резца. Гудит мотор, Олежка Кулик, близнецы Рыжовы, демобилизованные слесари деловито копаются в механизмах, доставленных на электрокаре Зинкой.
