Текст книги "КГБ в смокинге. Книга 1"
Автор книги: Валентина Мальцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
20
Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»
3 декабря 1977 года
Утром в мою честь прозвучала оперная увертюра.
Я долго не понимала, что, собственно, происходит, откуда музыка, почему с утра пораньше, пока не сообразила, что все еще сплю, а роль оркестра исполняет мой замечательный телефон, выдававший с ритмичной периодичностью законченные музыкальные фразы.
– Алло!
– Сеньора Мальцефф? – вежливо поинтересовался женский голос с таким ужасным прононсом, что я спросонья даже не уловила, где нахожусь – за границей или на редакционной летучке.
– Да.
– Сеньора просила разбудить ее в семь.
– Спасибо…
В ванной я внимательно оглядела себя. Так осматривает поле брани опытный полководец, подводя итоги генерального сражения. Что ж, если вчерашняя ночная баталия у Гескина и принесла какие-то трофеи, то на моем лице это никак не отразилось. Моя «поза рожи» в этот ранний час сильно смахивала на безжизненную маску пикассовской «Любительницы абсента». То есть была усталой и помятой. Даже мутному взору скверно выспавшегося человека было видно, что в битве за собственную жизнь я исчерпала все ресурсы и еще воспользовалась запасом, о существовании которого большинство людей не догадывается. Под глазами залегли темные пятна, кожа была противной, какой-то пористой, губы пересохли… Хотелось здесь же, на упругом ковре ванной, лечь, уснуть – и проснуться в Ялте, в хвойной ванне лечебно-профилактического санатория ВЦСПС.
Одна моя старая приятельница, о которой я уже как-то упомянула на этих страницах, знает панацею от всех бед. Этакий рецепт выживания в экстремальных условиях. Причем она утверждает, что изобрела его совершенно независимо от Альбера Камю и других умников. Что бы ни случалось в ее жизни (а она, к слову сказать, была весьма разнообразной по части романтических, не очень романтических и просто бытовых катаклизмов), моя приятельница на удивление легко и изящно вставала на ноги после очередного нокаута. «Хороший марафет, холодный душ, приятное, не застиранное белье, новая шмотка – и ты опять королева!»
Я любила свою приятельницу. При всей ее дурости, снобизме и недержании речи. Потому что с такими людьми не хочется думать о стирке, любовных неудачах и хроническом безденежье. С такими людьми хочется жить. Хотя бы для того, чтобы время от времени обвинять их в непроходимом мещанстве.
Вы думаете, я часто пользовалась ее рецептом? Ничего подобного! И, кстати, вовсе не потому, что считала его глупым или примитивным. Для наведения марафета (минимум час-полтора на зорьке, не пожрав и не покурив толком) у меня от рождения не хватало силы воли. И вообще, когда я слышу слово «макияж», мне становится немного не по себе из-за ассоциации с каким-то половым извращением. Незастиранное белье – моя слабость, на него уходит треть, а то и больше, весьма скудной зарплаты журналистки среднего ранга, которой спецмагазин не по рылу. Так что ощущения новизны именно в этом компоненте я никогда не испытывала. Под холодный душ я не стану даже под страхом быть изнасилованной. Что же касается новых шмоток, то, как любая советская женщина, чья молодость пришлась на период развитого социализма, я очень люблю красивые, импортные и, увы, всегда дефицитные вещи. Однако на их доставание уходит столько времени, энергии и эмоций, что блаженный миг примерки новой кофточки или платья уже не приносит особой радости.
Впрочем, в то утро я радовалась и тому, что вспомнила о своей старой приятельнице. И решила полностью последовать ее жизненному кредо, поскольку другого пути в борьбе за существование не видела. Искупавшись в роскошной розово-салатовой ванне, походившей на стеклянный гроб Спящей красавицы, я извлекла свой косметический арсенал и принялась за дело. «Давай, Валентина, шуруй, – бормотала я, с чрезмерной, непохожей на меня старательностью водя карандашом по припухшим векам. – Что делают солдаты перед боем? Чистят и смазывают оружие. А твое оружие, Валентина, – относительная молодость, приятная внешность, хорошо подвешенный язык и, главное, общее состояние приподнятости. Что вы сказали, простите? КГБ? А что это такое? Комитет Голодных Безработных? Кое-что о Голых Бабах? Коллаборационизм, Гомосексуализм и Блядство? Простите, никогда не слыхала! Вот та-ак…» Изящным росчерком толстого «Стекляруса» я закончила косметическую обработку правого глаза и удовлетворенно подмигнула своему отражению. Думаю, подобное чувство глубокого удовлетворения, помимо дорогого Леонида Ильича Брежнева, испытывал, наверное, только Леонардо да Винчи, закончив «Тайную вечерю».
Через сорок пять минут я уже была в блестящей форме. Если не для побития мирового рекорда по прыжкам в длину, то, как минимум, для покорения высот страха, неуверенности и внутреннего дискомфорта.
– Ну, – сказала я, в последний раз окидывая себя взглядом в огромном зеркале, – кажется, теперь все в порядке. В бой, незаконнорожденный агент КГБ Валентина Мальцева!..
В то утро мраморный холл «Плазы» чем-то напоминал третью секцию ГУМа, когда там выбрасывают чешскую бижутерию. Около полусотни разномастно одетых мужчин и женщин в возрасте от двадцати пяти до девяноста лет о чем-то возбужденно переговаривались, пожимали друг другу руки, выкрикивали приветствия, а одна пожилая дама в старомодной шляпке, украшенной здоровенным искусственным кустом аспарагуса, повторяла, как заводная:
– Эсмеральда, где ты? Эсмеральда…
– Она сумасшедшая, не реагируйте, – сказал Гескин, неожиданно оказавшийся за моей спиной. На нем был серый в мелкую черную клеточку пиджак, черные брюки, голубая рубашка и весьма фривольный, если учитывать возраст и социальный статус барона, шейный платок. – Все время ищет свою собаку, которую сама же похоронила в сороковом, после налета немцев на Лондон. При всем том – прекрасный критик и тонкий знаток творчества всех латиноамериканцев – от Бастоса до Борхеса.
– Доброе утро, барон.
– Ох, простите! Доброе утро, мадемуазель! – Гескин галантно расшаркался и поцеловал мне руку. – Как спалось?
– Как на партсобрании.
Гескин хмыкнул.
– Для коммунистки вы прекрасно выглядите.
– Это комплимент?
– Констатация факта. До ланча я вообще не делаю комплиментов, – Гескин огляделся по сторонам, явно ища кого-то, потом вновь повернулся ко мне. – Такая бурная ночь… Угрозы, шантаж, люминал в стакане, пистолет у виска… Поделитесь опытом, как вам это удается?
– Что «это»? Подмешивать люминал в кофе?
– Нет, так крепко спать после всего.
– У нас, русских, коварство в крови, разве вы не знали? Холодные и расчетливые орудия коммунистической системы.
– А у нас, евреев?
– Это, увы, тайна. Как оборотная сторона Луны. Всякий раз, когда кто-то чего-то не понимает, сразу валят на евреев. Я же говорила вам, что все мы – рабы привычек…
Неожиданно общий гомон вспорол резкий баритон:
– Леди и джентльмены – участники международного симпозиума, посвященного творчеству Хулио Кортасара! Прошу всех подойти ко мне, – произнес невысокий пожилой толстячок на прекрасном английском. – Разрешите приветствовать вас в столице Аргентины и сообщить, что автобус подан. Пожалуйте к выходу!..
Гомон возобновился, но уже с новой, возбужденной интонацией. Курящая, галдящая толпа, распространявшая ароматы духов, кофе и хорошего мыла, потянулась к вертящейся стеклянной двери вестибюля.
– Неужели все эти люди – участники симпозиума? – поинтересовалась я, пока мы с Гескиным двигались к выходу.
– А что, не похожи?
– Да не очень.
– Думаю, что все. Хотя не могу сказать, что все они литературоведы, критики или писатели, – Гескин подал мне руку, и я поднялась по высоким ступенькам в салон огромного канареечно-желтого автобуса. Через секунду барон уже сидел рядом.
– На что вы намекаете?
– Видите ли, любое подобное сборище чем-то напоминает панель: в основном места заняты профессионалами. Но бывает, что забредают и любители…
– Вы имеете в виду меня или себя?
– Вот теперь я вижу, что вы действительно выспались, – улыбнулся Гескин и второй раз за утро поцеловал мне руку.
– Вы и дальше намерены демонстрировать наши приятельские отношения? – спросила я вполголоса.
– А разве это не вы подошли к моему столику в «Рице»?
– Не к вашему, а к столику госпожи Шарль-Ру.
– Неважно. Все должно идти как планировалось.
– Кем?
– Валя, давайте поговорим о Кортасаре…
– К черту Кортасара! Еще успеете наговориться, для этого есть симпозиум. А я хочу поговорить о себе!
– Спокойней, мадемуазель, спокойней, – Гескин перегнулся к сидевшему через проход плотному мужчине с холеной бородкой: – Мсье Парсини, ваше эссе о Вольтере просто блистательно…
– Благодарю вас, барон, я особенно счастлив слышать столь лестный отзыв именно от вас.
– Позвольте познакомить вас с представительницей русской прессы госпожой Мальцевой…
– О-о! – Парсини всплеснул руками, словно его обрызгали расплавленным оловом. – Вот уж действительно сюрприз! Мне очень приятно, мадам, что на вашей родине почитают творчество Хулио Кортасара!
– Мне приятно, что вам приятно.
– Какой французский! – Парсини еще раз всплеснул руками, теперь уже так, словно отряхивал остывшие сгустки олова. – Где вы изучали язык?
– В Мытищах.
– Простите?
Автобус взревел и тронулся. Чтобы успешно вести дальнейшую беседу под шум мотора, да еще перегибаясь через тушу Гескина, надо было либо благопристойно жестикулировать, либо орать, как чабаны в горах. Я предоставила право выбора французу, а он, видимо, и не думал прерывать дорожный диалог:
– Мытищи – это университет?
– В каком-то смысле даже больше…
– Больше Сорбонны?
– Ну что вы! Разве есть в мире что-либо больше Сорбонны?
– А какую газету вы представляете, мадам?
– Боюсь, что при переводе ее названия на французский потеряется даже та крупица смысла, которая в нем была заложена изначально…
– Понятно! – Парсини игриво подмигнул Гески-ну. – Барон, ваш вкус, как всегда, безукоризнен.
– Вы имеете в виду шейный платок сэра Джеральда? – меня вдруг разозлила атмосфера спонтанного кобелиного взаимопонимания, возникшая между ними.
– О да, – кротко кивнул Парсини, поняв, что мне неприятна последняя фраза.
На этом обмен мнениями завершился. Я уставилась в окно, наблюдая яркие, оживленные улицы Буэнос-Айреса. Несмотря на будний день, народу была масса. Причем, в отличие от озверевших на работе и в очередях москвичей или ленинградцев, эти, темноволосые и нарядные, никуда не спешили. Шли покачиваясь, в обнимочку, сидели в кафе за чем-то ярким, глазели на витрины, целовались прямо на проезжей части… Странно, но вчера, когда все было запутанно и неясно, когда Гескин казался мне врагом номер один, а подозрения и авантюрные планы разоблачения респектабельного соглядатая грызли меня изнутри, вид буэнос-айресских авенид гораздо больше радовал глаз. Сегодня же эта беззаботность и многоцветье почему-то меня раздражали. Я с тоской осознавала всю несостоятельность жизненной концепции моей приятельницы…
– Нравится? – Гескин, видимо, еще с утра поклялся посвятить оставшуюся жизнь опеке надомной.
– Вам не кажется, что нам надо поговорить? – спросила я, не отрываясь от окна.
– Мне кажется, что вчера мы поговорили обо всем на свете. Такой драматургии чувств сам Шекспир позавидовал бы.
– Да, но я по-прежнему не знаю, что делать…
– Судя по вашему виду, этого не скажешь, – пробормотал барон. Однако, перехватив мой разъяренный взгляд, примирительно добавил по-русски: – Вам не следует волноваться. Я все обдумал.
– И?..
– Послушайте, даже если бы я представлял себе план дальнейших действий, обсуждать его в автобусе было бы странно, не так ли?
Я кивнула.
– Дайте срок, все свалилось на нас так неожиданно… Посмотрим, как будут развиваться события. Боюсь, что-то такое, чего не знаете ни вы, ни я, еще произойдет…
– Господи! – вырвалось у меня помимо воли. – Что еще?
– Не знаю… – Гескин поправил шейный платок, как-то виновато улыбнулся и повторил: – Не знаю, Валя…
– Разве есть что-то, чего вы не знаете?
– А вы действительно решили, что я – британский Шандор Радо?..
21
Буэнос-Айрес. Зал конгрессов
3 декабря 1977 года
Сидя в большом, но довольно уютном зале, огромные окна которого были задрапированы старомодными шелковыми портьерами, ниспадавшими на отполированный до блеска узорный паркет, слушая нудные разглагольствования ораторов об экзистенциальном мире Хулио Кортасара, архитектонике его прозы, биоэнергии метафор и субдоминантности речевых интонаций, я отчетливо поняла две вещи: во-первых, что никогда больше не притронусь ни к одной книжке Кортасара, а во-вторых, что не могу доверять Гескину. Мучительно взвешивая все плюсы и минусы нашего спонтанного сотрудничества, я не могла отделаться от ощущения, что меня все-таки водят за нос. Уж слишком все это было по-киношному: пистолет с глушителем, злость отрицательного героя, секунда до неминуемой смерти, спасительный телефонный звонок, резкая перемена настроения – от намерения убить до покаяния и договора о негласном сотрудничестве в борьбе с общим врагом…
После вчерашней ночи Гескин больше не был мне антипатичен. В какие-то моменты мне казалось, что я чувствую его настроение, его искренность и глубоко запрятанные комплексы. Но стоило мне подумать, что все происшедшее, быть может, лишь часть коварного плана, мастерски претворяемого в жизнь опытным провокатором, как эфемерное очарование Гескина моментально улетучивалось, оставляя во мне лишь страх за себя, за свое будущее, за свою жизнь.
Когда мы вошли в зал, Гескин по-хозяйски расположился рядом. Тут я не выдержала и сказала ему, что хочу побыть одна.
– Вам необходимо сосредоточиться на выступлениях ораторов? – поинтересовался барон.
– Мне необходимо сосредоточиться на себе…
Теперь он сидел где-то в первых рядах. Время от времени его респектабельная седая шевелюра выныривала из скопления шляпок, париков, лысин и бритых затылков. Она покачивалась, как буек на морской зыби, и словно семафорила: «Все в порядке, Валя, я здесь». Но спокойнее от этой азбуки Морзе мне не становилось.
«Ну что ты, дура, психуешь? – урезонивала я себя. – Он ведь и впрямь выглядит человеком нелегкой судьбы, у него вполне могут быть свои, личные счеты с КГБ. Почему же ты не веришь ему? Он ведь не авантюрист какой-то, не искатель приключений, не выдвиженец, не партийный функционер и даже не мой редактор. Зачем ему, родовитому, богатому, уверенному в себе, выслуживаться перед этими людьми „с чистыми руками, холодной головой и горячим сердцем“?» Однако другой голос – подозреваю, что в нем отчетливо звучали интонации моей мамы, – нашептывал мне: «Подумай! Подумай!! Подумай, Валя!!! Отставь фантазии, анализируй только факты, только то, что тебе доподлинно известно. Выстрой их в какую-то систему, просчитай ситуацию, сделай выводы и постарайся успокоиться – ведь чокнешься!»
… – В четырнадцатой главе романа «Игра в классики» Кортасар достиг истинной глубины экзистенциального проникновения в образ героя, – млела и растекалась по древу красноречия докладчица-американка с лицом породистой скаковой лошади. – И если бы…
«Ну какие же факты анализировать? – продолжала мучиться я. – Среди личных вещей Гескина оказалась моя фотография… Ну и что? А если они так и планировали? Но зачем, с какой целью? Скажем, им каким-то образом необходимо было подтолкнуть меня к разгадке истинного смысла моей миссии. Допустим, подтолкнули. Что дальше? Что, по их мнению, я должна была предпринять? Убить барона утюгом? Вступить с ним в коалицию? Расколоться перед Телевано?.. Нет, эти ребусы не для моих мозгов. Тут нужны опыт, исчерпывающая информация и душевное спокойствие, чего у меня и близко нет. А значит, надо сдаться. Расслабиться. Поплыть по течению.» «И ждать, когда твою голову положат на плаху», – отчетливо услышала я голос мамы…
Объявили перерыв, все дружно высыпали в просторный вестибюль, красавчики-аргентинцы в белых смокингах и широких красных поясах начали разносить сэндвичи и ароматный, черный, как моя нынешняя жизнь, кофе. Гескин, поняв, видимо, что я не в себе, даже не приближался и о чем-то увлеченно болтал, кажется, на фарси с молодым красивым мужиком, которого портили только слишком крупные, навыкате, глаза.
Я смотрела из окна вестибюля на крыши автомобилей, с форсом кативших по авениде Бартоломью, и была очень близка к тому, чтобы, отодвинув створку огромного окна, спикировать с тридцатиметровой высоты на асфальт, когда услышала за спиной:
– Только не вздумай, когда вернешься, писать, что американские машины лучше наших.
Впервые в жизни я испытала на себе правдивость словосочетания «ватные ноги», которое всегда считала по наивности литературным штампом. Я знала, кто стоит сзади, и все же, очень медленно поворачиваясь, до последней доли секунды хотела ошибиться. Увы, мои худшие опасения сбылись: передо мной, сверкая ослепительной улыбкой, красовался Витяня Мишин…
– Прекрасно выглядишь, мать!
Витяня был облачен в великолепный темно-синий смокинг, тончайшую белую сорочку с ручной вышивкой и изящно повязанный вишневый галстук-бабочку. Его свежевыбритое лицо благоухало духами «Дракар» и источало цивилизованную сытость и безмятежность типично западного человека. Я вдруг с испугавшим меня безразличием подумала, что во внешнем облике Мишина, по сути дела, нет ничего русского, советского…
– Валентина, ты что, онемела? – его французский был несколько тяжеловат. Так говорят в некоторых швейцарских кантонах. И тем не менее это был добротный французский. Такой язык не приобретешь, даже если с первого класса будешь учиться в специальной школе с лингвистическим уклоном. – Я говорю, классно выглядишь…
Как зачарованная, я продолжала тупо разглядывать своего школьного товарища. Его появление в Буэнос-Айресе подтверждало мои самые скверные предчувствия. Если насчет Гескина я еще сохраняла какие-то иллюзии и надежды, то с Витяней все было абсолютно ясно: офицер КГБ, причем облеченный доверием начальства и явно не без заслуг перед чугунным Дзержинским на одноименной площади. Иначе с чего бы он порхал, как пташка, из Цюриха в Москву, а оттуда, через Париж, в Аргентину? Это при нашем-то дефиците валюты…
– По-моему, если ты встретишь меня через тридцать лет в доме для престарелых, то все равно начнешь с этой дурацкой фразы.
– Почему дурацкой? – в голосе Мишина отчетливо сквозила беззаботная игривость повесы-бездельника. – Я очень рад тебя видеть, девушка. Это, во-первых. А во-вторых, ты действительно классно выглядишь. Я уже не впервые замечаю, что Запад благотворно сказывается на внешнем облике советских граждан. Особенно гражданок…
– Что ты здесь делаешь? Ты что, Мишин, и на Аргентину решил распространить влияние русского классического балета?
– Тсс! – Витяня игриво поднес к губам тщательно обработанный маникюршей и выкрашенный бесцветным лаком указательный палец. – Имя, которое вы сейчас произнесли, мадемуазель, мне абсолютно не знакомо. Вы, по всей видимости, немного устали и спутали меня с кем-то из ваших старых школьных друзей. Знаете, перелет через океан, смена часовых поясов, недосып, ежемесячные недомогания…
– Ну конечно! – охотно поддакнула я. – Мы с вами, рожа твоя пошлая, совершенно не знакомы. Так что сейчас я, как порядочная женщина, пошлю тебя куда подальше, чтобы не приставал к советской специалистке по творчеству Кортасара!
– А вот и нет! – Витяня очень изящно огляделся, удостоверился, что остальные участники симпозиума занимаются в кулуарах привычным делом, то есть треплются и пожирают сэндвичи, и продолжал: – Мы с тобой, Валентина Васильевна, как раз очень хорошо знакомы. Ну, вспомни, напряги свои куриные мозги, неужели не узнаешь Курта Мельцера, твоего обаятельного коллегу из венского «Курира»? Ну? Мы еще вместе работали в пресс-центре Московского кинофестиваля!
– Курт! – завопила я дурным голосом. – Старый ты австрийский хрен! Как же я могла забыть тебя!
Несколько человек оглянулись на мой рев половозрелой слонихи, впрочем без особого интереса.
– Не переигрывай! – прошипел Витяня, не меняя благостного выражения лица. – Ты не в школьном драмкружке. Узнала и будя!
– Курт, еб твою мать! – воскликнула я, но уже на тон ниже. – Так ты прилетел сюда специально, чтобы сообщить мне, что ты уже не Мишин?
– И за этим тоже, – ухмыльнулся Витяня. – Как дела?
– Классно!
– Да?
– А что, непохоже?
– Нам надо бы покалякать.
– Неужели опять в «мерседесе»?
– В баре «Плазы». В восемь.
– Как старым друзьям?
– Скорее, как соотечественникам.
– Насколько мне помнится, по паспорту я по-прежнему гражданка СССР, а не Австрии. Так что венский волк тебе соотечественник!
– Может, заткнешься?
– С какой стати? Мы же в свободной стране, господин Курт Мишин. Это у тебя имен и подданств – как блох у дворняжки. А я в служебной командировке от любимой родины, между прочим…
– Надеюсь, ты шутишь?
– А если не шучу?
– Лучше б шутила…
– Все. Испугал до смерти. Шучу.
– С чего это ты так развеселилась?
– Господи, а что мне еще остается?
– Валентина, – в голосе Мишина зазвучали стальные интонации следователя НКВД по особо опасным преступлениям, когда прием под названием «Закуривайте, подследственный» не срабатывает. – А ну-ка, соберись!
– С вещами?
– С мозгами!
– Я не могу собраться с тем, чего лишена от рождения. Иначе меня бы здесь не было, а если бы и была, ты не имел бы права разговаривать со мной таким тоном…
– Каким «таким»?
– Мерзким. Унизительным. Оскорбительным. Хватит или еще добавить?
– Ладно, Валя, в конце концов это просто смешно… – Мишин вытащил из внутреннего кармана смокинга белоснежный платок и аккуратно промакнул лоб. – Сейчас не время выяснять отношения. Напрасно ты думаешь, что мне непонятны твои проблемы. Понятны, не сомневайся. Но если по справедливости – я-то при чем? Ты сама вляпалась и, кстати, вовсе не с моей подачи. А сейчас уже поздно бить отбой. Мы теперь оба в одной упряжке…
– А если я не хочу быть в одной упряжке с такими, как ты? Если меня воротит от одной только мысли, что у меня вообще может быть что-то общее с такими типами? Если…
– А мама? – не меняя благожелательного выражения, мягко спросил Мишин.
– Что мама?
– А мама твоя? Она в курсе?
– Нет, конечно!
– Ну вот и подумай о ней. Только как следует подумай, ладно? И перестань резвиться, Бога ради! Ты же понимаешь, чем занимается наша служба, – не девочка. Существуют интересы государственной безопасности, в сферу которых вовлекаются не только профессионалы, не только кадровые специалисты, но и тысячи, сотни тысяч тебе подобных. Вот и соображай. Ты же у нас девушка интеллигентная, душевно тонкая и даже, на свою беду, не идиотка. Так вот что я тебе скажу, Мальцева, причем по-дружески, по старой памяти: ты не на редакционной летучке и не в постели со своим хахалем, ясно? Прекрати дурить, соберись и неукоснительно выполняй мои распоряжения. Все, какие я сочту необходимым тебе передать. В противном случае… – Мишин сделал паузу, аккуратно сложил платок и засунул его в карман. – В очень противном случае за любые твои фокусы поплатится твоя мать. Ни о чем не подозревающая, тихая и законопослушная. Подумай о том, что после тебя не станет и ее. Ты поняла?..
Я смотрела на этого человека, который в пятом классе списывал у меня контрольные по математике, а в шестом, в школьном подвале, куда перенесли бронзовый бюст непостижимым образом попавшего в опалу Иосифа Виссарионовича Сталина, объяснялся мне в любви. Смотрела в тщетной надежде разглядеть в нем невинные черты того красивого, немного капризного, но в общем доброго и веселого мальчика.
– Мальцева, ты поняла меня или нет? – вполголоса, чеканя фразу, переспросил Витяня Мельцер.
Я кивнула.
Меня била дрожь.
Витяня откланялся.
