Текст книги "Утро. Ветер. Дороги"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава девятнадцатая
БЕЛЫЕ ЖУРАВЛИ

Я шла по коридорам клиники. Больные уже спали. В палатах потушили свет. Сквозь полуоткрытые двери доносились то спокойное дыхание, то стоны. Коридоры были длинные, и на каком-то расстоянии друг от друга стояли столики медсестер с лампами под плотным абажуром. Сестры читали или заполняли какие-то карточки.

Я никогда еще не была в больнице ночью – маму навещала часов в пять-шесть вечера. Чем-то мне больница напоминала корабль. И вдруг я вспомнила письмо Дана. Как он шел ночью пустынными коридорами корабля и машины стучали, как сердце здорового человека, и все было как будто спокойно, но рядом притаилась смерть. А потом Ян Юрис простился со всеми на корабле и ушел навечно.

Но старший механик был стар, он прожил добрую, долгую жизнь, и он уходил, удовлетворенный этой жизнью. А Зина Рябинина, кроме мутного тяжелого детства, которое она сама себе исковеркала, ничего еще не видела и не знала. И вот – смерть тоже бродила по коридору.

Я заглянула к дяде. Он увидел зареванное мое лицо и покачал головой.

– Дядя Александр, ты профессор, ты хороший хирург, неужели нельзя спасти Зину? Она ведь только стала человеком, и вот…

– Она родилась человеком, – поправил меня дядя. – Мы делаем, Владлена, что можем… Но эти негодяи так ее искромсали… Еще не пойманы?

– Поймают, они не там искали. Может, она все-таки выживет, дядя Александр?

Он как-то странно и грустно посмотрел на меня.

– Я завидую Сергею, – сказал он вдруг. – Не представляю своих ребят в такой ситуации… Это невозможно. Такая рационалистичность. Много рассудка и мало сердца. Словно их воспитала твоя мать.

– Она их тетка, – сказала я, всхлипнув, потому что он обошел вопрос о Зине.

– А ты ее дочь, – с досадой сказал дядя. – Не смогла же она сделать рассудочной и холодной тебя?

Я вернулась к Зине. Она только что пришла в себя.

– Ты здесь, Владя?

– Я здесь, Зинушка.

– Ты устала. Придвинь раскладушку… ляг рядом со мной. Держи за руку.

– Я посижу возле тебя.

– Нет. Ляг. Ты устала.

– Нужен подход к кровати, – пояснила Наташа. – Но мы сделаем так…

Мы осторожно подвинули кровать с Зиной на середину палаты. С одной стороны мы поставили раскладушку, а с другой был свободный проход.

– Тогда позови, если что… – сказала Наташа.

Я прилегла на раскладушку и взяла Зинину холодную руку в свои горячие.

– Владя! – зашептала Зина. – Ты не боишься, когда я буду… отходить… держать мою руку?..

– Ты поправишься, Вина.

– Ответь.

– Я буду держать тебя за руку. Я буду с тобой все время.

– Пожалуйста, Владечка, а то я… боюсь…

Она в изнеможении умолкла. Я лежала рядом, держа ее руку в своей. Потом я уснула незаметно для себя, как провалилась в сон, не выпуская ее руки. Проснулась, когда пришли врачи для очередной процедуры.

– Спят, как две сестрички, – сказала дежурный врач, – улыбаясь.

Я сконфуженно села. Когда все опять ушли, я уже. больше не спала.

– Зина, тебе очень больно? – спросила я шепотом.

– Очень…

– А ты почему не стонешь?

– Ты будешь плакать.

– Подумаешь, если и заплачу. Ты постони, тебе легче будет. Не сдерживайся.

После этого Зина стонала.

– Ты все ведь понимаешь? – спросила она вдруг. – Пусть Геленка не приходит на мои похороны.

– Ее сейчас нет в Москве. Она уехала на конкурс пианистов в Бельгию, кажется.

Мне хотелось сказать ей, что не Геленка виновата в ее неудавшейся жизни, а отец. Но разве могла я спорить! Не спор был ей нужен, не возражения, а ласка, чтоб не чувствовать себя одинокой в грозный, великий час. Я села рядом и стала тихонечко гладить Зинины волосы.

Слезинка медленно поползла по ее щеке.

– Словно мама, – сказала она и долго молчала. Потом окликнула меня.

– Зажги свет поярче…

Я включила свет и подвинула кровать к окну, чтоб свет не бил ей в глаза.

– Владя!

Я наклонилась.

– Владя, спой мне… тихонечко… ту песню про журавлей. Спой. Спой!

Я могла бы, конечно, сослаться, что не помню слов. Но я их помнила. И я тихонечко напела ей песню Гамзатова.

– Еще, – попросила Зина.

И я снова, и снова пела ей совсем тихо:

 
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня.
 

 
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле.
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на Земле.
 

– Владя, неужели я умру, и ничего больше не будет!.. Ничего. А может, и правда… С белыми журавлями. Видеть небо, солнце, облака, землю… Владя, это может быть?

– Конечно, может, – заверила я Зину.

Не могла же я вести антирелигиозную пропаганду у постели умирающей, охваченной ужасом. И я, комсомолка, рассказала ей, что, по верованиям индусов, человек после смерти может стать и цветком, и птицей, и любым животным или другим человеком.

– Человеком у меня не вышло… пусть белым журавлем… – четко произнесла Зина и опять закрыла глаза.

Но она не спала, так как все крепче сжимала мою руку.

Рано утром вынесли раскладушку, вымыли пол. Зина очень страдала. Почему-то обезболивающее не помогало. Лицо ее заострилось еще больше, а страдание так исказило его, что Зина не походила на себя.

Врачи уже не уходили, и я поняла, что это агония. Я села рядом и взяла ее за руку.

Врач и медсестра присели на стулья у двери, Наташа стояла, прислонившись к косяку, и плакала.

– Наташа плачет, – прошептала я Зине.

– Правда?

– Наташа, иди сюда, – позвала я.

Врач что-то пробурчала недовольно. Наташа подошла и поцеловала Зину. Зина слабо улыбнулась, довольная, что еще один человек о ней плакал. Разве врач понимала, что это было нужно умирающей – чтобы о ней кто-то плакал. Ничего она не поняла.

Зина лежала ногами к окну, и Наташа приоткрыла окно, чтобы она могла видеть сад и небо, но Зина от боли не могла смотреть. Она дышала хрипло, все с большим трудом.

– Я здесь, Зина, рядом с тобой, – повторяла я, не выпуская ее руки.

– Белые журавли… – сказала она.

Внезапно боль полностью отпустила ее. На лице выразилось такое облегчение, такая отрада, что я обрадованно прошептала:

– Ей легче!

Врач наклонилась, внимательно посмотрела на Зину и медленно закрыла ей глаза. Потом заставила меня отпустить Зинину руку.

– Отмучилась, – сказала Наташа.

Все ушли, а я, ошеломленная, сидела возле тела Зины.

Таинство смерти потрясло меня. Так вот как это бывает! Я сидела часа два. Потом тело отнесли в морг, а я пошла домой.

Рябинину забыли сказать, что его дочь умирает. Когда он утром позвонил, все было кончено.

Его секретарша сказала, что Рябинин долго рыдал у себя в кабинете. Она хотела войти, чтобы как-то успокоить его, но не осмелилась. Значит, и у него пробудилась жалость, а может – раскаяние?

Я была настолько измучена физически и морально, что, приехав домой, даже не поела, а сразу легла в постель и уснула. Я видела сон. Залитую солнцем поляну и на поляне танцующую Зину. На ней было красное, широкое, прозрачное платье, в точности такое, как у нее было у маленькой, лет семи, но Зина была теперешняя – не девочка, а девушка. Как она танцевала! Опьяненная весной и солнцем, она носилась по поляне, почти не касаясь земли, раскинув руки, легко и непринужденно. Лицо ее смеялось и радовалось. И звонили колокольчики. А я стояла, улыбаясь, и смотрела, как Зина танцует, и слушала, как звенят мелодичные, нежные и невидимые колокольчики…

Постепенно звон их стал резок и неприятен. Я проснулась. Звонили к нам. Я вскочила заспанная и бросилась к телефону. Оказывается, звонили в дверь. Накинула на себя платье, отперла дверь, увидела милое, взволнованное, измученное лицо Ермака. Рядом с ним стоял какой-то угрюмый лейтенант. Оба они были в форме и, когда вошли, без приглашения сняли плащи и повесили их в передней. Я, не дожидаясь, когда они разденутся, прошла в столовую и села в кресло. Я была не причесана – ну и пусть. И платье впопыхах надела мятое…

Ермак крепко пожал мне руку, его товарищ холодно кивнул. Они сели на стулья. Ермак сильно нервничал.

– Зина умерла, – сказала я Ермаку.

– Знаю, Владя, ты не спала всю ночь… мне рассказывали. Прости, что тебя побеспокоили, но…

– Я понимаю. Убийцу надо поскорее ловить. Но чем я могу помочь?

Коллега Ермака забарабанил пальцами по столу. Ермак взглянул на него – тот перестал.

– Я тебе не представил товарища, – спохватился Ермак. – .Старший лейтенант Суриков.

– Родня художника Сурикова? – апатично спросила я. Должно быть, его об этом спрашивали, он так и дернулся. – Не имеет отношения к делу, – рявкнул он.

– Однофамилец, – мягко сообщил Ермак.

Этот самый Суриков был несимпатичный: какой-то резкий, недоверчивый.

– Ермак Станиславович, разрешите я ее допрошу, – сказал он.

Именно так: допрошу. Теперь дернулся Ермак. Я улыбнулась ему и, прищурив глаза (все почему-то злятся, когда я щурю глаза), повернулась к Сурикову.

– Владлена…

– Сергеевна, – подсказал ему Ермак.

– Владлена Сергеевна… (Меня еще никогда в жизни не называли по отчеству, и я приосанилась.) Вы сказали по телефону товарищу Зайцеву, что Валерий Шутов, по кличке Зомби, ночевал у вас?

– Да.

– Расскажите, как это все было.

Я рассказала. Ермак очень расстроился и даже побледнел. Суриков как-то нехорошо посмотрел на меня, тоже прищурив глаза.

– Владенька, как ты могла его впустить… Этого подонка? – простонал Ермак.

– А как я могла не впустить, если он был… какой-то загнанный?

– В каких вы отношениях с Шутовым? – осведомился Суриков.

Ермак пробормотал что-то не совсем лестное по поводу умственных способностей некоторых работников угрозыска.

– Ни в каких. Я его всего три раза видела.

– Разрешите вам не поверить!

Я любезно разрешила. Суриков окончательно взбеленился и заявил, что ему требуется допросить меня не на квартире, а в деловой обстановке.

– Ты можешь сейчас поехать? – нерешительно спросил Ермак.

– Я еще не ела. Поем, а потом поеду с вами.

– Конечно, поешь! – твердо сказал Ермак.

Я отправилась на кухню и кое-что поела. Выпила чашку кофе. Затем переоделась в своей комнате.

– Где спал Зомби? – спросил Ермак.

– В папиной комнате.

На этом меня препроводили в угрозыск.

Ермак хотел присутствовать при допросе, но Суриков решительно запротестовал. Ермак ушел возмущенный.

Суриков долго и нудно меня допрашивал и еще дольше записывал. Он мне явно не доверял и все пытался «сбить с панталыку», что, естественно, ему не удавалось.

– Придется вас задержать, – сказал он.

Я пожала плечами. Интересно, посадят ли меня вместе с воровками? Но в это самое время оглушительно затрещал телефон. Говорил начальник, я это сразу поняла по тому, как невольно подтянулся Суриков. Лицо его стало кислым.

– Слушаю, – сказал он недовольно.

– С вами желает говорить начальник, – буркнул он и, спрятав бумаги в стол, повел меня длинными коридорами.

В кабинете начальника на диване сидел взволнованный Ермак. Начальника я сразу узнала по описаниям Ермака. Это был Ефим Иванович Бурлаков, плотный, пожилой, лысый человек с веселыми и добрыми глазами. Это он перетащил Ермака из Севастополя в Москву. И вообще относился к нему по– отечески.

Бурлаков добродушно пожал мне руку, усадил в кресло и попросил рассказать еще раз про алиби Шутова. Я рассказала в третий раз. Суриков сел на стул за шкафом. Рядом с Ермаком на диване – не захотел, рядом с начальником без приглашения, видно, не решился.

Ефим Иванович с интересом выслушал меня. Спросил, откуда я знаю Зомби. Я рассказала о наших трех встречах: на даче у Геленки, на улице, когда он шел с Зиной Рябининой, и – вот эта третья, когда он, загнанный, постучал в дверь.

– Но как вы его не боялись? – искренне удивился Бурлаков.

Ермак полностью разделял его удивление, он просто недоумевал.

– Видите ли, Ефим Иванович, когда Зомби позвонил к нам, он был на грани истощения, запуган и затравлен. Это он меня боялся, не выдам ли его немедленно. А потом, когда я его накормила… Он чихал и хрипатил. У него не то грипп, не то ангина начиналась. Так я дала ему, на всякий случай, мамино снотворное… вроде аспирин.

На этот раз хохотали все трое, даже Суриков. Лицо его явно добрело. Он уже не косился на меня.

– И он послушно выпил?

– Он даже не подозревал, что это снотворное. Я сказала – аспирин.

– Какое снотворное? – серьезно поинтересовался Бурлаков.

– Кажется, фенобарбитал. А может, другое. У мамы разные снотворные были.

– И сколько таблеток?

– Две с горячим чаем, две вместо аспирина. Они посмеялись еще.

– Видимо, в комнате полно его отпечатков, – заметил Бурлаков. – Надо и таксиста найти.

Я достала из сумки бумажку.

– Вот его фамилия и номер такси. Я записала на всякий случай.

– До чего дошлая молодежь пошла! – совсем уже удивился Бурлаков.

– Ну что ж, спасибо вам, Владлена Сергеевна. Поскольку вы сами доставили Шутова на Петровку, никакого укрывательства я в вашем поступке не нахожу (это относилось к Сурикову). Ермак, позаботься насчет машины. И возвращайся ко мне: проведем совещание.

От машины я отказалась. Ермак проводил меня до вестибюля. Мы постояли минуту.

– Жалко Зину, – сказал он тихо.

– Да. Очень жалко.

– Вечером я тебе позвоню.

– Звони.

Я вышла на многолюдную шумную улицу.

На похоронах Зины Рябининой было очень много народа. Никто никого не созывал, но все как-то один по одному узнавали время похорон и пришли проститься с Зиной. Вся первая смена огромного завода была чуть ли не целиком. Молодежное общежитие, где жила Зина, собралось полностью.

Ее хоронили на сельском кладбище (в поселке, где дача Рябининых) в одной ограде с матерью. Наташа говорила, что Зина в последнее свидание с отцом просила не сжигать ее с крематории: она боялась.

Рябинин никак, видимо, не ожидал, что на сельское кладбище явится столько людей – и все с завода. Дорога от его машины до могилы дочери, наверно, показалась ему очень длинней. А стоило отвести глаза от воскового лица Зины (греб несли члены нашей бригады), как он сталкивался с чьим-нибудь осуждающим недоброжелательным взглядом.

Он вел под руку смущенную Гелену Степановну, которая шла во всем черном, потупив глаза.

Гроб поставили у края могилы. Все притихли. Ветер гнал по небу облака, качал деревья, на которых набухали почки, и трепал плащи и платья.

И вдруг до меня донеслось далекое трубное курлыканье… Высоко в небе летели клином странные необычные птицы, вытянув вперед шею и откинув назад длинные ноги, равномерно махая широкими крыльями. Они летели на большой высоте, и не разобрать было – белые то журавли или серые. Нервы мои сдали, и я во все горло закричала: – Журавли!

На меня зашикали. Папа схватил меня за плечи, ему показалось, что я падаю. Может, и упала бы.

Рябинин наклонился и поцеловал Зину в лоб. Он выглядел постаревшим лет на двадцать. Всю спесь его как рукой сняло. Приложилась и Гелена Степановна…

Я невольно порадовалась, что Геленки не было, – так лучше.

Простились и мы – Шурка, Олежка, папа и я, близнецы, девчонки из общежития…

А журавли улетели на север.

Отвернувшись ото всех, опершись на чью-то ограду, я безутешно плакала. Мне было очень плохо, очень стыдно. Если бы я затратила в борьбе за Зинку столько энергии и сил, сколько я отдала, спасая талант Шуры, может быть, она пришла бы в нашу бригаду вместе с Шурой и Олежкой и никогда бы не встретилась с Морлоком, принесшим ей гибель. Я знала, что могла бы спасти ее, если бы уделила ей все свое время, но я не уделила. Конечно, талант надо спасать, это ужасно, когда напрасно пропадает талант, но и обыкновенного человека надо вывести на правильную дорогу, если он заблудился. А я не вывела…

– Пошли, дочка! – обнял меня папа. – Ну хватит, хватит!

– Ты не знаешь, почему я…

– Знаю. Я себя тоже виню. Мы все виноваты… Подошел Ермак и молча пожал нам руки. Глаза у него покраснели.

Взглянули мы еще раз на сырой холмик, засыпанный цветами, и медленно направились к выходу. На кладбище было еще полно людей – расходились медленно. Мы дошли до станции и сели в электричку: вся бригада в один вагон, и Ермак с нами.

Отвернувшись к окну, я молчала всю дорогу до Москвы. Папа пригласил Ермака вечером к нам, наверное желая меня развлечь. Дома он уговорил меня прилечь, ласково накрыл одеялом и поцеловал.

– Как съездили с Шурой? – спросила я.

– Хорошо. Поспи немного, дочка.

Он тихо вышел, закрыл за собой дверь. А я лежала, накрывшись с головой одеялом, и думала об одном и том же…

Зинка, Зинка! Со стыдом и раскаянием я вспомнила ее слова в тот вечер, под окнами квартиры Рябининых: «Ты, Владя, иди своим путем, а я пойду своим, и не береди мне душу!» И я пошла своим путем… Как я могла?! Мне было так тошно, так тяжело. Комсомолка! Шефство взяла над Олежкой… Стыд и срам! И слово-то какое бездушное: шефство. Надо просто помочь, как родному, кто в этом больше всего нуждается. А я не помогла… бывшей своей подруге. Почему бывшей? Потому, что подруга детства стала хулиганкой, а я девушка примерная. Тьфу!..

Так я терзалась, не помню уже сколько времени. Давно доносились до меня приглушенные слова в столовой – пришли Ермак и Валерий.

Я кое-как встала, умылась холодной водой и, закутавшись в плед – меня знобило, – вышла к ним.

– У тебя совсем больной вид, – испугался папа.

– Ничего, пройдет!

Я уселась в уголке дивана. Ермак сел рядом. От чая я отказалась.

Это был тяжелый день. Когда мы сидели и беседовали вполголоса, раздался звонок. Отпирать пошел Ермак.

Я услышала чей-то знакомый голос, но никак не могла понять, чей… Разве я могла предположить, что к нам придет Морж!

Да, это был он, и ничего не подозревавший Ермак радушно пригласил его «проходить».

Раздеться он не решился и только распахнул плащ. Он не ожидал, что встретит столько мужчин, и это его заметно встревожило. Но деваться было некуда. Он с неловкостью сел на предложенный ему стул. Я шепнула Ермаку, кто это такой. Он удивился визиту и рассматривал его с любопытством.

Отец вежливо ждал.

Валерке заметно хотелось вытолкать гостя в шею. Я ничего не понимала. Меньше всего я ожидала посещения Моржа.

– Мне необходимо с вами поговорить, – обратился он к отцу. – Гм. Желательно наедине.

– Какие у отца могут быть с вами секреты, – взорвался Валерий, – говорите при всех нас. Здесь все свои.

– Я вас слушаю, – коротко произнес отец, не собираясь никуда уединяться.

– Можно в другой раз… – нерешительно промямлил Морж.

– Зачем же в другой раз. Вы, может быть, по поводу вещей? Так забирайте их, когда хотите, – сказал отец спокойно.

Моржа передернуло.

– Что вы, Сергей Ефимович! Зачем мне вещи? Я, собственно, но поводу Зинаиды Кондратьевны…

– Ей стало хуже? – испугался отец.

– Маме лучше. Я сегодня звонил в больницу. Ее собираются выписывать, – успокоил нас Валерий.

– Мы люди современные, – забормотал Морж, краснея до самого туловища – и уши, и шея. Кажется, он готов был провалиться сквозь землю. Инстинктивно он выбрал самое доброе лицо – отца, впрочем, он к нему и пришел – и смотрел, когда поднимал глаза, только, на него.

– Вы прожили с Зинаидой Кондратьевной двадцать пять лет, а я – всего две недели… Надо по справедливости. Она будет.;. Врач мне сказала…

Он совсем запутался.

– Я – холостяк. Я не умею ухаживать за больной. Развода еще нет, собственно. Зина даже из вашей квартиры не успела выписаться. Она… старше меня…

Я все поняла и вскочила с дивана.

– Валерий, – крикнула я вне себя, – давай спустим этого мерзавца с лестницы!

Валерий приподнялся, сжав кулаки.

– Владя, Валерий, прекратите сейчас же! – оборвал нас отец.

Он был очень бледен, но выдержка не оставила его.

– Всего две недели… надо по справедливости, – бормотал Морж, чуть не плача.

Отец положил руку на его плечо.

– Не надо так волноваться, молодой человек. Конечно, вы не сумеете ухаживать за больной. Это долг дочери и… мой. Я был ее мужем почти четверть века. Пусть возвращается в свою комнату. Когда ее выписывают из больницы?

– Во… во вторник.

– Мы съездим к ней и уговорим ее вернуться домой. Все?

– Спасибо! Я…

– Всего доброго.

Отец поклонился и – при гробовом молчании всех нас – нашел в себе силы проводить гостя до двери.

Потом он молча, как-то рассеянно прошел в свою комнату и лег на кровать.

– Вообще-то, не оставлять же больную мать этому идиоту, – сказал Валерий, – все же папа прожил с нею четверть века.

– Ты ничего не понимаешь! – потрясла я руками перед самым его лицом. – Папа же любит Шуру. Они зарегистрироваться собирались. Мама же сама первая связалась с этим Моржом. Нет. Это невозможно! Папа! Папа!

Я бросилась в комнату к отцу. Он лежал ничком на постели. Я его обняла.

– Милый папка, не горюй! Я уже взрослая. Я буду ухаживать за мамой. А ты иди к Шуре. Можно квартиру разменять на две. Можно как угодно сделать. Не думай, что вот ты расстался с Шурой. Ты даже уже не имеешь морального права бросить Шуру ради женщины, которая сама разбила свою семью!

– Неужели ты думаешь, что я взвалю уход за больной на твои плечи? Тебе учиться надо.

– Ничего, я выдюжу. А на время всяких экзаменов можно сиделку где-нибудь достать, чтоб меня подменяла немножко. Это если мама совсем сляжет. Но ей ведь легче, ее выписывают из больницы. Может, она еще работать будет. Я не позволю тебе разбить свое счастье! Папка, мой папка!

Отец стремительно поднялся и прижал мою голову к своей.

– Разве я оставлю тебя, дочка, с ней?

– Но ведь я для тебя не дороже любимой женщины? Отец прижал меня к себе еще крепче.

– Дороже, – глухо сказал он. – А теперь иди, а то бросили их…

Когда я вышла, Ермак с Валерием играли в шахматы. Оба страшно путали. Я села рядом.