Текст книги "Утро. Ветер. Дороги"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Он был такой же загорелый, как весной, глаза вроде стали еще светлее, и он смотрел на Зинку, как тогда на шуструю белочку.

Я остановилась перед ними и самым неприличным образом уставилась на него. Он повернулся, замолчал и вопросительно взглянул на меня. Он меня не узнал. Подумать только, я помнила его столько лет (ну не лет, так месяцев), а он даже не узнал меня.

– Здравствуй, Зина, – нерешительно проговорила я (надо же было что-нибудь сказать).

– А мы уже здоровались, – напомнила проклятущая Зинка.

Уйти? А он пропадет, затеряется, быть может, навсегда. Знает ли Зинка его имя, адрес? Оба вопросительно смотрели на меня.

– Простите, мне на одну минуту тебя, Зина.

И я потащила Зинку в сторону, не упуская его взглядом. Удивленная Зинка шла за мной.

– Слушай, я тебе потом все объясню, – зашептала я ей в ухо. – Ты знаешь, с кем сидишь? Кто это? Ну, этот парень.

– А что?

Ох, до чего же она непонятливая!

– Объясню после. Мне надо знать, кто этот парень,

– Ермак?

– Его зовут Ермак?

– Ермак Станиславович Зайцев. Он… А зачем он тебе сдался?

– Значит, надо. Где он работает?

Щекам было до того жарко, словно они раскалились докрасна.

– Владя?!

У Зинки округлились глаза.

– Тебе хочется с ним познакомиться? (Ну что за человек, все-то ей надо!)

– Мне просто надо знать, кто он такой, этот Ермак.

– Ничего не выйдет, Владенька! – Зинка сочувственно поцокала языком. – Он не интересуется такими, как ты… благополучными девочками. Его могут заинтересовать я… Шурка, Олежка, всякое хулиганье. Он нас любит.

– А ну тебя! – Я обиженно отвернулась. Сердце у меня колотилось, будто я бежала на приз и боялась отстать. А Зинка просто издевалась:

– Он работает… Зачем тебе знать, где он работает?

– Тебя это не касается.

Зинка вернулась к своему собеседнику, а я пошла в цех. Правильно ли она назвала его имя? Можно узнать, где он живет, в адресном столе. Но что это мне даст? Не пойду же я к нему ни с того ни с сего? Может, поискать в телефонной книге? Если только у него есть собственный телефон, что весьма сомнительно. Что делать? Но я не могу опять потерять его!

– Что случилось? – спросила Майя, когда я вернулась на свое место. Мы сидим рядом. Я вопросительно взглянула на нее. – Ты чем-то взволнована, – заметила Майя.

– Тише. К нам идет Алла Кузьминична. Мы взялись за свои пинцеты.

В этот день мне работалось еще тяжелее, чем всегда. Казалось, что до конца смены несколько дней… Все же они кончились… Алла Кузьминична меня похвалила.

– Молодец, Гусева! – сказала она громко. – Работает совсем без брака, а ведь считанные дни, как пришла со школьной скамьи.

По дороге домой в переполненном троллейбусе я подумала об этой похвале: значит, можно хорошо выполнять и нелюбимую работу? Как странно. Я этого не знала. Но кто этот Ермак? О чем он мог с таким увлечением говорить с Зинкой? Что у них общего? А вдруг… У меня похолодело под ложечкой. Нет, этого не может быть: такое умное лицо… Глаза светлые, добрые, все понимающие. Он умный и добрый, значит, не может быть преступником. А откуда мне известно, что он умный и добрый? Знаю, и – все!

Кто-то поскреб ногтем о рукав моего пальто. Ухмыляющаяся физиономия Олежки Кулика. Он живет напротив нас.

– Слушай, Олежка, ты не знаешь, с кем это так долго сегодня разговаривала Зинка? Совсем молодой, в клетчатом сером пальто и кепке. Не знаешь? Ермак, кажется, его звать… Зайцев…

– Знаю, конечно. Он из милиции.

– С Петровки?

– Инспектор он, по делам несовершеннолетних. Мировой парень, хоть и с угрозыска. Никогда не откажет. Добрый очень. Если у кого беда, прямо к нему.

– Как же вы к нему… обращаетесь? Как его найти?

– Тебе-то зачем? По телефону можно звонить. Хоть в милицию, хоть к нему домой.

– И у тебя есть телефон?

– А вот есть. Наизусть знаю.

И Олежка назвал мне телефон. Я прошла мимо нашего дома еще целый квартал. Но это неважно. У меня был его телефон. Самая большая радость за этот год, довольно-таки неудачный для меня. Его зовут Ермак Зайцев, и у меня есть его телефон.

Глава седьмая
ЕГО ЗОВУТ ЕРМАК

Отныне, куда бы я ни шла, что бы ни делала, я думала о нем. Его зовут Ермак. Первый раз встречаю человека, которого зовут Ермак. А фамилия – Зайцев. Какая чудесная фамилия! Он инспектор по делам несовершеннолетних – какая гуманная профессия! Если у кого из ребят беда, прямо к нему обращаются.

У меня, к сожалению, нет никакой беды. И я безнадежно благополучная девушка. Инспектора угрозыска такие не интересуют.

У меня есть его телефон, но нет уважительной причины, чтоб ему позвонить. То есть причина-то уважительная: я в него влюбилась. Но ведь не скажешь ему по телефону, что я, мол, вас люблю.

…Неужели я действительно его люблю, человека, которого совсем не знаю и который работает в угрозыске? Почему стала думать о нем? Почему сразу поняла: вот этого человека я могла бы полюбить? О его нравственных качествах я и понятия не имела. Да и сейчас, что я знаю о нем? Ничего не знаю. Зинка сказала: «Он нас любит». Олежка – что к нему можно обратиться в беде. Понятно, видимо, инспектор он хороший. Но даже этого я не знала, когда стала мечтать о встрече с ним. Видела только одно: лицо у него хорошее и доброе.

Но какой бы он ни был добрый, все равно нельзя ему звонить ни с того ни с сего. Что я ему скажу?

Несколько дней я не звонила, а потом не выдержала. Тем более что вечером никого не было дома. Мама в своем министерстве, папа пошел в магазин купить хлеба, кефира и прочего.

Телефон у нас в маминой комнате на круглом столике с выдвижной круглой доской – не столик, а просто шик: верхняя доска отделана белым «формиком», нижняя – черным, ножки из березы.

Столик у тахты (кровать мама куда-то дела). В комнате чисто и неуютно. Современный пустынный «интерьер». Ни одной картины. Репродукций и эстампов мама не признает, а подлинники стоят дорого.

Я сидела на тахте, накрытой клетчатым пледом, и смотрела на телефон, как лисица на виноград.

В конце концов решила: чего я боюсь, может, его и дома нет. Конечно, его нет дома. Чего он будет сидеть дома?

Я набрала номер. Отозвались тотчас.

– Зайцев у телефона.

Я растерялась. Молчу. Словно язык отнялся.

– Алло, слушаю. Вы ко мне?

– Да. Мне вас… Я к вам, Ермак Станиславович. Я… – голос перехватило. Я тихонечко откашлялась в сторону.

– Что-нибудь случилось? – помог он мне. (Как он терпелив!)

– Ничего не случилось… Я просто так. (Что я болтаю? Ох! Молчу…)

– Пусть «просто так». Алло! Что-то вы все-таки хотели мне сказать? Выкладывайте.

(Что выкладывать?!)

– Вы, наверно, заняты сейчас… Ермак… Станиславович?

– Нет, не занят.

– Если не заняты… не могли бы вы… если есть время… немножко рассказать о себе.

Я совсем охрипла от волнения.

– Что? О себе?

Кажется, он от души удивился.

– Да, пожалуйста. Очень прошу.

– Простите, с кем я говорю? (Ох, вот срам-то! Что делать?)

– Разве обязательно? (Может, придумать себе имя?..) На том конце провода рассмеялись – он смеялся.

– Не обязательно, но…

– Владя Гусева… – прошептала я, но он услышал.

– Для чего вам моя биография, Владя? Алло? А вы не разыгрываете меня, Владя Гусева?

– Что вы! Мне трудно объяснить. Однажды… Давно… Я видела, как вы кормили белку. В ботаническом саду. Она вас нисколько не боялась.

– Белок многие кормят.

– Но прямо из рук. Ермак вздохнул.

– Я ничего не понимаю.

Ну вот, я все испортила. Более неудачного начала трудно придумать. Я была близка к слезам. Каким-то странным образом он это. почувствовал.

– Да вы не волнуйтесь, Владя. Быть может, вам нужна помощь или совет?

– Да, мне нужен совет!

– Я слушаю, Владя…

Какой мягкий голос, какое бесконечное терпение. Другой бы давно повесил трубку. Даниил Добин, например.

– Можно, я еще вам позвоню, в другой раз?

– Пожалуйста, звоните когда угодно.

– До свидания.

– Всего доброго, Владя.

Я медленно положила трубку. Ну и ну! Он, конечно, решил, что если я не из преступного мира, то во всяком случае запуталась.

Ведь обычно они к нему обращаются. На меня напал смех. А все-таки я с ним говорила – с Ермаком Зайцевым!

На радостях я стала отплясывать шейк. Пришел папа и смотрел на меня, стоя в дверях.

– А я и не знал, что ты так умеешь, – смеялся он и, поскольку я остановилась, пошел назад в переднюю снять пальто и шапку.

Мы вдвоем пили чай на кухне и говорили обо всем на свете, правда, я иногда отвечала как-то невпопад. Отец взглянул на меня с подозрением.

– У тебя, Владька, сейчас такое лицо, как в детстве, когда ты, бывало, нашкодишь.

– Да ну?

Я прыснула от смеха. Во мне все пело и ликовало: мы почти познакомились. Но какого же совета у него попросить?

– Папа, какого совета можно попросить у инспектора угрозыска, как, по-твоему?

Папа положил на тарелку докторскую колбасу, горчицу и резонно ответил:

– Если дело дойдет до того, что придется просить совета у сотрудников угрозыска, тогда и раздумывать над этим нечего.

– Да, но если просто как предлог… Что тогда можно придумать?

Отец пристально посмотрел на меня и отодвинул тарелку, словно сразу наелся.

– Выкладывай, Владька, что у тебя на уме. Вот теперь и папа говорит «выкладывай».

– Ничего особенного, просто мне нужен предлог… уважительный, чтобы позвонить инспектору угрозыска.

– Да ты что, очумела, зачем тебе ему звонить?

– Хочу с ним познакомиться.

– С кем?

– С инспектором.

– Ты… того, серьезно?

– Вполне, папка.

– Ну, слушаю. Выкладывай!

И я «выложила» про все: как он кормил белку, как я его искала по всей Москве, как неожиданно встретила на заводе.

– Но, понимаешь, его больше интересуют всякие запутавшиеся. Может, украсть что-нибудь?

– Это ты про кого же рассказываешь… Товарища Зайцева?

– Ты его знаешь!

– Уже года два. Это он просил меня присмотреть на заводе за Олежкой, Зинкой, Шуркой Герасимовым – всей их компанией.

Я была поражена. Ищу его по всей Москве, всматриваюсь во всех встречных без надежды когда-нибудь встретить, а родной отец с ним знаком. Чудеса, да и только!

– Ты что же… влюбилась, что ли, в него?

– Не знаю. Но мне так хочется его найти.

– Гм. Найти. А Даниил?

– Что Даниил? И ты тоже. Это ведь просто дружба.

– Знаю, что дружба. Но почему-то думал…

– Нет. Я Дане настоящий верный друг на всю жизнь. А любовь – это другое.

– Ты знаешь, что такое любовь?

– Предчувствую.

Отец долго смотрел на меня. Он явно расстроился. Я налила ему чаю с лимоном, крепкого, как он любил.

– Вспомнил, как носил тебя на руках, – сказал он. – Ездил с тобой на рыбалку. Как ты всегда прибегала ко мне с каждым затруднением. А теперь выросла. Неужто правда, влюбилась? Или морочишь голову? Тебе ведь только восемнадцать.

– Папа, ну при чем тут возраст! Я же не собираюсь замуж. Даже и не думала об этом. Просто у этого Ермака такое хорошее лицо, как у Гагарина. И мне стало грустно, когда он покормил белку и ушел… Даже не взглянул на меня. И теперь вот не он придумывает всякие предлоги, а я…

– А что тебе надо от него, дочка?

– Видеть его, хоть изредка. И… чтоб он меня тоже видел. Не знаю, в общем. Все эти месяцы мне просто хотелось его найти.

Я пригорюнилась. Отец вдруг расхохотался.

– Ну и Владька, ведь надо же…

– Что тут смешного? – Я даже обиделась. – Знала бы, что будешь смеяться, и не рассказала бы тебе.

– Ну, прости. Уж очень неожиданно. Зайцев парень хороший. Он тебя не обидит. Девки-то за ним табуном бегают, а он ни-ни. Серьезный. Живо мозги вправит.

– Так уж и табуном? – усомнилась я, но была уязвлена до глубины души.

– Бегают за ним, смотреть тошно, – уже серьезно подтвердил отец, – ни девичьего стыда, ни чувства достоинства. Звонят, письма пишут, записки. Как же, не женат, зарплата приличная, однокомнатная квартира в центре Москвы. А женится – дадут побольше квартиру. Хорошо, что он скромный и волевой парень, все эти записки и телефонные звонки ему что шелуха от семечек – беспорядок и мусор, больше ничего.

Я буквально помертвела. Ох, зачем же я звонила ему! Попала в табун тех, кто без достоинства, да еще имя назвала свое. Какой срам! Теперь и я для него – шелуха от семечек. Что я наделала!

Мы долго оба молчали. Четко доносились сюда, на четвертый этаж, звонкие мальчишечьи голоса, погромыхивали троллейбусы, надрывно ревели машины, преодолевая подъем. Улица Булгакова идет по склону холма. Когда-то здесь шумел лес… Мне было очень грустно.

Отцу стало меня жалко.

– Ну, не расстраивайся так.

– Ты же еще не знаешь…

И я разревелась, как маленькая, вслух. Всхлипывая, рассказала папе про злополучный телефонный разговор. Отец даже крякнул и потянулся за папиросой.

– Успела! Что б тебе посоветоваться сначала.

– А я разве знала.

Сердце у меня разрывалось от горести, слезы текли так обильно, что попадали в рот – соленые и горькие.

– Хватит, Владька, – поморщился отец (он не выносил слез), – ладно, придумал я предлог… Придется только как следует поработать тебе.

– Но я уже звонила ему… имя он знает. Что делать теперь?

– Скажешь, что об этом деле и хотела поговорить, но чего-то застеснялась.

– Каком деле?

– Высморкайся хоть да умойся. Холодной водой! Беда быть взрослой дочери отцом.

Пока я умывалась и причесывалась (папа не любит лохматых), он уже убрал со стола и ушел к себе.

Когда я вошла, он читал томик Есенина. Когда папе хочется уйти от обыденности, он всегда читает стихи. Но разве моя любовь – это обыденность? Я нехорошо начала, уподобилась тем… кто гоняется за женихами. Но ведь мне не нужно ничего этого. Папа-то должен знать.

Эх, если бы Ермак Зайцев допустил в работе недопустимую ошибку и его бы сняли с работы, может, выселили бы из Москвы, и все эти нахальные девицы, что донимают его телефонными звонками, отвернулись бы от него, а я… Я бы поехала за ним хоть в тундру, хоть в забытый всеми город Мангазею. Ко он никогда, никогда не сделает ничего такого, чтоб все от него отвернулись. Он скромный, волевой и любит свою работу.

Надежды никакой. Я ведь ни красотой, ни особым умом не отличаюсь, к тому же веснушки. Даже кислое молоко не помогает и никакой крем.

– Слушай, Владя, как хорошо!

И отец прочел мне вслух. Он хорошо читал стихи. Просто, мужественно, с уважением к поэту.

 
Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.
Милая спросила: «Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель».
Я ответил милой: «Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.
Затопи ты печку, постели постель.
У меня на сердце без тебя метель».
 

– Почитай еще, – попросила я.

Я уже не спрашивала, какой бы найти предлог. Я была подавлена и разбита. Отец стал листать страницы, выбирая, что прочесть.

– Завтра у вас общецеховое комсомольское собрание, – сказал он рассеянно.

– Знаю.

– Между прочим, будут переизбирать шефов над детской комнатой милиции. Все почему-то отказываются обычно от этой работы. Если ты не против…

Я смотрела на отца, вытаращив глаза.

– Зайцев поможет, если когда не справитесь. Он вас и проинструктирует. Он ведь прикреплен к нашему заводу… Так вот… могу подсказать, чтоб тебя выдвинули. Если ты меня не подведешь.

– Папка, да какой же ты у меня хороший!

Я бросилась Целовать отца. Потом он еще читал мне Есенина.

Пришла мама – элегантная, красивая, молодая, – ни за что не дашь больше тридцати. Правда, последнее время она несколько похудела, стала бледной. Наверное, очень устает. Она честолюбива и любит в работе выделяться.

Мама пришла в хорошем настроении, хотя и пожаловалась, что чувствует себя неважно.

– Напоите меня чаем, что-то так устала, – сказала она я пошла переодеваться.

Я быстро накрыла на стол. Мама с аппетитом поела, выпила две чашки чаю. Мы за компанию тоже.

Мама, в домашних брюках пестрой кофточке из нейлона, волосы, как всегда, уложены у лучшего парикмахера. За чаем она оживленно рассказывала про служебные дела, про свои успехи.

Папа ушел к себе и стал клеить макет.

Мама выпила элениум и заперлась в своей комнате, как будто к ней кто-то ломился. Просто не переношу, когда она запирается на ключ. А я-то думала, что мы все вместе посидим у телевизора. Должна была быть кинопанорама. Но что поделаешь, если у папы и мамы психологическая несовместимость. Кинопанораму я смотрела одна, а потом легла спать и в темноте думала о Ермаке Зайцеве.

Открытое комсомольское собрание проходило в красном уголке сразу после смены. Все наши заняли места в третьем и четвертом рядах. Началось собрание мирно и даже торжественно.

Комсорг цеха, довольно интересный парень в ярком полосатом свитере, рассказал, как помогали заводские комсомольцы подшефному колхозу в уборке зерна и картофеля, а до того еще и на сенокосе. Хотя было очень холодно, пасмурно, дождь, ветер, ребята не пугались трудностей. Жители села Рождественского сразу почувствовали, что москвичи приехали не на прогулку, а для серьезной, самоотверженной работы!

Провожали их домой с почетом, и москвичи услышали в свой адрес много теплых слов. Бригаде была торжественно вручена похвальная грамота.

Теперь комитет комсомола принял решение помогать подшефному колхозу всячески: собирать для них библиотеку, посылать агитаторов, лекторов, художественную самодеятельность.

Но… кажется, комсорг Юра Савельев начал за здравие, а кончил за упокой. Он сказал, что за последнее время у нас резко упала трудовая дисциплина. За три месяца зафиксировано семьдесят случаев нарушения внутреннего распорядка. Это прогулы, опоздания, самовольный уход с работы, появление на заводе в нетрезвом виде. На восьмерых нарушителей общественного порядка получены письма из милиции. Савельев назвал фамилии… Конечно, среди них – братья Рыжовы, Зинка и Олежка. Были и настоящие ЧП, например, в ночной смене под утро играли в домино. Были случаи, когда в рабочее время кое-кто уходил за водкой.

– Принимаем кого попало на завод! – буркнул кто-то недовольно.

– Да, если посмотреть список нарушителей, – продолжал Савельев, – то это, как правило, люди, недавно пришедшие в цех. Те же братья Рыжовы. Направляя к нам новичков, отдел кадров должен повнимательнее к ним присматриваться.

После доклада о трудовой дисциплине начались обсуждения – не слишком бурные, всем хотелось домой. Кто-то выступил с критикой воспитательной работы среди молодежи.

Приняли решение усилить борьбу с нарушителями дисциплины.

Савельев заявил, что требуется переизбрать шефов над детской комнатой милиции, так как прежние шефы сами явно требуют над собой шефства (смех).

Комсорг предложил избрать двух незнакомых мне ребят и… (у меня екнуло сердце) Владлену Гусеву, монтажницу.

– Это из нового пополнения, – пояснил Савельев, – дочь нашего наладчика Сергея Ефимовича, окончила десятилетку, где была секретарем комсомольской организации.

– Мы ее знаем, – заметил парень справа. – А она будет работать?!

– Товарищ Гусева, встаньте и скажите, у вас есть желание работать с трудными подростками? – сказал Савельев.

– А у кого оно есть? – вопросил другой парень.

Я встала и, кажется сильно покраснев, поблагодарила за доверие и заверила, что буду очень стараться и что мне это по душе.

Нас тут же утвердили, хотя один из двух парней просил его не избирать: он учился заочно в энергетическом техникуме и был очень занят.

– Все заняты, – ответили ему.

Все думали, что собрание кончилось, и загалдели, но Савельев призвал нас к порядку.

– Здесь есть еще заявление токаря Александра Герасимова, где он заявляет, что выходит из комсомола, – хмуро сообщил комсорг. – Поскольку он перестал посещать комсомольские собрания, платить членские взносы, то он механически выбыл. Так и надо записать: механически выбыл.

– Не хочет, туда ему и дорога, плакать не будем, – выразила общее мнение кудрявая девушка в первом ряду.

И тогда я, неожиданно для самой себя, сказала:

– Он же, наверное, перестал посещать собрания после того, как подал заявление об уходе?

– Ну и что? Он еще не был исключен и обязан был посещать.

– Пожалуйста, прочтите его заявление. Почему он выходит из комсомола? Там же должна быть мотивировка?

Вдруг все уселись поудобнее, будто и не хотели домой. Стало очень тихо. Комсорг прочитал заявление.

Шурка Герасимов писал, что за два года пребывания в комсомоле ему ни разу не дали ни одного общественного поручения, что на каждом собрании он с замиранием сердца ждал, что его куда-нибудь выберут или поручат общественное дело. Но его каждый раз упорно обходили.

«Если мне не доверяют, – писал он, – так незачем было принимать меня в комсомол. Балластом быть я не желаю категорически и потому лучше выйду из комсомола…»

Стало еще тише…

– Дайте мне слово, – попросила я.

Первый раз я выступала не в школе, а на заводе – перед незнакомыми людьми. Девчонки мои сразу заволновались за меня. Народу еще прибавилось, сидели не только на скамьях» но и на подоконниках, толпились в проходе, в коридоре за распахнутыми настежь дверями. Все смотрели на меня с интересом (дочка Сергея Ефимовича) и доброжелательно.

– Герасимова я знаю с самого детства, – начала я. – Ходили в один детский садик. (Смех.) Потом учились в одной школе…

– Откуда его исключили за тихие успехи и громкое поведение, – вставил кто-то. (Смех.)

– Да, его исключили из школы за хулиганство. Но Шура– он способный. Отметки у него были неровные; то четверки, то двойки. Но были же иногда четверки?! Он попал в колонию, вы это знаете. Там он приобрел специальности токаря и слесаря, а когда вышел, стал работать на заводе. И работал, наверное, неплохо, иначе вы не приняли бы его в комсомол. Герасимов пришел в комсомол со всей душой, со страстным желанием работать наравне со всеми, а вот вы приняли его формально, без души, приняли и забыли о нем. Почему вы не дали ему серьезного общественного дела?

– А он просил? – расстроенно огрызнулся комсорг. – Он же никогда не просил. А вел себя все хуже и хуже.

– Не так-то просто ему просить о доверии, ведь у него это – самое больное место. Это так понятно. Я представляю, как он на каждом собрании ждал и ждал… Выбирают туда-то, поручают то-то, но никогда его, никогда ему. А он все ждет. Для некоторых общественное поручение это просто утомительная нагрузка, от которой они не знают как отделаться, а для Шуры Герасимова это – доверие. И он его не дождался. Я бы тоже никогда не согласилась быть балластом. По-моему, мы должны, просто обязаны исправить эту ошибку. Об исключении Герасимова не может быть и речи, раз он так рвался к работе. Предлагаю, с его согласия конечно, порвать заявление, будто он его и не подавал. И сейчас же, на этом собрании, доверить ему хорошее общественное дело.

– Правильно, пусть его вместо меня назначат шефом над детской комнатой милиции, а я учусь заочно, – выкрикнул один из избранных шефов.

Никто не понял, серьезно он это предложил или в шутку. Некоторые засмеялись, но смех потонул в бурных аплодисментах по моему адресу…

– Молодец, Владька, – шепнули мне девчонки.

– Герасимова нет здесь? – спросил Савельев.

– Я здесь, – откликнулся Шурка из-за двери. Его протиснули в зал.

– Если можно, то порвите… мое заявление… Я был не прав. Я погорячился, ребята…

Савельев задумался. Некоторые стали кричать, что надо порвать заявление и дать Герасимову нагрузку, другие протестовали – не поймешь, против чего.

Но большинство явно было теперь за Шурку.

Однако припомнили ему все его провинности: устраивал драки, ругался нецензурными словами, опаздывал, самовольно уходил с работы. Был случай, когда запорол серьезный заказ, над которым сам же трудился две недели. Мастер цеха характеризует его с самой плохой стороны. И так далее и тому подобное…

Герасимов клялся, что больше ничего подобного не допустит. Постановили: пока не исключать, дать возможность исправиться, подобрать ему подходящую общественную работу. И тогда Савельев удивил меня: нисколько не рассердившись, что вышло не по его, он тут же предложил Шурке общественную работу – да какую! – стать дружинником.

Был ли это умный ход или Савельев, поняв свою ошибку, решил доверять так доверять? Все так и замерли. На Шуркином лице выступили крупные капли пота.

– Не вздумай смотри! – раздался гневный окрик Зинки. Она, оказывается, тоже была здесь.

– Я согласен, – сказал Шурка Герасимов.

– Дешевка, идиот! – завопила Зинка.

– Будешь работать честно? – не сдержал улыбки Савельев.

– Если берусь, буду! – заверил Шурка.

– Вот и хорошо. Тебе доверено серьезное общественное дело. Проголосуем, товарищи!

Проголосовали. И только здесь я поняла точный расчет Савельева. Ведь за Шуркой пойдут и Олежка, и братья Рыжовы, и еще кое-кто. Коноводом-то был все же Шурка.

Он догнал меня на улице, когда я уже подходила к дому. Шурка был крайне взволнован, губы его дрожали, темные родинки на щеках особенно выделялись, копну густых темных волос развевал ветер. На Шурке было новое, но уже запачканное чем-то демисезонное пальто нараспашку.

– Спасибо, Владя, – проговорил он каким-то хриплым голосом. – Никогда тебе этого не забуду. Если бы не ты, я б опять сорвался. Ты такая же добрая, как твой отец. Дядя Сережа не знает, что я подавал заявление. Ты ему сама расскажи. Ладно?

– Ладно. Ты не расстраивайся. И не выпивай больше.

– Не буду. Если честно, ненавижу я эту водку.

– Зачем же пьешь?

– На душе муторно. Вообще-то сам во всем виноват: слишком обидчивый. Так спасибо, Владя. Если понадоблюсь зачем, только скажи: все для тебя сделаю!

Папа очень удивился и расстроился, узнав о Шуркином заявлении. Он долго расспрашивал меня о собрании.