Текст книги "КГБ в смокинге. Книга 1"
Автор книги: Валентина Мальцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
19
Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»
Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года
Гескин вздрогнул. Не помню, говорила ли я уже, что телефоны в «Плазе» звонят на разные голоса. Мой, если помните, воспроизводил музыкальную фразу из какой-то итальянской оперы, здешний же звучал на манер призывного клича пастухов-гаучо, причем с очень короткими интервалами.
Барон нерешительно взглянул на телефонный аппарат, искусно сработанный под половинку яблока, с пятнами кнопок вместо зернышек, затем – уже затравленно – на меня.
Все мы все-таки – дети природы и подвластны, при видимой внешней цивилизованности, простейшим импульсам. За секунду до ниспосланного всевышним звонка Гескин, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, намеревался продырявить мне лоб. Сейчас, внимая тому же инстинкту, он затих.
Гаучо с настырностью истинных детей пампы продолжали скликать крупный рогатый скот на водопой, и барон, не опуская пистолет и не сводя с меня тяжелого взгляда, левой рукой брезгливо взял трубку и рявкнул так громко, словно уже произвел выстрел в мою несчастную голову:
– Си!
С расстояния в два метра я отчетливо слышала, как в трубке заверещал пронзительный женский голос. Клянусь всеми своими авторами, что даже прославленный Первый концерт Мендельсона для скрипки с оркестром казался мне в тот момент визгом несмазанной ржавой пилы по сравнению с этими мерзкими, искаженными мембраной звуками, которые дарили мне лишнюю минуту бытия и микроскопическую надежду на чудо.
Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Это вранье. Утверждаю ответственно, на основании личного опыта. Перед смертью я вспоминала (так до конца и не вспомнив) старый советский фильм «Подвиг разведчика», а именно – кадры, где неотразимый Кадочников, пытаясь вскрыть сейф фашистского генерала, вдруг замер, когда оглушительно взвыла сигнализация и затопали снизу кованые сапоги охраны.
Я пыталась вспомнить, как же выкрутился обаятельнейший Павел Петрович, – и не могла. Мысли путались, мне хотелось одновременно жить, пить и в туалет. Помню, в фильме была потрясающая фраза: «Вы болван, Штюбинг!», но какое отношение она имела к разведчику и помогла ли ему совершить свой подвиг, я запамятовала.
«Он ударил Ричардсона рубчатой рукояткой пистолета в висок, и надломившееся тело медленно сползло с кресла…» Господи, а это откуда? Неважно… Что же делать? Нет пистолета, нет рубчатой рукоятки, а это жирное тело само сползло с моей кровати. Но вот чем все кончается…
Между тем женский голос в трубке верещал безостановочно, и Гескин, словно воздушный шар, проколотый иголкой начинающего мальчиша-плохиша, опадал и сморщивался прямо на глазах. Надежда, теплившаяся где-то в нижних областях моего исстрадавшегося организма, вдруг взорлила пионерским костром.
Я не знола, кого он слушал с таким вниманием и даже страхом, но буйная фантазия невинной овечки, приговоренной черт знает кем и Бог знает за что к расстрелу на чужбине, фонтанировала во мне вовсю. Возможно, звонила домашняя гадалка Гескина, чтобы сообщить ему, что он неизлечимо болен и завтра отбросит копыта. Или главная экономка спешила уведомить хозяина, что его родовое поместье в Йоркшире или Мотовилихе сгорело дотла, или…
Но, конечно, если ему звонила королева Елизавета или сама достопочтенная супруга Леонида Ильича, мои шансы на вульгарную кончину от старости или вследствие систематического приема недоброкачественных продуктов питания значительно возрастали.
«Да, как же, позвонит мадам Брежнева британскому барону с еврейской фамилией в Буэнос-Айрес и станет трепаться с ним по-испански…»
Вдруг наступила гнетущая тишина.
Голос, ставший для меня за эти короткие секунды родным и близким, умолк, и я услышала густое сопение утомившегося барона.
Он аккуратно положил трубку, начал внимательно рассматривать глушитель пистолета, а потом, совершенно неожиданно для столь драматической ситуации, вздохнул. Надо было действовать, что-то говорить, как-то выворачиваться, а я, что случалось со мной крайне редко, утратила дар речи, испытывая только растущие физиологические позывы.
– Ну? – Гескин оторвал наконец взгляд от комплектующей детали авторучки «паркер».
– Сэр Джеральд, – выдавила я, – что бы вы там ни решили, позвольте мне все-таки сходить в туалет. В конце концов, я женщина и просто обязана думать о том впечатлении, которое произведу на аргентинских патологоанатомов при вскрытии…
– Да, – протянул барон, – кадры они всегда умели готовить…
– Вы о ком?
– Вы, кажется, хотели в туалет? Так идите. Только не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель. И не запирайте дверь!
– Господи, к чему столько предосторожностей? Вы можете пойти вместе со мной. Ручаюсь, это будет упоительное зрелище…
– Не злоупотребляйте моим терпением, госпожа Мальцева! Иначе…
– …Иначе вы застрелите меня без глушителя? Ну хорошо, хорошо, – примирительно добавила я, увидев, как сверкнули глаза Гескина. – Пять минут – и я вновь в вашем распоряжении…
Я бодренько направилась к туалету, но внезапно остановилась как вкопанная. Мне вдруг стало страшно. Я представила себе, как Гескин за моей спиной поднимает пистолет и…
Я медленно повернулась.
– Что еще? – раздраженно спросил барон, уже усевшийся в глубокое кожаное кресло. – Вас надо подержать над унитазом, пока вы не сделаете пипи?
– Размечтался! – буркнула я себе под нос и смело задернула шторку. Может быть, потому, что я наконец облегчила душу и все остальное, или по какой-то другой причине, но, отсидевшись на унитазе и приведя себя в порядок в ванной перед венецианским зеркалом изумительной красоты, я немного успокоилась. Настолько, что почувствовала в себе силы рассуждать здраво.
Интуитивно я уже знала, что смертельная угроза – правда, в самый последний момент – миновала. Что-то произошло. Что-то такое, что в корне изменило планы барона и по меньшей мере отдалило мою смерть. «Почему он хотел пристрелить меня? – думала я, бессмысленно водя щеткой по волосам. – Что я такого сделала, что сказала, чем вызвала такую реакцию? Относительно моей персоны Гескин имел инструкции. Наша встреча в „Рице“ была запланирована. Если она и была неожиданной, так только для Эдмонды Шарль-Ру. Хотя теперь, после всего происшедшего, я бы не очень удивилась, если б узнала, что высокочтимая французская писательница тоже как-то причастна к фокусам „конторы“. Ладно, здесь все в порядке, идем дальше…
Вылазка в „Жокей-клуб“ тоже входит в рамки легенды: встретились случайно, вместе летели, старый волокита решил приударить за молодой женщиной… Все выглядит совершенно правдоподобно. Я не должна была знать о его связи с КГБ? Но что это меняет? Видимо, я форсировала события, случайно разгадав суть их довольно простой комбинации против Телевано, в которой мне отводилась роль приманки, дуры-патриотки, поддавшейся чарам КГБ ради даровой экскурсии к антиподам.
Конечно, это не входило в планы Гескина. Но взять пистолет и пристрелить подданную СССР в собственном номере? Нет, это невозможно, фарс какой-то, дешевка! Гескин кичится своим происхождением, у него безупречная репутация, влияние, деньги, а если он таки пашет на КГБ, то его „второе дно“ наверняка создавалось несколько десятков лет, в него, должно быть, всадили миллионы. И уничтожить весь этот монолит, пусть даже в королевском, но все-таки гостиничном номере, пустив пулю в лоб советской провинциалке? Попасть на первые полосы газет? Стать героем шумного процесса, который, кстати, неизвестно чем кончится? Нет, так не бывает!
Гескин просто психанул и едва не сорвался. Он дряхлеет, у него, должно быть, диабет прогрессирует, возможно, он помаленьку впадает в старческий маразм. Он жутко испугался за себя, за свою жизнь и репутацию и потому чуть не ухлопал меня. А затем что-то произошло, случайность какая-то, и Гескин начал ворочать извилинами, а не своей ослабевшей прямой кишкой…
И ты тоже думай, Валентина, думай, чем ты его так завела? Неужели только этой кличкой Жиденок, выскочившей невзначай, по ходу дела, лишь бы спровоцировать скандал? Черт его душу знает! Важно одно: если я угадаю, – я выиграю жизнь и, возможно, что-то в придачу… А если нет…»
– Мадемуазель, вы еще живы? – голос Гескина раздался прямо у двери.
– Последний час этот вопрос курируете только вы, барон! – я вышла в холл, обогнув Гескина, словно он был прикроватной тумбочкой, и нагло плюхнулась на его королевское ложе.
– Что вы так долго там делали? – Гескин подозрительно поджал губы. – Чтобы произвести хорошее впечатление на прозекторов, достаточно было двух минут.
– Вы забыли о работниках похоронного бюро. Там, насколько мне известно, работают в основном мужчины.
– Кокетство не изменяет женщинам даже на смертном одре.
– Вы имеете в виду свою постель?
– Что будем делать, мадемуазель?
– Я полагаю, что после всего случившегося, учитывая ваше и мое психологическое состояние, заниматься любовью было бы кощунством. Так что, если разрешите, я хотела бы уйти к себе в номер и отоспаться. Утром, позвольте вам напомнить, начинается симпозиум, а мне надо хоть немного отдохнуть. Да и вам не мешало бы…
– Вы идете к цели напролом, да?
– Когда дело касается сна – всегда.
– А жизни?
– Не знаю, барон. Честно говоря, я впервые попала в такую ситуацию…
– Только не пытайтесь меня разжалобить! Вы не девочка и должны понимать, во что вляпались.
– А во что я вляпалась? Нет, правда, барон, объясните мне – во что я вляпалась? Меня это действительно волнует, поверьте!
– Я не преподаватель колледжа, а вы – не студентка. Из-за вас я чуть было не совершил непоправимую глупость! Из-за вашей несдержанности, из-за вашей плебейской манеры распускать язык…
– Господин Гескин, простите, если я ненароком обидела вас. Право, у меня не было такой цели. Просто…
Я вдруг поняла, что не знаю, как закончить фразу.
– Просто вы о чем-то догадались, так?
– Допустим…
– А догадавшись, решили проверить, до какой степени вы правы, так?
– Ну, так…
– Тогда вы усыпили меня, проникли в мой номер, обыскали мои вещи и нашли… Кстати, что вы нашли?
– Свою фотографию.
– Н-да… – Гескин встал с кресла и подошел к огромному окну спальни, наполовину зашторенному ярко-алыми гардинами. – У вас, Валя, могло создаться несколько превратное впечатление о моей персоне. Вам это покажется смешным, но меня сие обстоятельство огорчает…
– Да полно, барон, с пистолетом вы выглядели очень импозантно.
– Перестаньте язвить – вам изменяет чувство меры! – Гескин резко повернулся в мою сторону. На алом фоне гардин его белоснежная шевелюра и багровое лицо смотрелись угрожающе. Этакий палач в смокинге, указующий перст которого в любой момент грозил превратиться в топор. – Нам надо разобраться до конца…
– Вот-вот, – поддакнула я, чувствуя, что лучше было бы промолчать, – после этих манипуляций с пистолетом вы как честный человек просто обязаны на мне жениться!
– Вы заткнетесь наконец, или я заткну полотенцем вашу поганую пасть?
По выражению моего лица барон понял, что я заткнулась, причем надолго.
– Вы должны ответить мне на один вопрос, – голос Гескина зазвучал чуть глуше. – Обещаю, каким бы ни был ваш ответ – вашей жизни ничто не угрожает. Мы закончим нашу беседу, и вы отправитесь в свой номер. Спать. Вы поняли меня?
Боясь нарушить обет молчания, я только кивнула.
– Хорошо, – Гескин вытряхнул из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Потом, перехватив мой молящий взгляд, вытряхнул еще одну и кинул ее в мою сторону. Этим же маршрутом спустя секунду последовала и серебряная зажигалка в виде подковы. – Та кличка… Ну, прозвище, которым, как вы сказали, меня наградили там, у вас… Это правда или вы блефовали?
Я знала, что он спросит меня об этом. И знала, как и с какой интонацией ответить.
– Это правда.
– Это ложь! – баритон Гескина вдруг сорвался на фальцет. – Это не может быть правдой! Кто вы такая, чтобы с вами говорили на подобные темы?! Девчонка! Дилетантка!
– Со мной разговаривал школьный друг, – я старалась придать своему голосу нейтральное звучание. – И сказал он об этом вскользь, походя, ради шутки…
– Ничего себе шутки! Вы можете назвать его имя?
– А зачем? Вы же не поедете на другое полушарие, чтобы разнести из пистолета его башку, ведь так? Пожалуйста, я могу сказать, как его звали в школе. Но, боюсь, это уже не та информация, которая вам нужна…
– Ну ладно… – Гескин отошел от окна и вновь сел в кресло. – Сейчас это действительно не принципиально.
– Неужели вас настолько задела вся эта история? – на сей раз я спрашивала искренне, меня и впрямь интересовало, что же происходит с этим старым, сложным и, видимо, не очень счастливым человеком.
– Да, – барон откинулся в кресле, и я вдруг заметила, что ему не мешало бы побриться: седая щетина проступала на его дряблых щеках как-то неравномерно, пятнами. – Моя мать, чудесная добрая женщина, была схвачена в Варшаве в самом начале войны и расстреляна как еврейка. А ведь она никакого отношения к этой нации не имела. Приехала погостить к подруге… Я ненавижу евреев! И мне ненавистна моя фамилия. Она давала людям куда более низкого ума и происхождения возможность разговаривать со мной так, словно они посвящены в глубокую тайну моей жизни… Это оскорбительно для меня, вы понимаете?
– Наполовину.
– Что? – Гескин вскинул на меня помутневшие глаза.
– На свою русскую половину я вас понимаю, – пояснила я. – Увы, не могу выразить полную солидарность с вами, барон, поскольку мама моя – чистокровная еврейка с самой мерзкой на свете фамилией Рабинович. Так что Гескин – это еще не так безнадежно. Особенно если человек с такой фамилией не имеет отношения к евреям…
– Простите.
– Это вы меня простите. И давайте закончим дискуссию по национальному вопросу. А то у меня ощущение, будто я не в гостях у потомственного аристократа, а на разборке в райкоме партии.
– Хорошо, – кивнул Гескин. По всей видимости, тот факт, что я оказалась наполовину еврейкой, как-то успокоил его. Во всяком случае, взгляд барона утратил агрессивность и стал более осмысленным. – Боюсь, что вам завтра же придется вылететь в Москву…
Я не знала, радоваться этой новости или огорчаться.
– Почему вы молчите? – Гескин вновь закурил. – Спрашивайте, мне важно знать ваше отношение.
– Мое отношение к чему?
– Ко всей этой истории.
– Господи, барон, да не имею я никакого отношения к этой, как вы изволили выразиться, истории. Понимаете?
Гескин неопределенно кивнул головой и стряхнул пепел на пушистый ковер.
– Вы знаете, почему я очутился здесь, на краю света?
– Неужели из-за меня?
– Из-за вас. И еще один вопрос: как по-вашему, часто ли я, учитывая мой возраст и положение в обществе, предпринимаю подобные поездки, тем более по просьбе вашей э-э-э… фирмы?
– Н-не знаю.
– Крайне редко. Раньше моими услугами пользовались раз, максимум – два раза в год. В последнее время это случалось исключительно редко. Теперь вы понимаете всю серьезность ситуации, из-за которой мы с вами оказались в Аргентине?
– Видите ли, барон, я, как вы совсем недавно выразились, дилетантка. Не знаю, стоит ли мне убеждать вас, но поверьте: я честный человек и не имею никакого отношения к той грязи, в которой…
Тут я осеклась, поняв, что, понося большой дом на площади Дзержинского, оскорбляю самого Гескина.
– Продолжайте, – барон соединил растопыренные пальцы рук, видимо, чтобы унять дрожь, и уставился в потолок. – Не бойтесь ранить мое самолюбие. Я слишком долго живу и слишком многое видел.
– Короче, барон, я здесь против собственной воли. Будь я чуть помоложе, то сказала бы, что я – жертва обстоятельств. Но поскольку вы видите перед собой женщину достаточно взрослую и психически полноценную, то давайте назовем причиной всех этих невероятных перипетий и казусов, включая нашу встречу в «Рице», беседы в самолете, люминал в кофе, обыск ваших личных вещей и прочее, – мою непроходимую глупость, усугубленную желанием не оказаться полностью в дерьме. Извините…
В середине этой тирады я уже плакала, а к финалу начала рыдать. Носовой платок остался в моем номере, и я непринужденно утирала черные потеки туши краем роскошного атласного покрывала, купленного хозяевами «Плазы» скорее всего на престижном аукционе.
Гескин, не меняя буддистского положения рук, смотрел в одну точку и, казалось, не обращал внимания ни на меня, ни на варварское обращение с его покрывалом.
Так прошло несколько минут. Я всхлипывала, он – сопел.
– Ну, хватит реветь! – он резко поднялся, подошел ко мне и протянул руку. – Вставайте с моей постели.
Я поднялась. Рука барона была сухой и горячей. Мы стояли друг против друга – люди разного возраста, разного воспитания и социального положения, совершенно разных взглядов на жизнь…
Кошмар продолжался, конца испытаниям, ворвавшимся в мою жизнь с грубостью официанта, которому забыли дать чаевые, не было видно, все напоминало жуткий сон. Но все было правдой, моя рука еще хранила тепло короткого прикосновения к ладони Гескина. Тут только я почувствовала, что смертельно устала, что мне необходима передышка, пара часов, не больше…
– Возможно, для аристократа моя фраза прозвучит несколько неэстетично, – вернул меня к действительности надтреснутый голос Гескина, – но сейчас, увы, не до церемоний: мы с вами, мадемуазель, оба в дерьме. И надо как-то вылезать из него.
– Вы знаете, как?
– Пока не знаю… – Гескин пристально посмотрел на меня и спросил по-русски. – Вы не солгали мне?
Я плохо представляла себе, что именно он имел в виду, но на всякий случай энергично замотала головой.
– Итак, он называет меня Жиденком?
– Если вас это может утешить, то и меня один из моих авторов как-то одарил «жидовкой».
– Считайте, что я утешился, – неожиданно улыбнулся Гескин. – Поймите, я ничего не имею против евреев, все дело…
– Барон, мы ведь уже договорились. И не забывайте: славянская половина моей крови всегда с вами.
– Чтобы выпутаться из наших проблем, боюсь, потребуется как раз другая половина.
– Неужели все так плохо?
– А вы как думали? КГБ, мадемуазель, – серьезная фирма. Его людям неведомо чувство юмора. Они как волки – всегда голодны и всегда агрессивны. Выполнил задание – молодец, не выполнил – пеняй на себя.
– Но ведь могло же случиться, что вся эта провокация против Телевано попросту сорвалась?
– Кто же будет виновен в срыве операции?
– Я.
– Исключено, – Гескин вновь подошел к окну и посмотрел на улицу. – Конечно, они с вами явно чего-то не учли. Скорее всего, недооценили вашу проницательность… – барон криво усмехнулся. – Тем не менее от вас почти ничего не зависит.
– Господин Гескин, вы должны меня подставить, ведь так?
– Да.
– Обличить меня как журналистку, сотрудничающую с КГБ?
– Да.
– Вы можете мне сказать, как именно собираетесь это сделать?
– Нет.
– А какую роль играет рукопись, которую я должна передать Телевано?
– И этого я не могу вам открыть.
– Барон, а может, вам все-таки пристрелить меня, а? Другого выхода, судя по всему, не остается.
– Неплохая мысль, – слабо улыбнулся Гескин. – Я ведь чуть было так и не сделал. Вы меня очень напугали, Валя…
– А что вас остановило, тоже не скажете?
– Горничная.
– Кто?
– Горничная отеля. Она видела, что вы вошли сюда раньше меня, и, как порядочная служащая, позвонила, чтобы поинтересоваться, на месте ли мои вещи. Так что, пристрелив вас, мне пришлось бы оправдываться не только за испачканное покрывало…
И тут наступила разрядка. Я стала смеяться, потом залилась хохотом, а спустя несколько секунд почувствовала, что снова плачу, не переставая при этом смеяться.
Барон наблюдал за моей истерикой понимающим взглядом человека, повидавшего на своем веку и не таких идиоток. Когда приступ иссяк, он осведомился:
– Так, может, поговорим о деле?
– А о чем мы толкуем весь вечер, по-вашему? О лесбийской любви?
– Есть один вариант…
– Говорите. Я согласна на все. Ничего страшнее того, что я пережила под дулом вашего идиотского пистолета, мне уже не грозит, я уверена.
– Ну что ж… – Гескин глубоко затянулся и выпустил густую струю дыма. – Актерские способности у вас, безусловно, есть…
– Вы мне льстите, господин Гескин. Судя по вашему приступу на моей кровати, я просто девочка в белых носочках.
– Опыт, дорогая моя, жизненный опыт, и только. Впрочем, не в этом суть. На сей раз играть придется вам. Это будет ваша партия. Я же буду только подавать мячи…
– А против кого я буду играть?
– Вы помните имя автора, назвавшего вас «жидовкой»?
– Алексей Сидорчук, – автоматически отрапортовала я.
– Ну что ж, – меланхолично протянул Гескин. – Значит, попробуем сыграть против Сидорчука…
